Текст книги "Древо жизни"

Глава 7
Воскрешение умерших – это не шутка!

Москва, 4 мая 2005 года, 8 часов вечера

– Какой приятный сюрприз! – воскликнула радостно Наташа, открывшая ему дверь. – Всего час назад я подумала, неужели наш Нерон опять пропадет на годы, и вот вы здесь!

– Нерон – это повышение после вчерашней Синей Бороды? – с улыбкой спросил Северин.

– Нет, это в честь стаутовского Вульфа, которого переводчики именуют Ниро. Он ведь был знаменитым сыщиком, таким же, как и вы. Вам не хватает только Гудвина, который бы живописал ваши подвиги.

– Гудвин? А, наверно, это аналог доктора Ватсона, Санчо Панса. С удовольствием предложил бы вам это вакантное место. Биркин, Гудвин – есть что-то общее. Наташа Гудвин, великая и ужасная.

– Да, я немного ведьма, – просто согласилась Наташа.

– Наташа чрезвычайно помогла мне в расследовании дела, – продолжал Северин минутой позже, когда они все расселись в креслах в кабинете Биркина, – навела меня на след важного свидетеля преступления – помните вчерашнего орла? А уж дальше мне не составило труда проследить его путь в небе.

– Вы превзошли самого царя Соломона, – сказал Биркин, – тот по его собственному признанию не мог постичь только трех вещей – путь орла в небе, путь корабля в море и путь мужчины к сердцу женщины, – при последних словах его брови несколько озадаченно взметнулись вверх.

Ободренный похвалой Северин в двух словах описал свои поиски.

– Сердце успокоилось на Борисе Яковлевиче Каменецком, наверняка слышали о таком. А вот как к нему путь найти? Без какого-нибудь Соломона не обойтись! – со смехом закончил Северин свой рассказ.

Присутствовавшие его смех не поддержали. По лицу Биркина пробежала тень, а Наташа несколько отрешенным голосом сказала:

– Можно и без Соломона. Завтра Борис Яковлевич устраивает очередную показушную презентацию. У меня есть пригласительный билет. Могу провести и даже познакомить.

Северин безуспешно пытался убедить себя, что радость от успешного продвижения дела превалирует над предвкушением завтрашней встречи с Наташей. Борьба этих двух чувств заслонила от него на минуту все остальное.

– Очень обяжете! Буду счастлив! – сказал он и поспешил уравновесить последнее: – А этот Каменецкий, как он вообще?

– Что же мы так сидим?! – воскликнул Биркин. – Наташенька, свари, пожалуйста, кофейку и сообрази там что-нибудь.

Девушка послушно ушла на кухню, старик же поднялся, прошелся по кабинету, зачем-то поправил книги на столе, подошел к шкафу, достал бутылку коньяка.

– По рюмочке или вы за рулем? – спросил он.

– За рулем, но можно и по рюмочке, – ответил Северин.

– Вы что-то сказали по телефону о деле, – напомнил Биркин через несколько минут, перекатывая в руках пузатую рюмку.

– Ах да, конечно, – спохватился Северин и потянулся к портфелю.

Можно было бы не упоминать, что в этот момент в кабинет вошла Наташа с подносом, на котором дымились три чашки с кофе, стояла тарелка с наложенными в два ряда бутербродами с сыром и колбасой и блюдце с нарезанным лимоном.

– Вы, Евгений Николаевич, наверно, сегодня за своими поисками и не обедали, – сказала она, ставя поднос на столик так, что тарелка с бутербродами оказалась перед Севериным.

Биркину хватило одного взгляда на листок.

– А, Федоров! – воскликнул он.

– Да, действительно, там на обороте был штамп музея Федорова, – сказал несколько удивленный Северин, – а он кто был, этот Федоров, священник?

– Нет, что вы! Николай Федорович Федоров – великий русский философ, «Московский Сократ» по определению другого великого русского философа Сергия Булгакова, по основному месту службы библиотекарь Румянцевской, в будущем Ленинской, библиотеки. Жил во второй половине прошлого, черт, никак не привыкну, позапрошлого века. Создатель философии общего дела, впрочем, термин придумали его последователи, которые и опубликовали его труды, как водится, после смерти основоположника.

– И в чем же состоит это общее дело? – спросил Северин, более для поддержания разговора.

– В двух словах не скажешь! – Биркин привычно воодушевился. – Если, конечно, вы не удовольствуетесь определением «Учение о воскрешении» или, более развернуто, «Учение об объединении живущих сынов для воскрешения умерших отцов».

– Что-что? – спросил Северин, судорожно сглатывая.

– Из философии общего дела вырос весь русский космизм, пожалуй, крупнейший вклад России в сокровищницу философской мысли, – несся вперед Биркин, не обращая внимания на недоумение собеседника, – из всего, что дала Россия в двадцатом веке, с этим может сравниться только большевизм и художественный авангард.

– Я не являюсь страстным поклонником русского авангарда, – Северин, наконец, нашел в себе силы сформулировать нечто членораздельное.

– Обрати внимание, Наташа, на тонкость замечания Евгения Николаевича! – с какой-то радостью вскричал Биркин. – Из уважения к старому большевику он умолчал о своем несомненно отрицательном отношении к большевизму и в то же время тактично дать понять, что считает философию общего дела чушью собачьей! Так, Женечка, нельзя, это отрыжка юношеского максимализма! Всем вам, молодым, свойственно это пренебрежительное отношение к старикам, дескать, ничего-то мы не понимаем, что уж говорить о тех, кто жил в веке прошлом, недалеко ушедшем от каменного, ни тебе компьютеров, ни тебе мобильных телефонов с автомобилями. А вот как раз они-то и понимали, они видели общую картину мира, не замутненную суетливо снующими электронами и электромагнитными волнами. Между прочим, последователями Федорова были Вернадский, Циолковский, Чижевский…

Северин удивленно затряс головой, эти фамилии ему были, конечно, хорошо известны, но ассоциировались исключительно с научно-техническим прогрессом. Тут он, как говорится, включился и стал более внимательно слушать старика. Тот же неудержимо несся вперед.

– … многие его идеи развивали такие философы, как Соловьев, Бердяев, Булгаков, Флоренский, люди далеко не глупые, хотя для вас, возможно, и неавторитетные. Подождите минутку, я вам зачту одну цитатку, – Биркин подошел к среднему книжному шкафу, нашел нужный том, открыл его, пролистал первые страницы, судя по всему, предисловие, – нашел! Федоров – единственное, необъяснимое и ни с чем не сравнимое явление в умственной жизни человечества. Рождением и жизнью Федорова оправдано тысячелетнее существование России. Вот так вот, ни много ни мало! – воскликнул Биркин и вновь обратился к тексту. – В одном Федорове – искупление всех грехов и преступлений русского народа. Да-а! До таких восхвалений не додумались даже сталинские жополизы и убежденные последователи идей чучхе.

– Но вернемся к общему делу. Вся концепция строится на двух постулатах. Первый: основное зло человека – это смерть, с другой стороны, причиной зла в человеке, его жестокости, похотливости, лживости и тому подобного, служит осознание им своей смертности. Тезис, признаем, спорный, в обеих своих частях. Существует множество систем, которые рассматривают смерть как благо, как освобождение от тесной телесной оболочки, как преддверие райской жизни, переход в высшие сферы сознания и прочая, и прочая. Что касается второй части утверждения, то можно ведь сказать, что причиной всех добрых дел человека служит осознание им своей смертности. Зачем далеко ходить за примерами, христианство в значительной мере стоит на призыве: спешите делать добро, потом поздно будет!

– Второй постулат сводится к утверждению о неабсолютности смерти. Федоров писал, – тут Биркин еще раз пролистал книгу, нашел нужное место и продолжил лекцию, сверяясь с текстом: – Все, мы уточним, почти все философии, разноглася во всем, сходятся в одном – все они признают действительность смерти, несомненность ее, даже не признавая, как некоторые из них, ничего действительного в мире; самые скептические системы, сомневающиеся даже в самом сомнении, преклоняются перед фактом действительности смерти. Федоров, опять же уточним, не первый, провозгласил: смерти как окончательного бесповоротного уничтожения нет.

– Мягко говоря, неочевидно. Такое действительно надо постулировать, – сказал Северин.

– Женечка, вы, как мне кажется, не совсем правильно понимаете слово постулат. В строгом смысле, постулат – это положение, принимаемое без доказательства. Его очевидность или, наоборот, неочевидность здесь совершенно ни при чем. Поэтому математики никогда не употребляют слова «очевидно», отдавая предпочтение другому – «следовательно». Так вот, из постулата о неабсолютности смерти с неизбежностью следует возможность воскрешения умерших. И это стало краеугольным камнем учения…

– Но, Семен Михайлович, – горячо запротестовал Северин, – постулат постулатом, но ведь есть здравый смысл, есть опыт, я имею в виду, опыт всего человечества. А они говорят, что человек смертен, что вообще все смертно. Что же касается воскрешения, то это еще доказать нужно!

– Самое удивительное, Женечка, что практически недоказуема как раз абсолютность смерти и невозможность воскрешения. Для этого требуется бесконечно длительный опыт, в ходе которого для воскрешения будут испробованы все средства, какие существуют в природе и какие будут созданы человеком. И только когда все они приведут к отрицательному результату, тогда, в бесконечно далеком будущем, можно будет с большой долей вероятности сказать, что воскрешение невозможно. С другой стороны, возможность воскрешения доказывается чрезвычайно просто, достаточно всего одного удачного опыта, одного единственного прецедента. И такой прецедент имеется! Документально зафиксированный!

– И где же протокол? – улыбнулся Северин.

– Как где?! – изумился Биркин. – Евангелия! Иисус Христос воскресил Лазаря, не говоря уже о дочери Иаира и о сыне Наинской вдовицы.

– Но ведь это сказка, – в свою очередь изумился Северин, – лучше сказать, аллегория. Не будете же вы утверждать, что евангелические чудеса следует воспринимать буквально.

– Хорошо, что мы с вами говорим в тиши моего кабинета, – рассмеялся Биркин, – в иных местах за такую еретическую мысль вас могли и каменьями побить. Вера на то и вера, что не терпит исключений, если вы веруете в Христа, то веруете и в его воскресение и в то, что он сам воскрешал людей, а если вы сомневаетесь хоть в одном слове, то это черт знает что, но только не вера, правильно во все времена высокоумие относили к проискам дьявола. Я предлагаю, Женечка, не углубляться в теологический спор, дело это, как показал тот самый опыт человечества, совершенно бесперспективное, бесконечное и нерезультативное. Вернемся-ка лучше к философии общего дела. В ней по крайней мере все кристально ясно. Базис: культ предков. Помните пушкинское:

 
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
 

Прав, конечно, Александр Сергеевич, любовь к Родине и уважительное отношение к предкам и собственной истории – основа всего. Сейчас стараниями горе-демократов и прочих общечеловеков у нас все это похерено, и что мы имеет? Правильно, ничего не имеем, ни культуры, ни достоинства, ни державы. Только мануфактурное существование с долларом в качества высшего идеала и всеобщего мерила.

– Дед, дед, ты не на собрании ветеранов! – воскликнула Наташа.

– Положим, там я говорю совсем другое, там я старый твердолобый диссидент, – проворчал Биркин, – впрочем, ты права. Не о том говорим. Итак, культ предков. Он существовал у всех народов, во все времена, наше рациональное время можно в расчет не принимать, что такое сотня-другая лет по сравнению с историей человечества. Таким образом, культ предков – это момент, который идейно объединяет самых разных людей. Слово «объединяет» здесь ключевое. Недаром концепция Федорова называется философией общего дела. Потому что, с одной стороны, благодать вечной жизни осенит только объединенное человечество, проникшееся этим светлым идеалом, с другой стороны, достичь этого состояния можно только общими усилиями всех людей, не гениальных одиночек, не элитарных высокоинтеллектуальных и высокоорганизованных групп, обществ, орденов или даже классов, а именно всех людей всех исключения. Это, обратите внимание, уже не постулат, это доказанная Федоровым теорема. Доказательство для экономии времени опустим.

– Но все же культ предков, любовь к родителям объединяют людей во взгляде назад, но недостаточны для объединенного движения вперед. Этой цели служила другая идея, тоже чрезвычайно распространенная и устойчивая, особенно в среде простого народа, – мечта-идея о Рае Земном, о Золотом Веке. Великая объединяющая сила этой идеи наиболее ярко проявлялась в бесчисленных революциях, а лучше сказать, бунтах.

– Вот только создать Рай здесь и сейчас, если не для всех, то хотя бы для большинства, никому никогда не удавалось, не хватало материальных ресурсов. Чтобы возделать райский сад, требовалось выполоть сорняки, на этой стадии избирательного прореживания человечества все эти попытки и останавливались, причем достаточно быстро из-за истощения материальных, а, главное, людских ресурсов в ходе неизбежной гражданской войны.

– Столь же бесперспективны попытки построения Рая Земного для будущих поколений. Можно увлечь большинство населения страны, естественно после описанной выше санации меньшинства, идеей построения светлого будущего для их детей и внуков. Но, как показал наш печальный опыт, внуки не желают подхватывать эстафету поколений и, отказывая себе во всем, строить то же самое светлое будущее уже для своих внуков. Они хотят просто жить, пусть не по-райски прекрасно, но хорошо провести отпущенные им годы.

– Так уж устроен человек, что даже ради будущей вечной жизни он не будет горбатиться, если не увидит хоть малейший шанс для себя лично дожить до реализации этой идеи. А так как такого шанса, даже наималейшего, как мы все понимаем, нет, то человек вполне естественно предпочтет подвижническому труду чечевичную похлебку кратковременного, но благополучного, веселого, грешного бытия.

– Понимал ли это Федоров? Еще как понимал! Поэтому он приготовил для человечества гениальную наживку – из постулата о возможности вечной жизни он вывел теорему о необходимости всеобщего воскрешения, доказал, что бессмертие невозможно без всеобщего воскрешения. Тут невольно призадумаешься! И сочтешь, что есть прямой резон внести свою лепту в общее дело, если эти подлецы, будущие потомки, неблагодарные и забывчивые – все в меня! – с необходимостью воскресят меня в моей нежно лелеемой и горячо любимой сущности.

– Большинство, как мне кажется, обрадуется возможности на халяву в рай въехать, что же касается работы… – Северин скептически покачал головой.

– Сейчас – несомненно да, – сказал Биркин, – но не забывайте, что программа рассчитана на много поколений, чем яснее будут проступать контуры будущего бессмертия, тем меньше будет праздных попутчиков. Этот процесс сродни распространению религии, вспомните проповедь христианства в Древнем Риме, начинали с катакомб, а кончили поголовным охватом населения. Собственно, система Федорова и есть религия, активное христианство, как он сам говорил.

– Христианство… – вновь протянул Северин, не успевший снять скептическую маску.

– Я на вас удивлюсь, Женечка, – всплеснул руками Биркин, – вы же русский человек, значит, православный по определению, хотя бы на генетическом уровне, откуда такой еврейский скепсис?

– Но если вы так настаиваете, то идею бессмертия можно вывести из других посылок, как это делали, например, анархисты. Они искали пути для максимального увеличения свободы личности, не обошли, естественно, вниманием две фундаментальные степени свободы, в пространстве свобода достигалась через осуществление межпланетных перелетов для расселения человечества в космосе, во времени – через достижение физического бессмертия. Кроме того, одну из главных причин социального угнетения анархисты усматривали в зависимости человека от природы, в его смертности, поэтому физическое бессмертие рассматривалось ими как единственный реальный путь социального освобождения.

– Сейчас это знамя романтиков-анархистов, среди которых была немалая доля русских, подхватили прагматичные американцы-либертарианцы. Они, конечно, о социальном угнетении не заикаются, у них идефикс – свобода личности, а смерть ограничивает свободу, означает отсутствие выбора – жить или умереть, именно поэтому она подлежит устранению. Естественно, на строгой научной основе, на пути научно-технического прогресса, даже термин специальный придумали – научный иммортализм. Либертарианцы спонсируют имморталистов, те финансируют научные исследования, которые ведутся широким фронтом сразу по нескольким направлениям: антистарение, анабиоз, воскрешение. Об анабиозе или, в американском варианте, о крионике, вы, конечно, слышали, людей замораживают и все такое прочее.

– Но это американские штучки, нам все же ближе христианство, причем православие. Пусть американцы пекутся о свободе, пусть европейцы стремятся познать истину, для нас, русских, превыше всего справедливость. А ведь на свете нет ничего более несправедливого, чем смерть. Она лишает нас близких, она уносит молодых людей во цвете сил, – он с грустью посмотрел на внучку, и та ответила ему понимающим взглядом, – она отбирает маленьких детей, которые еще ни в чем не виноваты, даже такому старому пню, как я, моя собственная смерть представляется несправедливой, я, возможно, только сейчас понял, как прекрасна жизнь, я жить хочу, а она уже стоит со своей косой под дверью.

– Но предложи кто мне сейчас вечную жизнь, мне, одному, и я ее не приму. Как же мне-то одному? Это – несправедливо! А можно передарить, спрошу я. Вот, кровиночке моей единственной, Наташе. Так ведь и она не примет, потому что подумает о своих будущих детях. Ладно, скажет Он, шут с вами, вот вам всем бессмертие, и потомкам вашим, и родственникам, и друзьям, и знакомым, чтобы вам не скучно было вечную жизнь коротать, и знакомым знакомых, всем, ныне живущим! Э-э, нет, скажу я после того, как схлынет первая волна счастья, так дело не пойдет! Если Ты такой всемогущий, так верни мне мою девочку! – вскричал он. – И родителей моих! Они мне дали жизнь, как же я могу допустить, что у меня будет жизнь вечная, а у них нет. Теперь я обязан дать им жизнь. А иначе будет несправедливо! И не нужна мне в таком случае Твоя вечная жизнь!

Голос его пресекся. Наташа подсела к нему и стала нежно поглаживать ему руку.

– Дед, дед, не волнуйся ты так, тебе нельзя, у тебя сердце, – приговаривала она, – давай я тебе рюмочку налью.

– Спасибо, дорогая, – сказал Биркин, утирая слезы.

Успокоившись, он продолжил через некоторое время.

– Если человек, овладев рецептом вечной жизни, по каким-то причинам не хочет дать того же своим родителям, то он сам недостоин бессмертия, потому что он – не человек. Рецепт не сработает, круг замыкается. Примерно так рассуждал Федоров. Если все человечество в целом в своем стремлении к вечной жизни не проникнется идеей всеобщего воскрешения всех умерших, то оно никогда не достигнет бессмертия, не будет ему на то Божьего дозволения. Он ведь был глубоко верующим человеком, Николай Федорович.

– Я, конечно, ничего в христианстве не понимаю, – встрял Северин, – но даже мне кажется, что все это отдает какой-то ересью.

– Женечка, будьте осторожнее с ярлыками, ересь – это костер, а здесь мы имеем дело с неортодоксальным христианством. Федоров ничего не изобретал, он последовательный воскреситель, он и здесь воскресил некоторые старые идеи, бытовавшие на заре христианства, немного переставив акценты. Весьма, надо сказать, удачно. Он, например, перевел Апокалипсис в разряд антиутопий. Катастрофа конца света – не фатальная, предписанная Богом развязка, а один из сценариев развития событий в том случае, если человечество будет упорствовать в безверии, злобе и разврате. Апокалипсису противостоит апокатастасис, всеобщее спасение, опять же один из сценариев развития событий в том случае, если человечество выберет дорогу веры, добра, любви. Обратите внимание – всеобщее спасение! Это не Федоров выдумал, он только воскресил идеи александрийской школы, Оригена, Климента Александрийского, святого Григория Нисского, которые жили в третьем-четвертом веках.

– Ладно, пусть не ересь, но все равно это одна… – Северин чуть запнулся, подбирая слово, желательно, не очень обидное, – философия. А я…

– … человек практический, – рассмеялась Наташа.

– Именно! – улыбнулся ей в ответ Северин. – И меня в первую очередь интересует, как это воскрешение можно осуществить? В этой философии есть на этот счет какие-нибудь указания?

– Понимаете ли, Женечка… – начал Биркин и остановился, на минуту задумавшись, потом продолжил: – В чем принципиальное отличие учения Федорова от подавляющего большинства других философских систем? Идеалом всех философов было и есть построение законченного мироописания, отвечающего на все вопросы бытия. Федоров же дает направление общего движения, полагая и даже уповая на то, что в процессе этого движения человечество дополнит его систему, а наука – он верил в науку! – найдет методы практического решения провозглашенных им в общем виде задач.

– Да и странно было бы ожидать от философа, жившего в конце девятнадцатого века, готовых рецептов, изложенных к тому же в научных терминах нашего времени. Его рассуждения по необходимости недалеко ушли бы от воззрений Григория Нисского, который, напомню, жил в четвертом веке от Рождества Христова. Пусть тело умершего, говорил тот, абсолютно разложилось на самые простые частицы, уходящие в различные стихии, но сами эти частицы не могут исчезнуть, ибо ничто в мире не уничтожается. Обратите внимания, для того времени мысль революционная, ее и во времена Федорова не все освоили, не говоря уж о современных студентах. Но вернемся в четвертый век. Каждая из этих частиц, по мнению святого, отмечена особой печатью личной принадлежности тому или иному человеческому организму. Печать эту накладывает душа, в представлении святого субстанция понятная и простая.

– Сейчас это кажется, мягко говоря, наивным. Мы бы говорили о генетическом коде, квантах сознания, биополе, в свою очередь давая последующим поколениям повод для иронической улыбки. Понимаете ли, Женечка, тут нужны открытия. А о сущности этих открытий мы ничего сказать не можем. Открытие – это то, что не выводится из нашего современного знания. Это и есть, в сущности, наука. А то, что выводится, предсказывается, рассчитывается, это научно-технический прогресс, ему мы вместе с Николаем Федоровичем отводим второстепенную, подчиненную роль. Когда будет сделано это открытие? А кто его знает! Может быть, через тысячу лет, или завтра, возможно даже, что его уже сделали, надо просто его понять, раскопать, наконец, воскресить.

– Но вы-то сами, Семен Михайлович, – воскликнул Северин, – вы-то сами верите в это? Я уж не спрашиваю – в воскрешение всех умерших, но хотя бы в Бога, в Царствие Небесное, в вечную жизнь?

– Хотя бы… – хмыкнул Биркин. – У вас, Женечка, есть одна черта, несомненно помогающая вам в работе, но причиняющая большие неудобства в жизни – вы задаете вопросы по существу. Вопросы, требующие прямого и однозначного ответа. Что ж, признаюсь, в Бога, в Царствие Небесное, в вечную жизнь не верую, и рад бы, но не могу, издержки, знаете ли, воспитания и образования, со школы вбили базаровское: ничего потом не будет, лопух вырастет.

– Но я могу и ошибаться! И знаете, Женечка, что меня в наибольшей степени привлекает в учении Федорова? Это то, что оно обещает мне вечную жизнь независимо от моей собственной веры в нее. Пусть мой разум протестует против возможности воскрешения, но душа-то, в глубине – надеется! Ведь, черт подери, интересно было бы взглянуть на этот мир лет эдак через сто. Не просто взглянуть, а пройтись по улицам, поговорить с людьми, коньячку выпить опять же. Вот только допускаю я, что этот мир мне может не понравиться, и захочется мне Туда, обратно. А уже все, обратного хода нет! Воскрес – ну и живи вечно. Вот это отсутствие возможности выбора в наибольшей степени отвращает меня от общего дела. Впрочем, у меня, безбожника, и так выбора нет, – грустно закончил он.

– Не расстраивайся, дед! – воскликнула Наташа. – Хотя бы одна альтернатива у тебя есть: выпить рюмочку, не выпить рюмочку.

– Никакой альтернативы тут нет! – возвестил Биркин, взбодрившись. – Конечно же, выпить! – и немедленно выпил.

– А интересное у вас, судя по всему, дело! – сказал Биркин чуть погодя. – Обычно следователи по уголовным делам не задаются в ходе расследования такими высокими вопросами. Прошу вас, Женечка, не воспринимайте это как упрек в свой адрес, какие дела – такие и вопросы. А тут – высшие сферы духа и царский орел в качестве главного свидетеля.

Северин воспользовался моментом и без зазрения совести разгласил все тайны следствия. Любой бы разгласил, если бы на него так смотрела молодая красивая девушка.

– Что-то это мне напоминает, – пробормотал Биркин, в задумчивости почесывая голову.

Тут грех бы был не рассказать о вчерашнем ночном бдении над книгой. Что Северин и сделал, предварив рассказ уже известной нам преамбулой о своей нелюбви к детективам, которая знает только одно исключение. Стоило ему определиться во времени (1879 год) и пространстве (Санкт-Петербург), как старик хлопнул себя по лбу и принялся слушать Северина даже с большим вниманием, чем Наташа. А едва дослушав, придвинул к себе телефонный аппарат и, не сверяясь с телефонной книжкой, набрал какой-то номер.

– Добрый вечер, Василий Иванович. Не помешал?… Спасибо, все хорошо, более или менее, вашими молитвами! От Мити вестей не было?… Да, да, я понимаю… У меня сейчас в гостях находится один молодой человек, старший следователь МУРа… Нет-нет, мой старый знакомый и совсем по другим делам. Полагаю, что вам было бы интересно встретиться с ним… Ему тоже будет полезно… Полагаю, что нецелесообразно так откладывать… Я сейчас уточню, – Биркин повернулся к Наташе, – у вас мероприятие завтра надолго?

– Надеюсь, к восьми приедем, – ответила Наташа.

Разочарование Северина от раннего окончания завтрашней встречи мгновенно потушилось этим «приедем».

– Давайте завтра в восемь вечера, – сказал Биркин в трубку, – вот и хорошо! Да, Василий Иванович, захватите, пожалуйста, ваш рассказ, тот, который я когда-то назвал «Заговор литераторов». До встречи!

– А кто такой этот Василий Иванович? – спросил Северин, справедливо полагая, что если уж его не спросили о согласии, то хотя бы должны объяснить, с кем ему предстоит завтра встречаться.

– Ой, дядя Вася – душка! – радостно завопила Наташа. – Вы с ним, дядя Женя, поладите.