Текст книги "Красное Солнышко"

* * *

Но главной заботой Димитрия было войско – истинно царское дело! Ему он отдавался со всей страстью и не жалел на него сил своих. Начал, как я уже рассказывал, с наемников, коих он именовал словом иноземным – гвардия. Было их три сотни. Первая под командой Якова Маржеретова ходила с бердышами, увенчанными чеканным золотым орлом, с древком, обтянутым красным бархатом, и была одета в бархат и золотую парчу, называл их Маржеретов на французский манер мушкетерами, хотя какие они мушкетеры, без мушкетов-то? Вторая, алебардщики под командой Матвея Кнутсона, была обряжена в фиолетовые кафтаны, третья, пищальники под командой шотландца Альберта Вандтмана, – в камзолы зеленого цвета. Так они выступали на всяких церемониях и при выезде царя, придавая процессиям подобающую пышность, или стоя на страже, всегда трезвые, суровые и недремлющие.

Но Димитрий определил им и другую работу, тогда они переодевались в доспехи обыденные и выезжали в поле. Ибо затеял Димитрий дело, невиданное ранее на Руси, – он задумал войско свое обучать. Нет, Русские всегда хорошо воевали, кто сомневается, пусть на карту посмотрит. Но то ли походов больших давно не было и поэтому навыки ратные забылись, то ли войны стали немного другими и требовали новых навыков, как бы то ни было, что-то в организации войска надо было менять. Но за сто лет, со времен деда моего, ничего толком сделано не было.

Казацкие орды, бывшие долгое время главной военной силой, за несколько десятилетий бездействия совсем одичали, в землю по украинам вросли, обженились против правила, расплодились, свои законы установили, боярам и воеводам не то что не подчинялись, а смотрели на них как на врагов лютых. Только волю царя пока еще призвали, да и то не каждого. Если и поднимались, то лишь для защиты от нападения или для набегов грабительских, их и призывать-то боялись, потому что потом обратно в курени не загонишь. Но вояки славные! Атаман Корела под Кромами всем это показал.

А кто ему противостоял? Ополчение из детей боярских, которое раньше на вторых ролях было, в походах военных никогда не участвовало, но теперь вдруг стало главной военной силой державы. А ополчение и есть ополчение, не приученные сызмальства к военному делу, порядку военного не знающие, воинники эти обучались науке ратной по ходу войны, часто платя на науку собственными головами.

Нужно было вновь создавать войско отдельное, чтобы ничем, кроме дела ратного, не занималось. Тем более что страны европейские бунтовать начали. А боярам с воеводами и дела мало, от добра добра не ищут, говорили они, раньше жили не тужили и дальше, Бог милостив, проживем. Пушек у нас больше всех и в людишках недостатка нет, если что – шапками закидаем.

И цари воевод слушали, только брат мой понимал, что надо делать. Войско стрелецкое завел, отдельный царский полк из детей боярских, тот, что под Казанью полег, а больше не успел.

И вот по прошествии пятидесяти лет явился Димитрий, который дело деда своего продолжил. Призвал он в помощники себе некоторых из немцев и из поляков, в деле воинском сведущих, приказал выстроить под Москвой крепость земляную и стал обучать стрельцов брать эту крепость приступом. То есть вначале посадил стрельцов в крепость, а наемников немецких на стены бросил, со всеми их хитроумными лестницами. Но без оружия, лишь с короткими палками, зимой же использовались еще знатные метательные снаряды – снежки. Но даже с этим оружием немцы наших поначалу побили и крепость легко взяли, немудрено, они ведь только этим в жизни занимались, а во всяком деле своя сноровка нужна. Так что на третий раз наши отбились и немцам немного бока-то намяли.

Тогда Димитрий немцев в крепость посадил и заставил наших действия их при приступе повторить, и еще раз, и еще раз, пока так же ловко, как у немцев, не стало выходить, потом другую тысячу стрельцов пригнал и с ними повторил то же самое, и с третьей, и с четвертой.

А еще принялся пушкарей обучать, установил в поле у Нижних Котлов двадцать пушек, а напротив в тысяче шагах двадцать щитов деревянных, приказал пушкарям стрелять, а кто щит ядром разобьет, тому – рубль серебряный. Поначалу казна никакого убытку не терпела, Димитрий гневался, кричал раздосадованно, сам бросался пушки заряжать и прицел наводить и частенько попадал в цель, но потом дело у пушкарей на лад пошло, пришлось награду до алтына снизить.

Когда же пушкари начали щелкать щиты как орехи, Димитрий удумал поставить между пушками и мишенями стрельцов, чтобы ядра у них над головами летали. Пару раз, правда, промашка вышла, зато оставшиеся уже не боялись ни грохота пушек, ни свиста ядер над головой.

Немцы еще настаивали, что в дополнение к этим занятиям хорошо бы еще строем походить, чтобы ровно получалось и для глазу приятно. «А вот это дудки! – воскликнул Димитрий. – Не дам над ратником Русским измываться! Когда же мне захочется приятно для глаз сделать, я вам прикажу мимо дворца моего ногами топать, оно и довольно!»

Все же Димитрий испытывал не совсем понятное мне уважение к европейскому ратному искусству, он даже приказал перевести с немецкого и латинского языков и сделать около сотни списков «Устава дел ратных». В ответ же на недоуменные вопросы, зачем все это надобно, он самолично вписал в начало следующие слова: «Сия книга нужна каждому воеводе, чтобы знали они все новые хитрости военные, коими хвалятся Франция, Италия, Испания, Австрия, Голландия, Англия, Польша с Литвой, и могли не только силе силою, но и смыслу смыслом противиться с успехом, в такое время, когда ум человеческий всего более вперен в науку, необходимую для благосостояния и славы государств, – в науку побеждать врагов и хранить целость земли своей». Чего только ни было в этой книге: даны правила для образования и разделения войска, для строя, похода, станов, обоза, движений пехоты и конницы, стрельбы пушечной и ружейной, осады и приступов. Написано все было с военной ясностью и точностью, но у меня от всего этого голова кругом шла и в сон бросало.

Не понимаю я этих уставов, слишком много слов об исхищрениях силы телесной и почти ничего об укреплении сил душевных, от которых, в сущности, и зависит победа. Вот и в Димитриевом Уставе только один совет дан: пред всякою битвой воевода должен ободрять воинов лицом веселым, напоминать им отечество и присягу, говорить, что сам будет предводительствовать им, что лучше умереть с честию, нежели жить бесчестно, и с сим вручать себя Богу. Хоть так!

Неутомим был Димитрий и в поиске нового оружия и всяких хитроумных устройств для войны. Умельцев у нас предостаточно, только крикнули, что царь жалует щедро за всякие придумки, сразу набежали, волосы всклокочены, глаза огнем бешеным горят, изо рта слюна во все стороны летит, а в руках у многих какая-нибудь игрушка, из дерева или из металла сделанная, у иных же листок, исчерченный линиями угольными. Димитрий все это с интересом рассматривал, дивился, кое-что и на заметку брал. Сделать же успел только две штуки.

Первая была снаряд огненный, который сам по воздуху летал. Даже не знаю, как вам объяснить, я и сам-то не очень хорошо понимаю, почему он летал. Пушку я понимаю, кладешь в нее порох, поверх ядро, поджигаешь порох, он взрывается, как ему положено, и взрыв вышвыривает ядро вон из пушки. Ядро летит, пушка на месте остается, заряжай заново. Тут же ни ядра, ни пушки, только трубка, с передней стороны закрытая, в которую набивали порох, когда же порох поджигали, то он не взрывался, а начинал гореть ярко, и трубка в огне и пламени улетала в небо или куда ее направляли.

Ядро – вещь не страшная, главное, на его пути не становиться, а за хорошей стеной, не то что каменной, но даже и дубовой, от него вполне схорониться можно, ощущение изнутри такое, как будто кто-то молотом в стену бьет, да никак не пробьет. Этот же снаряд, когда в цель попадал, взрывался, как бочонок с порохом, если и не разворотит стену, то все вокруг пожжет.

Штука при ближайшем рассмотрении оказалась не новой, было ей сотни три лет, а то и все четыре. Как порох придумали, так сразу и такие снаряды запускать стали. Но потом на пушки перешли, а эти снаряды, совсем маленькие, для развлечения оставили. Димитрий же решил их вновь для военных нужд приспособить. Он даже такое придумал: сделал подставку специальную, на которую положил рядком десяток таких снарядов, выбрал рощицу в полуверсте, прицелился и – жахнул. Десятины леса как не бывало, это как град в поле, все поломано, все ничком лежит, да его и горит. Правильно в свое время от этого оружия отказались, если такая штука на город обрушится, это же Содом и Гоморра будет, как-то совсем уж не по-христиански, пусть лучше пушки остаются, с ними народ свыкся. А Димитрий, знай себе, хлопает в ладоши: «Ах, как славно! Установлю эти подставки на телеги или на сани, мигом в любое нужное место доставлю, а уж там – берегитесь!»

Вторая придумка Димитрия была еще непонятнее и породила множество слухов. Был это огромный ящик, сажени четыре в длину, полторы в ширину и столько же в высоту, поставленный на два ряда колес, которые виднелись из-под него как ножки у сороконожки. Сделан был ящик из мореных досок дубовых с прикрепленными снаружи полосами железными. Полосы были не для украшения, а для защиты, Димитрий сам толщину их подбирал так, чтобы пищальная пуля с десяти шагов не могла их пробить. В передней стенке было окошко со ставнем, но за ним не девица красная пряталась, а пушка изрядная. В боковых же стенках были узкие прорези для стрельбы из пищалей. Но все это было незаметно, потому что снаружи ящик был покрыт затейливой росписью, изображавшей разные хари зверского вида и всякую нечистую силу.

Можно было догадаться, что это нечто типа гуляй-города, но маленького, в сборе и на колесах. Или тур, что используется для штурма крепостей, но низкий. Народ же окрестил эту штуковину «адом», вероятно, из-за росписи. А потом и другой повод появился.

Воеводы, знавшие о предназначении штуковины, за спиной у Димитрия посмеивались: «Изрядная штука! Любого неприятеля испугает! Вот только как ее до того неприятеля доволочь?»

Действительно, ящик оказался тяжеловат. Хоть и сделали для него особые, очень широкие колеса, а все же сдвинуть его могла только шестерня лошадей, да и то лишь по дороге мощеной. Но Димитрий не отчаивался, вскоре привезли и установили внутри ящика печурку металлическую, котел замысловатой формы и другие железяки.

– Сей тур отныне сам двигаться будет! – объявил Димитрий. – Как тур живой!

– Как это? – удивленно спросили бояре.

– Сам пока не знаю, – ответил Димитрий, – но вот этот, – тут он кивнул на тщедушного мужичка с всклокоченными волосами и горящими очами, – головой ручается.

Но что-то у мужичка пока не получалось, тур весь трясся от напряжения, действительно, как живой, но с места двигаться не желал. Димитрий наблюдал за этими попытками из окна своего дворца, народ же ходил кругами вокруг, смотрел на дымящую трубу печурки, на вырывающиеся струйки пара, крестился и приговаривал: «Воистину ад! Господи, помилуй нас, грешных!»

* * *

В чем никто не сомневался, так это в том, что дело к войне идет. Но никого это не беспокоило, все привыкли, что маленькая победоносная война в начале царствования есть необходимое условие укрепления престола и придания ему подобающего блеска. А тут и повод был подходящий – наш союзник еще со времен царя Бориса король польский Сигизмунд призывал нас помочь ему усмирить мятежную Швецию и вернуть ему похищенную дядей корону. Поговаривали, что Димитрий, находясь в Польше, клятвенно обещал Сигизмунду оказать ему эту услугу в благодарность за поддержку. Но Димитрий возможностью этой не воспользовался, лишь послал королю Карлу бранчливое письмо в стиле своего деда и отца, этим и ограничился.

Порывистый, всегда спешащий, Димитрий в подготовке к войне проявлял удивительную сдержанность и основательность. Он именно готовился, а не бросался вперед очертя голову. Вот только планы его долгое время оставались секретом.

А где секреты, там и слухи. Большинство было уверено, что, пренебрегши северными завоевания, Димитрий нацелился на юг. Вот и Романовы на Думе боярской призывали сокрушить Крымское ханство, беспокойного и вороватого соседа. Другие же прозревали путь Димитрия еще дальше, до самого Царьграда. Утверждали, что в письмах правителям европейским и Папе римскому Димитрий обещал им не только помощь в отражении турецкого нашествия, но и самое активное участие в новом крестовом походе против неверных. Можно подумать, что они свечку держали, когда Димитрий те письма писал!

Тут Димитрий проявлял удивительную осмотрительность, столь ему несвойственную. Любящий поговорить по любому поводу, он упорно молчал, когда речь заходила о будущей войне, даже в Думе боярской он терпеливо сносил долгие рассуждения бояр о том, идти ли на крымского хана или еще десяток-другой лет погодить. Молчание воспринимали как знак согласия.

Наступила весна, подходил к концу первый год правления Димитрия, уже было призвано ополчение, ни много ни мало сто тысяч, и указано место сбора – Елец, уже было доставлено туда изрядное количество пушек и всякого припасу огненного, понятно было, что как минует весенняя распутица, с первыми летними днями и двинемся, а с кем воевать будем, по-прежнему оставалось неясным. Лишь самые умные предугадывали направление удара – Европа, а первой на пути стояла – Польша.

Впрочем, можно было и раньше догадаться. Ведь Димитрий отправил к хану крымскому посольство с посланием дружественным и с дарами обычными между добрыми соседями. То же и персидскому шаху Аббасу. В письме же султану турецкому заверял того, что маленькое недоразумение, случившееся во время правления отца Димитрия, никак не повлияло на его доброе отношение к нашему вечному другу и союзнику. То есть Димитрий всячески старался оградить себя от всяких неприятных неожиданностей с южной стороны.

Но самая важная примета заключалась в титуле, который Димитрий принял через несколько месяцев после восшествия на престол, – император. Для слуха Русского это слово – пустой звук, даже для меня, к титулам весьма чувствительного, не желает мое сердце наполняться гордостью при слове император, ему милее всего даже не царь – великий князь. Кстати, Димитрий никогда и не использовал титул императора в своих указах, а бояре при обращении к нему обычно говорили цесарь, в сущности то же, но царю созвучнее. Не больше он значил и для наших южных соседей. А вот для Европы…

Что ж, для Европы и писалось, Димитрий даже имя свое изменил на европейский лад – император Деметриус. Известив дворы европейские о принятии им нового титула, Димитрий сразу поставил себя выше всех властителей, он бросил им вызов – подчинитесь! Короли, владетельные герцоги, сам Папа римский отмалчивались, не желая, с одной стороны, величать царя Русского императором, а, с другой стороны, понимая, что непризнание титула – обида смертельная и готовый повод к войне. Димитрий же нарочно их дразнил, в следующих посланиях он прибавил к своему титулу слово «непобедимый», ясно давая всем понять, что он не только готов к войне, но и стремится к ней.

Первой на его пути лежала Польша. Нет, Димитрий не собирался завоевывать ее силой оружия, страну эту за несколько лет жизни там он успел полюбить и не желал проливать братскую кровь. Он надеялся овладеть Польшей так же, как недавно овладел Русью, он намеревался повторить тот же путь, но в обратном направлении, из Москвы в Краков, из Кремля в Вавель.

И для этого были все условия. Поляки давно своим королем Сигизмундом недовольны были, с того самого момента, как стихли громогласные крики в честь его избрания. Нелюбезный, скупой, вечно надутый и постоянно чем-то недовольный, вдобавок ко всему истовый, непримиримый католик, и это в стране, в которой волею судеб население исповедовало четыре разные веры, не считая бессчетных ересей. Немудрено, что все больше людей обращали свои сердца к царю Московскому, молодому, деятельному, веселому и – веротерпимому. В пользу Димитрия действовала целая партия во главе со знатными шляхтичами братьями Стадницкими и Николаем Зебржидовским, из которых даже один старший Стадницкий, Станислав, прозвищем Дьявол, мог возмутить все королевство.

К ним-то и ездили постоянно поляки из Московского окружения Димитрия, им они возили деньги, отпускаемые Димитрием с присущей ему щедростью. За это Димитрия и осуждать нельзя, всем известно, что любой самый обширный заговор обходится дешевле самой маленькой войны. Но зачем же он рать такую сильную призывал, спросите вы. Только для вразумления неразумных и охлаждения голов горячих, которых в Польше предостаточно, отвечу я. Войско и шагу не должно было ступать в пределы польские, а стоять на границе, дожидаясь, пока дело закончится миром к всеобщему удовольствию. А дальше, слышу я нетерпение в вашем голосе. А чего обсуждать, что дальше-то было бы, коли и это, к сожалению, не свершилось?

Да, далеко я вперед забежал, от свершений Димитрия к планам его перешел, навсегда в голове его оставшимся. Надобно назад возвращаться.

* * *

Я вот все о делах рассказываю, а о том, как жил Димитрий, как страна при нем жила, и не говорю. Если одним словом, то – весело. Димитрий сам был человеком открытым и веселым и весельем своим весь двор заражал. Всегда что-нибудь придумывал. К застольям долгим и питию усердному пристрастен он не был, любил движение, музыку, танцы, поэтому часто старый дворец царский расцвечивался огнями, неслась из него разудалая музыка, преимущественно, польская, и мелькали кружащиеся в танце пары. Всякий день казался праздником. Постные лица Димитрий не любил и если замечал кого сумрачного на приеме своем, то велел вначале поднести ему большую чару с вином, если же и это не действовало, то виновный немедленно изгонялся из дворца.

Еще у Димитрия было странное пристрастие устраивать свадьбы слуг своих. Он даже пренебрег добрым старым обычаем запрещать браки наиболее опасным противникам. Престарелого князя Федора Мстиславского, долгие годы скорбевшего о том, что с ним пресечется их род, Димитрий женил на своей двоюродной тетке. Князю же Василию Шуйскому подыскал другую дальнюю родственницу Нагих, княжну Буйносову. Злые языки поговаривали, что сделано это с дальним умыслом, ведь пятнадцатилетняя княжна была на голову выше и в полтора раза шире своего жениха, тут-то князю и придет смерть неминучая.

Не только Двор веселился, но и простой народ. Народ всегда весел, когда в державе спокойно и сытно. А с воцарением Димитрия удивительная тишина наступила в Земле Русской, что было особенно заметно после голодных лет и междоусобной войны. И тем сильнее на фоне этой тишины раздавался веселый звон монет, ибо благодаря щедрости Димитрия денег в обращении было, как никогда, много и они быстро переходили из рук в руки, двигая и промыслы, и торговлю.

А еще жили – блестяще. Насколько Димитрий был умерен в питие и еде, настолько же он любил роскошь, впрочем, истинно царская черта. Тут, несомненно, сказались еще детские впечатления, убранство моего дворца в Угличе, небольшого, но изрядно украшенного, запало, как видно, в память мальчика и грезилось ему потом в темноте скромной монастырской кельи. Но особенно Димитрий любил драгоценности и, признаю, знал в них толк, поражая даже меня точностью своих оценок. Торговцы со всего мира, прослышав об этой страсти, стекались в Москву. Даже принцесса Анна, сестра Сигизмунда, прислала ларчик с драгоценностями, предлагая Димитрию купить их.

Димитрия и тогда, и позже обвиняли в расточительности, что-де слишком много драгоценностей покупал. Какая ж это расточительность? Это если боярам что в руки попадет, то пиши – пропало. А у царя все в казну царскую идет, там дьяки на любое колечко бирку навесят и в книги свои казначейские запишут. Помню, все, особенно иностранцы, восторгались новым престолом царским, изготовленным по рисункам самого Димитрия. Был он отлит из чистого золота, обвешан кистями алмазными и жемчужными, в основании его располагались два серебряных льва, а сверху он был покрыт крестообразно четырьмя богато украшенными щитами, над коими сиял золотой шар и искусно сделанный золотой орел. И где этот трон сейчас, хотел бы я знать. Или у бояр спросить?

Одевался Димитрий тоже пышно, хотя привычное Русское царское одеяние не любил, облачаясь в него только ради церемоний разных. Но оно действительно не рассчитано на такого порывистого молодого человека, в нем можно только шествовать степенно с двумя боярами по бокам, бережно поддерживающими под локти, а, скажем, на коня вскочить невозможно, никакая сноровка не поможет. Поэтому Димитрий предпочитал одежду короткую, облачаясь попеременно то в Русский кафтан, то в польский кунтуш. Вслед за царем и все жители Московские, и знатные, и незнатные, старались блеснуть одеждой богатой, к немалой радости купцов Московских и к усладе глаз, ведь разноцветные наряды толпы весьма украшали улицы столицы.

* * *

Я остановил, потому что мне неожиданная мысль в голову пришла. Царствование Димитрия напомнило мне первые годы правления царя Бориса. Как ни ненавидел его Димитрий, а многое делал похоже, можно сказать, продолжал его дело. С другой стороны, чему удивляться? Они оба для блага державы старались, только об ее величии и думали, потому и шли в одном, правильном направлении.

Без различий, конечно, не обходилось. Вот идете вы по дороге, вдруг перед вами завал вырастает, один его слева обойдет, другой справа, а иной и напрямки ломанется. Это от привычки и от натуры зависит. Главное, что общее направление выдерживают, остальное – детали.

Но верно говорят, что дьявол в деталях прячется. Димитрий, уделяя излишнее, быть может, внимание одним мелочам, совсем забывал о других, весьма существенных. Это было его единственным недостатком, но и недостаток этот был лишь продолжением его достоинств, произрастал из кипучей натуры и всех обстоятельств предыдущей жизни.

Царь Борис при дворе вырос, он настолько свыкся с обычаями, что и помыслить не мог их нарушить, особенно, в мелочах, которые тело само исполняет, без участия головы, это, к примеру, как на храм Божий перекреститься, бывает, едешь, мыслями вдаль уносишься и вроде бы даже по сторонам не смотришь, а рука сама ко лбу подымается. Димитрий же вознесся на престол Русский стремительно, неожиданно не только для окружающих, но отчасти и для самого себя. О каких-то обычаях он просто не знал, какие-то его раздражали и он, не задумываясь о последствиях, легко нарушал их. Что же ему люди опытные, его окружавшие, не подсказали, спросите вы. Почему же, подсказывали, и Димитрий не чурался умный совет выслушать, вот только времени у него на это почти никогда не находилось. Он всегда спешил и этим удивительно походил на своего деда и отца. Как будто, как и они, чувствовал, что судьба отпустила ему немного времени, и потому старался сделать как можно больше.

А торопливость не в Русском обычае, мы все делаем неспешно, степенно, после раздумий основательных. Я вот часто ругал бояр за их медлительность и неповоротливость, но, право, есть вопросы, которые надо обсуждать вдумчиво, заходя с разных сторон, аккуратно взвешивая все доводы за и против. И даже приняв решение, отложить его на какое-то время в сторону, пусть вылежится. Лишь после этого бояре представляли царю готовый указ для высочайшего утверждения.

Димитрий, конечно, такого стерпеть не мог. Присутствуя с первого дня на заседаниях Думы боярской, он быстро вникал в суть вопроса, наскоро выслушивал мнения бояр и тут же сам предлагал решение. Нарушая предписанную царю обычаем роль молчаливого судии, говорил при этом много и складно, любил ссылаться на Священное Писание, которое знал досконально, и на примеры исторические. Бояре по прошествии времени и сами удивлялись меткости его решений, но на Думе сидели насупившись, недовольные таким попранием древнего обычая. И еще зря Димитрий так часто ссылался на виденное в Польше и Литве, совсем это было ни к чему.

А еще любил Димитрий вникать в дела, царю не подобающие. Царю вообще мало во что подобает вникать, не царское это дело. Вот, скажем, строительство нового царского дворца. Место для строительства еще можно указать, а более ничего. Пусть строят, не понравится, всегда можно приказать снести и построить заново. Димитрий же сам весь Кремль исходил, выбирая место для дворца, и определил ему быть на холме у Кремлевской стены, со стороны Москвы-реки. Долго втолковывал зодчему, чего он хочет, показывал ему на месте, где будут стоять его палаты, а где палаты будущей царицы, и как они должны выглядеть, даже что-то рисовал на бумаге. И хотя предпочитал он дома каменные, дворец приказал строить деревянный, так быстрее.

Но и этим не ограничился, чуть ни каждый день стройку навещал, давал указания, какими тканями шелковыми покрывать стены, какими изразцами цветными обкладывать печи, какие решетки серебряные ставить на те же печи и замки позолоченные на двери. От нового дворца спешил в дворцовые мастерские. Задавал вопросы портным, шившим одеяния царские и форму для гвардии его, плотникам, изготавливающим мебель для нового дворца, бронщикам, ковавшим кирасы для царских телохранителей, оружейникам, изготавливающим оружие, бывал и на монетном дворе, и в ювелирной мастерской, следя за изготовлением новых корон для себя и для будущей царицы.

При такой жизни никаких часов в дне не хватит, потому Димитрий никогда не ложился спать после обеда. Это испытание было, наверно, самым тяжелым для бояр и Двора в его царствование, глаза-то после обеда сами закрываются и голова набок падает, ан нет, изволь сопровождать царя, куда его ноги понесут, тут один обычай с другим сталкивался, побеждал, как положено, царь.

«И ведь нет чтобы выехать степенно, на лошади смирной, а еще лучше в карете, проехаться, так и быть, по улицам Московским или по окрестностям, если уж такая блажь напала, – вздыхали бояре, – а этот все норовит сам на жеребца горячего вскочить и с места в галоп. Или вот охота, – продолжали они, – истинно царское дело, особенно соколиная. И глазу приятная, и безопасная. Но зачем же на медведя с рогатиной идти?! Медведь же не знает, кто против него стоит, вдруг беда случится?»

Можете представить, какие муки испытывали бояре, видя государя своего, всего в копоти пороховой, стоящего с зажженным фитилем у пушки. И подлинный ужас овладевал ими при штурмах крепости, что Димитрий для обучения войска под Москвой построил. Димитрий ведь частенько сам лез на стены, предводительствуя воинами своими, и вступал в схватку нешуточную с защищавшимися. Как ни ловок он был, а попадал иногда под чью-нибудь горячую руку, один раз от тумака крепкого со стены сверзился, видно, кто-то, как тот медведь, в запале не разобрал, что перед ним царь стоит. Бояре кинулись к царю, ожидая самого страшного и одновременно грозя казнью лютой всем, кто в этот момент на стене находился, а Димитрий вскочил, как ни в чем не бывало, встрепенулся, отряхнулся и опять на стену полез.

Мне иногда казалось, что Димитрий нарочно некоторые обычаи нарушал. Хотел он встряхнуть немного сонное Русское царство, и это ему удалось. Что же до обычаев дедовских, то их я почитаю, как, вероятно, никто другой в державе нашей. Но и я понимаю, что обычаи потихоньку меняются, какие-то отмирают, им на смену другие приходят. Возможно, Димитрию и удалось бы привить народу нашему какие-то новые обычаи, если бы выпало ему лет двадцать правления, чтобы новое поколение успело вырасти. Молодые-то смотрели на него влюбленными глазами. Да и как его было не любить?!