Текст книги "Минус тридцать"

Глава 7

А жизнь отряда между тем текла своим чередом. Ко второй декаде все пообвыклись, смирились с неизбежностью и даже стали находить некоторое удовольствие в этом бездумном существовании. Устоялись компании, наметились романчики, сложился размеренный график жизни: среда и воскресенье – кино в совхозном клубе с лотерейной интригой ожидания – что привезут на этот раз? – и мерным шорохом и перещелкиванием поглощаемых в неимоверных количествах семечек; суббота – баня, проистекавшая, к великой радости мужской половины отряда, по-прежнему в разных местах, так как девушки не соблазнились непрезентабельным видом старой баньки у пруда; понедельник, вторник и четверг – танцы, перемежаемые игрой в жмурки и аналогичными невинными развлечениями; пятница – дежурный вечерний визит председателя совхоза с декларируемым поводом передачи ключа от бани, который незамедлительно перетекал в разговоры «за жизнь» до исчерпания сил. Факультетское начальство не баловало их своими посещениями и, казалось, забыло о них, убаюканное отсутствием каких-либо требований или упреждаемое успокоительными сигналами.

Манецкий почти не бывал в поле. Помимо обязательного дежурства в бане чуть ли не каждый день возникали какие-либо просьбы-задания от председателя, то подсобить в совхозе – за трудодень, то сделать что-нибудь по строительной части в деревне – это уж как договоришься с хозяевами.

Алла один раз съездила на день в Москву, вернулась взвинченная, на расспросы Манецкого отговорилась головной болью и усталостью и долго отмякала в его объятиях.

Анисочкин менялся на глазах. После бритья в первое свое деревенское утро он заработал сильное раздражение кожи и больше не повторял попыток. Отросшая за две недели достаточно густая светлая щетина на фоне обветренного лица придала его внешности викинга недостающую мужественность. Во время второй бани, когда Сергей шутливо похвалил его: «На лету все схватываешь, Марсианин. Отлично накочегарил!» – Анисочкин загордился, покивал головой, потупив глаза – пустяки! о чем речь! – потом поднялся: «Парок сегодня ничего себе. Пойду еще посижу». На третий раз он уже переполошил всех деревенских собак, плюхнувшись животом в пруд, и поверг всех в истерику, когда за столом после этого хватил полстакана водки, с умильной физиономией прислушался к падающей вниз горячей волне и, выдохнув, степенно сказал: «Зело борзо!»

В поле он первым вставал на погрузку на машину мешков с собранной картошкой и, хотя быстро уставал, все норовил закинуть их наверх в одиночку. Но окончательно поверил в себя Анисочкин тогда, когда ему торжественно присвоили звание «Главного поставщика грибов к столу их величеств». Если первое ведро, собранное им вместе с Манецким, было встречено некоторыми членами отряда с прохладцей, то уже через неделю трудно было представить вечерние посиделки без второго ужина – отварной картошки с жареными грибами. Вялые попытки ниспровергнуть Анисочкина с пьедестала были посрамлены ничтожностью результата и более не повторялись. Теперь за пару часа до окончания работы Анисочкин брал два заранее припасенных чистых ведра и, дождавшись разрешающего кивка Почивалина – порядок есть порядок! – направлялся к лесу, а вечером, усевшись в кружок с девушками, наблюдал за чисткой грибов и их сортировкой – белые, подберезовики, сыроежки и опята сразу шли на сковородку, свинушки, которые часто составляли до половины сбора, предварительно отваривали.

Все эти метаморфозы протекали настолько стремительно, что Манецкий не удивился, когда во время их очередного дежурства в бане Анисочкин, улучив момент, навел разговор на девушек.

– Вот ты, Виталий, как я понимаю, человек опытный по женской части, – Анисочкин запнулся, – я хотел сказать, человек опытный, женатый, поэтому должен понимать толк в девушках. Вот как с девушками знакомятся?

– Это с Викой что ли? – спросил Манецкий, вспомнив, как недавно Алла одной шутливой фразой связала Вику с Анисочкиным. – Ты и так с ней знаком, можно даже сказать, официально представлен.

– При чем здесь Вика? – пожал плечами Анисочкин, неубедительно. – Я вообще спрашиваю совета.

– Если ты этого еще не знаешь, то сообщаю, что я советов не даю, из принципа. Мне хватает того, что я живу в Стране Советов.

– Ну, извини, не так выразился. Не совета – помощи. Ты же не отказываешь в помощи другу?

«Хитер, поймал! – подумал Манецкий. – Не хватало мне только воспитателем в детском саду работать!»

– Ладно, постараюсь помочь, – обреченно сказал Манецкий и поставленным лекторским голосом начал вещать: – Если трактовать знакомство в широком смысле как завязывание определенных отношений, – согласный кивок Анисочкина, – то здесь необходимо знать объект знакомства, так как универсальных правил в этом деле не существует. Если мы возьмем Вику, – Анисочкин протестующе замахал руками, – к примеру, – согласный кивок, – то я бы на твоем месте сделал следующее, – Манецкий протянул руку к куртке Анисочкина и оторвал одну из пуговиц, печально висевшую на вытянувшейся нитке, – взял бы эту пуговицу вместе с курткой, подошел бы к объекту и, растерянно разглядывая эти два предмета, спросил бы, как их соединяют вместе, а то ты второй день бьешься над этой неизъяснимой загадкой природы. Да, чуть не забыл, очки при этом надо снять!

– Издеваешься, да? – обиженно протянул Анисочкин. – Она же меня на смех подымет!

– Рассмешить женщину, как и ребенка – богоугодное дело. А здесь к здоровому смеху добавится эффект материнского инстинкта, заложенного в любой нормальной женщине, ненормальных, как я понимаю, мы пока не обсуждаем. Так вот, синергетический эффект от двух этих факторов с большой долей вероятности должен привести к положительному результату, – завершил лекцию Манецкий и добавил обычным голосом: – Если бы я над тобой издевался, то предложил бы какую-нибудь романтическую чушь, например, набрать огромный букет цветов и, бросившись к ногам избранницы, осыпать ее этими цветами, обязательно предварительно развязав веревочку, чтобы не зашибить.

– Я подумаю, – сказал Анисочкин, – спасибо.

Следующий вечером, проходя мимо комнаты, где жили Алла, Вика и Марина, Манецкий услышал звук удара, потом шлепок чего-то мягкого, но увесистого о пол и легкий вскрик, перешедший в хохот. Слегка стукнув в дверь, Манецкий заглянул в комнату и застал потрясающую картину: на полу коленопреклоненный Анисочкин, рядом с ним огромный букет пожухлых от дождя астр, над ними возвышалась смеющаяся Вика с прижатой ко лбу рукой.

«Жизнь богаче схем», – подумал Манецкий, уловив в смехе нотки одобрения и ободрения, и тихо прикрыл за собой дверь.

* * *

– Как я люблю американское кино! – воскликнула Алла. – Я и в Дом Кино на просмотры всеми правдами-неправдами прорываюсь, и в «Иллюзион» абонементы достаю. Там ведь даже «Заводной апельсин» показывали! Какой фильм, какая игра, какая режиссура, этот черно-белый свет! А «Унесенные ветром»! Я оторваться не могла, как будто это моя жизнь, как будто это я там, а не Вивьен Ли в роли Скарлетт. Какая стерва! А Гейбл! – мечтательно произнесла Алла. – Вы чем-то похожи, – подласкалась она к Манецкому, – тебе бы только усы и росту еще сантиметров пятнадцать.

– Одни мои знакомые, – продолжала Алла, – вернулись из заграницы, работали там в торгпредстве, и привезли видеомагнитофон, это как магнитофон, с такими же пленками, только большими и для того, чтобы кино смотреть. Подсоединяешь его к телевизору, только не к нашему, они с нашими не работают, знакомые и телевизор с собой привезли, вставляешь кассету и смотришь фильм. Я у них две ночи просидела, уходить не хотела, пока все, что они привезли, не пересмотрю. «Крестного отца» посмотрела – сильнейшая вещь, есть несколько излишне смелых эпизодов, но, может быть, это нам так кажется, с непривычки. И еще жаль, что без перевода, мало чего понятно, у них там какой-то непонятный английский, мне Наталья, хозяйка, переводила, что могла, но это не то.

– Думаю, что для смелых эпизодов перевода не требовалось, – рассмеялся Манецкий, – а «Крестного отца» я посмотрел бы, роман мне понравился, несмотря на фантастически безобразный перевод – не может же писатель использовать такое ограниченное количество слов.

– Мне все фильмы, что я у Натальи тогда посмотрела, понравились, душой отдохнула. Ни тебе выплавки стали, ни укладки бетона с обязательным побитием мирового рекорда, ни генералов, водящих пальцем по карте, ни конфликта передового молодого инженера предположительно женского пола с консервативным директором мужского пола по поводу изыскания путей нарастания ускорения темпов роста – тьфу, еле выговорила! – производительности труда с перетеканием этого конфликта в целомудренный роман, ни передовых слесарей, готовых в любой момент восстать из многодневного запоя и, перевоплотившись посредством идеально сидящего костюма, высоко интеллектуально рассуждать о римских императорах.

– Чем тебе не угодила «Москва слезам не верит»? – прервал ее тираду Манецкий.

– Сказка, – коротко отрезала Алла, но потом добавила: – Главная героиня противная и Алентова противная.

– Сказка, конечно, но первая серия – прелесть, так точно воссоздан быт того времени: и музыка, и одежда, и пристрастия людей. Кстати, я где-то слышал, что в твоей любимой Америке этот фильм получил какую-то киношную премию.

– Не слышала, думаю, если бы что-нибудь серьезное было, наши трезвон бы подняли на всю страну. Наверняка какая-нибудь бардачная премия, типа той, что, помнишь, как раз в «Крестном отце» описана.

– Точно, – подхватил Манецкий, – это когда этот осипший бандитский выкормыш возомнил себя актером, а потом на награждении все перепились и перетрахались. Да уж, можно представить, как он сыграл в этом фильме, да и премия, видать, под стать. Тут ты права, какое нам дело до их премий, наверно, такое же, как им до того, кто взял первый приз на Московском кинофестивале. Но все-таки наше кино хорошее. Вот, смотрел года два назад «Осенний марафон» и, не поверишь, плакал.

– Такая гадость!

– Почему, интересно, все женщины не любят этот фильм? Там же все – правда!

* * *

– Американское кино, конечно, хорошее, посмотреть можно, – продолжил следующим вечером разговор Манецкий, – но мне ближе европейское – французское, итальянское, английское, жаль его мало показывают. У европейцев и юмор тоньше, местами к нашему уровню приближается, и психологически они глубже, особенно итальянцы.

– Не говори мне об итальянцах! – прервала его Алла. – Они в последние годы на своей мафии совсем свихнулись. Смотришь и ловишь себя на мысли, что это наша топорная агитка из серии «Их нравы». Все предприниматели, если сами не мафиози, обложены данью, политики продажны, взяточник на взяточнике, полиция и прокуратура чуть ли не на окладе у бандитов, являются по первому вызову, а если вдруг объявится случайно какой-нибудь честный, так его или свои сломают и затопчут, или мафия пристрелит. Мы же понимаем, что такое государство не может существовать. Придумали страшилку и сами себя пугают, нервы щекочут зажравшемуся обывателю. Берут частный случай – всякое, конечно, в жизни бывает – и возводят его во всеобъемлющий принцип, почти как у нас, только наоборот – вся страна ворует все, что плохо лежит, а вечерами с замиранием сердца смотрит милицейские истории о том, что «кто-то кое-где у нас порой».

– Наши милицейские истории, как ты их называешь, тоже разные бывают, – не согласился с ней Манецкий, – вот читал этим летом самиздатовского «Журналиста для Брежнева» каких-то Незнанского и Тополя. Прекрасный детектив, даже не детектив, слова-то подходящего нет, чтобы определить жанр, потому что у нас ничего подобного не писали, он ближе к западным канонам, но о нашей жизни. Авторы палку немного перегнули, тоже в ихнем стиле, для закрученности сюжета, все-таки наркотики для нашей страны – это экзотика, хотя, конечно, в южных республиках покуривают, а для всех остальных есть и останется экзотикой, потому что привыкли водку пить по суровости климата.

– Лихая вещь, читала. Но что обидно, пятая слепая копия на тонкой бумаге, измахрившейся на краях, через один интервал. И ведь нормально никогда не издадут. Миллионным бы тиражом разлетелась, да и тема важная, для государства важная, хоть этих наркоманов у нас тысяча человек, ну пусть, десять тысяч. Ведь если этих писателей, талантливых несомненно, не зажимать, они же столько интересных вещей написать могут.

И так везде! Возьми музыку: Губайдуллину знают только по «Маугли», Шнитке по музыке к фильмам, а Петрова по песням в фильмах Рязанова и Данелии, только в титрах фамилии и мелькают, а кто же эти титры читает. «Звезду и смерть», слава Богу, поставили, так ты на нее пробейся, а дай Рыбникову волю, так он «Иисуса» переплюнет. А эстрада наша! Включишь телевизор: Зыкина, Толкунова, Лещенко. На следующий день включишь: Зыкина, Кобзон, Толкунова. Пугачева в гомеопатических дозах по большим, но не революционным праздникам. У Окуджавы хоть пластинки выходят, а о Галиче память совсем вытерли, как истерлись старые магнитофонные ленты с его записями.

Знаешь, а он был у нас дома, я тогда уже училась курсе на первом или на втором. У него же ничего не осталось, кроме этих домашних концертов. Приглашали после дотошного обсуждения узкий круг гостей, накрывали стол, настраивали магнитофоны. Он пришел, когда все уже собрались, сел за стол, перекусил, прислушиваясь к тому, что говорят другие гости – были любители покрасоваться и показать себя перед знаменитостью, потом взял гитару и стал проговаривать свои песни, с тихим надрывом, иногда делал перерывы, выпивал и уходил в себя, красивый, мудрый, всепонимающий и грустный от этого.

– Видишь, во всем есть свои положительные стороны, – попытался перебить ее настроение Манецкий, – был бы он утвержденной знаменитостью, как на гнилом Западе, ты близко бы к нему не подошла и суммарной зарплаты всех гостей не хватило бы, чтобы вот так запросто пригласить его домой. А так будешь рассказывать внукам, небрежно, дескать, зашел как-то Галич на огонек, был такой у нас великий поэт.

– Я бы предпочла рассказать, что была на его концерте в Политехническом Музее, и обойтись без пояснений, что был такой великий поэт, – не поддержала его тон Алла.

* * *

– Ведь сколько у нас талантливых ребят! – воскликнула Алла. – Возьми те же ансамбли. Градскому впору в Большом театре петь, а он на задворкам обретается да по провинции шныряет, глядишь, где-нибудь по недосмотру начальства удастся на сцену прорваться. А сколько их на танцах играет!

– Это точно, – подхватил Манецкий, – помню, курсе на пятом затащили меня как-то к нам в ДК на танцы, я уже отошел от этого, других забот хватало, куда там толкаться с молодежью, но отличный, говорят, ансамбль будет, «Машина времени», последний писк. У меня, честное говоря, в памяти остались только два впечатления: очень лохматые и очень громкие, впрочем, в то время казалось, что чем громче, тем лучше. А сейчас послушаешь новые записи – нормально, молодцы ребята, и слова можно разобрать, и слова какой-то смысл имеют.

– А что ты хочешь?! Андрюша Макаревич из приличной семьи, школу хорошую окончил – знаешь, наверно, пятьсот восемнадцатая, на Садовнической набережной, общая культура-то есть. Да и остальная команда подобралась не с заводского полустанка.

– Точно, вон Питер с ума по «Аквариуму» с Борей Гребенщиковым сходит. Тот на текст напирает, продолжая в чем-то бардовскую традицию, адаптируясь под современную молодежь. Интересный лозунг пришел в голову, а может быть, слышал где-нибудь: «Сменим ГБ на Б.Г.!»

– А я была знакома с Сашкой Ситковецким, – начала Алла.

– Это из «Автографа»? – прервал ее Манецкий.

– Да, но в пору нашего знакомства они «Високосным летом» обзывались. Он наше знакомство хотел, конечно, сделать более близким – тот еще кобеленок был, да и грех не воспользоваться, когда девчонки сами на шею вешаются, они всей бандой после концерта ехали в их берлогу – снимали они полуподвал в каком-то то ли ДК, то ли заводском клубе для хранения аппаратуры и репетиций – для продолжения выпивона и всего остального. Все меня зазывали, но я, подлая, крутила динамо – на концерты проходила как своя, а после ни-ни.

Мальчишки они были! Помню, Сашка звонит как-то, приходи, говорит, сегодня обязательно, сюрприз готовлю. Приезжаю, то ли в МАДИ, то ли еще куда-то, не помню, а у них новый певец, совсем мальчик, златокудрый ангел с божественным голосом. Послушала, подхожу, Сашка так небрежно-покровительственно говорит: «Как тебе Крис? Неплохого паренька откопал. Конечно, сыроват, поработать придется, но, думаю, картину не испортит». А сам-то! Как парик снимет – он в парике выступал, седоватом, до плеч, он же в университете учился на каком-то естественном факультете, родителям, что ли, досадить решил, у него ведь вся семья из музыкантов, отец – дирижер известный, правда, я это только от него слышала, а вот брат двоюродный – тот был скрипач известный, умер совсем молодым, его могилу я на Новодевичьем видела…

О чем это я? Ах, да, о парике. Так вот, в университете же военная кафедра, с длинными волосами строго, вот он и выступал в парике, а как снимет его после концерта – стриженный, щеки ввалились, только нос с горбинкой выпирает, мальчишка мальчишкой. И поведение такое же. Все время какую-то белиберду приговаривал: «Есть такая маза пофакать водолаза, попить из унитаза», – и еще что-то подобное. До сих пор не понимаю, что такое – маза. А песни все больше на английском писал, благо, если не ошибаюсь, английскую спецшколу кончил.

– Думаю, не хуже получалось, чем у тамошних, и уж точно грамотнее и без сленга, – рассмеялся Манецкий.

– Это ты верно заметил, – вторила его смеху Алла, – я, по крайней мере, его слова понимала, и произносил он «лав», как нас учили, а не «лов», как в Ливерпуле. А как-то иду по Ленинскому, – продолжала вспоминать Алла, – вдруг рядом какой-то мастодонт тормозит, представляешь, «Жигули» – «копейка», крышу сверху поперек охватывают какие-то металлические полосы, вместо переднего и заднего бамперов что-то типа рельсов приварено, а сверху на них еще крепкая металлическая решетка для защиты фар. Смотрю – за рулем Сашка сидит, рукой мне машет: «Садись, подвезу». Отец его на гастроли уехал и доверенность сыночку на машину оставил, а тот решил папину машину улучшить. Давно же это было, – протянула Алла после паузы, – десять лет скоро. Хорошее время было!

* * *

– Ведь так жить нельзя! – запальчиво вскрикнула Алла. – Ведь вся жизнь проходит между изображением битвы за что-нибудь призрачное и реальным стоянием в очереди за тем, что, может быть, выбросят. И неизвестно, от чего сильнее устаешь, что больше опустошает. Как я все это ненавижу! Ненавижу эту работу, каждое утро ненавижу, когда собираюсь на нее, потому что надо, потому что должна, кому надо? кому должна? Чем я так провинилась, что до пенсии обречена заниматься этими думающими и считающими железками, которые ни мне, ни никому вокруг меня даром не нужны и не понадобятся в обозримом будущем? Лишь тем, что надо же было учиться где-то в институте, а эта специальность только-только появилась, мода такая пошла? Будь моя воля, завтра бы из института ушла, даже бы за последней зарплатой не пришла, только бы ни секунды больше не находиться в этих стенах, не смотреть на эти рожи, не голосовать единогласно, не осуждать строго, не одобрять горячо, не принимать обязательств, не откликаться повышенными обязательствами, не рапортовать об их исполнении. Я только сейчас стала понимать, какое это счастье – не работать. Надо, конечно, чем-то заниматься, но для души, не по необходимости, не по принуждению.

– Какая мы, однако, страстная натура! – ласково посмеиваясь, сказал Манецкий и обнял Аллу за плечи. – Я думал, у тебя все запасы страсти на одно уходят!

– Я с тобой серьезно, а тебе все шуточки шутить! – обиделась Алла.

– Без юмора в нашей жизни никуда, что лишний раз доказывает твой пример. Меня, может быть, тоже все это достает, но я подхожу ко всему этому философски, то есть с юмором. Но в одном ты, несомненно, права. Работать за-ради пропитания – не женское дело. Женщина должна поддерживать огонь в очаге и шить мокасины, – убежденным тоном произнес Манецкий.

– Да ты домостроевец!

– Между прочим, в отличие от многих поборников женской эмансипации я «Домострой» читал – мудрейшая книга! И я действительно домостроевец, но в узком смысле: я строю дом, в котором будут жить моя женщина и мои дети. И почитаю это своей первейшей обязанностью в жизни, а в том, что касается детей, так и главным предназначением.

* * *

– Меня мучает идефикс, мечта, перерастающая в манию: покупать продукты на рынке. Как я люблю покупать продукты на рынке! – воскликнула Алла. – Пройтись по мясному ряду, небрежно указать мизинчиком на огромный трехкилограммовый кусок мякоти, освобожденный от пленок, без единой косточки, без единой точечки жира – покажите! Посмотреть, как этот кусок, словно резвящийся тюлень, переваливается в руках продавца, подмигивая блестящим срезом, одобрительно кивнуть – подойдет, завесьте! И, пробежав взглядом по нарезанной порционными кусками вырезке, по нарубленным свиным отбивным, по бараньей ноге, рвущейся в духовку, по дразнящимся телячьим языкам, по стоящим рядком свиным ушам, прислушивающимся к шагам истинного ценителя холодца, впитав все это и оценив, добавить: «И еще, пожалуй, вот тот кусочек карбонаду».

– Это что за зверь? – прервал полет мечты Манецкий. – Химией какой-то отдает!

– Темнота! Это такой длинный узкий кусок нежнейшей свинины, вырезанный из определенного места. Бабушка говорила, что если его обмазать тонко нарезанным чесноком и мелко растолченным мускатным орехом, да запечь в духовке, то получается нечто божественное, тоже карбонадом называется. Бабушка рассказывала, что их кухарка как-то приготовила это блюдо к ее именинному столу, когда в гости ожидались бабушкины подруги-пансионерки, так те, забыв обо всей своей утонченности и воздушности, уплетали это мясо так, что за ушами трещало.

* * *

– Господи, придешь вечером домой, руки-ноги отваливаются, скинешь туфли, думаешь, посижу часок у телевизора и просьба меня не трогать. Щелкаешь по каналам – раз, два, три, и по второму кругу – раз, два, три, вдруг, первый раз ошиблась, может быть, там что-нибудь есть. Нет, не ошиблась. По одному – футбол, по второму – песни советских композиторов типа «За жизнь какую-то там на планете спасибо, генеральный секретарь», по третьему – новости, или по всем одновременно новости, одни и те же, чтобы народ не запутался. Как что интересное случится – очередной маньяк объявится, рванет где-нибудь, в артистической среде очередной скандальчик – слухи носятся, все только об этом и говорят, а по телевизору все одно и то же: рекорды комбайнеров, пуск новой домны, наши достижения в освоении космоса, ликующие революционные массы в какой-нибудь забытой Богом банановой республике и очередная язва империализма на фоне злобного оскала. Как будто у них ничего положительного нет, а у нас одни достижения и счастье всех народов мира. А уж как увижу эту жабу на экране телевизора, трястись начинаю, особенно, когда раздует мешок на шее и – «квак», почмокает губами и опять – «квак», – брезгливо передернулась Алла.

– Грешно смеяться над больными людьми, – спокойно протянул Манецкий, – он, в сущности, безобидный старик, в чем-то даже умилительный, радуется побрякушкам, как ребенок. У меня в моей репетиторской практике …

– Так ты еще и репетиторствуешь! – воскликнула Алла.

– А как же! Не всегда легкие, но быстрые и немалые деньги, опять-таки по специальности – не вагоны разгружать. Так вот, вызывают раз в ректорат, первый и единственный раз в жизни, и без всяких особых предисловий говорят, что надо позаниматься с дочкой очень уважаемого человека, и при этом многозначительно глазками наверх поводят. Нужно мне это?! Ухожу в несознанку, меня сразу ставят на место, дескать, мы смотрим сквозь пальцы на вашу деятельность, пока наша мудрая партия и бдительные органы не определили твердо свою позицию, но о возможных мерах не конкретизируют, начинают взывать к патриотизму, дескать, я должен помочь институту, это мой священный долг и почетная обязанность. Отхожу на заранее подготовленные позиции: недостоин, не овладел всеми знаниями, которые выработало человечество, в общем, перевожу стрелки на идейных борцов за светлое будущее. У передового отряда, отбиваются они, другие задачи, к тому же институтский курс они еще тянут, а вот школьный забыли напрочь. Отползаю в последнюю линию окопов, удивляюсь, зачем бедной девочке нужно так себя утомлять, если ее и так в наш институт примут, даже если вместо папиной дочки на экзамены привезут мамочкину болонку. Это, конечно, так, соглашаются, но у дочки блажь, а родители – люди порядочные. Первому охотно верю, на второе скептически покачиваю головой, и тут они раскалываются: на меня пришел персональный запрос, кто-то из знакомых меня папе рекомендовал, а так возились бы они со мной! Засветился дурачок, думаю, вот к чему приводит добросовестное отношение к халтуре.

Делать нечего – беру номер телефона, созваниваюсь, еду на Сивцев Вражек, открывает Сам, внешне совершенно нормальный мужик, к счастью, не из мелькающих на экране, какой-нибудь, наверно, завотделом на Старой площади, я в них не разбираюсь и разбираться не хочу. После приветствий и представлений я сразу ставлю точки над ё, такса, говорю, у меня стандартная – пятнадцать рублей за два академических часа, занятия раз в неделю в вечерние часы, просьба задания мои выполнять, а то я шибко расстраиваюсь. Он рассмеялся, хорошо так рассмеялся, как нормальный человек, стандартная, говорит, это хорошо, а то некоторые дураки норовят с него втридорога слупить или, того хлеще, вообще ничего не берут – такая честь для нас! такая честь!

Проходим к дочке… Какая квартира? Хорошая квартира: планировка удобная, потолки высокие. Так вот, проходим к дочке, на удивление симпатичная девчонка, в том смысле, что внешне скромная, хорошо воспитанная, книжная полочка с такой подборкой – и Пастернак, и Ахматова из «Березки», и много чего еще, да я бы всю полочку с удовольствием уволок вместо гонорара, а рядом с полочкой фотография, обычная черно-белая любительская фотография десять на четырнадцать.

Я, собственно, о ней и хотел тебе рассказать, вступление что-то затянулось. Я на фотографию эту поначалу и внимания не обратил, сидит какой-то пожилой мужик у костра – видно, что дымок курится, одет в нечто типа телогрейки, волосы взлохмачены, в отставленной руке скуренный до фильтра бычок, и что-то рассказывает, явно смешное. Думаю, внученька фотографию любимого деда на стенку прикнопила, даю девчушке задачку на оценку степени запущенности и волей-неволей продолжаю разглядывать фотографию, она же у меня перед глазами. Симпатичная такая фотография, пенсионер на рыбалке или охоте байки компании травит после рюмки-другой, вот только лицо пенсионера нервирует: знакомое, а где видел – вспомнить не могу. Потом – ба! это ж Леонид Ильич! Не поверишь, я после той фотографии не могу к нему плохо относиться. Спорить готов: помрет, так через несколько лет добрым, незлобивым словом поминать будем.

– Ой, не знаю! – задумчиво протянула Алла и после некоторой паузы продолжила: – Мне еще недавно казалось, что он вечен, он будет стареть, расплываться, дряхлеть, рассыпаться начнет, но он будет всегда, и все также будет давить и душить все вокруг, ничего для этого не делая, одним фактом своего присутствия в этом мире.

– Ты сказала: еще недавно. А что, сейчас так уже не считаешь? – спросил Манецкий.

– Нет. У меня появилась какая-то смешная, безумная надежда, даже не надежда – мечта. Прочитала я одну книгу, не художественную, я обычно такие не читаю, а тут как-то открыла перед сном – отдавать пора было, пятый день дома валялась – и не отрывалась до утра. Фамилия автора какая-то не наша, и название включает число 1984.

– А! Это ж, ну, как его, Оруэлл, – подсказал Манецкий.

– Нет, Оруэлл – это «Скотский хутор», мне, кстати, понравилось, а там другой был. Он вполне серьезно рассматривал вопрос о том, переживет ли коммунистическая власть у нас этот самый 1984-й год. И пришел к выводу, что не переживет! Так все убедительно написал или это я себя убедила, от неожиданности, что кто-нибудь может всерьез такое помыслить, все равно! – я встрепенулась, ведь 1984-й – он же совсем близко, ждать-то осталось так немножко, перетерпеть два годика и потом… – вытянувшаяся вперед и вверх Алла вдруг замолчала и застыла в этой позе, закрыв глаза, как будто на экране опущенных век перед ней мелькали картины грядущего счастья.

«Эх, хороша,» – подумал Манецкий, любуясь застывшим движением Аллы, немного помолчал, лелея ее восторг, дождался, когда расслабились мышцы и дрогнули веки, и лишь после того сказал:

– Помню, когда я учился в школе, раздали нам классе в пятом новые учебники, и в одном из этих учебников была большая, чуть ли не в две страницы картинка, которую нам сразу повелели открыть, а уж потом не могли нас от нее оторвать. На картинке этой было красочно изображено, какие блага и в каком году будет получать советский человек при нашем неуклонном движении к коммунизму. Тогда я впервые задумался над тем, как несправедлива бывает судьба: бесплатные завтраки в школе должны были ввести через год после нашего ее окончания! Домой я пришел в слезах, и бабушка – у меня ведь тоже была бабушка! – выяснив причину моей печали, успокоила меня: «Не расстраивайся, Виточка. Я надеюсь, что и твоим детям не будут давать бесплатные завтраки в школе, ведь важно не то, как дают, а то, что дают. А вот об этом на твоей картинке ничего не говорится. Поэтому уж лучше я сама положу тебе два бутерброда в ранец или дам пятнадцать копеек на булочку с чаем». Мораль проста: надо спокойнее относиться к замкам, нарисованным на бумаге.

– Я и сама понимаю, что глупо, – подавленно ответила Алла, – я же так и сказала – мечта. Что мне остается делать – только мечтать! А я жить хочу! Моего бабьего века осталось-то всего десять лет. В сорок лет выйду в тираж, кому буду нужна? Хочу любви, красивой любви, пойми ты меня правильно. Можно по квартиркам отираться, ключи у подруг выпрашивать, уходя от назойливого вопроса – с кем? Проходила я все это, извини, проходила. Ну, не лежит душа! Не хочу! Хочется Ниццы, Акапулько, снегов Килиманджаро. Дура баба, но какая есть.

Поверишь ли, сшила себе вечернее платье, достала черный бархат, не вельвет, который у нас за бархат почитается, а действительно бархат, черный, шелковистый, такой, что перебираешь его пальцами, а ощущение, как будто тебя кто-то по спинке гладит, нежно так, от корней волос до самого копчика, сшила себе вечернее платье, из «Бурды», оттуда привезенной, выкройку срисовала, плечи голые, спина голая – ничего под него не наденешь, а вниз – спадает тяжелым разлетом… Ну и что? Куда надеть? Взгрустнется, оденешь вечером, Юлька зайдет: «Какая ты красивая, мама!» – скинешь, выть хочется.