Текст книги "Красное Солнышко"

В этом я на наше общее с княгинюшкой мнение полагаться не мог и прямо отправился к Патриарху. Взяв с него клятву не передавать никому слова мои, я поведал ему о своей идее и задал интересующий вопрос. Через несколько дней Игнатий дал мне ответ: «Церковь возражать не будет». Вот ведь лукавый грек! Нет чтобы прямо сказать, что никаких препятствий к браку нет. Вот предшественник его, Иов, не меньший лукавец, но все же наш, Русский человек, тот бы не ограничился таким коротким ответом, он бы приготовил фолиант страниц на двести, где бы на примерах многочисленных доказал, что сей брак не только возможен, но и угоден Господу. Но главное-то, главное – Иов бы благословил мое начинание, сам, по собственному почину, а не как Игнатий, в ответ на мою настоятельную просьбу.

Но я не роптал. Да и чего роптать? Я хотел получить ответ, я его получил, чего же боле? Теперь надо было, засучив рукава, за дело приниматься. Вот только как? Объявлять широко о своих планах я не мог, я даже само слово «свадьба» не мог произнести во всеуслышанье. С одной стороны надо было учитывать весьма возможные возмущенные крики поляков, с другой бояре могли открыть ярмарку невест и под предлогом исполнения дедовских обычаев пытаться пропихнуть каждый свою дочку или какую другую родственницу. В том, что Димитрий сделает правильный, наш с княгинюшкой, выбор, я не сомневался, но уж больно это дело долгое, а сердце подсказывало мне почему-то, что надобно поспешать.

Почему не решить дело как у простых людей, спросите вы, прямым сватовством? А к кому свататься? Ксения – круглая сирота, а родственники ее Годуновы все находились в местах весьма отдаленных. Положим я, как старший в роду, мог взять Ксению под свою опеку, что же, мне к самому себе сватов засылать? Или иметь дело с Марией, матерью Димитрия, что было совсем неприемлемым не столько по иноческому ее сану, сколько по непреходящей с годами вздорности характера. Я не знал, что делать, немудрено, что в какой-то момент у меня опустились руки.

Хорошо, что рядом со мной всегда и неизменно пребывал мой добрый ангел – княгинюшка моя ненаглядная. Женщины, как известно, много упорнее мужчин в делах брачных, их конфетами не корми, дай кого-нибудь обженить. И проявляют они при этом изворотливость, достойную их змеиного рода. На принципы же, отягощающие мужскую совесть, не обращают никакого внимания по причине их и ее отсутствия.

Княгинюшка, как истинная женщина, недолго думала, чтобы выдать спасительную идею: надо свести Димитрия с Ксенией. Я было возмутился: нарушение-де это обычаев. Но княгинюшка ответила мне по-женски, не соизволив расслышать мои возражения. Я с другой стороны приступил: ладно, сойдутся, смилуются, а дальше-то как? «Димитрий придумает, как все устроить!» – уверенно ответствовала княгинюшка. С этим трудно было не согласиться. Димитрий умен и хитер, да и любовный жар весьма способствует отысканию всяческих лазеек для соединения с объектом вожделения. В конце концов, он может просто по-царски посохом об пол стукнуть, и бояре простят ему очередное нарушение обычаев.

Легко сказать: свести! Никогда я этим не занимался и даже книжным знанием не обладал, за исключением нескольких эпизодов из библейских сказаний. Но княгинюшка и тут пришла на помощь. В каждой женщине сидит сводня, даже и в княгинях высокородных, разве что княгини могут позволить себе заниматься этим делом совершенно бескорыстно, по зову сердца и для поддержания навыка. Так что отдал я дело в ловкие княгинюшкины руки, сам же удовольствовался ролью подручного или, лучше сказать, подмастерья.

С радостью повинуясь указаниям четким, я первым делом вернул Ксению в нашу часть дворца. После воцарения Димитрия ей отдельный терем был выделен со всеми необходимыми слугами и охраной, но я твердо сказал: негоже царевне пребывать в доме чужом за запором крепким! От нас Ксения тоже, конечно, никуда не выходила, но у нас она была окружена заботой и любовью искренней, которые никак не были связаны с планами нашими, а шли от самых наших с княгинюшкой сердец.

Оставалось Димитрия к нам заманить. Ох, и тяжела же наша царская доля! Ничего нельзя сделать просто, как у других людей, на все своя церемония есть, даже, извините, на справление нужды. Не мог же я просто пригласить Димитрия заглянуть ко мне, когда у него выдастся свободный вечерок, посидеть, поговорить по-родственному под чарку с вином. Но княгинюшка что-то придумала. Однажды, поздним вечером, когда я сидел и читал Священное Писание на сон грядущий, в комнату мою неожиданно, естественно, без доклада, вошел Димитрий и спросил обеспокоенно: «Что случилось, князь светлый?» И тут из другой двери появилась княгинюшка с Ксенией, и началось: «Ах, какая приятная неожиданность! Извините, мы одеты по-домашнему! А вы не знакомы? Позвольте, я вас познакомлю! Не стесняйся, дорогая!» – обычные женские подкаты. Димитрий, как увидел Ксению, сразу забыл, зачем пришел, оно и хорошо, а то я все никак не мог подобрать ответ.

А дальше дело само покатилось. Как? Честно говоря, не знаю. Княгинюшка все порывалась рассказать, но я ее каждый раз останавливал и на всякий случай – вдруг не послушается – затыкал уши. Ведь если бы я узнал, что у меня в доме происходят какие-то любовные игры между молодыми людьми, то я, как поборник древних обычаев и блюститель благочинного поведения, должен был бы немедленно пресечь это безобразие, а пока никаких слов сказано не было, я мог с чистой совестью делать вид, что ничего не замечаю.

Нет, я, конечно, замечал. Раньше-то я ходил к Димитрию и далеко не всегда и не сразу был к нему допускаем. Теперь же он, улучив свободный час, сам ко мне заходил с каким-нибудь вопросом государственным и, выслушав внимательно мой совет, находил отдохновение в беседе с Ксенией. И девица являла все признаки влюбленности: краснела сквозь румяна, вздыхала до угрожающего треска швов на платье, то веселилась и резвилась, как козочка, то вдруг заливалась слезами.

Не один я, как оказалось, замечал. Всем хорош дворец царский, вот только ничего невозможно в нем в тайне сохранить. Слухи о тайных свиданиях Димитрия с Ксенией дошли до бояр, это, пожалуй, было неплохо, кое-кто из них уже делал мне одобрительные знаки, и мне стоило больших усилий показывать в ответ свое непонимание, круглить честностью глаза и недоуменно пожимать плечами.

Гораздо хуже, что об этом прознала мать Димитрия, неистовая Мария-Марфа. Она лютой ненавистью, крепко настоявшейся за годы иноческой жизни, ненавидела царя Симеона, царя Федора и все их семейство. Ненависть слепа в еще большей степени, чем любовь, но, в отличие от любви, никогда не иссякает, скорее, как вино, становится с годами гуще и крепче. И смерть объекта не прекращает ненависти, даже глумление над останками Бориса, Марии и юного Федора не смогло утолить ее, теперь она вся сконцентрировалась на молодой и ни в чем не повинной девушке.

Марфа стала стеной на пути этого брака, чего я, признаюсь, с самого начала опасался. Уж как она корила сына, как настойчиво напоминала ему, сколько они с ним и вся родня их претерпели от деда, отца и брата Ксении, пеняла, как быстро Димитрий все это забыл, а в конце, распалившись сверх меры, договорилась до того, что отречется от Димитрия, если он не прекратит немедленно свиданий с Ксенией. «Ты мне не сын!» – будто бы воскликнула она, и эта искра, перелетев через стену Вознесенского монастыря, упала на поле народное и долго там тлела, пока злодейские уста не раздули ее в короткий, но смертоносный пожар. Другие, а, быть может, и те же злокозненные уста донесли весть об увлечении царя Русского до далекого Самбора, и оттуда обратно в Москву полетели слова гнева и укоризны. Перед этим дружным натиском с двух сторон Димитрий не устоял – и отступился.

Знать, жидковат был Димитрий, если от любви своей отказался, ехидно заметите вы. Я вам так на это отвечу: государь истинный не может руководствоваться в своих деяниях таким несущественным мотивом, как любовь к женщине. А относительно силы добавлю, что это бабушка надвое сказала, что легче: отстаивать свою любовь в борьбе со всем миром или отказаться от нее ради этого самого мира. Тем более что всем ведомо: первые умирают счастливыми и молодыми, а вторые влачат свои долгие дни в горести.

А быть может, и не было там со стороны Димитрия никакой любви, неучтиво прервете вы меня. Вот этого не знаю. Я об этом как-то не задумывался. Истинная любовь – она ведь в браке рождается. А браки заключаются на Небесах. Знать, этот брак был неугоден Господу. Вот и весь сказ! И не будем больше об этом!

Глава 4
Царская невеста
[1605–1606]

Димитрий больше к нам не являлся, Ксения плакала дни напролет, княгинюшка ее утешала, я же скорбел в одиночестве, никуда не выезжая. Недели через две Димитрий призвал меня к себе. Встретил любезно, поинтересовался моим здоровьем, здоровьем княгини Иулиании и всех домашних.

– Все здоровы, благодаренье Господу! – ответил я с достоинством.

Димитрий немного помялся в нерешительности, а потом сразу взял быка за рога.

– Пришло время жениться! – возвестил он мне как откровение Свыше. – Как ты, наверно, знаешь, у меня в Польше осталась невеста нареченная, дочь воеводы сандомирского Юрия Мнишека Марина, – первый раз в моем присутствии он произнес это имя.

– Не знатна невеста! – не сдержался я. – Да и сам воевода Мнишек известен делами далеко не достославными! – мог я развернуть этот тезис, указав, что Мнишек вор, мот и вообще прохвост, но осекся, негоже за глаза хулить человека, тем более будущему зятю.

– Он мне помог премного, это главное! – воскликнул в ответ Димитрий и, видно, уловив подавленные мною слова поносные, добавил: – Что же до остального, то все мы не без греха. Я и сам все вижу, но в глазах моих его вера – в меня вера! – превосходит его дела скаредные.

– Аминь, – произнес я, показывая, что эта тема исчерпана.

– Больше года уж голубку мою коханую не видел, – с неожиданной задушевностью и невесть откуда прорезавшимся польским акцентом сказал Димитрий, – я иногда пробую вызвать в памяти образ ее милый и – не могу! И ни одного письма за все время не прислала, все отделывается приветами через отца.

– Так, может быть… – сказал я с тайной надеждой.

– Нет, – отмахнулся Димитрий, – она себя блюдет. Остались у меня верные люди в Самборе, о каждом шаге доносят. То есть, они за воеводой присматривают, – смешавшись, добавил он, – но заодно докладывают и обо всем остальном, что в замке и вокруг него происходит. А что не пишет Марина, так это от гордости. Горда без меры! И гордость эта проявляется подчас самым необычным образом.

Впрочем, мысль эту Димитрий пояснять не стал и вновь взял деловой тон.

– Я не спешил призывать Марину к себе, не желая подвергать возможным опасностям. Теперь же трон мой утвердился крепко, в землях Русских спокойствие установилось, пришла пора исполнения обязательств. Я уж списался с воеводой Мнишеком. Его непременное требование, чтобы обручение состоялось в Польше в присутствии короля польского.

– Требование! – скривился я и тут же воскликнул возмущенно: – Да кто он такой, этот Мнишек, чтобы требовать что-либо у царя Русского?!

– Ладно, пусть не требование и не Мнишека, а горячее пожелание короля польского, – примирительно сказал Димитрий, – могу ли я отказать брату моему? И примас королевства кардинал Мациевский, он, кстати, родня Мнишекам, эту просьбу поддерживает и собирается лично провести церемонию.

– По католическому обряду, – добавил я весьма недовольно.

– А по какому же еще? – ответил Димитрий с легким раздражением. – Да и какая разница? Хоть по иудейскому! Нам до этого никакого дела нет, мне главное, чтобы Марина в Москву прибыла. Тут и справим свадьбу, по православному обряду!

– А по какому же еще? – в тон Димитрию вскричал я.

– Конечно, конечно, – успокоил меня Димитрий, – но я тебя призвал не для того, чтобы спорить по столь очевидным вопросам, у меня есть для тебя поручение наиважнейшее, – тут, не скрою, я весь напрягся от гордости и внимания, – мыслю я снарядить в Польшу посольство великое, чтобы доставить невесту царскую в Москву с подобающими почестями. Послы будут представлять особу мою на церемонии обручения…

Я сразу понял все, что Димитрий задумал, и тут же идею его с возмущением отверг.

– Я в католической церемонии участвовать не буду, мне вера не позволяет! – вскричал я, прерывая Димитрия на полуслове. – И послом мне быть невместно, хоть бы и великим, и к королю польскому!

– У меня и в мыслях такого не было, – сказал Димитрий, скривившись, вероятно, от боли зубной, – послом поедет дьяк Афанасий Власьев…

«Это славно придумано, – подумал я, – назначение великим послом дьяка худородного немногим отстоит от пощечины прилюдной».

– …он и на обручении меня представлять будет, совесть ему позволит, – продолжал между тем Димитрий, усмехаясь, – дьякам вообще совесть не положена, им ее заменяют приказы царские. Но в Польше и других дел предостаточно будет. Надо будет провести переговоры тайные с панами, что мыслят короля Сигизмунда отправить обратно в Швецию и корону мне предложить, – он остановил жестом мои возражения, – для этого с посольством поедет мой секретарь Ян Бучинский. Есть и еще одно дело, еще более тайное: надобно передать воеводе Мнишеку полмиллиона рублей, я ему давно обещал за помощь мне.

– Мнишеку! Полмиллиона рублей! – я задохнулся от возмущения. – И за что? За помощь тебе! Да он за честь должен почитать службу царевичу Русскому! Последнюю рубашку с себя должен был снять для победы дела правого!

Тут у Димитрия все лицо перекосило.

– Что, опять зуб? – спросил я обеспокоенно, оставляя на время в стороне свое возмущение.

– Зуб, зуб, – процедил Димитрий, – так и ноет, так и дергает, достал, сил никаких нет! – но, видно, в этот момент боль отпустила, потому что Димитрий вдруг улыбнулся и дальше продолжал уже спокойно. – Честь честью, вот только в Европе честь цену свою имеет, и чем больше честь, тем дороже она стоит.

– Везде так! – заметил я. – И у нас тоже.

– Только у нас за честь служить государю бояре платят, а в Европе за ту же честь ихние паны сами деньги получить норовят. И кто больше заплатит, тому они честь свою и продают.

– Не стоит честь Мнишекова полумиллиона рублей, – проворчал я, – ей красная цена – алтын в базарный день.

– Пусть так, – с неожиданной легкостью согласился Димитрий, – но венец царский полумиллиона стоит, а достиг я его с помощью воеводы Мнишека. И относительно последней рубашки ты не совсем прав, поиздержался Мнишек сверх того, долгов ради меня наделал изрядно. Да и деньги эти не только Мнишеку пойдут, хочу я, чтобы нанял он мне войско дополнительное.

– Куда еще-то? – не удержался я. – Али своих не хватает? Да и иностранцев в страже твоей уже с избытком.

– Ничего, не помешают. Шляхтичи рубаки знатные, они мне в походах будущих сгодятся.

– Тебе виднее, – уступил я, – но я-то здесь при чем? Пусть Власьев все и сделает, и на обедне оскоромится, и деньги передаст.

– Никак нельзя! – воскликнул Димитрий. – Дело уж больно тонкое. Представляешь, какой шум поднимется, если бояре прознают, что я такие деньги в Польшу отправил. Тут человек доверенный нужен! А я, дедушка, никому не верю, только тебе одному.

Нашел-таки слова единственные! Не хотел я никуда ехать, оставляя Димитрия один на один с боярами своевольными, без моего совета и поддержки, но после таких слов я, конечно, прослезился и заверил Димитрия, что все исполню по слову его, куда угодно отправлюсь, хоть к чертям в пекло, хоть в костел на обедню.

* * *

Итак, ехали в Краков втроем: я, глава приказа Посольского дьяк Афанасий Власьев и секретарь Ян Бучинский. Конечно, свита – триста разных чинов дворовых, коим для посольства было выдано из казны одинаковое дорогое платье, голубые атласные кунтуши с собольей отделкой, порты бархатные, сапоги сафьяновые, шапки лисьи. Холопов, ездовых и прочей обслуги – никак не меньше полутысячи. Еще пять сотен стрельцов, что сопровождали нас до границы литовской для охраны. Охранять было чего, обоз растянулся на две версты, и было в нем несколько возов с поклажей весьма ценной.

Вот только время для путешествия было хуже некуда, октябрь, непролазная грязь и промозглость. Но ждать, пока санный путь ляжет, было никак невозможно, помимо всего прочего нам надлежало представлять царя Русского на собственной свадьбе короля польского, он брал за себя новую жену, австрийскую принцессу Констанцию. Но путешествие прошло для меня не без пользы, я ведь по этой дороге никогда не ездил, да и вообще последние несколько лет дальше Троицы из Москвы не выезжал.

С болью в сердце наблюдал я следы, что оставили недавние несчастья. Попадались деревни совсем пустые, всех жителей которых выкосил голод и мор, а те, кто остался в живых, разбежались и разбрелись в поисках лучшей доли. Как же быстро ветшает жилье человеческое без хозяйского пригляду! Домишки поникли и грозили рассыпаться в прах от дуновенья ветра, а ведь ставились лет на сто. Подворья заросли крапивой, которая заглядывала в пустые глазницы окошек. И над всем этим тишина, ни крика петушиного, ни блеянья овец, ни мычания коров, ни ржанья лошадей, ни одного из тех звуков, что так оживляют картину деревенскую и придают ей ни с чем не сравнимое очарование. Еще страшнее смотрелись деревни, разоренные и сожженные дотла во время схваток междоусобных. Были, конечно, и другие, в которых жизнь бурлила, вдохновленная благодатным правлением Димитрия, но я все же не мог отделаться от горестных мыслей о том, как обезлюдела Земля Русская.

Чтобы перебить эти мысли, я заставил себя обращать внимание только на свидетельства предшествующих лет. И сразу приободрился! Я уж рассказывал вам, сколь много сделано было повелениями царей Федора и Бориса и стараниями Бориса Годунова, теперь же я сам мог наблюдать многое из рассказанного мною въяве.

В Можайске с умилением в сердце выслушал литургию в новом храме Успенья, подаренном городу Годуновым. Изрядный храм, размером не уступающий Кремлевскому и убранный весьма богато и красиво! Под Можайском посетил я новую крепость Борисов, он же Царский Городок, обнесенную высокими кирпичными стенами. Такие любой приступ выдержат! Хотя, посетила меня недоуменная мысль, кто ее штурмовать будет? В глубине-то земель Русских?

Доложили мне, что крепость Борисов есть уменьшенная копия крепости Смоленской, о которой я тоже немало слышал. Но несмотря на все эти предупреждения и знания мои, вид Смоленска потряс меня и заставил закричать от восхищения. Стоящий на высоких холмах, он устремлялся еще выше куполами храмов своих и башнями крепости. Опоясывала его стена кирпичная толщиной в три сажени, а высотой в иных местах до семи. Тридцать восемь башен, круглых и квадратных, стояли твердынями неприступными, расстояние между ними было около двухсот саженей, а общая длина стены крепостной, как мне сказывали, превышала семь верст. Воистину перл драгоценнейший в ожерелье городов Русских! Еще раз помянул я добрым словом Бориса Годунова, чью роскошную гробницу в Вязьме мы почтили посещением в начале путешествия нашего.

* * *

О польском нашем посольстве рассказывать подробно не буду, к делам нашим, Русским, оно только результатом касательство имело, а результат в двух словах изложить можно: невесту привезли. О другом же чего рассказывать, не я же во главе посольства стоял, меня там вообще вроде как и не было, у европейцев для этого слово специальное есть, его еще Джером Горсей некогда употребил – инкогнито, это когда все окружающие старательно делают вид, что они ничего о тебе не знают. Ну да мне не привыкать, я, считайте, большую часть жизни этим самым инкогнито прожил.

Марина мне с первого взгляда не понравилась. Так бывает – вылепишь себе в воображении некий образ, сроднишься с этим своим творением и при столкновении с действительностью невольно испытываешь разочарование. Я-то представлял писаную красавицу, лебедь белую, а увидел даже и не голубку, а так – маленькую пичужку. Росточком не вышла, а весом так раза в два, по меньшей мере, до красавицы не дотягивала. И лицо… Нет, порода в лице чувствовалась – вытянутое, с высоким лбом, нос длинный, тонкий и острый, рот решительный, губы не пухлые. В целом, подходящее для царицы лицо, но в обыденной жизни нуждается в привыкании. Ну и характер, конечно. Характер был, мы это с первой минуты почувствовали. Можно даже сказать, что был он всему остальному облику под стать, являя пример редкой в нашем мире гармонии. И для той роли, что выпала Марине в нашей истории, очень подходил. И также нуждался в привыкании.

Я-то привык, а вот, к примеру, сотоварищи мои по посольству так и не смогли. Когда Мнишеки первый раз нанесли нам визит в Кракове, то Марина с порога обдала нас ледяной волной презрения и далее всем своим видом, молчанием и губками поджатыми неудовольстие выказывала. Она ведь три дня до этого упиралась, не желая к нам первой ехать, но меня в таких делах не переспоришь, да и Власьев порядок знает, пришлось ей смириться.

Конечно, когда после представления пораженный воевода Мнишек растолковал дочери, кто есть сей благородный, величавый, не по годам крепкий господин, сидящий в кресле чуть поодаль от посла царского, то Марина сменила гнев на милость, но Власьев пощады не дождался, им Марина во все время помыкала. О секретаре Бучинском уж и не говорю, его Марина просто не замечала, а ведь и поляк, и в Самборе у Мнишеков несколько лет служил, но – гусь свинье не товарищ!

Но – женщина есть женщина! Как ни крепилась Марина, а при виде подарков Димитрия глаза ее все сильнее разгорались, и огонь этот внутренний растопил ее ледяную оболочку до такой степени, что под конец Марина то хлопала в ладоши от счастья, то хваталась руками за голову, не веря своей удаче. Некоторые подарки были, действительно, весьма искусны: жемчужный корабль, несущийся по серебряным волнам; шкатулка в виде золотого вола, полная алмазов; золоченый слон с часами, снабженными музыкальным устройством и движущимися фигурками.

Были и обычные подарки, но сердцу женскому не менее приятные: вороха парчи и кружев, перстеньки да браслетики, туесок смородины жемчужной и горсточка вишен, то есть рубинов размером с вишню. Когда в Москве составляли опись подарков, то оценили их в сто тридцать тысяч. Спорить не буду, хотя я лично больше ста двадцати за них на круг не дал бы. Все равно, радость Марины понять можно, где бы она нашла в Польше жениха, который одарил бы ее такими подарками. А ведь это было только начало!

О тесте будущем Димитрий тоже не забыл. Воевода Мнишек получил вороного аргамака в золотом уборе, шубу соболью с царского плеча, саблю, усыпанную драгоценными камнями, другое оружие, равно пригодное и для битвы, и для форсу, ковры и меха разные. Воевода подарки принимал много степеннее дочери, но нетерпение проявлял, все мне в глаза заглядывал. Бог меня простит и вы, я думаю, простите, помучил я воеводу три дня, а потом смилостивился, сказал эдак небрежно: «Да! Кстати! Совсем запамятовал!»

Мнишек не преминул похвастаться подарками царскими перед всей Польшей, для чего выставил их в отдельном зале королевского дворца. Король Сигизмунд из зависти, конечно, отказался предоставить дворец свой в Вавеле для бракосочетания царя Русского с одной из самых блистательных его подданных, равно как и запретил совершать обряд в кафедральном соборе в Кракове. Первыми оскорбились мы, вторыми – воевода Мнишек с дочерью. Обида Мнишека усугублялась тратами, которые ему пришлось понести для найма соседних домов и соединения их переходами, ибо его собственный, именовавшийся гордо дворцом, не мог вместить всех желающих. Обиду сию не искупило даже то, что на свадьбу прибыла вся королевская семья, и сам король, и сестра его, принцесса Анна Шведская, и наследник престола, совсем юный королевич Владислав. Были послы германского императора, Папы римского, Венеции и Флоренции, обряд же совершал сам примас Польши кардинал Мациевский.

Об обряде ничего вам не расскажу, ибо не присутствовал. Подумал я: зачем мне лишний грех на душу брать да нести епитимью тяжкую по возвращении домой? Природное же любопытство мое было удовлетворено еще во времена давнишние, как некоторые из вас, возможно, помнят, во время бракосочетания Маргариты, дочери Екатерины Медицейской, с корольком Наваррским Генрихом. Так что я уклонился, а в вертеп католический, устроенный прямо в доме Мнишека, отправил Власьева, на то он и посол.

Совести у дьяков, быть может, и нет, но душа есть и эта душа способна обиду чувствовать. А Власьев видел обиду со всех сторон: и от помыкавшей им Марины, и от короля, и от польских придворных – они весьма громко смеялись над роскошным и как нельзя лучше подходящим к месту одеянием дьяка, длиннополой собольей шубой, крытой золотой парчой, и высоченной горлатной шапкой. И от обиды этой Власьев принялся чудить, а лучше сказать попросту – дурака валять. Находясь в своем высоком чине, да еще при исполнении государственных обязанностей, он мог это сделать только одним, зато вернейшим и многократно испробованным способом – дотошным исполнением всех правил и обычаев. Скажем, обратился к нему кардинал с обязательным у католиков вопросом, не давал ли царь Русский обещания какой-нибудь другой женщине, так Власьев ответил: «А мне откуда знать?! В наказе об этом ничего не написано. А мимо наказа я говорить не могу!»

А уж что на пиру происходило, то я сам воочию наблюдал. На пир я, конечно, пошел, с какой стати отказываться? Но, пребывая инкогнито, сидел не на подобающем мне месте, рядом с королем Сигизмундом, а за соседним столом вместе с воеводой Мнишеком. Марина же с Власьевым заняли место за королевским столом.

Точнее говоря, заняла Марина, а Власьев заставил себя долго упрашивать, крича громко, что недостоин сидеть рядом со своей будущей царицей, когда же, наконец, сел, то сразу же стал требовать, чтобы им с Мариной поставили точно такие же золотые блюда, как у короля, а с серебряных он и сам есть не будет, и Марине отсоветует.

Что немедленно и исполнил, встал из-за стола, бухнулся Марине в ноги и заголосил: «Государыня! Челом бью! Не допусти порухи чести своей высокой!» Встал, отряхнулся, и бухнулся вдругорядь, повторив все то же на чистейшем польском языке. Потом-то он мне признался, что сразу понял: никакого унижения не было, просто у поляков золотой посуды недостает, но остановиться не мог. Удивительно другое: Марина его послушала, ни кусочка за вечер не съела, отговариваясь волнением. Власьев, впрочем, тоже, но он, отказываясь от очередного блюда, заявлял во всеуслышанье, что не смеет прикасаться к пище, когда его будущая царица голодает.

Но ему все мало было! Когда произносили здравицы в честь новобрачных, Власьев при каждом упоминании имени Димитрия вставал из-за стола и простирался ниц, весьма громко ударяясь головой об пол, и было это столь часто, что я и со счета сбился. Да, немало посмеялся я на той свадьбе благодаря дурачествам Власьева, не ограничивая себя при этом ни в еде, ни в вине.

А вот на королевскую свадьбу мы не попали. Марина быстро усвоила уроки Власьева и уже сама стала требовать от короля Сигизмунда почестей, подобающих царице Русской. Я ей помогал советами, так что все кончилось полюбовно – Сигизмунд предложил Марине поступать по ее усмотрению и отправляться … куда ей будет угодно. А что же мы с Власьевым, великие послы Русские? Мы со смирением подчинились приказу государыни нашей!

* * *

Отправились мы сначала в Прадник, имение краковского епископа, но там нам было как-то неуютно, поэтому мы поехали дальше, в Самбор.

В своем имении воевода Мнишек выказал радушие необычайное, справедливо прославившее его на всю Польшу. Да, у нас так принимать не умеют! Я имею в виду, что у нас принимают по средствам, как говорится в народе, по одежде протягивают ножки. А как же полмиллиона рублей, что прислал ему Димитрий? – спросите вы. Об этом не ведаю, знаю только, что уже на третью неделю нашего пребывания в Самборе Мнишек стал весьма настойчиво клянчить деньги, выказывая богатый в этом деле опыт. Ладно, мои десять тысяч, я человек добрый, но он ведь из непробиваемого Власьева, у которого зимой снега не допросишься, выжал три тысячи. Дьяк потом чуть не плакал: «Сам не помню, как я ему такие деньжищи отдал. Истинно, бес попутал!»

Я всегда считал долги денежные грехом страшным и думал, что уж если свалится на человека такое несчастье, то следует о нем помалкивать и трудиться усердно, чтобы долг тот вернуть как можно скорее. Объяснялось мое заблуждение, вероятно, тем, что сам я долгов денежных никогда не имел, о долгах же мне других людей старался побыстрее забыть, чтобы неосторожным или невольным напоминанием не поставить человека в неудобное положение. Поколебал это мое убеждение воевода Мнишек, который о своих долгах рассказывал пространно и даже с некоторым удовольствием. Перечисляя дотошно и с разными живописными подробностями, у кого, сколько и на каких условиях взял он деньги, Мнишек при этом ухитрился ни разу не проговориться об отдаче.

Что меня еще удивляло, так это полная беспринципность Мнишека, казалось, что ему все равно, у кого и сколько занимать. Конечно, и на Руси я знавал людей, которые снимут последнюю рубашку с ближнего своего, пользуясь добротой его. Но то с ровни, а Мнишек даже и к жидам обращался! Изображал он их преуморительно, хотя не берусь судить, насколько близко к оригиналу, я ведь жидов только по его рассказам и представлял, видеть, конечно, видел, издалека, но разговаривать – избави Бог!

– И много ты им должен? – спросил я.

– Тысяч сто, – ответил Мнишек, – скорее много больше, чем чуть меньше.

– Рублей! – ахнул я.

– Нет, злотых, – успокоил меня Мнишек и тут же добавил, – но это без ихнего навару, а он у них крепнехонек!

– Откуда же у них деньги? – изумился я, вспоминая нищие местечки, мимо которых я проезжал.

– А куда им деньги тратить? – изумился в ответ Мнишек. – Ютятся в халупах по двадцать человек, лапсердаки по наследству передают, курочку варят одну на всех по большим праздникам. А у меня какие траты – сам видишь! Со всех сторон обложили, – доверительно шепнул он мне на ухо, – так и лезут, так и лезут!

– А ты их – в шею! – воскликнул я.

– Не получится, – грустно ответил Мнишек, – пробовал. Они возвращаются, они такие.

– Ты не так, видно, пробовал. Ты их совсем в шею, чтобы духу их в твоем воеводстве не было. Они к тебе и приставать не будут.

Мнишек замолчал, потрясенный простотой решения проблемы.

– А у кого я тогда деньги брать буду? – неуверенно произнес он, наконец.