Текст книги "Царь Борис, прозваньем Годунов"

Глава 3
Темное дело
[1591]

Со временем я разобрался в Борисе Годунове, в натуре его и первопричине многих поступков. Кровь у него была холодная, в этом все дело. Вот у Алексея Адашева, с которым Годунова часто сравнивали и справедливо равняли, кровь была горячая, потому и смирял он ее постами строгими и прочими излишествами. А Годунову ничего смирять не надо было, скорее, не мешало бы поддать жару. Злодеем Годунов не был, ни явным, ни тайным, вот только преграда злодейству стояла у него не в душе, как у нас с вами, как у всех людей православных, а в голове.

– Господи! Зачем я это сделал?! – кричим мы в отчаянии, с ужасом глядя на следы совершенного нами злодейства. – Не ведал, что творю! Бес попутал! Прости, Господи!

– Господи, зачем мне это делать? – спрашивает раздумчиво Годунов и, почесав в голове, продолжает: – Твоя правда, Господи, никакого прибытку ни мне, ни державе от этого не будет, а перед Тобой грех смертный. Спасибо, что надоумил, – и оставляет всякую мысль о злодействе.

Но голова орган ненадежный, если душа наша – крепость неприступная, хранящая завет Господа, то голову уподоблю двору постоялому – сквозит из всех дыр и путники самые разные забредают. А ну как залетит в голову Годунову мысль шальная, тут я царя Симеона сразу вспомнил, что царевич Димитрий угрожает спокойствию державы, ум услужливый предоставит множество тому подтверждений, равно как и оправданий высоких для злодейства.

Стоило мне так подумать, как уж мой ум услужливо привел множество примеров нелюбови Годунова к Димитрию, попыток удалить царевича как можно дальше от престола и вытравить его из памяти народной. Вот, скажем, история с избранием короля польского, ведь именно Годунов написал в наказе послам нашим: «Если паны упомянут о юном брате Государевом, то изъяснить им, что он младенец, не может быть у них на престоле и должен воспитываться в своем отечестве». Это почему же так?! Неужели младенец не может быть королем?! Я думаю, что корона польская была бы Димитрию весьма к лицу. И Годунов, если бы постарался, добыл бы ее Димитрию с большим успехом, чем Федору. Но не захотел. С чего бы это?

Да при чем здесь Годунов, доносился издалека здравый голос, в Польше он делал то, что ему царь Федор приказал, а Федор Димитрия любил, вон, братом называл, в церкви за него молился, а с какой радостью пироги именинные принимал, что Мария присылала ему из Углича на именины Димитрия, как щедро Федор одаривал Марию и Нагих деньгами, камкою, мехами, а Димитрию посылал пряников со своего стола.

Но я уж голос здравый не слышу, выхватываю слова о молениях церковных и начинаю ими, как солью, раны свои душевные посыпать. Раньше за Димитрия по всем церквам Русским молились, еще царь Симеон повелел, чтобы имя Димитрия возвещалось в многолетии сразу после имен Федора и царевича Бориса, и никто на порядок сей до поры до времени не покушался. Поводом к пересмотру порядка узаконенного послужило желание Федора внести в список имя царицы Арины. Арину включили, Димитрия исключили. Так и слышу, как Годунов нашептывает царю: «Моление сие о семействе великокняжеском, а Димитрий здесь сбоку припека, седьмая вода на киселе. Ну и что с того, что брат, у вас, царь-батюшка, таких братьев пруд пруди, есть и поближе, хотя бы я, но я же не претендую!»

В то же время и по той же причине Димитрия перестали именовать царевичем и во всех бумагах официальных писали просто: князь Димитрий Иоаннович, Угличский. Мне это было вдвойне обидно, ведь Угличским Димитрий был по мне, почти сразу после рождения я объявил его своим единственным наследником, и получалось так, что не будь меня, у Димитрия вообще ничего бы не было, ни титула, ни удела, ни прав.

Затерзанный этими мыслями, укрепляемыми слухами разными, я приказал усилить охрану нашего дворца в Угличе. Более всего боялся я не кинжала, а яду, поэтому повелел пробовать всякую еду, что Димитрию подавалась, орешки же и прочие мелкие сладости, которые по малости их все проверить никак не можно, запретил вовсе, из-за чего имел столкновение жестокое с Димитрием и, особенно, с матерью его и прочими женщинами, царевича окружавшими.

* * *

Вот и до Димитрия добрались, не до носителя имени, а до вполне реального человечка, с которым можно и схлестнуться в споре жестоком, и поговорить ладком, умиляясь его разумностью не по летам.

Димитрию шел девятый год. Был он невысок для своих лет, но ладно скроен, ловок и проворен. Жизнь наша, почти что сельская, немало этому способствовала. В Кремле тесном он бы целыми днями сидел в палатах душных, у нас же ступишь за ворота и сразу узришь простор широкий, невольно свистнешь, призывая холопа с лошадью, взлетишь в седло и помчишься, куда глаза глядят.

Я Димитрия в седло посадил очень рано, наверное, столь же рано, как в свое время посадили меня. Я своей первой поездки не помню, отсюда вывожу, что было мне не больше четырех-пяти лет. Но в отличие от меня, юного, Димитрий был к езде верховой очень пристрастен, у него от сидения долгого в седле даже ноги немного искривились, женщины неразумные мне за это почему-то пеняли, люди же понимающие кивали одобрительно головами – справный воин будет!

Случались, конечно, и разные мелкие неприятности, бывало, летел Димитрий кубарем на землю, один раз расшибся весьма сильно и пропорол сучком щеку под правым глазом, почти у самого носа. В сущности, ничего страшного, само бы заросло, но женщины раскудахтались и принялись над лицом Димитрия колдовать, добились того, что вместо пусть изрядного, но гладкого шрама, образовался маленький, но вздутый, так что многие принимали его за бородавку. Это на годы долгие стало отличительной приметой царевича.

Была и еще одна, тоже благоприобретенная. Правая рука у Димитрия была много сильнее левой. Я как заметил это, так старался все больше левую руку нагружать при всяких тренировках, при стрельбе из лука или при рубке на саблях. Но Димитрий с колыбели отличался невероятным упрямством, назло мне все делал правой. Нехорошо это, в бою, если вдруг приведется, однорукому в случае ранения или усталости тяжело сдюжить, но разве ж ему втолкуешь. Так и получилось, что правая рука стала не только сильнее, но и заметно длиннее левой, будто та обиделась на такое пренебрежение и расти перестала.

Как ни много мы занимались упражнениями телесными, но я, верный обычаю своему, не забывал и о науках. Не доверяя учителям наемным, сам обучил Димитрия грамоте, так что он к восьми годам уже весьма бойко читал Пластырь, рассказывал ему много об истории рода нашего, об устройстве Земли, о свойствах разных камней, о повадках птиц и животных, научил понимать знаки небесные. Учил и языкам, не иностранным, конечно, зачем они ему сейчас, захочет, сам потом выучит, но татарский с польским никогда не помешают, чтобы можно было объясниться с ближними нашими.

Не забывал и об искусствах, преподал Димитрию азы письма красивого, но он по малости лет ленился писать прописи и быстро принимался что-то черкать пером на бумаге, глядишь, а там проступает то град волшебный, то птица диковинная, то ангел Небесный. Зимой же Димитрий любил ваять фигуры снежные и как это ловко у него получалось! Вот, говорит, царь, вот боярин, а вот торговка базарная. Царь у него выходил похожим на меня, боярин – на Федьку Романова, а торговка базарная – на мамку его, Василису Волохову. С каким же удовольствием запустил я снежком в эту фигуру премерзкую и залепил ей самое зловредное отверстие – рот! Димитрий порыв мой невольный поддержал и, схватив меч деревянный, с которым он никогда не расставался, изрубил бабу в комья бесформенные. Увлекшись, и боярина порушил, но на царя не покусился – понятливый мальчик!

Да, с Димитрием у меня все было хорошо, зато с остальными… Мария, присвоив себе незаконно титул царицы, возомнила на этом основании, что она во дворце моем хозяйка. Уж на что кротка была моя княгинюшка, но такого, конечно, не стерпела. Для двух хозяек равно тесна и лачуга бедняка, и дворец царский. Я, как человек разумный, пытался каждой ее половину четко определить, для того выделил Марии с присными все северное крыло дворца, у них там и крыльцо было отдельное, и двор. Кабы не Димитрий, я бы все переходы во дворце замуровал, а сад бы глухой стеной перегородил, хотя, опасаюсь, и это бы не помогло.

Мария исхитрялась подкарауливать княгинюшку то там, то тут, и такие у них разыгрывались баталии словесные, что хоть святых выноси и из дома беги. Я, впрочем, и бежал. Немного спасало то, что княгинюшка с Марией, бывало, неделями не разговаривали друг с другом, только шипели. «Вот оно, счастье!» – мог бы воскликнуть я, наслаждаясь тишиной, но, к сожалению, весь нерастраченный запас слов обрушивался на меня, причем с обеих сторон.

Дворовые Марии подобрались ей под стать, вздорные и языкастые, княгинюшку-то они побаивались и в ее присутствии вели себя более или менее тихо, но меня почему-то не трепетали и совсем не стеснялись. Особенно, если дело Димитрия касалось. Можно подумать, что они лучше меня знали, что мальчику нужно. Все норовили оторвать его от наших мужских занятий, дел и игр, схватить в охапку, облизать, пряник в рот засунуть, сопли утереть – я из-за них так и смог Димитрия к платку приучить, все сморкался двумя пальцами, как простолюдин.

Мало мне этих баб, тут еще и Нагие! Из дворца я их с огромным трудом выкурил, так они разместились на соседних подворьях, проводя все дни в праздности и пьянстве. Грех, конечно, небольшой и, как всякий грех, даже приятный, по себе знаю. Но ведь во всем надо меру знать! Нагие не знали. Ни в чем, особенно в тратах денежных. На что они их тратили, я даже не представляю, но, несмотря на изрядное пособие из казны царской, денег у них никогда не было, поэтому во все свободное от охоты и пьянства время они околачивались в нашем дворце, норовя усесться за стол и клянча денег.

Я человек не жадный, но и моему терпению ангельскому есть предел, я – опекун Димитрия, а Нагих кормить и за ними присматривать я не подряжался. Написал Борису Годунову грамотку с мольбою слезной, да пришлет он в Углич каких-нибудь дьяков, чтобы они распоряжалась деньгами, поступающими из казны царской, и выдавали их Нагим понемножку. Вскоре к нам прибыли дьяк Михайло Битяговский с сыном Данилкой и племянником Никиткой Качаловым, а с ними Оська Волохов, сам на назначение это напросившийся, чтобы быть поближе к матери. Теперь весь задор Нагих на них обрушился, оно и ладно!

Жить стало много легче. И страхи мои сами собой растаяли под ярким майским солнцем. Я уж давно за собой заметил: тучи на небо, мрак в душу, а на ярком солнце, будь то мороз трескучий или лето красное, душа поет и к подвигам призывает. Видно, не у меня одного так. Вот и Мария вдруг стала с княгинюшкой любезна, а со мной почтительна. И Нагие более не ругались с Битяговскими, а мирно пьянствовали с ними за одним столом.

Тут-то все и случилось.

* * *

Письмо Бориса Годунова с просьбой срочно прибыть в Москву нисколько меня не насторожило, а скорее даже обрадовало. Все эти годы я провел в Угличе почти безвылазно, но если первое мое сидение пролетело как сон прекрасный, то теперь я радовался любому поводу вырваться из дому. Да, не насторожило, а должно было бы. С чего это вдруг Годунов вздумал писать мне? Ведь до этого он прекрасно без этого обходился, впрочем, как и я. И какое такое дело срочное? Вроде бы никаких похорон, свадеб и крестин в ближайшее время не ожидалось, а ради другого меня уж и приглашать забыли.

Но письмо было составлено в столь почтительных выражениях, что я, отбросив всякие сомнения, стал немедля собираться в дорогу. Тут княгинюшка моя заходит с просьбой настоятельной сопровождать ее в Москву, получила-де она письмецо от царицы Арины с приглашением на именины, говорит тоном небрежным, а сама вся светится от удовольствия. И вновь я не насторожился таким совпадением, а только порадовался, вдвоем-то ехать много веселее, да и всяких наставлений долгих перед отъездом удалось избежать.

Подъезжал я к Москве в радостном нетерпении – какой подарок припасла на этот раз красавица моя, какое диво дивное? Оказалось, одежку внешнюю, неказистую, но крепкую. Вокруг Москвы, по внешней границе посадов, высился вал земляной, укрепленный частоколом из мощных бревен. Ворота были столь узки, что казались калиткой в заборе, в них только-только проходили сани, сверху же нависала решетка тяжелая, из железа кованая, готовая в любой момент упасть вниз и запереть проезд. Послал Николая к стражникам при воротах, выяснить, что сие означает.

– Кто их разберет, – доложил Николай, – один говорит – Скородум, то бишь быстро задуманное, другой – Скородом, то бишь быстро построенное. Возвели-де меньше чем за год по приказу правителя, а зачем, им неведомо.

Ну, возвели и возвели, подумал я, ведь есть же люди бережливые, что в непогоду поверх платья нового надевают шубу старую, Борис Годунов из их числа. Подумал и забыл на время, потому что град державный стал одну за другой открывать передо мной одежки новые. Сначала опашень белый – стена, из известняка сложенная, затем красный становой кафтан – стена кирпичная вокруг Китай-города, вот и ферязь узорчатая – стена кремлевская, вкруг ферязи ожерелье новое – глубокий ров между стеной и площадью Фроловской, которая теперь стала называться Красной за красоту ее.

Рад бы я был подольше насладиться видами величественными, да ноги сами несли лошадей вперед, как ни сдерживай. Что ж не нести, улицы стали гладкими, брусом вымощены, а поперек еще доски обрезанные уложены, не мостовая, а пол в палате царской. Да еще два моста новых. Через Неглинную, к громадным каменным воротам, соединявшим стены Кремля и Китай-города, вел мост Воскресенский, крытый, с лавками купеческими по бокам, к воротам же Фроловским через ров лег тремя арками другой мост, ширины невиданной, в шестнадцать сажен, не мост, а площадь целая. Кремль же замостили камнем новым, там и тут выросли новострои – Двор Денежный, Приказы Посольский и Поместный, Большой Приход, дворец Казанский, другие же были только заложены, но сулили красоту неописуемую.

С трудом великим оторвав себя от зрелища сладостного, я спешился у дворца царского, повелел княгинюшке ехать во дворец наш и ждать меня там безотлучно, дворецкому же приказал доложить о своем прибытии царю Федору и правителю. Борис Годунов принял меня незамедлительно, разговаривал почтительно и любезно, расспрашивал подробно и о здоровье, и о том, как доехал, и о жизни нашей угличской.

– Все хорошо, благодаренье Господу, – ответствовал я на все и, не удержавшись, тоже вопрос задал, – а зачем стену новую вокруг Москвы поставили? Али какого нападения ждете? Вроде бы неоткуда.

– Врага внешнего мы не боимся, – сказал Годунов, – да и откуда ему взяться, тут, князь светлый, твоя правда. Но есть еще враг внутренний, против него никакая предосторожность не будет излишней.

– А что, есть основания? – спросил я, заинтригованный.

– Да так, все больше слухи, – Годунов неопределенно помахал в воздухе рукой, – ведутся какие-то разговоры, составляются какие-то ковы, сбиваются какие-то шайки, в общем, кто-то воду мутит. Кто, пока не знаю, но – узнаю.

– Непременно узнаешь! – воскликнул я бодро, более для того, чтобы что-то сказать, потому что в момент этот мне неожиданно привиделась усмехающаяся физия Федьки Романова.

Тут чуть скрипнула дверца потайная у меня за спиной, раздались легкие шаги и голос, одновременно вкрадчивый и властный, произнес: «Дядюшка!..» Я вздрогнул – вот ведь принесла нелегкая, легок на помине! – и резко обернулся. Первым чувством было облегчение – слава Богу, не Федька! Лишь потом до меня дошло, что передо мной царевич Борис. Сразу мысль: «Почему же дядюшка? Я ему, если разобраться, внучатый прадедушка». За ней прозрение: «Он же это Годунову! Какой же он ему дядюшка?! Точно такой же, как я Федьке Романову! Д-да, действительно…»

Пока я так раздумывал, Борис успел меня заметить, разглядеть и признать.

– Князь светлый! – воскликнул он и слегка склонил голову, но тут же вскинул ее и спросил коротко: – Зачем пожаловали?

Не в том смысле, что какого рожна, а в том, что чему обязаны счастью лицезреть ваш лик светлый. Я это чутко уловил, поэтому приосанился и ответил степенно.

– Поспешил откликнуться на призыв боярина Бориса Федоровича. Рассудил, что речь идет о деле государственном, важнейшем и не терпящем отлагательства, в котором вам нужен мой совет мудрый.

Тут царевич весьма невежливо отвернулся от меня и даже сделал несколько шагов прочь, приложив руку к лицу, наверно, ему соринка в глаз попала. Годунов же, наоборот, приблизился и пристально воззрился мне в лицо, впрочем, столь же невежливо.

– Какой призыв? – спросил он тихо и даже с некоторой опаской.

– Да вот, твой! – откликнулся я с удивлением и протянул ему грамоту, предусмотрительно мною захваченную.

Годунов взял ее осторожно, быстро прочитал и протянул Борису. Тот, утирая слезы, просмотрел ее внимательно и заметил коротко: «Весьма искусно!» Я переводил недоуменный взгляд с одного на другого и совсем уж собрался было потребовать разъяснений, как в коридоре раздался шум, топот ног, в палату зашел дворецкий, князь Одоевский и доложил:

– Гонец из Углича! От дьяка Битяговского! Говорит, дело срочное!

– Впустить! – крикнул Борис.

– Вот и началось! – тихо проговорил Годунов.

Я молчал, весь в предчувствиях мрачных.

– Не велите казнить! – вскричал гонец, падая с порога на колени.

– Говори! – приказал Борис.

– Беда великая! – возопил гонец. – Царевича Димитрия убили!

– Как убили?! – воскликнули мы одновременно, я с болью, Борис с изумлением, Годунов деловито.

– Не ведомо! – ответил гонец.

– А откуда известно? – спросил Годунов, привычно взяв бразды правления в свои руки.

– Все кричат! – доложил гонец.

– Все кричат, но никто ничего не знает, – протянул Годунов раздумчиво и повторил со спокойствием удивительным: – Все кричат… Это что же, бунт?

– Бунт, истинный бунт! – вскричал гонец с какой-то даже радостью. – Дьяка Битяговского с сыном и племянником в клочья разорвали!

– Так, вроде бы сказывали, что ты от дьяка и послан, – сказал Годунов вкрадчиво.

– Задержался маненько, – пробормотал гонец, отводя взгляд, – хотел разведать все, чтобы вернее доложить вашей милости.

Годунов перекинулся взглядом с царевичем Борисом.

– Увести! – крикнул Борис, хлопая в ладоши.

– Пятьдесят плетей за неисполнение приказа, – приказал спокойно Годунов явившимся стрельцам.

Гонец вырвался из рук стрельцов и вдругорядь бросился на колени.

– Спасибо вашей милости! Век за вас буду Господа молить!

Рассказываю я вам это и сам на себя удивляюсь, из какого закоулка памяти картина эта вдруг всплыла, ведь я точно помню, что пребывал в каком-то помрачении рассудка от вести страшной. В чувство меня привела, как ни странно, тишина. Такое злодеяние невообразимое случилось, а колокола не звонят тревожно и в то же время печально, не стучат копытами лошади, унося гонцов во все земли Русские, не звенят снаряжением своим стрельцы, не волнуется, наконец, народ у дворца царского!

Я обвел палату туманным от слез взглядом. Царевич Борис и Годунов стоят, склонившись у стола, перебирают какие-то бумаги, переговариваются негромко, иногда призывают кого-нибудь из служивых и отдают приказания, столь же негромко и без торопливости. Спокойствие их и на меня подействовало отрезвляюще, даже мысли стали в голову приходить.

Первая из них такая: только два человека во всей державе нашей могли быть хоть как-то заинтересованы в смерти Димитрия, хотя и не совсем понятно как, и эти два человека находятся сейчас передо мной, на злодеев хладнокровных они не похожи и изумление их от вести полученной было совершенно искренним. Значит, не было никакого убийства, могла быть только смерть случайная, в горе и горячке принятая за убийство.

Но тут же накатила мысль вторая: никакой случайности быть не могло, ведь кто-то же знал об этом заранее и этот кто-то по какой-то причине постарался выманить меня с княгинюшкой из Углича, состряпав грамотки ложные от царицы Арины и от Бориса Годунова. Кому-то и чему-то я мешал. Кому – вопрос второй, а вот чему? Конечно, не злодеянию. Покушению, надлежащим образом подготовленному, помешать может един Господь Бог. Значит, чему-то другому…

Нет, я не глуп, я – доверчив. Верю я в человека и в его Божескую сущность, не хочу видеть в нем зла. И попадаю я часто впросак не потому, что хитрость не могу разглядеть, а потому, что не хочу ее видеть. Но чего я не терплю, так это того, когда кто-то нарочно делает из меня дурака! Не позволю! Всех на чистую воду выведу!

От ярости, на меня нахлынувшей, я совсем в себя пришел. Даже стал слова различать, от стола доносившиеся.

– Думаешь, полка хватит? – спросил царевич Борис.

– Для черни городской и сотни много, но всякое может случиться, и там, и по дороге, – ответил Годунов, – будем предусмотрительны.

Я поднялся.

– А вот и князь светлый очнулся! – воскликнул Годунов, заметив мое движение.

Борис повернулся ко мне, окинул меня внимательным взглядом и начал повелительно:

– Мы считаем, что вам следует немедленно ехать в Углич (сам разберусь!), дабы люди ваши не препятствовали расследованию царскому. Поезжайте с комиссией розыскной от Думы боярской (сам доберусь!).

– Если, конечно, здоровье позволяет, – прибавил тихо Годунов.

– Позволяет! – рявкнул я и, схватив свалившуюся с головы шапку, устремился прочь.

– Будем надеяться, князь светлый, что самого страшного не произошло, – сказал Годунов, перехватывая меня у двери, – все же остальное в руках Господа и … ваших!

Не было у меня времени задумываться над тем, что хотел сказать Годунов. Меня более тон поразил, слышалось в нем что-то человеческое. Я с некоторым удивлением воззрился на Годунова.

– Токмо на Господа и уповаю! – сказал, наконец, я и вышел вон.

– Не верь! – воскликнул я, входя во дворец наш.

– Чему я не должна верить, дорогой? – спросила княгинюшка спокойно.

– Ничему не верь! – коротко разъяснил я.

– Ладно, не буду. А ты куда?

– В Углич!

– К именинам вернешься?

– Какие именины?! – вскричал я, воздев руки.

– Царицы Арины. Я ж тебе говорила. Какой ты, право, забывчивый! Ради этого и ехали.

– У-у-у, – застонал я, стиснув зубы.

– Ты уж постарайся.

– Постараюсь. Но и ты – молю! – жди меня здесь. Что бы ни случилось и что бы ни говорили!

* * *

Как ни поспешал я, но посланцев боярских обогнал всего на день. Впрочем, этого дня мне вполне хватило. Дело было хоть и темное, но в розыске простое, для меня простое – улик никаких, свидетели же делились четко на две группы, первым я верил безоговорочно, слова их были прямодушны и единодушны, вторым я не верил ни на йоту, показания их были насквозь лживы, но столь же единодушны.

Едва приехав, я сразу приказал проводить меня к телу. Проводили. В церковь Спаса, что рядом с дворцом нашим располагается. К могиле. Так сразу прояснился первый вопрос – зачем меня из Углича выманили. Чтобы я тела не видел.

– Что же так поспешили? – спросил я у сопровождавшего меня иерея.

– Отнюдь не поспешили, князь светлый, все по обычаю, – ответил тот.

– А розыск?

– То дела мирские, они нас не касаются. Да и что тут разыскивать?

– Почему же без моего дозволения? Почему меня не известили?

– Как же это не известили! – с некоторой даже обидой воскликнул иерей. – Сразу гонца снарядили. Видно, разминулись. Обряд же погребения совершили по приказу царицы Марии, она мать, ей было решать.

Тут и сама Мария появилась, влетела в церковь, лба не перекрестив, и сразу бросилась, нет, не ко мне, а в придел боковой, упала на плиту могильную и заголосила: «Не позволю!»

– Чего не позволишь? – спросил я ее спокойно.

– Останки святые невинно убиенного беспокоить не позволю!

– И в мыслях не было, голубушка, видит Бог! – я перекрестился для убедительности, но вопли не смирил. Я повернулся к иерею и спросил тихо: – Сам-то на похоронах был?

– Не сподобился.

– А кто панихиду служил?

– Архимандрит Феодорит.

Отправился к Феодориту. Встретил он меня неучтиво, даже не встал, лишь когда я приблизился вплотную, вскочил с лавки, запричитал.

– Прости, князь светлый, не признал сразу, совсем плох стал глазами…

Вопрос о том, кто и почему призвал Феодорита, отпал сам собой. Но уж коли пришел, решил я исполнить долг свой до конца и начал расспросы.

– Говорю тебе, то был истинно царевич Димитрий, невинно убиенный, – вещал архимандрит, – нет, лица я не видел, ибо мать безутешная до последнего мгновения не могла расстаться с телом сына своего, но одежу я признал, в ней был царевич на обедне последней, и кафтанчик парчовый, и сапожки красные, и ожерелье многоцветное из каменьев драгоценных.

Знал я прекрасно это ожерелье, мой подарок недавний, охватывало оно плотно горло, спадая потом на плечи подобно бармам царским, этим оно мне и понравилось. Неужто Нагие его в землю опустили? Что-то на них не похоже. Но в спешке, конечно, и не такое случается. Так размышляя, я тихо выбрался из кельи Феодорита, оставив его разглагольствовать в одиночестве.

Во дворе перед дворцом моим шумела толпа человек в двести, но я их нисколько не испугался, потому как собрались они по приказу моему, да и были здесь сплошь люди положительные, купцы и ремесленники. Из рассказа их многоголосого сложилась картина следующая.

В день злосчастный царевич Димитрий вместе с матерью, князем Андреем Нагим, боярыней-мамкой Василисой Волоховой и кормилицей Ариной Ждановой были у обедни в церкви Спаса, после чего, раздав милостыню, отправились во дворец. Разошлись по домам и прихожане, обсуждая непривычную щедрость царицы и новое богатое ожерелье Димитрия. Все сидели за столами обеденным, когда услышали набат. Выскочив из домов, оглянулись вокруг в поисках столбов дыма, не найдя же их и поняв, что звонят на колокольне церкви Спаса, устремились к дворцу великокняжескому. Из-за ограды неслись истошные женские вопли, но понять что-либо было невозможно, внутрь же никого не пускали стрельцы, стоявшие на страже у ворот.

Тут прибежали дьяк Михайло Битяговский с сыном, протиснулись в калитку, вскоре набат утих и стал понятен крик: «Убили!» – и узнаваем голос – как кричит царица Мария, всему городу хорошо было известно. Прискакали Нагие, Михаил с Григорием, по обыкновению сильно пьяные, стали пробиваться сквозь толпу к воротам. В этот момент оттуда на свою беду показался дьяк Битяговский. «Вяжите их, ребята! Не дайте уйти злодеям! По их наущению царевича зарезали!» – взревел Михаил Нагой. Повязали, помяли немножко, поволокли в темницу.

Тут нахлынул второй вал людской, слух об убийстве царевича со свойственной дурным вестям быстротой распространился по посаду и даже через Волгу перелетел, люди бежали с топорами, рогатинами, дрекольем, завидев связанных и помятых Битяговских, устроили суд скорый, заодно прибили тех, кто пытался их защитить, включая Оську Волохова и Данилку Качалова, в поисках приспешников злодеев ворвались в избу приказную и на подворье дьяков, побили всех, кто не успел скрыться благоразумно, все разломали, в коробах в избе приказной нашли казну немалую и поделили по справедливости, кто столько урвал, в подвале же дома Битяговских нашли несколько бочек вина и…. Да что тут долго рассказывать, обычная картина Русского бунта на исходе первого дня.

Но не мог я гневаться на подданных моих, все ж таки они у меня люди смирные и богобоязненные, на дворец мой не покусились, город не сожгли, побили же насмерть всего пятнадцать человек, да и тех лишь из преданности мне и нашего роду и из любви искренней к царевичу Димитрию. Разве ж я не понимаю! Да и то сказать, случись такое злодеяние при мне, жертв бы было много больше, да я бы всю дворню свою!.. без разговоров долгих!.. Так я весьма кстати вспомнил, что дворовые мои дожидаются меня на другом дворе, и отправился к ним.

Разговор был недолог. Никто ничего не видел. В оправдание свое ссылались на то, что все случилось во дворе, примыкавшем сбоку к палатам царицынским, его почти ни из каких окон и не видать. Впрочем, некоторые, услышав крики, все же выглянули в эти окошки, но увидев, как Мария бьет кого-то смертным боем, тут же вернулись к столу обеденному, зрелище это было столь привычным, что никого уже не веселило. Встрепенулись же, когда дьяк Битяговский ворвался во дворец и вихрем промчался по палатам.

– Зачем? – спросил я коротко.

– Дык, царевича Димитрия искал.

– Разве ж он не на дворе был? – удивился я.

– Выходит, что не был.

– Куда ж он делся?

– Его князь Андрей в церкву отнес, – раздался снизу голос детский.

Так объявились свидетели важнейшие, четверо мальчишек, что в тот день на дворе играли.

– Рассказывайте, как дело было, – призвал я их к ответу.

– Ну, значит, прошли по двору царевич с царицей, князь Андрей, мамка да тетка Арина, – начал было один, постарше, и умолк.

– Потом что! – подстегнул я его.

– Потом мы в тычку играли, – ответил мальчик.

– Потом проходил кто-нибудь по двору?

– Нет, потом никто не проходил.

– Дальше!

– Дальше мы в тычку играли.

– Что же отвлекло вас от сего занятия высокоумного?

– Тетка Василиса закричала благим матом, – вступил другой мальчик, – тут царица выскочила и принялась ее поленом колошматить, а мамка рядом на земле лежала, возле царевича.

Слава Богу, первый человек нашелся, который видел Димитрия. Но я не мог пройти мимо явной несуразицы в показаниях.

– Так мамку били или она лежала? – спросил я.

– Это Баженко Жданов, сын кормилицын, – подсказали мне, – его мать на земле лежала, а мать-царица мамку-боярыню колотила.

Продравшись сквозь частокол матерей, я с ободряющей улыбкой обратился к молочному брату Димитрия.

– Продолжай, дитятко ты мое разумное!

– Князь Андрей царевича на руки подхватил и ходом прямым в церкву унес, потом дьяк по крыльцу скатился, царица тетку Василису бросила и на него нацелилась, но он к воротам утек, а уж потом жильцы набежали. Вот и все.

– А точно ли это Димитрий был? Хорошо ли разглядел?

– А то! Ожерелье-то новое так и сверкало на солнце! Другого такого, поди, во всем белом свете нет!

Будь оно неладно, это ожерелье! Похоже, всем, кто мог что-либо видеть, оно глаза застило. Но во всем остальном я мальчикам поверил безоговорочно – были они в том возрасте прекрасном, когда человек врать еще не умеет. Дети – свидетели самые приметчивые и надежные, все они выложат без утайки, если их не подгонять, не стращать и говорить ласково. Я это умею, как никто другой, вы и сами видели.

Что ж, оставалось заслушать сторону виновную. Я твердым шагом направился на половину Марии. Ее саму и Андрея Нагого я и не думал расспрашивать, чтобы ложью упорной не замутнять картину, почти прояснившуюся, а сразу призвал Арину Жданову, она, Димитрия вскормившая, не могла лукавить.