Текст книги "Красное Солнышко"

– Мир не без добрых людей! – подбодрил я его. Хотел я сказать ему, что надобно тратить поменьше, но промолчал – зачем обижать такого хлебосольного хозяина и в общем-то славного человека.

* * *

Я торопил Мнишека с отъездом в Москву, указывая ему, что главное дело сделано и нет никаких причин для задержки. Воевода же ссылался на просьбу Димитрия набрать для него две тысячи наемников. Действительно, в Самбор повалили шляхтичи самого разбойничьего, я хотел сказать, геройского вида. Глаза их горели лихорадочным огнем, Власьев утверждал, что от голода, я же предпочитал думать, что от рвения услужить царю Русскому, ну и, конечно, от желания подкормиться изрядно, не без того.

А уж какие они разговоры вели! Честили короля Сигизмунда на все корки и, потрясая саблями, похвалялись, что они «черта-немца, зануду и индюка надутого» с престола скинут и отправят обратно в его любимую Швецию, чтоб ему там пусто было! Я испуганно оглядывался вокруг, не привык я к столь громогласной государственной измене. В моем представлении измена подразумевает тишину, темноту, шепот змеиный, легкий шелест кинжала о камень точильный. Но войска королевские не окружали Самбор, плахи не устанавливались во дворе замка, и я подумал, что, быть может, король Сигизмунд нарочно потворствует этому сборищу, надеясь сплавить всех смутьянов с глаз долой. Как показали последующие события, я в самую точку попал.

Несмотря на веселое препровождение времени, на охоты знатные, разудалые поп…, извините, пиры со шляхтичами, я скучал и не находил себе места от волнения – как там Димитрий? как он обходится без советов моих? Даже долгие беседы с Мариной не утешали меня. В языке Русском она сильно продвинулась и щебетала уже достаточно бойко, мягкий же выговор и проскальзывающие иногда польские словечки придавали речи ее какое-то особое очарование. С обычаями Русскими дело обстояло хуже, несмотря на восторженный тон моих рассказов, Марина глядела на меня испуганными глазами, и чем сильнее я смягчал и приукрашивал картину, тем больше возрастал страх Марины перед будущей жизнью в Москве.

Я понимал, что страшит ее неизвестность, поэтому решил разговоры об обычаях Русских пока прекратить, столкнется – разберется, жизнь научит, жизнь – она лучший учитель.

И уж совсем плохо продвигалось дело с канонами веры православной – крепко же засела в Марине ересь бернардинская! Вообще, у меня сложилось впечатление, что Марина питает иллюзию сохранить в Москве свою веру католическую. Не выдержав, я спросил об этом прямо и получил обескураживающий ответ.

– Так ведь Димитрий мне это обещал! Я понимаю, что моему будущему народу это вначале не понравится. Я уж специально по совету папеньки написала письмо Святейшему с просьбой разрешить мне при венчании в Москве принять причастие по православному обряду. Вот, ждем ответа. Из-за этого и не едем.

Я отправился немедленно к «папеньке». Устроившись поудобнее с кубком токайского, повел разговор хитро, показал, что я все знаю и нисколько этим не возмущаюсь, посетовал вскользь на задержку ответа из Рима и даже посочувствовал Мнишеку в его сложном положении. Не преминул заметить, что у Димитрия от меня тайн не было, что он у меня, как у старшего в роду, просил благословения его планам, и я, конечно, после некоторых сомнений и даже яростных споров по некоторым вопросам, все их одобрил. Господь простит мне эту маленькую ложь, тем более в разговоре с выучеником иезуитов!

Воевода, вначале напряженный, под конец расслабился и, обняв меня со слезами на глазах и освежившись изрядным кубком вина, заговорил совершенно открыто. Много чего наговорил, иное я предпочел бы и не знать. Среди прочего рассказал и о договоре, который был подписан между ним и Димитрием.

– Знаю, Димитрий сказывал, – заметил я небрежно, хотя все во мне клокотало от возмущения. До чего дошли эти европейцы – заключать договор кабальный с законным и бесспорным претендентом на престол, да еще письменный! Но я виду не подал и продолжал столь же безразличным тоном: – Там одна неясность возникла, обычная, впрочем, при передаче изустной. Соблаговоли договор посмотреть, я тебе укажу.

И ведь дал! Я быстро пробежал глазами свиток. Что-то я знал, потому что сам и выполнял во время посольства моего. Равно как и о разрешении Марине свободно исповедовать в Москве свою веру. А вот это что-то новое: будущей царице отдавались в полное владение Псков и Новгород со всеми землями, и удел этот сохранялся за ней как в случае смерти Димитрия, так и при бездетности Марины. И – о, ужас! – Марина получала право строить в пожалованных ей землях католические храмы, монастыри и школы. Не был забыт и сам Мнишек, ему обещались богатые вотчины в Смоленском и Северском княжествах.

– Вот, нашел! – сказал я, всем своим видом изображая радость. – Димитрий говорил о Чернигове, а я его здесь не нахожу.

– Обещал, истинный Бог, обещал! – вскричал в ответ Мнишек. – А потом взял и переобещал Сигизмунду! Как нехорошо! Так честные люди не поступают! Прощения просим! – спохватился он.

Но обида от упущенного богатого города не дала ему успокоиться, только заставила перенести претензии на безответного короля, и так, распаляясь и еще более подогревая себя токайским, Мнишек выложил мне содержание тайного договора Димитрия с Сигизмундом, о котором воевода был неожиданно хорошо осведомлен. Его я вам и передавать не буду, зачем, коли Димитрий его выполнять не собирался. Эта же мысль весьма ободряла меня во время рассказа Мнишека и способствовала появлению всяких хитроумных наводящих вопросов.

После всех этих разговоров моя тревога за Димитрия только возросла. Не успокоил меня и долгожданный ответ из Рима. Папа римский отказал Марине в ее просьбе. Как говорится у нас в народе: с паршивой овцы хоть шерсти клок! Отказ Папы разбил все сомнения и колебания Марины, а решительный тон вызвал столь же решительные ответные действия – Марина засобиралась в дорогу. Неужели Папа думал, что она в угоду ему откажется от короны Русской?! Если думал, то он, да простят меня католики, среди которых попадаются умные люди, полный …, нет, лучше все же промолчу, потому что среди католиков есть и истинно верующие, а еще больше обидчивых. Но и они должны признать, что Папа своими руками толкнул Марину в объятья истинной православной церкви. Нарушив раз высочайший запрет, дальше трудно остановиться. Это как с девством, да простят мне мужчины такое сравнение.

Оставалось последнее препятствие для отъезда – наряды. Нет, этого я уже не выдержал! Оставив Власьева отдуваться в одиночестве, я вскочил в седло и устремился в Москву.

Глава 5
Две недели счастья
[1606]

Принял меня Димитрий хоть и сразу, но нелюбезно. Но я не обиделся, ведь Димитрий ожидал увидеть перед собой совсем другое лицо. А что гневливо хмурил брови, так это от смущения. По-хорошему все наоборот должно было быть, это я должен был хмуриться гневливо, а он передо мной лебезить, потому как виноват. Но я удовлетворился тем, что он хотя бы вину свою чувствует, оттого и смущается, а смущение гневом прикрывает. На то он и царь.

Великая была вина, меня княгинюшка, едва я на порог ступил, так и огорошила: Ксения постриг приняла.

– Как же так! – вскричал я. – Ни на один день вас одних оставить нельзя! Возвращаешься и только об одном думаешь – что вы еще сотворите? Ты-то куда смотрела?

– Она сама так решила, – тихо, сквозь зубы ответила княгинюшка, знать, обиделась на меня, что не обнял с дороги, подарки не раскинул, а раскричался с порога.

– Сама! – зло рассмеялся я. – Молодая, красивая, здоровая, да по своей воле в монастырь – ни в жизнь не поверю! Заставили голубку нашу, застращали! О!.. – я воздел руки к небу.

Быть может, и выкрикнул я тогда имена тех, кто на Ксению давил, и Димитрия при этом помянул, но мог и про себя затаить, значения это не имело – княгинюшка меня и без слов понимала.

– Димитрий здесь ни при чем, – сказала она, – даже Марфа никак в это дело не мешалась, Ксения сама все решила. Ты ее не кори, третьего жениха потеряла, какое же женское сердце такое выдержит.

У женщин всегда так, чуть что – на сердце кивают. А до того, что еще одна родовая ниточка прервалась, им и забот нет. Сколько их осталось, ниточек-то. Однопалый покажет.

Взгрустнулось мне. Обнял я княгинюшку, сели мы рядышком на лавку, поплакали вместе над судьбой несчастной Ксении. Привязались мы к ней и вот опять, в который раз осиротели. И оттого волнами возвращалась злость на Димитрия: он, он во всем виноват, пришел, поманил надеждой на счастье, разбил сердце девичье – и в кусты. Нам же, двум старикам, теперь вдвоем горе горевать.

Успокоившись немного, я подумал, что так, может быть, и лучше, для Ксении лучше. Боюсь, что замуж ее выдать нам бы уж не удалось, женихов ей под стать во всем мире немного сыщется, а тут еще возраст солидный – двадцать один год и все эти предшествующие истории. Помыкалась бы несколько лет и все одно монастырем бы кончила. «Надо вклад сделать побогаче, чтобы не было голубке нашей никаких неудобств», – мелькнуло у меня в голове.

– Уже распорядилась, – донесся до меня голос княгинюшки.

– Милая ты моя! – растрогался я и поцеловал княгинюшку в щечку.

* * *

– Так скоро ли? – спросил Димитрий, когда я ему обстоятельно доложил о нашем посольстве.

– Со дня на день! – заверил я его. – Воевода Мнишек обещал сразу, как двинутся, гонца послать, чтобы посольство для встречи выслали.

– Уж давно снаряжено! Что же до гонцов воеводских, то каждый день летят, да все без дела, лишь с просьбами пустыми.

– Чай, о деньгах, – догадался я.

– А то! Пишет, наемники сговорились только до границы ехать, а если на границе платы вперед не получат, то обратно поворотят.

– Не поворотят, – пренебрежительно протянул я.

– Я тоже так думаю, но денег все же надо послать. Так что, князь светлый, опять тебе надо в дорогу собираться.

– Собираться! – возмущенно закричал я. – А ты меня о здоровье спросил? Быть может, у меня сил никаких не осталось.

– Не спросил. Прости, – покорно сказал Димитрий, – но я и так вижу, что ты в добром здравии. Тебя, дед, никакая хвороба не возьмет, ты еще меня переживешь.

– Типун тебе на язык! – прикрикнул я на него, но тут же смирился и взял деловой тон. – Много ли везти? Сколько просит воевода Мнишек?

– Просит сто тысяч, злотых. Пошлю пятьдесят тысяч рублей, надеюсь, хватит.

– Да по такому курсу рубли на злотые даже жиды в Самборе не меняют, – возмутился я, – один к трем – вот Божеская мера! Так что больше тридцати тысяч и не думай посылать. А еще лучше, злотые пошли, сто тысяч – число хорошее, круглое, да и зачем нам эти злотые, только казну засорять.

– Твоя правда, так и прикажу, – согласился Димитрий и добавил со вздохом: – Может, и наскребут.

Подивился я этому, ведь когда я уезжал, казна была полнехонька.

* * *

Я все верно рассчитал. Поспешая не торопясь, попал в Лубно в тот самый день, когда со стороны Орши, порубежного литовского города, показался поезд Мнишеков. Князь Мосальский, официально представлявший царя Русского, выехал вперед и приветствовал Марину. Я ему в этом не препятствовал, пусть потешится, ведь уж несколько недель он вместе с посольством встречным царскую невесту поджидал.

Потом и я подъехал запросто, обнялся с воеводой Мнишеком, спросил, как здоровье, подобру ли доехали и не было ли каких происшествий по дороге, извинился за малочисленность свиты встречной. Ведь по Русскому обычаю при встрече дорогих гостей количество встречающих должно превосходить число гостей, тут же Димитрий промахнулся.

Впрочем, немудрено это было, Мнишек с собой, как казалось, пол-Польши прихватил. Сына своего Станислава, брата Ивана, Яна по-польски, племянника Павла, зятя Константина Вишневецкого, тут поспорить можно, кто кого сопровождал. Было множество высших вельмож польских: два Тарло, трое Стадницких, Казановский, Любомирский, всех и не перечислишь. Шляхтичей, которые по найму ехали, я, естественно, не считаю.

У Марины свита была не меньше, ближними боярынями, статс-дамами по-ихнему, состояли при ней жены обоих Тарло, мамкой-гофмейстериной – пани Казановская, им в помощь был целый выводок сенных девушек, фрейлин, который своей живостью и веселостью напомнил мне «летучий отряд» незабвенной Екатерины Медицейской, королевы французской. К сожалению, было много священников католических, когда я попенял Мнишеку на это, он ответствовал, что каждый из панов знатных взял с собой своего духовника, это их право и он им в этом не начальник.

– А эти? – указал я ему на стайку бернардинцев.

– Марина воспитывалась в монастыре Святого Бернарда, и они по собственной воле последовали за своей духовной дочерью, – ответил Мнишек, чуть поморщившись, из чего я вывел, что у них, католиков, не все так просто, как у нас.

Впрочем, бернардинцы оказались славными ребятами, веселыми, не дураками выпить, вот только по женской части невоздержанными, что даже и католическим монахам не приличествует. Главное же, что ни к кому не приставали с речами соблазнительными, я за этим поначалу строго следил и лишь при подъезде к Москве совсем успокоился.

Вообще, первая часть нашего путешествия принесла мне много хлопот и беспокойств. Дьяк Афанасий Власьев, сопровождавший Мнишеков от Самбора, покинул нас сразу после встречи на границе.

– Сил моих больше нет терпеть капризы женские, помноженные на гордость шляхетскую! Ужас что за полька! На край света убежать готов! – крикнул он мне в ухо, разрывая руками шубу на груди, но тут же поправился, приосанившись: – Государь призывает с докладом! Надобно поспешать! – и был таков.

Князя Мосальского я сам отстранил, указав ему место подобающее – по хозяйственной части. Занимался он дорогами, лошадьми, едой и ночлегом, я же занял место возле невесты царской, следуя на лошади рядом с ее каретой и одним своим видом отгоняя шляхтичей, что подобно оводам кружились вокруг карет Марины и ее женской свиты. Иногда же по приглашению Марины перебирался я к ней и усаживался напротив для «приятного разговору», это обычай такой в странах европейских. Тут-то и начинались мои главные мучения, с каждой минутой я все лучше понимал дьяка Власьева и лишь мое великокняжеское достоинство удерживало меня от … срочной поездки в Москву с докладом государю.

В Самборе Марина меня все больше слушала, чему-то дивилась, чего-то опасалась, тут же смотрела вокруг и сама без умолку говорила. Ну все было не так! На что глаз ни взглянет, все подвергалось осмеянию и поношению недостойному. Чем, спрашивается, ей дороги наши не понравились?! Хорошая была дорога, не хуже, чем в Польше, уж в этом можете мне поверить, а то я плохих дорог не видел! Одних мостов к приезду невесты царской навели более пятисот! А что грязь, так ведь весна же! Сами виноваты, что так с приездом затянули. Двинулись бы в путь сразу после обручения, так бы весело и гладко донеслись по зимнику!

Но не буду больше об этом, о неприятном! Что было, то прошло, да и извинить можно Марину, вокруг страна неизвестная, а впереди встреча с женихом, считай, столь же неизвестным, виделись коротко, а расстались надолго, называл себя царевичем, а стал царем всемогущим. К этой встрече и перейду.

* * *

Была она для всех неожиданной. Остановились мы в тот вечер в Можайске, большую часть вельмож польских в городе разместили, наемники отдельным лагерем стали, для Марины же с ее свитой по теплой сухой погоде установили шатры под городом. Я, конечно, при Марине, в шатре отдельном. В ожидании, пока накроют столы для пира вечернего, стою перед шатром, бдю, все ли ладно, а заодно наслаждаюсь видом природы весенней. Вижу, по дороге Московской движется колымага в сопровождении десятка стрельцов. Глаз-то у меня всегда орлиный был, вот я и выглядел, что колымага знакомая, дьяка Власьева колымага. Уж не случилось ли чего в Москве, заволновался я. Тут на дороге новый отряд показался, все верхами, и во весь опор помчался вдогонку за дьяком. По виду – не стрельцы. Ой, лихо, не тати ли лесные! Я крикнул своим холопам, чтобы спешили навстречу дьяку, но пока они возились, колымага взобралась на холм и остановилась у моего шатра. Из нее вылез Власьев, поклонился мне, доложил: «От государя, с подарками».

– Сколько ж можно?! – хотел я воскликнуть, но воспитание повернуло язык в противоположную сторону. – Давно ожидаем! – произнес я внушительно и даже с некоторой укоризной на нерасторопность посыльного, а уж далее вопросы положенные сами полились. – Здоров ли ты, Афанасий Иванович? По добру ли доехал? Все ли хорошо в Москве? Как здоровье государя? Весел ли? Или извелся весь в ожидании суженой?

Власьев принялся обстоятельно отвечать, сетуя на многочисленные болячки, заработанные им в посольствах заграничных, дошел, наконец, и до государя. В этот момент на холм взлетел второй из замеченных мной отрядов.

– А о здоровье царя-батюшки из первых уст узнаешь! – воскликнул Власьев и повалился на землю.

Я с удивлением обернулся. Тати лесные оказались мушкетерами Якова Маржеретова с ним самим во главе, среди них молодецкой Русской посадкой выделялся Димитрий, одетый – о, ужас! – с такой же наряд.

– Негоже царю православному так выезжать! – вскричал я, устремляясь ему навстречу.

– А меня здесь нет! – весело крикнул Димитрий, соскакивая с коня. – Я здесь как это, слово ты мне говорил заграничное, вот – инкогнито!

– Пусть инкогнито, все равно бояре должны быть с тобой! – не сдавался я. – Они тоже могут быть инкогнито! Для этого вперед вестовых надобно выслать, чтобы всех предупреждали! Не любы бояре, так бери с собой хотя бы десяток князей первостатейных, но не меньше! И с коня сам не сходи, что за обычай взял!

– Ну, начал! – пробормотал Димитрий пристыженно, но тут же встрепенулся: – Ты мне лучше скажи, здесь ли моя невеста, а коли здесь, так и проводи немедля!

– Не провожу! – сказал я твердо. – Доложить – доложу, коли прикажешь, тебе же в надежде на ответ благоприятственный советую умыться с дороги да переодеться в одежу подобающую. Для этого прошу оказать честь моему шатру.

– Вот сейчас ты дело говоришь, дед! – воскликнул Димитрий и, повелительно махнув мне рукой, скрылся в шатре.

Я же, столь же повелительно призвав Власьева, повлекся вместе с ним к шатрам Марины. Ох, и переполох поднялся при нашем известии! Даже Марина, которой следовало обмереть от счастья, и та заметалась по шатру вместе со всеми, ну точно курицы при приближении петуха. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы паненки не были уже одеты и причесаны к ужину, впрочем, они утверждали обратное. А так в какие-нибудь полчаса успокоились, и Марина, напрягшись и вытянувшись в струнку, кивнула: проси.

Димитрий за это время успел умыться, расчесать волосы и переодеться в польское платье – кунтуш из серебряной парчи, бархатные порты, мягкие сафьяновые сапожки и небольшую шапку с затейливым пером, все это шло ему чрезвычайно. Как ни рвался он вперед, но мы с Власьевым подхватили его с двух сторон под руки и так степенно препроводили к шатру Марины. А уж внутри его Марина смирила своей холодной неприступностью, тем направив встречу в благопристойное русло.

Расселись по лавкам, мы втроем – с одной стороны, Марина со всей своей свитой – с другой, завели разговор чинный о здоровье да о дороге. Вот Марина хлопнула в ладоши и приказала подать вина и закусок. Тут и Димитрий опомнился, оторвал глаза от Марины, подозвал Власьева, шепнул ему что-то на ухо, и вот в шатер вошли десять стрельцов с блюдами золотыми, на которых лежали подарки разные, женскому сердцу приятные. Большая часть, конечно, Марине предназначалась, но и вся свита ее не осталась обделенной, достало там колечек да брошек.

И разговор сразу потек веселее, Димитрий с каждой минутой расходился все больше, так и сыпал шутками. Тут я понял, что польский он, пожалуй, получше меня знает, некоторых словечек я и не понимал, но именно от них паненки смехом просто заходились.

Перешли в шатер, где были накрыты столы для пира вечернего, давно пора, проголодался я после сегодняшнего дня суетливого. Изначально мыслилось, что вечером никакого приема не будет, поэтому сидели в узком кругу, кроме нас троих никаких мужчин больше не было. Но от этого количество здравиц не уменьшилось, женщины польские, равно как и другие европейские, привычны к совместным пирам с мужчинами и легко берут бразды правления в свои руки, поднимают кубки и говорят всякие слова витиеватые. И славили все больше молодых супругов, царя Русского Димитрия и прекрасную шляхтенку Марину Мнишек.

Я, недоумевая, обратился за разъяснениями к Власьеву, тот с готовностью пояснил, что с точки зрения поляков и по польским законам Димитрий с Мариной уже муж и жена, до того, что в Москве будет, им никакого дела нет. Что ж, справедливо, подумал я, нам ведь тоже до того, что в Кракове было, никакого дела нет. Димитрий тоже эти здравицы мимо ушей не пропустил.

– Так я муж или не муж? – воскликнул он, распаляясь все больше.

– Муж! Муж! – закричали задорно паненки, весь вечер не сводившие восхищенных глаз с молодого Русского царя и немного досадовавшие в душе, что не разглядели всех этих, столь явных достоинств в Кракове. Впрочем, богатые подарки, которыми одарил их Димитрий, притушили ревность к Марине и возбудили еще большую любовь к нему.

Димитрий подхватил скромно потупившую очи Марину на руки и скрылся в соседнем шатре.

– Не ладно это, – шепнул я на ухо Власьеву, – до венчания-то! Прознают святые отцы да бояре – большой шум устроят! Чего делать-то будем?

– Как всегда – надуем щеки и промолчим, – ответствовал многоопытный дьяк.

– То есть, никому ничего не скажем? – уточнил я.

– Именно, – сказал веско Власьев.

– А эти? – скосил я глаза на фрейлин Марины. – Эти не проболтаются?

– Эти будут немы, как рыбы, – уверенно сказал дьяк и вдруг, пресмешно растопырив руки, двинулся к щебечущим паненкам, – эти рыбки никому ничего не скажут!

Наверно, он был прав. Паненки уже забыли слова, они визжали, впрочем, притворно, если не сказать, призывно. Вскоре сквозь визг стало пробиваться воркование, вероятно, потому, что раздавалось прямо у меня над ухом.

Наступил черед и тишины. Когда я проснулся по своему обыкновению на рассвете, не на следующее утро, а через день, прошедший в столь же веселом пире, в лагере стояла удивительная, неземная тишина, даже стража у шатров не храпела, как обычно, а тихо и умиротворенно посапывала.

– Не время разлеживаться! – вскричал я, вскакивая, и тут же согнулся от боли в спине. Это все от польских лежанок, уж слишком они мягкие. А возраст здесь ни при чем, возраст у меня еще о-го-го!

Пока разминал спину, весь лагерь зашевелился – пора собираться в дорогу! Димитрий со своей малой немецкой свитой ускакал в Москву, мы же двинулись в деревню Вязему, и дальше в село Мамоново, где сделали последнюю остановку перед въездом в столицу. Там нас опять тайно навестил Димитрий, чтобы уточнить детали церемонии, но, обремененный приятными хлопотами, даже на ночь не остался, умчался обратно.

Да и у нас забот было предостаточно: красили лошадей, расчесывали и заплетали хвосты и гривы, чистили конскую упряжь и доспехи, разглаживали одеяния парадные, тут за всем глаз хозяйский нужен. Марина же занималась своим нарядом, призывая меня для оценки. Так ей, наверно, Димитрий наказал.

Бесовский наряд! В талии так стянут, что ни вздохнуть, ни, наоборот, выпустить воздух, ниже же расходится на неприличную, можно сказать, соблазнительную ширину. На шее топорщится двадцативершковый, весь пожмаканный воротник, будто тележное колесо насадили. А волосы-то, волосы! Взбиты и вверх подняты, да еще черного цвета, истинное воронье гнездо. Не преминул высказать, опустив слова о выпускании воздуха, о колесе и гнезде.

– Ну что ты, дедушка, – она меня так теперь называла, – очень милый наряд. Да и что ты так на него окрысился, в Польше-то ни слова не говорил.

Что я ей мог на это сказать? В Польше на фоне кургузых кафтанчиков мужчин это платье не так в глаза бросалось. Опять же, все женщины точно в такие же были одеты, они считали, что в разные, ведь женщины придают неподобающее значение мелочам, всяким там бантикам или цветочкам, но я, как истинный мужчина оценивающий все в целом, видел наряд одинаковый. И одинаковость эта смиряла протест.

Это как в бане, где собственная нагота в окружении нагих тел нисколько не смущает, но попробуйте с голым гузном войти в залу пиршественную, хотя бы там сидели только товарищи ваши, с которыми вы перед этим в бане парились, – каково будет? Попробовал я объяснить это Марине, опустив, конечно, сравнение с баней, чтобы не смущать ее девичью стыдливость.

– Я все понимаю, – надула губки Марина, что чрезвычайно пошло на пользу ее облику, ей бы почаще надувать губки, а не поджимать по ее обычаю, много приятнее это для глаз мужских, но я отвлекся, продолжаю. – Но так хочется в последний раз в наряде привычном покрасоваться! – воскликнула Марина. – Неужто нельзя? Да и наряд этот из самого Парижа, точно такой французская королева носит. Или я, будущая царица Русская, ее хуже?

– Ты не хуже, – согласился я, – тем более как будущая царица Русская. Вот только сомнение меня берет: королевой во Франции сейчас Мария Медицейская, а у них в роду все женщины тучные, видал, знаю. Им это платье на руку не налезет, а эти, как их там, фижмы, что ли, так в натяг будут.

– А! Какова талия?! – воскликнула Марина, отбрасывая по женскому обычаю разговор о развенчанной и униженной сопернице. Она соединила пальцы рук вокруг талии. – Есть ли на Руси такие талии?

– Таких талий на Руси нет, – честно признал я.

– А таких волос? – она еще выше подняла руками свою взбитую прическу.

Тут мне вспомнились роскошные косы царевны Ксении, и я тяжело вздохнул.

– Ты бы лучше думала не о том, как в последний раз перед своей свитой в платье французском покрасоваться, – сказал я, уходя от ответа, – а о том, что ты первый раз народу Русскому явишься.

– Почему же первый? – удивилась Марина. – А в Смоленске? Как там меня народ добрый приветствовал!

– Народ у нас добрый, твоя правда, – сказал я, – да бояре злы. Старики крепко блюдут традиции, им все это не по нраву придется.

– Старики-старички, – рассмеялась Марина, – ох уж мне эти старички! – и она почему-то шаловливо погрозила мне пальчиком.

Совершенно невозможно разговаривать с этой девчонкой! Мне, по крайней мере, это не удавалось. Она из меня веревки могла вить, не только могла, но и вила. Впрочем, другие не больше моего преуспели. И Димитрий, и отец, воевода Мнишек, и даже дьяк Власьев, всегда казавшийся непробиваемым, до самого последнего времени – да, удивил он меня!

Вы, быть может, тоже удивляетесь, что за перемена разительная с Мариной произошла? То была капризна, высокомерна и холодна, даже и к Димитрию, а то вдруг стала шаловлива, приветлива и ласкова. И не грустила, как подобает невесте, а веселилась. Так ведь невестой-то она только на словах была, ну, вы меня понимаете. Была брыклива кобылка, а как объездили… В общем, прилепилась, душой и телом, как и положено.

* * *

Народ Московский не надо было созывать на встречу будущей царицы, все от мала до велика поднялись еще до восхода солнца и, стремясь занять лучшие места, двинулись кто на Красную площадь, кто на Арбат, а иные, оседлав коней, поскакали на Можайскую дорогу и заполонили все луга до самой Поклонной горы, где у роскошных шатров выстраивался поезд невесты. И на всем этом пути плечом к плечу стояли двумя стенами стрельцы, одетые в новые красные кафтаны с бердышами или пищалями в руках. Сдерживая преисполненную ликования толпу москвичей, они в то же время являли необоримую мощь войска Русского, ведь было их числом двадцать тысяч.

А являть мощь было кому – чтобы проверить, все ли ладно, первыми прогнали послов короля польского. А уж потом, Богу помолившись, каждый по-своему, и мы двинулись.

Открывали шествие две сотни польских гайдуков с мушкетами на плечах. Весело шли, под развевающимся стягом, под звуки труб, которые среди полей не слишком раздражали, а даже создавали какой-то праздничный настрой, так что и кони начинали приплясывать.

Так, пританцовывая, двинулась польская конница, чьи лошади были украшены крыльями, так и казалось – сейчас взлетят.

И как бы в подтверждение этого над толпой поднялись головы и передние ноги трех чудо-коней, что Димитрий подарил невесте. Перед выходом им дали по ведру меду, и теперь они то били землю копытами, кося бешеные глаза на людей, то вздымались на дыбы, едва удерживаемые дюжими конюхами. Кони-звери, разве что дым из ноздрей не валил, простой народ восторгался ими и приветствовал много радостней, чем поляков. Это я придумал, хорошо придумал! Димитрий-то хотел их запрячь в золотую колесницу – что за несуразная идея!

Далее без строя ехали знатные польские паны, одетый каждый во что горазд, хотели, видно, поразить народ Московский одеждой вычурной. Поразили.

На их фоне я, следующий один чуть поодаль, производил самое лучшее впечатление строгостью и величием. Подо мной был белый, без единого пятнышка, аргамак, на мне серебряный доспех, украшенный на груди фигурой Георгия Победоносца, поражающего копьем дракона, поверх доспеха, ниспадая на круп коня, был накинут плащ из синего бархата, обильно покрытый серебряным шитьем, на голове же была соболья горлатная шапка, сшитая в знак уважения к невесте на польский манер, скромно украшенная алмазным аграфом величиной с голубиное яйцо и тремя перьями цапли.

За мной двенадцать лошадей, белых с черными яблоками, влекли большую, красную, с серебряными накладками карету с позолоченными колесами. В ней, через большие окна, забранные тонкими стеклами, на фоне красного бархата Московский люд мог рассмотреть свою будущую царицу, разодетую в пресловутое французское платье из белого атласа, усыпанное драгоценными камнями, эти уж наши.

Для полноты лицезрения карету специально подняли повыше, потому что народу вокруг нее шло изрядно, я даже боялся, что поезд не протолкнется по некоторым узким Московским улочкам. По бокам кареты вышагивали две сотни немцев-алебардщиков, затем двенадцать конюхов, что вели под уздцы лошадей упряжки, вплотную к карете шагали четверо бояр – Дмитрий Шуйский, Иван Романов, Афанасий Нагой и Иван Воротынский, в парчовых шубах и бобровых шапках, при каждом, как подпорки на длинном пути, по два холопа, обряженных в одинаковые изумрудные бархатные кафтаны и рубиновые с золотым шитьем накидки. С тылу карету прикрывала сотня мушкетеров Якова Маржеретова. За ними следовали верхами прочие бояре и чины дворовые, потом видные дьяки и служивые люди.