Текст книги "Древо жизни"

Глава 11
«Мне бы таких свидетелей!»

Санкт-Петербург, 21 февраля 1879 года

Первая рыбка попалась следующим утром. В сыскную явился извозчик, который показал, что в указанное время на Сенной площади его подрядила приличного вида барышня, он свез ее на Большую Конюшенную, там прождал около получаса, а потом свез ее обратно, к дому де Роберти, за что получил обещанный рупь, а на чай ни копейки. Последние слова я дослушивал уже на ходу.

Дом де Роберти представлял собой сущий Ноев ковчег, сам домовладелец не мог точно сказать, сколько в нем обретается людей, потому что арендаторы квартир и комнат в свою очередь сдавали углы квартирантам. Жильцы там были разные, иные и прямой сброд, но приличного вида, а вот стриженая барышня была всего одна, что я достаточно быстро установил с помощью квартального надзирателя и старшего дворника.

– Уж с месяц снимает квартиру из двух комнат с кухней, паспорт имеет на имя Серафимы Поплавской, девицы, из мещан, – доложил мне старший дворник, – только никакая она не мещанка, а из благородных, да и паспорт, я так думаю, фальшивый, – с обескураживающей откровенностью сказал он, – а еще неделю назад к ней приехал брат, только я думаю, что никакой он ей не брат, но, с другой стороны, и не полюбовник. Строгая барышня!

Квартира была на четвертом этаже. Звонков в доме де Роберти не держали, поэтому я постучался. Раздались быстрые шаги.

– Кто там? – раздался сухой женский голос.

– Телеграмма, – дребезжащим голосом ответил я.

– Подсуньте под дверь.

– Так расписаться надо, барышня.

– Книгу подсуньте под дверь.

– Так ведь толстая книга-то, не пролезет.

Сколько раз на протяжении моей долгой службы повторялся этот диалог! Я уж устал, да и скучно. Как видно, эти чувства прибавили моим словам убедительности, раздался скрежет отпираемого замка. Господи, когда же научатся?! Иные и не ждут никакой телеграммы, а все равно отпирают.

А вот обратно захлопывать не надо, да уж и поздно! В узкий просвет я увидел достаточно! Волосы у стриженой были гладко зачесаны назад, открывая уши и высокий для женщины лоб, светло-голубые глаза смотрели настороженно, брови были сурово нахмурены, на чистой белой коже лица играл легкий румянец, столь редкий для зимнего Петербурга, росточек маленький и конституция воробьиная, а в целом – известная мне личность, паршивая овца в нашем стаде, Перовская, блудная дочь бывшего губернатора Петербургской губернии.

– Позвольте! – строго сказал я, распахивая дверь и быстро входя в небольшую гостиную.

– По какому праву?! – возмущенно закричала девица.

– Это произвол! Кто вы такой? Как вы смеете?! – раздался откуда-то сбоку мужской голос.

«Это еще кто такой? – подумал я, поворачиваясь. – Ах да, братец!» Это был молодой, лет двадцати пяти мужчина с умным лицом, обрамленным небольшой бородкой. В противоположность хозяйке, облаченной в темное, чрезвычайно простое и неновое платье, одет молодой человек был очень прилично, даже изысканно. Недавно из-за границы, подумал я. Сам я, несмотря на настоятельные рекомендации врачей, никогда за границей не был, но людей, прибывших оттуда, определял безошибочно. Не спрашивайте как, сам не знаю, точно не по одежде, нас европейскими нарядами не удивить. Возможно, по какому особому выражению глаз, по развязности движений, еще Бог знает по чему, что постепенно сходило на нет за несколько недель пребывания в родной отчизне.

– Начальник сыскной полиции Санкт-Петербурга Иван Дмитриевич Путилин, – представился я с легким поклоном, – имею несколько вопросов к Софье Львовне, – я послал любезную улыбку барышне и вновь обернулся к мужчине: – С кем имею честь? Паспорт не спрашиваю, полагаю, он у вас на имя какого-нибудь Спиридона Поплавского, тверского мещанина.

– Морозов Николай Александрович, – соизволил буркнуть мужчина.

– Случаем, не по одному делу с Софьей Львовной проходили?

– Да, был осужден по процессу ста девяносто трех, – с вызовом сказал Морозов, – освобожден в прошлом году.

– Вот и прекрасно! А Софья Львовна, если мне память не изменяет, так и вовсе была по суду оправдана, так что претензий у меня к вам нет, у меня есть вопросы.

Ишь, как губки-то поджала, демонстрируя полное презрение к сатрапу, хоть и революционерка, а все же барышня, барышня! Ничего, разговорим.

– В народ изволили ходить? – как можно доброжелательнее спросил я.

– Вам, как начальнику сыскной полиции и жандарму, должно быть известно, что наша партия несколько лет назад отказалась от практики хождения в народ, как доказавшей свою бесперспективность!

Эка прорвало! Только вот оскорблять не надо, я к жандармам никакого отношения не имею. Я подавил в себе легкое раздражение и, с улыбкой вспомнив трескучие слова – наша партия, практика, бесперспективность, вновь настроил себя на добродушный лад.

– Разочаровались, значит, в народе?

Фунт презрения.

– Не хочет народ учиться?

– Не хочет!

– Агитаторов слушать не хочет.

– Не хочет!!

– Бунтовать не хочет…

– Не хочет!!!

Я рассмеялся, Морозов слегка улыбнулся, Перовская сидела с каменным лицом. Так нельзя, голубушка! У меня был небогатый опыт общения с революционерами, но я и раньше замечал, что все они напрочь лишены чувства юмора. Как будто вытравили в себе это чувство и дали обет не смеяться до победы их революции и установления всеобщего счастья. Какое, интересно, счастье могут установить такие люди? Счастья без веселья не бывает. А, может быть, и не вытравляли, может быть, они с рождения ущербные. Потому и идут в революцию. Уж больно серьезно они к ней относятся, забывая, что любое хорошее дело всегда сопровождается доброй шуткой и смехом. У народа бы, что ли, поучились, а то ходили-ходили да все зазря, главного-то и не поняли. Шутки шутками, а у меня расследование стоит, поэтому я сказал строго:

– Воля ваша, не хотите отвечать на вопросы здесь, будем разговаривать в части.

Фраза эта оказывает совершенно одинаковое действие на подозреваемых и благонадежных граждан, на либеральных деятелей, ратующих за соблюдение прав личности, и закоренелых злодеев. Революционеры тут не исключение, в чем я после ритуальных возгласов о полицейском произволе имел счастье убедиться.

Факт визита к князю Ш. Перовская поначалу отрицала, но более по привычке к запирательству на допросах. Потом признала и это, и то, что при уходе грозилась вернуться, не одна.

– С кем же и когда? – спросил я.

– Со мной, – подал голос Морозов, – а время должен был назначить князь на следующий день. Он из-за своей занятости всегда сам заранее назначал время.

– Так вы были знакомы с князем?

– Да, имел удовольствие дважды с ним беседовать.

– О революции? – сдерживая улыбку, спросил я.

– Скорее, о революциях, князь был прекрасным знатоком истории и все мои доводы разбивал историческими примерами. Он говорил настолько интересно, что я сам невольно увлекался и, забыв о цели своего визита, только слушал, лишь изредка позволяя себе вопросы. Поэтому Соня и хотела взять меня с собой, у нее разговоры с князем … не складывались.

– И о чем же вы говорили с князем, Софья Львовна? – я вновь обратился к Перовской.

– Я призывала князя отказаться от практики половинчатых реформ и перейти на сторону простого народа.

– Каких реформ, позвольте полюбопытствовать.

– Князь в своих поместьях завел школы для крестьянских детей, больницы, – принялся отвечать Морозов, – построил станции для всякого сельскохозяйственного инвентаря и машин, которые за мизерную плату давал в аренду крестьянам, покровительствовал ремеслам, имел несколько фабрик, так что крестьяне с его бывших земель никогда не ходили на заработки в столицы и крупные города, церкви новые строил, кабаки извел, – с усмешкой закончил он.

– По-моему, так очень здраво, – сказал я, – и крестьяне, полагаю, у него жили припеваючи. Зачем же от этого, по вашему выражению, отказываться?

– Это не решает главной задачи! – яростно вступила Перовская. – Более того, отвлекает крестьян от борьбы за общее дело!

Вот-те раз!

– А почему вы решили, что князь должен откликнуться на ваш призыв перейти на сторону простого народа? – с легкой иронией спросил я. – Князь и крестьянская революция – это, знаете ли, как-то…

– Вы забываете о князе Кропоткине! – воскликнула Перовская.

– Каюсь, запамятовал, такой редкий случай! – я хлопнул себя ладонью по лбу. – И все же повторю свой вопрос: что давало вам основание ожидать от князя сочувствия вашим идеям?

Внятного ответа я так и не получил.

* * *

Время приближалось к обеду. Я заехал на минуту в департамент, чтобы узнать, нет ли новых сведений по интересующему меня делу и не случилось ли в столице еще чего-нибудь чрезвычайного. Случилось.

– На Николаевской улице литератора избили, – бодро доложил дежурный, – так шмякнули по затылку, что тот свалился на мостовую и расшиб себе в кровь лицо. Нападавший и литератор задержаны и препровождены в ближайший участок.

«Ну, сейчас начнется, – с тоской подумал я, – во всех газетах! Все эти литераторы друг друга только что ножами не шпыняют, но стоит кого задеть, так все в общем вопле сливаются. Во всем, конечно, власти виноваты. Не пьяная драка, а непременно спланированное нападение с целью запугать прогрессиста и конституциалиста, тьфу, черт, что же за слово поганое, язык отказывается выговаривать! И количество статей по поводу каждой такой пьяной драки, нет, извините, „очередного свидетельства полицейского произвола“, уступает разве что числу сообщений об очередном покушении на государя императора».

– Так журналист или литератор? – с надеждой в голосе спросил я, подобные происшествия с журналистами, даже самыми заштатными, причиняют наибольшие неприятности, верно в народе говорят, мал клоп, да вонюч, это о них, о журналистах.

– Литератор, литератор, – с еще большей радостью затараторил дежурный, верно уловив мою мысль, – литератор Достоевский.

– В каком участке? – едва не взревел я.

– В тринадцатом.

В участке я с немалым удивлением увидел Григория Васильевича Кутузова, сидевшего на лавке под охраной двух дюжих городовых.

– Ты как здесь очутился? – строго спросил я его. – Тебе же приказано дома сидеть.

Старый слуга не удостоил меня ответом, только поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом уставился куда-то мне за спину.

– Убивец! – проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом.

– Кто убийца? – вскричал я.

– Да что вы… кто убийца? – эхом раздалось у меня за спиной.

Я резко обернулся и второй раз за день убедился, что краткие описания Кутузова дают исчерпывающую характеристику человеку. Я его сразу узнал, это был он, последний посетитель князя. Сидел на другой лавке, напротив Кутузова, утирая платком разбитое в кровь лицо. Действительно, как только что с каторги, пальтишко худое, башмаки разбитые, вот шапка, похоже, все же заячья.

– Известный литератор, Достоевский Федор Михайлович, – услужливо зашептал мне в ухо пристав, – проживают в Кузнечном переулке, дом пять.

– Ты убивец, – произнес между тем Кутузов еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества.

Тут с литератором произошло что-то странное, на лице его появилось выражение мистического ужаса, он вскочил с лавки и, прижав левой рукой шапку к груди, а правой отмахиваясь от какого-то страшного видения, стал боком продвигаться к дверям, но, не дойдя до дверей, завалился набок, на мгновение потеряв сознание. Его усадили на стул, поднесли какой-то надкусанный стакан, наполненный желтой водой, от которой он отказался.

– Что это, вы больны? – излишне резко спросил я его.

– Они и как протокол подписывали, так едва пером водили, – заметил письмоводитель.

– И давно вы больны? – продолжал напирать я. – Не со вчерашнего ли?..

Ответом мне был дикий взгляд, сродни кутузовскому.

Я видел, что человек не в себе, допрашивать его в этом состоянии и в этой обстановке было бесчеловечно, но и отпустить его на все четыре стороны я не мог. Поэтому я принял решение довести его в своей коляске до его дома, заодно, конечно, и проверить, а уж дальше действовать по обстоятельствам.

Квартира была на втором этаже. На звонок долго не отворяли дверь, я дернул шнурок второй раз, много настойчивее. Наконец, дверь отворила женщина с простым миловидным лицом, одетая так просто, что я поначалу принял ее за горничную или за няню. Но увидев разбитое лицо Достоевского, она заахала как жена.

– Не волнуйся, Аня, – неожиданно ласковым голосом сказал Достоевский, – случилось досадное недоразумение, слуга князя Ш., Григорий, я тебе о нем рассказывал, почему-то решил, что именно я убил его господина, и, увидев меня на улице, сильно ударил. В участке мне стало дурно, возможно, от духоты мне вдруг стало казаться, что все происходившее там уже случалось со мной раньше или я где-то читал об этом в точности до слова. Вот этот господин, – тут он повернулся ко мне, – извините, я не запомнил вашего имени, я очень плохо запоминаю имена…

– Начальник петербургской сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин, – поспешил представиться я.

– Так вот Иван Дмитриевич любезно предложил подвезти меня домой, – тут вдруг голос его стал резким и неприятным, заскрипев как несмазанное колесо, – вероятно, он имел какую-то тайную цель, возможно, он хочет меня допросить по какому-то совсем другому делу.

– Не волнуйся, Федя, тебе нельзя волноваться, – женщина подхватила его под руку и, оборотившись ко мне, – а вы пройдите в кабинет, если Федор Михайлович будет в состоянии, он чуть позже ответит на ваши вопросы.

Я вошел в указанную мне дверь. Я не ожидал увидеть столь неуютную и мрачную комнату. Правда, порядком и чистотой кабинет литератора не уступал моему собственному, но все было чрезвычайно бедно. «За эту мебель старьевщик даст рублей десять, да и заплачено было, верно, немногим больше, – подумал я, – да, похоже, литератор все же не из известных».

Я сам по недостатку времени романы не читал и литературный мир знал совсем плохо, но всегда считал, что литераторы, настоящие литераторы, властители, как говорится, умов, живут весьма неплохо. Слышал я за верное, что граф Толстой, не Дмитрий Андреевич, обер-прокурор Синода, а другой, получил за свой последний романчик 20 тысяч рублей, весьма недурно-с, мое десятилетнее жалованье! Доподлинно же знаю, что литераторы Благосветлов и Краевский выстроили себе в Петербурге дома, это, пожалуй, даже побольше будет.

В комнате пахло убийством. Я не утверждаю, что здесь произошло убийство, но оно явно здесь замышлялось, от этого в воздухе носились какие-то флюиды, которые я очень чутко улавливал, вы уж поверьте! Я как-то механически принялся обыскивать кабинет, начав с письменного стола. Посередине лежал лист бумаги, исписанный так густо, что невозможно было вставить еще хотя бы одно слово. Казалось, что на листе писали и сверху вниз, и снизу вверх, и еще были отдельные вставки, обведенные чертами и кружками. В углу пером был нарисован профиль какого-то мерзкого старика, нос крючком, кадык далеко выдается вперед, на голове какой-то пиратский платок. С краю стола лежал другой лист, большего размера, в виньетках и вензелях. «Петербургская Императорская Академия Наук достойнейшему Федору Михайловичу Достоевскому», – начал читать я. Так он еще и академик! Что ж, вслед за литераторами и академики низверглись в моем сознании с шаткого пьедестала.

За этим занятием меня застала супруга литератора, вошедшая в кабинет.

– Федор Михайлович неважно себя чувствует, – сказала она, – может быть, вы зайдете в другое время.

– Я подожду, – ответил я.

– Как вам будет угодно. Не желаете ли чего-нибудь?

– Если вас не затруднит, что-нибудь из произведений вашего супруга.

– Какое именно?

Черт дернул меня за язык! Неудобно получилось.

– Какое-нибудь по моей части, если есть, – смущаясь, выдавил я.

– У Федора Михайловича почти все произведения, как вы изволили выразиться, по вашей части, – в ее голосе вдруг прорезались неприятные мужнины интонации, – вот, скажем, «Записки из Мертвого дома», – сказала она, открывая ветхий шкап и вынимая оттуда тонкую книжонку, – это о его пребывании в остроге…

«А ведь действительно каторжник», – пронеслась мысль у меня в голове и непроизвольно вырвалась наружу:

– По какому обвинению?

– Федор Михайлович был присужден по делу петрашевцев к смертной казни, но на плацу, после гражданской казни ему заменили смертную казнь на десятилетнее заключение, – в голосе женщины чувствовалась, с одной стороны, какая-то непонятная мне гордость за мужа, с другой же стороны, обида, что кто-то смеет не знать о его подвигах.

О деле петрашевцев я был наслышан, политическое, не по моей части. Возможно, что-то такое я сказал вслух, потому что Достоевская убрала книжонку в шкап, вынула другую, много толще, и протянула ее мне.

– Надеюсь, эта удовлетворит ваше любопытство, – сказала она, – прошу меня извинить, вынуждена вас оставить на некоторое время, мне надо быть рядом с Федором Михайловичем.

Название у романа было многообещающим – «Преступление и наказание». Я пролистал книгу, задерживаясь на некоторых страницах. Я прекрасно помнил это дело – зверское убийство старухи-процентщицы полоумным студентом, отягощенное убийством ее сестры. Но с точки зрения расследования совершенно простое и даже скучное, именно поэтому я и не упомянул его в своих «Записках». А если бы упомянул, то уложился бы страниц в пять, и вышло бы, право, не хуже. Эка наворотил-то!

– Федор Михайлович прилег отдохнуть, но просил передать, что через полчаса встанет и будет в вашем полном распоряжении, – раздался голос Достоевской, неслышно возникшей на пороге кабинета.

В эти полчаса она, вспомнив об обязанностях хозяйки дома, занимала меня рассказом о каком-то лисьем салопе, насыщенном несусветными подробностями: сколько лет она мечтала о новом салопе, да что она носила раньше, да как они с мужем выбирали мех, да какой был фасон. Я уже начал клевать носом, когда она добралась до сути: салоп украли. Я немного встрепенулся. Далее Достоевская пересказала мне разговор в сыскной части, который дословно сохранился в моей памяти.

«Часто ли отыскиваются украденные вещи? – якобы спросила она у агента. – Это, сударыня, зависит, главным образом, от того, желает ли потерпевший получить обратно свою вещь или нет? – Я полагаю, что каждый желает. – Положим, что каждый, но один более заботится, другой – менее. Например, была произведена кража у князя Г. на пять тысяч рублей драгоценных вещей. Он прямо мне сказал: отыщите – десять процентов ваши. Ну, вещи и отыскались. Всякому агенту лестно знать, что его усиленные труды будут вознаграждены».

– Я ему еще дала пять рублей задатку за труды, потом еще пять, да семь за извозчика, но салоп так и не нашли, – закончила Достоевская свой рассказ.

– Гнусная клевета! – не сдержался я.

Я прекрасно помнил это дело, похищенные вещи князя Г. мы нашли все, за исключением какой-то табакерки, нашли по долгу службы-с, без всяких авансов. И какие десять процентов агенту?! Отличился тогда Алексеев, он и получил – от меня получил! – двадцать рублей наградных.

– Да как же клевета? – с изумлением и обидой сказала Достоевская. – Ведь это со мной случилось, я же не с чужих слов говорю.

Ну что ты с ней поделаешь! И вот из таких источников черпают литераторы сведения для своих «реалистических» романов!

После такой светской беседы появление самого господина литератора я встретил почти что с облегчением. Но он сам испортил впечатление, окинув меня исподлобья каким-то недобрым взглядом и ни к селу ни к городу пробормотав: «Не люблю полицию, ох, не люблю!» – он прошествовал к письменному столу, сел на стул и, придвинув к себе донельзя исписанный лист, стал что-то медленно писать. Я невольно подошел ближе и заглянул ему через плечо. Между неразборчивых строчек выделялись слова, написанные каллиграфическим почерком искусного министерского писца: слуга Григорий – Григорий Васильевич Кутузов.

– У меня в моем последнем романе есть слуга Григорий, – сказал вдруг Достоевский, не поднимая головы, – человек недалекий, но преданный, вот и пусть теперь будет не просто Григорием, а Григорием Васильевичем Кутузовым. И он получит такой же удар по голове, как я сегодня получил, и так же падет на землю с разбитым в кровь лицом. Нет! – воскликнул он вдруг, распаляясь, – я его так ударю, что вовсе пробью его глупую голову, пусть знает! Я велю подать чаю, – без всякого перехода сказал он, как-то враз успокоившись, и, выйдя из кабинета, вскоре вернулся с двумя стаканами крепкого, чуть мутноватого чая. – Рекомендую, острожный, вы такого, наверно, не пивали, – сказал он, ставя стакан передо мной, – очень мозги прочищает. Курите? Попробуйте моих, – он вынул из картонной коробки очень толстую гильзу и стал ее набивать при помощи лежавшей на столе вставочки, – я не люблю готовых, да так и вдвое дешевле.

Замечу, что во все время нашего разговора Достоевский беспрестанно курил, складывая выкуренные папиросы уже знакомым мне рядком. Табак был, как видно, из самых дешевых, у меня потом до вечера болела голова. Хотя, возможно, разболелась она от разговора, который вышел длинный и бестолковый. Достоевский на мои вопросы отвечал то угрюмо и односложно, то вдруг воодушевлялся и надолго уносился мыслью куда-то далеко в сторону. Прервать его не было никакой возможности. А интересовало меня всего два вопроса. Первый: как и почему Достоевский оказался тем вечером в доме князя Ш.? Второй: кто открыл окно?

Выяснилось, что Достоевский познакомился с князем прошлым летом, когда по пути в Оптину Пустынь проезжал мимо находившегося поблизости имения князя. Князь сам пригласил его и имел с ним долгую беседу, а две недели назад они встретились случайно уже здесь, в Петербурге.

– Где встретились? – спросил я.

– Во дворце.

Своим коротким ответом он потряс меня до глубины души.

– Вы бываете во дворце?! – воскликнул я.

– Его величество государь император изволил выразить пожелание, чтобы вы познакомились с их высочествами, – каким-то надутым голосом проговорил Достоевский, – это Арсеньев так говорил, воспитатель великих князей Сергея и Павла, он ко мне заезжал, – пояснил он и тут же вновь надулся, – его величество изволит высоко вас почитать и соизволил сказать, что вы могли бы оказать на них благотворнейшее влияние, – тут в глазах его загорелся недобрый огонек, – четыре года просидел на каторге, едва вернулся живым, а теперь оказывай благотворнейшее влияние! Что ж, поехал во дворец знакомиться с великими князьями, обедал с ними, ничего, приятные юноши, но обыкновенные. Нет, это в прошлом годе было, – пробормотал он, потирая лоб рукой, – со мной это случается, путаю, забываю («Удивительная забывчивость!» – подумал я). Да! В этот раз я встретился с князем Ш. в покоях княжны Долгорукой.

– Екатерины Михайловны? – осторожно уточнил я.

– Да, конечно, она же занимает сейчас апартаменты в бывшем кабинете императора Николая Павловича (тут последовало долгое описание впечатления, которое произвел на него вид кабинета его судьи, равно как и разные мысли бывшего каторжника о почившем императоре, которые я предпочту не приводить). Это всем известно, кроме разве что государыни императрицы. Князь Ш. находился там же, он давал урок старшему сыну государя, Георгию, он очень любил детей, как и я.

Я поспешил оставить скользкую тему и перевел разговор на личность самого князя. Не знаю, как удается господину Достоевскому описывать героев своих романов, я лично из его объяснений ничего не вынес. То князь Ш. выходил эдаким блаженным, обретающимся большую часть времени по монастырям, то вдруг деятелем, единственным, кто мог указать правильный путь России, то просветителем народа и покровителем наук, то глубоко верующим человеком, то великим человеколюбцем, то ярым сторонником военного объединения славянских земель под скипетром российского императора. Вещи несовместимые и для одного человека избыточные!

– Кто открыл окно? – нашел я, наконец, паузу для интересующего меня вопроса.

– Какое окно? – ошалело глядя на меня, переспросил Достоевский.

– В кабинете князя!

– А там было окно? Да, наверно, было, как же совсем без окон, – пробормотал Достоевский, что-то мучительно вспоминая, – нет, не помню. Я ничего не открывал.

* * *

Возможно, рассказу о встрече с литератором Достоевским я отвел излишне много места, несообразно весомости полученных от него сведений. Тогда я, конечно, кипел от раздражения – столько времени попусту потерял! Кто же мог подумать, что уже через год он приобретет какую-то невиданную славу, а еще через год на его похороны соберется не меньше народу, чем на последовавшие через месяц похороны злодейски убитого государя императора. Вот я и подумал, что мой рассказ может быть кому-нибудь интересен.

* * *

Я немного отвел душу в департаменте – в представленной адресным столом справке Достоевский Федор Михайлович числился проживающим по другому адресу. Пришлось бы нам побегать, если бы не счастливая случайность на Николаевской улице! К сожалению, более никаких сведений не поступало, мои агенты как сквозь землю провалились, а ведь прошло уже шестнадцать часов, как я спустил их со сворки. Но у меня было еще одно незавершенное дело. Я тяжело вздохнул, вынул из кармана высочайший чистый лист и, побуждая себя, прочитал: «…всем подданным империи, независимо от чина и звания, предписывается оказывать всяческое содействие…» Эх, была не была! Я приказал отвезти меня к Сенату.

Первого посетителя князя Ш. я по описанию слуги Григория узнал, как мне казалось, безошибочно – Константин Петрович Победоносцев, сенатор, член Государственного Совета, воспитатель старших сыновей государя императора, имевший на них огромное влияние, человек, который уже обладал немалой властью и которому многие, очень многие прочили главенствующее положение в будущее царствование. Если бы я тогда знал, насколько эти многие окажутся правы, я бы, пожалуй, не решился явиться к нему с допросом. Быть может, сыграла роль моя отставка и неизбежное удаление от великосветских сплетен. Как бы то ни было, я решился.

– Его превосходительство в Аничковом дворце, – сообщили мне в Сенате.

Раз настроившись, я уже никогда не отступал, поэтому я приказал отвезти меня во дворец наследника цесаревича. Победоносцев не заставил меня долго ожидать в приемной. После положенных приветствий и поздравлений с моим возвращением на службу Победоносцев неожиданно сам перешел к интересующему меня вопросу.

– Нижайше прошу вас, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, великодушно простить меня за то, что вынудил вас совершить эту поездку и сам не изыскал времени для визита в ваш департамент. Не удивляйтесь, – так он отреагировал на мою поднятую бровь, – я ведь законовед и прекрасно понимаю, какое значение для следствия имеют всякие мелочи, могущие пролить свет на обстоятельства дела. Дела, которое опечалило государя императора и обеспокоило представителей всех здоровых сил общества, искренне пекущихся о благополучии нашей державы. К сожалению, не могу сообщить вам ничего существенного, наша беседа с князем в тот роковой вечер касалась вопросов православия и места церкви в государстве. Князь Ш. был истинным поборником православия, и эта сторона его деятельности вызывала яростную ненависть к нему самых разных сил, враждебных нашей церкви.

– Каких сил? – удалось, наконец, вклиниться мне.

– Имя им легион, инородцы, евреи, мусульмане, католики, лютеране, армяне, баптисты, сатанисты, даже наши староверы. Но сам характер убийства, вся эта символика, распятие, звезда Давида, чаша с кровью, черный петух, выдвигают в число главных подозреваемых все же евреев…

Я тогда подумал, что о найденном пере черного петуха знали кроме меня только четыре человека – два следователя, врач да товарищ прокурора, в своем докладе высоким лицам я такие детали опускал. То, что Победоносцев посвящен в тайны следствия, меня нисколько не удивляло, интересовало меня лишь то, кто перенес сведения. Перебрав всех, я остановился на товарище прокурора. Задумавшись, я упустил нить рассуждений Победоносцева и несколько невежливо прервал его.

– К сожалению, вынужден разочаровать вас, ваше превосходительство, – сказал я, – по моему убеждению, никакого ритуального убийства не было и все перечисленное вами являлось лишь элементами непонятной мне пока мистификации.

– Что заставляет вас так думать? – спросил Победоносцев и тихо добавил: – Рассказывайте, я вас внимательнейше слушаю.

Это «рассказывайте» в его устах звучало как «покайся, сын мой», в нем слышалось и легкое понуждение, и скорбь о грехах человеческих, и готовность простить заблуждения. В противоположность тону глаза Победоносцева горели огнем. О, так только не называли этот знаменитый взгляд, и истовым, и магнетическим, и фанатичным, и пронизывающим, а я вам так скажу: прокурорский это был взгляд, истинно прокурорский!

Я изложил Победоносцеву свои соображения, особо напирая на нетронутость икон.

– Весьма тонкое наблюдение! – с легкой улыбкой сказал он. – Что ж, будем считать, что вы меня убедили. Значит, вы настаиваете на уголовной версии… – раздумчиво протянул он. – Не скрою, я несколько разочарован.

– Я не настаиваю на уголовной версии, – твердо сказал я, – на нее указывают улики.

– Улики! – воскликнул Победоносцев. – Детали, за которыми теряется целое! Деревья, за которыми не видят лес! Вот вы говорите, что строите своей вывод на уликах, идете от частностей к общему. А надобно-то наоборот! Как искусный художник, который видит будущую картину перед глазами, как писатель, который имеет в голове сложившуюся структуру романа, так что, приступая к работе, они лишь наполняют общий замысел необходимыми деталями.

– Да и вы, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, сами, возможно, того не подозревая, действуете именно так. Вы как никто знаете уголовный мир Петербурга, знаете повадки преступников, знаете их психологию, знаете их слабые стороны, знаете их ошибки, вы, наконец, знаете, где искать улики. Вы их ищите и – находите! В убийстве князя Ш. вы обнаружили уголовный след, честь вам и хвала. А занимайся следствием Третье отделение, так непременно нашелся бы след политический. Буде же я приступил к расследованию, то несомненно узрел бы происки сатанинских сил. И улики бы сыскались, убедительнейшие улики, никакой бы адвокат не подкопался! Что есть истина? – неожиданно закончил он, разведя руки в стороны и возведя очи горе.

– Истина в том, что есть только одна рука, которая нанесла злодейский удар, – твердо сказал я, – и я почитаю своей первейшей обязанностью сего преступника изловить и представить в суд достаточно доказательств, чтобы он понес заслуженное наказание. Что же до выяснения причин, толкнувших его на преступление, то это не моего ума дело, на это другие инстанции имеются. Нам такие размышления только вредят-с! – так, немного раздраженно, закончил я.