Текст книги "Минус тридцать"

– Вас аж в лагере слышно. Только по звуку и ориентировался. Еле продрался сквозь грязь.

То ли резкий скрип несмазанных петель ударил по слуху, то ли зябко дохнуло промозглой сыростью с улицы или просто все устали, не сознавая этого, от обилия впечатлений и дневной суеты, но настроение резко упало. У Манецкого непроизвольно опустилась с напряжением нижняя челюсть в глубоком зевке.

«Спать, спать. Хорошего понемножку,» – подумал он.

– Что-то мы засиделись, а еще с постелями разобраться надо, да и здесь прибраться, – сказала Марина, поднимаясь.

Тем временем Штырь, не обращая ни на что внимания, продолжал тараторить.

– А у вас здесь весело. Хорошо устроились. И поужинали славно, – он окинул взглядом грязные тарелки, кучку куриных костей, пустые консервные банки и стоящие рядком у стены опорожненные бутылки. – А я убегался – работы выше головы. Антон Сергеевич только в семь уехал. Я даже чай после ужина не допил, рванулся сюда к вам. Всякое бывает: хоть обо всем договорился, все организовал, но накладки…

– Ты у нас, начальник, молодец. Поработал что надо, – остановил его излияния Манецкий, похлопав по плечу. – Чтоб ты завтра нам так же работу организовал!

По комнатам распределились быстро, без лишних разговоров. Первыми упорхнули девушки из второго корпуса, захватив единственную комнату с пятью кроватями. В ближайшей к кухне комнате расположились Почивалин, Механик, Слесарь, Жмурик. Манецкий попал в комнату с Сергеем, Анисочкиным и Като. Штырь сунулся было в обе мужские комнаты, предложил даже поставить дополнительную кровать, но везде получил стереотипный совет попроситься к девушкам на свободную койку.

Через четверть часа звуки умерли.

Глава 3

После завтрака расселись около барака, расслабленно закурили. Ждали Штыря, который каждое утро ходил в правление узнавать о работе.

– Хорошо бы опять на свеклу, – мечтательно протянула Марина.

– Неплохо было бы, – согласился Почивалин.

– Вот так вырабатывается шкала ценностей маленьких радостей бытия, – задумчиво сказал Манецкий. – Свекла лучше морковки, морковка лучше картошки, картошка на сухом поле лучше картошки под дождем.

– Стакан теплого молдавского портвейна с утра лучше стакана холодного грузинского чая вечером, – продолжил Механик.

– Глубоко и жизненно, – поддержал его Сергей, – но не широко. Вот, например, такое: лучше переесть, чем недоспать – это широко, это на все времена, для всех народов.

– А мне больше нравится: лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз. А, философы, каково? – встрял вернувшийся из правления Штырь. – Все, кончай бодягу, пора вступать в битву за урожай.

– Чего рубать-то будем? – спросил Почивалин.

– Да какая разница! – отмахнулся Штырь.

– Во! Не понимает, а туда же, – протянул Сергей под громкий смех понимающих.

Но Штырь не обратил на смех никакого внимания. Он не делал вид, что его не слышит, он не делал вид, что слышит, но не относит к своей особе, он действительно его не слышал. Он полностью вошел в роль начальника и относился к смешкам и разговорчикам в строю, как опытный учитель начальных классов: «Дети! Чего с них взять? Кровь бурлит. Да и то посмотреть: параграфы с первого по пятый освоить, да задачки номер второй, третий и шестой решить – это вам не фунт изюму. А ведь придется и освоить, и решить, куда же они денутся?»

– Так, все двигаемся вон за той теткой шестьдесят второго размера ниже талии, – деловито начал Штырь.

– А выше? – заинтересованно спросил Сергей.

– Подозреваю, что на то, что выше, у нас ГОСТа нету.

– Это что, типа: на одну лег, другой укрылся?

– Лечь, если высокие подушки нравятся, вполне, а вот укрываться не рискнул бы – придавит. Ну, хватит! И так много времени потеряли. Тут еще одно дело. Председатель попросил крышу на сарае для сена, как там он называется?..

– Рига, – подсказал Манецкий.

– О, точно, я еще удивился. Так вот, крышу на риге надо посмотреть, подтекает она у них, что ли.

– По крышам у нас Виталик главный, – воскликнул Сергей, – где только и кого только, в смысле, чего только не покрывал.

– Меня сюда на корнеплоды бросили, а не на крыши, – неожиданно резко сказал Манецкий.

– Да брось ты! Дневную норму зачесть обещали, а там, может быть, и делать-то ничего не надо, – бросился убеждать Штырь.

– А если надо? Без напарника никак, – отошел на заранее подготовленные позиции Манецкий.

– Да бери кого хочешь! Я с начальством договорюсь.

Сергей уже сделал шаг вперед, но Манецкий неожиданно повернулся к Анисочкину и призывно махнул ему рукой.

* * *

– Д-да, – протянул Манецкий, поглаживая давно небритый подбородок и устремив взгляд вверх на заметно просевшую крышу.

Манецкий с Анисочкиным и подошедшим с обычным получасовым опозданием председателем совхоза стояли посреди обширного сарая с высокой, метра в четыре, но пологой крышей, с двумя воротами в торцах, между которыми лежал широкий, под трактор с прицепом, проезд, по обе стороны находились разгороженные легкими перегородками секции, часть из которых была наполнена сеном.

– Д-да, – еще раз протянул Манецкий и перевел взгляд на председателя. – Кто ж так строит? Мало того что скат надо было круче делать, так еще гнилье какое-то на стропила поставили.

– Так ведь двадцать пять лет уже стоит, – попробовал защититься председатель.

– Двадцать пять лет – это для человека срок, а не для дерева. В приличных деревнях, в Сибири где-нибудь, амбары с проклятого царизма стоят – лучше новых.

– Так что, ничего сделать нельзя? – с неожиданной надеждой в голосе спросил председатель.

– Почему же, всегда можно что-нибудь сделать. Стропила укрепить, покрытие новое положить – у тебя там что, рубероид? – значит, рубероид хоть в один слой, гудроном залить.

– Материалов нет, – автоматически вырвалось у председателя.

– Да хоть бы и были! Я туда не полезу. Мокро, склизко, холодно. Давай так. Мы сейчас с товарищем сено из этой секции в соседние перебросаем, а здесь поставим подпорку для очистки совести, одно бревнышко или брус, надеюсь, найдется. Покапает немножко по осени да весной, ничего страшного, ни вам, ни нам здесь не жить.

– Отлично, это нам подходит, – обрадовался председатель простейшему, без затрат и суеты, решению проблемы. – Так и запишем. Можно тебя на минутку, – председатель увлек Манецкого в сторону, – как, кстати, величать-то, Виталием, хорошо, а меня Егор Панкратьевич, но для тебя, естественно, Егор. Ты действительно по крышам соображаешь?

– Да не только. Лет десять подряд летом шабашил.

– Слушай, тут дело такое. У меня тетка, единственная, решила подворье новое обустроить. Загончик для кабанчиков, она всегда двух держит, клетушка для кур, сараюшка там для всяких хозяйственных надобностей, нормальное такое подворье, там уже каркасы срубили, а тут Васька, брат мой двоюродный и соответственно теткин сын, единственный, совершенно жестоко запил. Свез жену в район в больницу, хворь у нее какая-то поганая открылась – и запил. А пацаны у него еще малые, что поднести – это могут, а работники пока никакие. Доделать надо, жалко, зима на носу.

– И материалы у нее, естественно, есть.

– Да все есть, – не заметив иронии, продолжал председатель, – и материалы, и струмент, рук рабочих нет. Я же не могу, сам видишь, с утра до вечера как белка в колесе. И во всей деревне, не поверишь, подрядить некого. Тетка заплатит, не боись, и я тебе хоть по две нормы в день запишу, и с начальством твоим договорюсь.

– Со своим начальством я сам разберусь.

– Так что, возьмешься?

– Сходить надо, посмотреть, поговорить.

– Считаем – договорились. Третья изба от столовой в сторону пруда, пятистенок, наличники свежевыкрашенные, зеленые. Тетка Настя. В крайнем случае, любой покажет. Так, когда зайдешь-то?

– Загляну ближе к вечеру.

– Ну, бывайте, мужики, мне бежать пора. Вилы где-то там, у ворот должны быть.

* * *

– Вот эта работа по мне. Славная работа, – удовлетворенно воскликнул Анисочкин и метнул вниз вилы, которые, сделав невероятный оборот в воздухе, ударившись плашмя о землю и срикошетив пару раз, отлетели метров на пять в сторону. – Легкая вещь сено! – продолжал Анисочкин. – И духовитая! И чистая! Это тебе не в грязи копаться. После такого и в поле идти не хочется.

– Что-то я не совсем разделяю твой поросячий восторг, – угрюмо ответил ему Манецкий. – Во-первых, если бы у тебя был в напарниках такой же специалист, как и ты, то вы бы давно на этой славной работенке друг друга вилами закололи. Второй тезис – легкое. Это да, когда сено сухое и непрессованное. Вот денек позабрасываешь брикеты в восемь рядов на трехосный Зил, да еще с непривычки – с утра не разогнешься. В-третьих, духовитое. Какую они, интересно, травку скосили, что у меня в горле першит, – как бы в подтверждение своих слов Манецкий зашелся сухим кашлем. – В-четвертых, чистое. Ты у себя в ухе поковыряйся да по шее проведи. От него же пыль несется, которая всюду набивается. Грязь – что? Сапоги вымыл, руки, переоделся – и хоть в Большой театр. А после сена без купания или душа – не жизнь. В пятых, в поле никогда идти не хочется, по крайней мере, любому нормальному человеку в нашем положении.

Манецкий говорил зло, раздраженно, что называется, ставил на место, сам понимал это, но ничего не мог с собой поделать – понесло, и от этого заводился еще больше. С самого утра что-то давило на него, он чувствовал, что в нем зреет какое-то решение, что кто-то – конкретный ли человек или все его окружение – ждет от него какого-то действия. Это крутилось где-то в подкорке, ускользая от него и упорно не желая формулироваться в мысль, и оставляя после себя лишь ощущение фатальной неизбежности грядущего и твердую уверенность, что ни к чему хорошему это не приведет. Это смешанное чувство непонимания и предвидения рождало тянущую тоску и атавистическое желание расплескать ее в протяжном утреннем крике, раскачивая головой от плеча к плечу и разрывая судорожно сведенными пальцами рубашку на груди, а затем, нащупав нательный крест и зажав его в кулак, устремить себя в последнее пристанище русской хандры – в кабак.

Эта картина столь ярко предстала перед Манецким, что он даже поднес руку к груди и стал перебирать свитер.

– Ты это чего? – встревоженный голос Анисочкина вернул его на землю. – Сердце, что ли, болит?

– Да ничего, не обращай внимания, – Манецкий с удивлением взглянул в склонившееся к нему лицо Анисочкина.

«Вот славный человек, – подумал он, – нахамили ему, другой бы полез отношения выяснять или хотя бы надулся для порядку, а у этого в глазах искреннее сострадание и всерасположенная доброта. И еще растерянность – от незнания, что делать, если меня действительно прихватит».

Разглядев эту искорку, Виталий продолжил, уже гораздо мягче.

– И последнее. Не хочешь идти в поле – не иди. Отправляйся, например, по грибы. Готов составить компанию.

– А что, можно? А ребята? Не обидятся? – растерянно спрашивал Анисочкин.

– Можно. Разрешаю. О мужиках не беспокойся. На твоем месте так поступил бы каждый советский человек.

* * *

– Собирать грибы – это, наверно, единственное, что я умею делать действительно хорошо, кроме работы, ну, в смысле, на работе, – с некоторой гордостью сказал Анисочкин.

– Тебе предоставляется уникальная возможность стать вскоре самым незаменимым человеком в отряде. Как пропьем все деньги, съедим все домашние запасы да отощаем на местных харчах, придется переходить на подножный корм. Тут грибочки в самый раз пойдут, на крахмале, каротине и витаминах долго не протянешь.

– Ты не представляешь, Виталий, как я люблю собирать грибы, – радостно тараторил Анисочкин, пока они шли к дому за ведрами, потом к ближайшей роще, – мы с мамой иногда даже в мае ездим, за строчками и сморчками, есть в них особый вкус, вкус первого лесного урожая. А уж осенью… У маминой двоюродной сестры дом в деревне по Ярославской дороге, очень удобно – наш край Москвы, так мы туда через выходной ездим. И все свободное время – в лесу. Даже в дождь. Знаешь, есть какое-то особое очарование собирать грибы в осеннем лесу под моросящим дождем.

– Н-да? – недоверчиво хмыкнул Манецкий.

– Идешь, не спеша, по лесу и Рубцова про себя читаешь. Помнишь:

 
«Сапоги мои – скрип да скрип
Под березою,
Сапоги мои – скрип да скрип
Под осиною.
И под каждой березой – гриб,
Подберезовик,
И под каждой осиной – гриб,
Подосиновик!
Знаешь, ведьмы в такой глуши
Плачут жалобно.
И чаруют они, кружа,
Детским пением.
Чтоб такой красотой в тиши
Все дышало бы,
Будто видит твоя душа
сновидение.
И закружат твои глаза
Тучи плавные
Да брусничных глухих трясин
Лапы, лапушки…
Таковы на Руси леса
Достославные,
Таковы на лесной Руси
Сказки бабушки.
Эх, не ведьмы меня свели
С ума-разума
песней сладкою –
Закружило меня от села вдали
Плодоносное время
Краткое…»
 

– Симпатичные стихи, – сказал Манецкий. – Рубцов, говоришь? Первый раз слышу.

– Ну что ты! Такой поэт! С такой трагической судьбой!

– Да-да, печатали мало, пил много, трагически погиб молодым.

– А говорил, ничего не знаешь, – немного обиженно протянул Анисочкин.

– Я действительно ничего о нем не слышал, а что о судьбе – так она у всех поэтов одинаковая, что у русских, что у советских, что у старых английских, что у новых французских, без разницы.

– Ну, ладно. Но ты вслушайся, как удивительно в такт ходьбы вкладывается. Именно ходьбы по лесу за грибами. – И Анисочкин с наслаждением повторил:

 
«Сапоги мои – скрип да скрип
Под березою,
Сапоги мои – скрип да скрип
Под осиною.
И под каждой березой – гриб,
Подберезовик,
И под каждой осиной – гриб,
Подосиновик!»
 

– Это кому как. Я, знаешь ли, больше двигаюсь в ритме «Взвейтесь кострами синие ночи». Но ты не подумай, я собирание грибов уважаю – успокаивает. Пока дед был жив, он меня летом постоянно с собой брал, хоть и маленького, но тогда и грибов было больше, и сами грибы были большие. Только у меня в этом смысле образование однобокое. Бабушка моя, покойница, была из городских барышень, до исторического материализма выросла и с грибами знакомилась исключительно в переработанном кухаркой виде. Потом ее всю жизнь преследовали призраки бледной поганки и мухомора, посему до кухни она допускала только трубчатые грибы.

– Понятное дело – женщина. У меня, вон, мама прочитала этим летом какую-то статью о том, что нельзя есть свинушки – и все. А жаль, хороший гриб, мясистый, чистый, растет кучно. Мы их всю жизнь ели за милую душу.

Ведра постепенно наполнялись. В основном, стараниями Анисочкина, так как Манецкий упорно замечал только белые и подберезовики. Анисочкин несколько раз пытался втолковать ему признаки опят, но Виталий, весь во власти своих раздумий, уже через шаг не мог вспомнить, у какого из опят – истинного или его ложного собрата – должна быть пленка на ножке.

Потом, когда ведра уже наполнились и они сидели на поваленном бревне, перекуривая, Манецкий вспомнил о тетке председателя и сказал:

– Ладно, Марсианин, ты двигай в лагерь, организуй там готовку, а я тут загляну по делам.

– А как я ее организую?

– Ой, господи! Когда все отдышатся после работы, поставь эти ведра посреди кухни и крикни: «Халява, готовим!» Энтузиасты всегда найдутся. Глядишь, и нам что-нибудь достанется.

Глава 4

– Накрапывает. Если так пойдет, через несколько дней все поля и дороги окончательно развезет, – сказал Почивалин, хмуро оглядывая нависшие прямо над елями темные тучи, с трудом сдерживающие принесенную с далекого океана влагу.

– Как бы нам всем здесь не застрять, – обеспокоилась Марина.

– Не бери в голову. Не застрянем. Мы здесь так, для галочки, для демонстрации смычки города и деревни. Студенты имеют смысл, их как-никак две сотни, большая сила, если правильно организовать, им еще могут кого-нибудь из старших курсов на смену послать, если припрет. А нас вывезут. Приказ по факультету о нашем командировании в данном случае выше решения ЦК. Речь не о том. Если зарядит, то на второй день поймешь, что лучше дергать морковку в поле, чем киснуть в бараке. Взвоешь!

– Наверно, вы правы. Я ведь только студенткой ездила, там в любую погоду весело.

– Что-то Манецкий куда-то опять исчез, – раздался голос Аллы.

– Не он один. Сергей тоже пропал. Или он тебя не интересует? – спросила Вика с невинным видом.

– Да они здесь в деревне чего-то строят, председатель попросил, – Анисочкин, не задумываясь, погасил начинающий было разгораться костерок. – Завтра закончат, наверно.

– То-то я подумала, что они вчера такие веселые пришли? – протянула Вика.

– Там хозяйка – славная бабка, – разболтался Анисочкин, – у нее на шее четверо мужчин, ну, в смысле, сын и трое внуков, невестка-то в больнице лежит, а тут еще наших двое. Так каждый вечер она им стол организует, там салатик, картошка отварная, мясо, ну и самогонка, понятное дело, не без того, но это только для наших.

– Действительно, славная женщина, – подобрела Алла.

* * *

– Хорошие у вас, Настасья Егоровна, огурчики, – сказал Сергей, – на стопочку прямо как родные ложатся.

– А я туда вишневый лист кладу. От него легкая горчинка идет.

– Великий кулинар! И котлеты роскошные!

– Так ведь это вы в Москве все мороженое едите, а у нас – парное, совсем другой вкус.

– Ну, дай Бог, и мы дойдем до парного. Давайте выпьем, чтобы всем было хорошо.

– С удовольствием, соколики мои.

Приоткрылась дверь, ведущая в комнаты, из нее показалась давно не чесанная курчавая голова. Лицо припухшее, как от аллергии, с красноватыми пятнами, полосами расходящимися от крыльев носа, на общем желтом фоне. Но чернота под лихорадочно блестящими глазами выдавала другую болезнь.

– Давно сидите? – и не дожидаясь ответа: – Я тоже с вами посижу. Давно людей не видел.

– Садись, ты – хозяин, – ответил Сергей.

Хозяин тяжело опустился на лавку, налил себе полстакана самогона, задумался о чем-то, не донеся стакан до рта, но потом все же выпил.

– Какая дрянь!

– Не нравится – не пей. Вон, огурчик съешь, мамаша твоя большая специалистка.

– Эт-то точно, – хозяин взял корчажку с огурцами и выпил рассол, – давно шабашите?

– Два дня.

– Сколько с родительницы содрали?

– Семьдесят плюс стол.

– Дорого, мама.

– А что мне было делать? – затараторила с какой-то даже радостью хозяйка. – Матерьял пропадает, курям спать негде, струмент разбросанный. Они, вон, молодцы, другие бы на неделю растянули, а эти как заведенные – за два дня, считай, все сделали. А я тебя с весны прошу!

– Ну, извините, мама. Так получилось, позволил себе, с Ксюхой видишь как.

– Тебе лишь бы повод!

– Ладно, Настасья Егоровна, оставьте вы его – ему и так хреново. Вышел же, все нормально, – сказал Манецкий. – Хозяин, нам петли нужны и ручки. Мать говорит, ты покупал, найти не можем.

– Было дело. Поищу. В крайнем случае, завтра все равно в райцентр ехать, супружницу проведать надо, извелась, поди. Куплю там.

– Съезди-съезди, это правильно, – проговорила тетка Настя.

– Четыре левых, две правых, если запомнишь, конечно, – уточнил Манецкий.

– Постараюсь. Но раньше трех завтра не вернусь.

– Так мы после обеда и подойдем. Там еще пара мелких дел осталась.

– А самогоночку мы с собой заберем, – вставил свое слово Сергей, – она ему сейчас ни к чему, только дразнить будет.

– Да забирайте, глаза бы мои ее не видели, – отмахнулся хозяин.

* * *

На следующее утро председатель совхоза лично пришел к бараку и повел всю группу по разбитой грунтовке куда-то вдаль, километра за два. За ними, едва поспевая, переваливался, дребезжа и постреливая, трактор «Беларусь» с тележкой, в которую были навалены грязные доски, лопаты и вилы.

– Ребята, – обратился ко всем председатель, когда пришли на поле, коричневеющее свежевывороченной землей, – вон видите картошку, ее ваши молодые собрали. Забуртовать надо. Берем лопаты…

– Да знаем, не первый раз замужем, – остановил его Штырь, – канавки прорыли, прикрыли, картошку аккуратной кучей насыпали, сверху соломкой накрыли, потом земелькой и – гуляй Вася!

– Вот-вот, – подал голос Почивалин, угрюмый после вчерашнего, излишнего, – так и сделаем, а потом через три недели, как раз в конце нашего срока, опять придем сюда же и вилами все эти бурты раскидаем. Знаем, проходили.

– Это еще почему? – удивился председатель.

– Да погниет у тебя все. Картошка мокрая, голова два уха.

– А раскидывать зачем?

– Прикрыть твое преступное головотяпство. Раньше бы точнее ярлычок приклеили – вредительство. В общем, так – я эту работу делать не буду. Обидно!

– За державу, что ли?! – налетел на него Штырь.

– У меня обижалка маленькая, на державу не хватает, мне за свой труд обидно и за труд студентов наших, хотя им, по молодости, скорее всего на это наплевать.

– Понаехали тут, умники, – начал заводиться председатель.

– Действительно, что вы здесь умничаете? Сказано буртовать – буртуйте, – поддержал его порыв Штырь. – В конце концов, это приказ.

– Чего? – навис над Штырем Почивалин. – Кто же это мне приказывать будет?

– Да хоть я! Я здесь начальник.

– Говнюк ты, а не начальник. Мальчишка!

Дело шло к драке, к драке в самой страшной необратимой форме – к трезвой драке. Манецкий влетел в круг и руками развел Штыря и Почивалина.

– Брейк, мужики, брейк. Все успокоились. А ты, Егор Панкратьевич, зря нас обидел. Мы не умные, мы – читающие.

– И что же вы такое умное читаете? – с язвинкой спросил председатель.

– Постановления партии и правительства, – со всей серьезностью ответил Манецкий. – Так вот, практика буртования этими постановления категорически осуждена. Подставишься, Егор Панкратьевич. И засадят тебе, ежели захотят, по самые помидоры. Так что, забудь об этом, потом еще нам спасибо скажешь.

Конфликт еще взметывался резкими жестами, но явно шел на убыль. Манецкий расслабился, но тут с неожиданной стороны последовал новый взрыв.

– Я вашей практики не знаю. У нас бы каждую эту картошку вымыли, вытерли и в отдельную бумажку завернули, – раздался голос Като. – За это я сказать не могу. Но я знаю, что у нас работников всегда кормят. Пусть мамалыгой, но вдоволь. А как здесь работать молодому здоровому мужчине?! Две котлетки с ноготок на обед! Я так не могу, я отказываюсь работать, – крикнул Като под одобрительный гул отряда.

– Зажрались вы в вашей Москве! – бросился в контратаку председатель.

– Мы не только зажрались, – встряла Алла, – мы еще привыкли мыться хотя бы раз в неделю. Я согласна с Като, следующий выход в поле – только после бани. А до этого – увольте.

– Понаехали тут на мою голову!

– На себя посмотри!

– Это политическая акция, вы все ответите!

– Сам дурак!

– Разбираться не здесь будем!

– А мы с тобой здесь разберемся, хоть душу отведем!

Крик стоял до обеда.

* * *

Тетка Настя отсчитала деньги и передала их Манецкому.

– Спасибо, ребята.

– Вам спасибо. Мы всегда помочь рады. Как там хозяин-то?

– Мечется по комнате.

– С женой, что ли, плохо?

– Там если не хуже – уже хорошо. Ломает его.

– Понятное дело. Дня три-четыре придется потерпеть.

– Не впервой.

– Ну, мы пошли.

– Вы уж извиняйте, сегодня на стол не собирала, не до того. Но вот вам в дорогу. Перекусите.

* * *

– И чего нас сегодня на работу с отрядом понесло? – задал риторический вопрос Сергей.

Они сидели с Манецким на лавочке около столовой, между ними стояла ополовиненная пол-литра самогона, на газете были разложены ломти хлеба, несколько котлет, соленые огурцы.

– А чего делать было? Не останешься же на койках валяться, и так уже косятся.

Манецкий достал деньги, отсчитал половину и отдал Сергею.

– Нормально?

– Отлично получилось! У тебя просто нюх какой-то.

– Это у кого-то нюх на меня. Или запах от меня идет особый. Не знаю. Но на пропой души всегда приятно срубить.

– Не люблю я эти скандалы, – сказал после долгой паузы Сергей, – а уж после развода… Так я их не полюбил! Особенно такие, базарные, с криком.

– Да это бы ничего, пар выпустили – успокоятся. Боюсь я, что последствия будут.

– Какие?

– Подождем сегодня-завтра. Там посмотрим. Лучше бы я ошибся.

* * *

Не ошибся.

Вскоре после ужина из-за взгорка вынырнула разъездная институтская «Волга», притормозила на дороге, не рискуя подъезжать ближе, из нее вывалился Борецкий и направился к бараку. Он прошелся по кухне, коридору, заглянул, предварительно постучавшись, в комнаты, всем приветливо улыбнулся, потом подошел к Манецкому, взял его решительно под локоток и увлек на улицу, на лавочки возле кострища.

– Что тут у вас за буза произошла сегодня? Расскажи своими словами.

– Быстро отреагировали! По телефону, поди, прямо из теплого кресла вырвали. Примчался! – давала знать о себе выпитая самогонка.

– Ты пьяный, что ли, не пойму? – беглый осмотр не подтвердил диагноз, лишь легкую форму. – Чего в бутылку лезешь? Я же не на общем собрании мозги промываю, а сижу с тобой, по-свойски, на лавочке, разобраться хочу. Мне эти истории еще меньше, чем тебе, нужны. Так что выкладывай.

– Да ничего особенного не произошло, – протянул Манецкий, – акклиматизация, народ немного раздражен. Не бери в голову.

– Штырь вопил что-то о забастовке.

– Ты еще скажи – о стачке.

– Нет, стачка – это, как нас учили в соответствующем курсе, буза с политическими требованиями. А вы все больше с общебытовыми – пожрать да подмыться, – съехидничал Борецкий.

– Тоже дело хорошее! Особенно вымыться – неделю в грязи возюкаемся.

– Дело решаемое.

– Конечно, решаемое. Только его решать надо, а начальство, судя по всему, на него болт забило.

– Это ты о ком? – встрепенулся Борецкий.

– Да не о тебе, успокойся. О том, кого вы нам сюда приставили.

– Его уже нет, – спокойно сказал Борецкий.

– Это как? – удивился Манецкий.

– Приболел, придется в Москву эвакуировать. Даже за вещами не смог заехать, меня попросил.

– Забздел, короче говоря, – резюмировал Манецкий.

– Называй, как хочешь. Говорит, что прихватило. Что я ему здесь – консилиум собирать буду. Это когда на изначальный выезд справки требуются, а в процессе – по-человечески решаем.

– Интересная мысль!

– Но-но, ты даже не думай. У тебя это не пройдет.

– Почему же?

– Ты когда последний раз болел?

– У-у-у, – напрягся Манецкий, – да у меня времени болеть не было!

– Об том и речь. Сиди и не рыпайся. Тебя не затем сюда послали, чтобы раньше времени выпускать.

– Ага! Мне Ольга говорила!

– У тебя Ольга – умная женщина. Я всегда говорил, что ты ее мало ценишь. Но ты успокойся. Насчет этого – придет время, все организуем. Не гони волну. Ты мне лучше вот что скажи – разберетесь здесь сами?

– С кем?

– С местным руководством.

– А чего с ним разбираться-то? Председатель – нормальный мужик, не с такими разбирались.

– На работу выйдете?

– Как договоримся – немедленно. Что мы – сумасшедшие?

– Вот и хорошо. Теперь один вопрос остался – кто командовать будет. Извини…

– Нет, это ты меня извини. Вы меня сюда затолкали с глаз долой, но ответственным вы меня не сделаете. Нет на это моего согласия!

– А кто? Предлагай как главное заинтересованное лицо.

– Антон, назначь Почивалина. Мужик спокойный, со всеми все решит, проблем, гарантирую, никаких не будет. Опять же партийный.

– Это мысль! Ее надо обмыть. У тебя есть?

– Это у тебя всегда в машине есть. Так что давай – беги, – весело, даже ласково сказал Манецкий. Он почему-то почувствовал, что пришла самая пора добавить.

Позвали Почивалина, легко уговорили бутылку водки, чуть сложнее уговорили Почивалина, объявили отряду под радостные возгласы. Борецкий нашел идеальное решение: просто объявил, безо всяких разборок и объяснений. Был один начальник, назначили другого, производственная необходимость, наверху виднее.

– Проводи меня к машине, – Борецкий опять решительно взял Манецкого под локоть. – Ты, как мне донесли, подхалтуриваешь тут, в своей обычной манере.

– Вот мелкий гаденыш!

– Это ты о Штыре? Не поверишь, но это не он. Штырь не такой идиот, каким ты его держишь. Он все прекрасно понимает. Мне он доложил, что вы с Сергеем работаете по спецнаряду в совхозе по личной просьбе правления и с его, Штыря, согласия. Вот так!

– Я тебя даже спрашивать не буду о твоем информаторе. И так в жизни слишком много разочарований. А что еще он тебе донес?

– Донесла, что ты еще пока никого не трахнул.

– Тебе бы все шутки шутить.

Борецкий уехал.

Осталось слово – пока.

* * *

Манецкий не успел даже скинуть сапоги, как входная дверь широко распахнулась, и на пороге возник председатель совхоза в извечном офицерском плаще, застегнутом на одну среднюю пуговицу, и относительно новой шляпе с узкими полями, из которой дожди еще не успели полностью вымыть изначальный фиолетовый цвет. Глаза председателя алкогольной вспышкой высветили прихожую.

– Виталий, надо поговорить!

– О, нет! – простонал Манецкий и болезненно поморщился, не в силах оторвать взгляд от запечатанной водочной бутылки, не уставно высунувшей головку из кармана плаща.

– Егор Панкратьевич, – продолжил он после некоторой паузы, – есть у меня для тебя интересная новость: у нас теперь новый начальник, вот с ним и решай все вопросы. Эй, Федор, по твою душу пришли! – позвал он Почивалина.

Отбиться не удалось. Для переговоров обновили бывшую комнату Штыря.

– Погорячились, мужики, с кем не бывает, – председатель налил по полстакана, – но я же пришел, по-человечески. Хотя, конечно, вы сами могли бы прийти, но у вас, у городских, понятия уже не те, уважение к старшим не то, гордые, нет чтобы взять штоф, зайти, поговорить. А я не гордый, я – справедливый, и хочу, чтобы всем было хорошо. Чтобы всем хорошим людям было хорошо. Ведь зашли бы раньше, поговорили, как положено, по-человечески, не как этот ваш прощелыга, все на бегу да в правлении. Все можно решить! Если, конечно, поговорить, по-человечески. А то вы сразу – работать не будем. Да за это раньше, при отце родном, знаете, что бывало? Ничего вы не знаете, молодежь! А я помню, я все помню. Поэтому всегда стараюсь по-человечески, без бумажек, поговорить-договориться.

– За бурты вам спасибо, – продолжал председатель после того, как выпили и разлили по следующей, – хотя за грудки хватать – это, я вам скажу, не дело. Ну, не хватали, это я так, для красного словца. Я тут позвонил в район. Нет! О вас ни слова. Я линию прояснял, нынешнюю линию в партийной агрономии. Ведь наша, председательская, наипервейшая задача – от линии ни на шаг. Этого не прощают. Тут главное – сразу попасть в колею, и из нее – ни-ни. А как попал, сразу пару стаканов принять. И начнет эта колея тебя бросать то в одну сторону, то в другую, но ты уже этого не замечаешь, и все тебе кажется, что идешь ты гордо и прямо, как со знаменем на первомайской демонстрации. Что в районе сказали, спрашиваешь? Что сказали – то сказали, главное – я вам спасибо пришел сказать. По-человечески.

– Все в водке хорошо, одно плохо – быстро кончается, – неожиданно взгрустнул председатель.

– Это мы решим, – с молодым задором вскричал Почивалин и исчез за дверью.