Текст книги "Сотворение истории"

Вместе с тем утвержденные Собором Земли Русской изменения уклада жизни подвигались медленно, и изо дня в день царю доносили: бояре кормятся пуще прежнего, народ земский суд вводить не хочет, воровство и разбой не спадают. А тут еще язва смертоносная навалилась на западные области, во Пскове и окрестностях уже больше десяти тысяч было погребено в скудельницах, не считая схороненных тайно в лесах и оврагах.

И из земель восточных, только что вроде бы усмиренных, приходили вести одна другой хуже. Луговые и горные жители убивали Московских купцов и детей боярских на Волге, только успели отловить и казнить сотню злодеев, как взбунтовались вотяки и луговая черемиса, отказались платить дань, чиновников поубивали, стали на высокой горе у засеки и там разбили стрельцов и казаков, посланных усмирить их. Восемьсот воинов полегло в том месте, да пятьсот в другом, да триста в третьем. А воеводу Бориса Салтыкова в одном из сражений взяли в плен и зарезали. Вспоминался совет бояр, что следовало Иоанну остаться на какое-то время в «подрайской» Казанской земле до полного усмирения. Теперь же некоторые бояре из думы царской в другую крайность кинулись: шут с ней, с этой проклятой Богом землей, бежать оттуда надо и войско вывести. Только твердость бояр Захарьиных-Юрьевых сохранила эти земли для Руси.

Из главнейших достижений того времени было установление связей прочных с королевством Английским, которое еще недавно краем Земли считалось, но о котором слышали мы много хорошего. В начале осени 1553 года английский капитан Ченселор высадился на берег у монастыря Святого Николая в Двинском заливе моря Студеного. Принят же в Москве он был лишь весной 1554 года с великим почетом. Капитан передал царю письмо короля английского Эдуарда с изъявлением желания завести торговлю между державами нашими, царь ответил согласием с удовольствием явным и отпустил капитана назад в его землю. По возвращению капитан Ченселор так описывал царя русского: что-де видом он силен, красив и грозен, но к забавам разным, даже и охотничьим, не пристрастен и уединение любит.

[1555 г.]

Пришло время пожинать плоды победы Казанской. Царство Казанское усмирили, хотя и с трудом, Астраханское же ханство привели в покорность малой кровью, остальные, устрашенные новой силой Русской, сами в очередь выстроились, чтобы верноподданнические чувства изъявить. Первыми явились черкесские князья, за ними грузинские. Князь сибирский Едигер прислал вельмож своих в Москву поздравить царя Русского с завоеванием Казани и Астрахани и пообещал впредь дань платить. Тогда прибавили в титуле царском на грамотах еще одну строку: Властитель Сибири. Цари Хивинский и Бухарский прислали своих знатных людей в Москву, ища расположения царя и подтверждения давних прав свободной торговли на Руси, что сопровождалось дарами богатыми. Не то ногаи дикие – их хан Измаил сам попросил подарки за свою присягу на верность. Из врагов старых остался лишь царь крымских татар, который заносчиво требовал дани от царя Русского и продолжал набеги грабительские, доходя иногда и до Рязани.

Тут в Думе царской начались споры, куда направить дальнейшие завоевания. Адашев, Сильвестр, Курбский и вся их Избранная Рада настаивали на походах в восточные и южные земли. Бояре ближние Захарьины-Юрьевы указывали на Запад, говоря, что необходимо нам искать пути к морю Северному, чтобы, утвердившись на его берегах, завести торговлю со странами европейскими. Продавать мы могли бы зерно и сало, лен и меха, покупать же пряности, фарфор, кость слоновую, медь и другие металлы, камни драгоценные и прочие украшения, товар товаров, за который платили золотом вес на вес – шелк, а также изделия ремесленников европейских, которые были много искуснее наших. Также мы могли бы беспрепятственно приглашать лекарей, учителей, живописцев, рудознатцев, воинников умелых для службы царю Русскому и обучения людей наших, ибо во всем этом мы сильно от стран европейских отстали, а иного и вовсе не имели. Польша же, Ливония и Швеция сих необходимых нам людей не пропускали, опасаясь усиления державы Русской.

Царь Иоанн был во всем согласен с боярами Захарьиными-Юрьевыми, и тут Избранная Рада предприняла поход дерзкий и самовольный. Юный воевода Даниил Адашев, по наущению брата своего Алексея Адашева, с восемью тысячами воинов построил близ Кременчуга ладьи, спустился к устью Днепра, взял по ходу дела на море два корабля крымских и обрушился на древнюю Тавриду. Две недели веселился он на просторе, загнав хана с войском его в горы, выжег всю западную часть Крыма, невольников Русских и литовских освободил без счета, добычу богатую набрал и со всем этим приплыл к городу Очакову. Но в числе пленных, взятых на кораблях и в Крыму, оказались турки, что вызвало неудовольствие султана турецкого. От войны большой едва откупились дарами щедрыми и более о походах на юг уже не помышляли.

[1556 г.]

Король шведский, Густав Ваза, полагая, что, занятые делами на востоке и юге, не сумеем мы дать ему достойный отпор, пошел на Русь войной. Против шведов царь Иоанн отрядил воеводу знатного князя Дмитрия Палецкого с ратью, за недостатком же обученных ратников Русских придал ему астраханского царевича Кайбулу с его ордой. Счастье сопутствовало князю Дмитрию, он почти сразу перенес войну на чужую территорию, вступив с войском в пределы земли Финской. Разграбил и сжег несколько городков, а под Выборгом разбил войско шведское, пленив знатнейших сановников королевских. Саму крепость взять не удалось за недостатком пушек, и после нескольких дней осады, воевода отошел, разорил все окрестные земли и вывел на Русь множество пленников, сбив цену за человека до гривны, а за девку здоровую до пяти алтын.

Король шведский, отпором нашим устрашенный, мира запросил, но при этом нас же и обвинял в начале войны. Алексей Адашев с дьяком Висковатым составили ему от имени царя грамоту укоризненную: «Твои люди делали ужасные неистовства в Карельской земле нашей. Воеводы мои пылали нетерпением идти к Абову, к Стокгольму, мы едва удержали их, ибо не любим кровопролития. Вдругорядь же разговаривай о мире с наместниками нашими по обычаю дедовскому, нам говорить с тобой невместно».

[1557 г.]

Путь к морю Северному был только один: через Ливонию. Но даже если бы лежала Ливония в стороне, ее непременно наказать надо было, ибо занеслась заносчиво и пример являла соблазнительный для всех прочих стран. Не обладая ни дарами природными, ни казной богатой, ни войском сильным, сия страна смела во всем державе Русской противодействовать. В Риге, Нарве и других ливонских городах портовых иностранцам запрещалось учиться языку Русскому, производить сделки торговые напрямую с купцами Русскими и открывать им кредит под страхом штрафа денежного. Не только купцов, но и прочий люд – ремесленников, художников, аптекарей – власти Ливонские задерживали и на Русь не пропускали. И уж совсем стерпеть нельзя было поругания веры православной, разрушения церквей наших древних. Еще великий князь Василий Иванович кричал ливонцам грозно: «Я не папа и не император, которые не умеют защитить своих храмов!» Вот только угрозы эти на словах остались.

До того дело дошло, что ливонцы дань положенную пятьдесят лет не платили, с момента кончины великого князя Иоанна III, а когда им о том напомнили, сказали, что знать ничего не знают ни о какой дани. Пришлось предъявить им Плеттенбергову договорную грамоту, да дополнить ее демонстрацией малой Передовым полком, после чего Дерптская область за ручательством Магистра Ливонского обязалась не только впредь давать нам ежегодно по немецкой марке с каждого человека, но и за минувшие пятьдесят лет представить в три года всю недоимку. Еще же клятвенно пообещали никаких препятствий Русскому купечеству в своей земле не чинить. Ничего исполнено не было, так дело до войны дошло.

Понимая, что на этот раз воевать придется против страны европейской, в воинском искусстве весьма нас превзошедшей, к этой войне готовились со всем тщанием. К границам Ливонии потянулись обозы с припасами ратными, везде наводились мосты, учреждались станы, ямы и дворы постоялые на дорогах. К осени у границы стояли уже сорок тысяч воинов, а на будущее планировали выставить до трехсот тысяч.

[1558 г.]

Первым вступил в дело воевода Русский Шах-Али с легкой татарской конницей, прошелся огнем и мечом по всему краю и вернулся обратно с добычей богатой. Ибо послан он был не для завоевания, а только для устрашения и наказания. Магистр Ордена Ливонского и епископ Дерптский устрашились, мира запросили и даже наскребли 60 000 ефимков в счет дани положенной, да поздно они спохватились, не о дани мы уже мыслили, а о полном подчинении земли мятежной.

Весной в Ливонию вступили основные силы несколькими полками под командованием боярина Данилы Романовича Захарьина-Юрьева, князей Андрея Курбского, Петра Шуйского, Михаила Глинского и Федора Троекурова. Взяли множество городов, включая портовую Нарву, но главным призом стал Дерпт, он же город наш дедовский Юрьев. Да, слабы духом оказались ливонцы! Имея в одном Дерпте более пятисот пушек и запас огненный к ним, они не подумали запереться в городе крепко, а сами вышли из ворот, ключи от города на подушке атласной поднесли и пушки те, невредимые, по описи сдали, что было нам большим подспорьем.

Глядя на пример Дерпта, сдались нам многие другие крепости: Везенберг, Пиркель, Лаис, Оберпален, Ринген или Тушин, Ацель. Везде наши воеводы мирно выпускали Орденских властителей, довольствовались присягой жителей и не касались их имущества, в городах оставляли нужные запасы и ставили охранное войско.

Упорствующих наказывали огнем и мечом. Так было в Феллинской, Ревельской, Венденской и Шваненбургской областях. К зиме дошли до Риги, но воеводы наши брать ее не стали, отговорившись недостатком пушек и огненного зелья, зато опустошили окрестности, затем прошли всю Курляндию до самой Пруссии и, безмерно отягощенные добычей и пленными, повернули обратно.

Царь же Иоанн стал именоваться королем Ливонским.

[1559 г.]

Тут заметен стал упадок рвения у воевод наших. Царь и бояре Захарьины-Юрьевы метали из Москвы громы и молнии на головы воевод нерадивых, гнали их вперед, но они дремали и вперед не стремились.

Воспользовавшись полугодовой заминкой в наших действиях, встрепенулся недобитый Орден Ливонский. Препоясались рыцари мечами и даже нападать на войска наши начали, но были отбиты. Несчастливый на поле битвы, Магистр Ордена был не намного удачливее и в сношениях с державами европейскими, у коих искал он защиты от всевластия Русского. Император германский Фердинанд Габсбург и король датский Фридерик денег и ратников ливонцам не дали, ограничившись посланиями многословными царю Иоанну. Ходатаи эти за дальностью их не очень нас беспокоили. Другое дело Польша с Литвой. Уже шляхта польская громко призывала короля своего Сигизмунда-Августа вступить в пределы Ливонии, сдерживал же короля только мирный договор с нами, через два года заканчивающийся.

[1560 г.]

Надлежало войну ливонскую завершать быстро и решительно. Посему царь Иоанн отправил в Ливонию большую часть своих ближайших советников – Курбского, Данилу Адашева, Курлятьева, Репнина. Даже сам Алексей Адашев, редко Москву покидавший, и то туда выехал.

И вот в августовские дни войска наши нанесли Ордену сокрушительное поражение. Андрей Курбский настиг под стенами Феллина ливонскую знать, последний раз сплотившуюся, и разбил ее одним ударом, захватив в плен магистра Фюрстенберга, ландмаршала Филиппа Шальфон-Белля, комтора Гольдрингена Вернера Шальфон-Белля, судью Баугенбурга Генриха фон Галена и множество других. Алексей Адашев, расположившись в магистерской резиденции в захваченном Феллине, взял под свое управление всю Ливонию, надеясь в скором времени привезти ее в полное спокойствие и вернуться с миром в Москву.

И вот в дни, когда царь Иоанн праздновал победу в Ливонии, его постигла страшная утрата – скончалась царица Анастасия. Царица все эти годы часто болела, хоть и родила сына Федора, последней же зимой ее привезли с богомолья из Можайска без памяти и в горячке. Братья ее Данила и Никита Романовичи последние три месяца при ней провели, оставив все дела государственные, которыми они неустанно были заняты, так что и в Москве не появлялись. На службе заупокойной государь был безутешен, многие же умилялись видом младшего сына покойной Анастасии, который впервые был явлен народу.

После кончины горячо любимой жены с царем Иоанном случилась неожиданная перемена и в первую очередь она коснулась его отношения к давним соратникам и советникам. Сильвестр был вынужден удалился в монастырь на Белозеро, Алексею же Адашеву и прочим членам Избранной Рады было предписано оставаться в Ливонии. Многие объясняли это слухами об отравлении царицы, в котором обвинялись советники царя.

Основанием для них была ненависть, воцарившаяся в отношениях Анастасии с ближайшими друзьями Иоанна. Она была уязвлена их бессердечием и двоедушием во время болезни Иоанна, не могла она забыть ни речей оскорбительных против нее и родичей ее, ни кажущегося доброхотства к князю Владимиру Старицкому в ущерб сыну ее Димитрию. Не могла она сдержать слов горьких и временами злобных, но и друзья Иоанновы не оставались в долгу и, отставив почему-то все свои мысли о милосердии и человеколюбии, нападали непрестанно на царицу, всеми другими любимую, особливо же народом. Отличался в том злословии Сильвестр, сравнивавший Анастасию с Евдокией, женой византийского императора Аркадия, гонительницей Иоанна Златоуста, заносчиво разумея под Златоустом себя. Алексей Адашев с Андреем Курбским недалеко от него отстали.

Царь Иоанн приблизил к себе людей новых, худородных, даже и дьяков, говоря, что не кровь для него главное, а только служба. Из знатных был один только князь Афанасий Вяземский, молодой повеса. Под стать ему в проказах был Федор Басманов. Тут же и отец его Алексей Басманов, засидевшийся до седых волос в мелких воеводах. И злобный Малюта Скуратов, сыгравшую впоследствии столь зловещую роль, что внешность его заслуживает отдельного описания: был он невысок ростом, но кряжист, и чем-то напоминал дубовую колоду или плаху, к которой питал особое пристрастие, лицо имел самое разбойничье – нос свеклой по форме и цвету, торчащие в стороны мясистые уши, низкий лоб, жесткие волосы, растущие почти от бровей, и сами брови такие лохматые, что прикрывали тусклые, никогда не мигающие глаза. Никита Фуников, Адашевым за воровство сосланный, был из ссылки возвращен и поставлен заведовать Казенным приказом. Дьяк Иван Висковатый за верную службу был пожалован в печатники и требовал от послов иноземных, чтобы его, как прежде Адашева, канцлером величали. На прежних местах оставался лишь глава совета опекунского князь Иван Мстиславский, да боярин Василий Михайлович Захарьин, заведовавший Разбойным приказом.

Едва справили девятины по Анастасии, как Иоанн объявил о своем намерении вступить во второй брак, с сестрой короля польского Екатериной. Послы Русские отправились в Краков, царь же предался пирам, до которых ранее был небольшой охотник. Ежедневно вымышлялись там новые потехи, игрища, пляски сатанинские, девки непотребные сами на колени мужчинам прыгали и в губы их целовали, трезвость же считалась главным пороком.

Тогда же начали твориться дела кровавые. Как-то раз князь Дмитрий Оболенский, не выдержав вида длинноволосых и безбородых друзей царя, бросил им упрек в грехе содомском. Федор Басманов немедленно донес об этом Иоанну. Тем же вечером Оболенского в погреб заманили и за слова его дерзкие задушили. Или вот второй случай. На пирах тех устраивались игрища непристойные – пляски сатанинские. И ладно бы скоморохов приглашали, хотя и это было против установлений церковных, но ведь сыны боярские беспутные, Иоанна окружавшие, сами в круг вставали. Случалось, что и сам Иоанн, меду крепкого испив, нацеплял на себя машкару шутовскую и влетал в тот круг. И вот боярин Михаил Репнин, человек степенный и воевода храбрый, увидев такое непотребство в первый раз, аж заплакал от горести. Иоанн же, развеселившись, подскочил к нему, стал надевать на него маску и в круг его тянуть. Тут боярин Михаил в великий гнев впал, маску с головы своей сорвал и растоптал ее ногами, Иоанну же попенял: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере, я, боярин и советник Думы, не могу безумствовать». Через несколько дней какие-то разбойники зарезали боярина прямо на церковной паперти. С той поры стали бояре смотреть на Иоанна со страхом.

[1561 г.]

Но царь Иоанн еще соблюдал видимость законности и для суда над бывшими своими ближайшими сподвижниками собрал Митрополита, епископов, бояр и многих прочих духовных и служивых. Сей синклит высокий постановил, чтобы суд был заочный, потому что Алексея Адашева никак нельзя в Москву пускать, ибо может он бунт учинить, а Сильвестр известный лукавец, может одним словом суд высокий очаровать, а взором своим уста сомкнуть доносителям правдивым.

Дивился народ, слушая признания купцов разных и подьячих о том, как препятствовали Адашев с Сильвестром войне Ливонской и за то передавали им с германской стороны серебро и золото мешками. Потом выступили служители духовные и рассказали, как предавались Адашев с Сильвестром чародейству тайному и от того многие беды вышли Земле Русской и погибель людям православным. И многие прочие рассказали о том, что думали они единственно о мирской власти и управляли царством без царя, ими презираемого; что снова вселили дух своевольства в бояр; что раздали ласкателям своим города и волости; что сажали, кого хотели, в Думу, а верных слуг государевых из Москвы удаляли; что держали царя за мальчика, за куклу на троне.

Бояре же верные напомнили о страшных днях болезни Иоанновой, убедительно представили, будто бы хотели злодеи законного наследника обойти и на трон князя Старицкого возвести. И в жестокости сердец своих оскорбляли и злословили голубицу на троне, царицу Анастасию. Суд под грузом обвинений многочисленных и доказательств бесспорных единодушно приговорил: виновны! И на том приговоре все присутствовавшие бояре и святые отцы подписи свои поставили.

Сильвестру приказали отправиться с Белозера в Соловецкий монастырь. Адашева же заключили в темницу в Юрьеве, где он через несколько недель сам себя отравил ядом, который постоянно в перстне носил.

Вслед за тем пришла пора беззакония, сколько людей поплатилось за близость к Адашеву и Избранной Раде! Казнили прославленного ратными подвигами Данилу Адашева вместе с сыном двенадцатилетним. Отправили на плаху трех братьев Сатиных, коих единственная вина была в том, что их сестра покойная за Алексеем Адашевым замужем была. То же и с другим адашевским родственником сделали, с Иваном Шишкиным, не пощадив ни жену его, ни детей.

Потом принялись за людей высокородных. Без суда, без объявления вины казнили князя Юрия Кашина, думского боярина, и брата его. Князя Дмитрия Курлятьева, одного из главных в Избранной Раде, неволею в монахи постригли вместе с женой и детьми, а потом всех по монастырям разным передушили. Князя Михаила Воротынского, воеводу знатного, вместе с семьей сослали на Белозеро, а брата его меньшего Александра заточили в Галиче. Брат же их старший Владимир, так достойно себя проявивший во время болезни Иоанновой, был уже неподвластен суду земному, потому вотчины его у наследников в казну отобрали.

Сватовство Иоанна к принцессе польской к немалой его досаде сорвалось, потому взял он за себя Марию, княжну Черкасскую, дочь Темрюкову. С ней в Москву прибыл ее брат молодой князь Михаил Черкасский, сразу вставший у трона царского. Пировали на свадьбе три дня, но простому народу и гостям московским то было не в радость, ибо им было строго заказано на улицы выходить и к дворцу приближаться.

В скором времени приспел новый повод для торжеств великих – пришла из Царьграда грамота, где Собор Вселенский признавал право государей Московских на царский титул. Царь Всея Руси вставал теперь в один ряд с королями европейскими, уступая разве что императору германскому и султану турецкому. Царь Иоанн повелел в точности повторить обряд венчания на царство, что был совершен за пятнадцать лет до этого.

А еще повелел он привести всех в присяге повторной, потому что после суда над Адашевым и Сильвестром начал всех подозревать в измене. И первыми присягнуть заставил родственников покойной царицы Анастасии, братьев ее Никиту Романовича и Даниила Романовича, Василия Михайловича Захарьева, Василия да Ивана Яковлевых-Захарьиных, Григория Юрьевича Захарьина, которых он с каждым днем все дальше отдалял от себя. Потом только к кресту подошли князь Иван Мстиславский, боярин Федор Умной-Колычев, князья Андрей Телятевский да Петр Горенский, воевода Алексей Басманов и другие.

Но бояре первейшие, Бельские, Шуйские, Горбатые, Оболенские, Репнины, Морозовы вдруг взбунтовались и отказались от присяги повторной, через десять лет жизни тихой и мирной, минувших с болезни Иоанновой, проснулось своеволие боярское! Царь Иоанн, подозревая, что за заговором боярским стоит князь Владимир Андреевич Старицкий, приказал провести розыск. Тут же объявился и свидетель важный, некий Савлук Иванов, который служил дьяком у Старицких, но был обвинен ими в хищении денег и заточен в темницу. Извлеченный оттуда по приказу царя Иоанна, он показал, что князь Старицкий, презрев Бога и честь, ссылался изменнически с королем польским и ханом крымским, раскрывал им секреты наши военные, призывал их на Русь идти, обещал провожатых дать и дороги безопасные указать, а как свергнут они царя законного и на престол его, Владимира, возведут, тут он их пожалует, крымчакам Казань и Астрахань отдаст, а королю польскому – Ливонию, Полоцк, Смоленск и Псков.

Дума боярская встала на защиту князя Старицкого, так утвердив подозрения царя в существовании заговора боярского. Не мог тогда Иоанн перебороть эту силу, поэтому ограничился наказанием мягким: конфисковал княжество Старицкое в казну государеву, но тут же и вернул его обратно, наполненное другими людьми – боярами, стольниками и дьяками, князю Владимиру после новой клятвы крестоцеловальной указал жить в Старице безвылазно, а матери его Евфросинье настоятельно посоветовал постричься в монахини. Даже лишившись главы своей, боярство мятежное не смирилось. Устроили бояре торжественные проводы Евфросиньи Старицкой в монастырь, поезд, что за ней до самого Белозера тянулся, превосходил даже царский во время паломничеств ежегодных. И в той поездке, как доносили царю, продолжали они умышлять против государя и всей Земли Русской.

[1562 г.]

За сварами внутренними забылись дела внешние. А между тем новый магистр Ордена Ливонского Готгард Кетлер заключил вассальный договор с королем польским, получив за это корону наследственного герцога Курляндского. По договору тому король Сигизмунд обязывался не изменять в Ливонии ни веры, ни законов, ни прав гражданских, за то получал город Ригу и земли вокруг нее и выход к морю Северному, давно им лелеемый. Не все города ливонские с решением своего магистра согласились. Ревель с Эстляндией не захотели поступать под власть Польши и отдались Швеции, а остров Эзель – королю датскому, который сразу же посадил там своего брата Магнуса.

Так Швеция с Данией, ранее вяло вступавшиеся за землю чужую, теперь готовы были яростно защищать землю свою, благоприобретенную. Польша же стала заносчиво требовать от царя Русского возврата всех городов, нами в Ливонии завоеванных. И литовские паны были в том с поляками согласны, ибо земли те ливонские к ним прилежали. Но наиболее возмутило царя Иоанна то, что король польский в грамоте, им в Москву присланной, именовал его великим князем.

Царь Иоанн повелел готовиться к войне с Литвой. Близость большой войны, а более надежда на добычу богатую в обширных землях литовских, заставила бояр забыть распри. Никого призывать не потребовалось – сами слетелись. Ратников было, как говорят, двести восемьдесят тысяч, да обозников за восемьдесят тысяч, пушек же всего двести. Во главе войска находился сам царь Иоанн, а при нем Никита Романович Захарьев-Юрьев и помимо воевод знатнейших двенадцать бояр думских, да пять окольничих, да шестнадцать дьяков. Сразу после Светлого Рождества Христова Русская рать обрушились на Литву.

[1563 г.]

Князь Андрей Курбский, стремившийся вернуть себе любовь и благоволение царя, в начале февраля осадил и взял главную твердыню литовскую – град Полоцк, а князь Юрий Репнин и князь Дмитрий Палецкий отогнали гетмана Радзивилла, спешившего на выручку с сорока тысячью воинов. Потом, не теряя времени, устремились к Минску, Вильне, Мстиславлю, в Самогитию, разоряя все земли невозбранно. Тут король польский запросил перемирия, кое было ему дано. Ушло всего времени на тот поход – два месяца, царь же Иоанн помимо земель обширных приобрел новый титул – великого князя Полоцкого.

Блестящая победа сия оказалась последней в числе побед царя Иоанна. Счастие военное, казалось, отвернулось от него, то же и в делах внутренних, где ширилось недовольство боярское и общее неустройство, сам же царь Иоанн все более впадал в подозрительность и свирепство. Многие люди, глядя на царя, вспоминали необузданность его юношеских лет, скорбели о прошедших тринадцати годах его правления, блестящего и в то же время благочестивого, и убеждались в том, что свершилось оно во многом благодаря влиянию благотворному царицы Анастасии и советам братьев ее и других родственников, Захарьиных-Юрьевых, ныне от двора почти удаленных.

[1564 г.]

Король польский недолго соблюдал дарованное ему перемирие, коварно воспользовавшись непонятным легкомыслием князя Петра Шуйского. Воевода шел с двадцатитысячной ратью в лесах под Оршей без всякого охранения, везя доспехи и оружие на санях в обозе. На рать нашу напали лучшие полки литовские, ведомые Николаем Радзивиллом, и всю ее рассеяли, захватив обоз, пушки и пленных. На поле брани пали князь Петр Шуйский, головой заплативший за свою неосторожность, и князья Палецкие, а воевода Захарий Плещеев-Очин и князь Иван Охлябинин были взяты в плен, доставлены в Краков и представлены королю польскому. Радзивилл же дошел до самого Полоцка, бомбардировал его, но, не сумев взять, отправился восвояси.

Царь Иоанн открыто обвинил в измене бояр, которые хотели рать нашу погубить и сами литовцев на нее навели.

Улучив момент, в поход двинулся крымский хан, несколько лет сидевший тихо за своим Перекопом, не смея южных рубежей наших тревожить. Мы там и войска большого не держали за ненадобностью, поэтому набег крымский мог много бед принести. На счастье наше в это время под Рязанью в своем поместье богатом отдыхали Басмановы, Алексей с сыном Федором, они первые вооружились с людьми своими и, отослав гонцов в Москву за подмогой, заперлись в Рязани. Крымчаки несколько дней безуспешно приступали к стенам крепости, но взять их не смогли, когда же войска наши придвинулись, то быстро отступили. Басмановы с великой честию воротились в Москву, а царь наградил их знатно.

Но самый большой урон державе и самолюбию царя Иоанна нанесло бегство князя Андрея Курбского в Литву из Дерпта, где он после Алексея Адашева наместничал над Ливонией. Темной ночью князь Курбский перелез через стену городскую и сопровождаемый одним только стремянным ускакал в сторону литовской границы, бросив в городе и жену с сыном малолетним, и богатую казну полковую, и все свои ливонские и литовские трофеи.

Направился же Курбский прямиком в городок Вольмар, где его уже ждал гетман литовский Радзивилл, и был принят там с большим почетом. Но еще более роскошной была встреча в Кракове с королем польским, тот принял его в присутствии всего двора и шляхты не только как героя величайшего, но и как друга, посочувствовал ему за потерю жены и сына, что же касается поместий и богатства, то обещал возместить ему это сторицей. Курбский же принял все это с благодарностью, и в слове ответном не только короля прославлял, но и корил за слабость в войне, призывал его не жалеть ни сил, ни казны, ни рати, чтобы сокрушить богопротивную власть царя Иоанна.

Вскоре был изловлен слуга князя Курбского, тот самый, что один бежал с ним в Литву, а затем почему-то тайно вернулся назад. Холопа сего, именем Васька Шибанов, доставили в Москву в клетке и железах, а с ним ларец из тайника, этим Васькой под пыткой указанного.

В ларце том были разные бумаги Андрея Курбского. Первая – короткое, на трех листах, письмо царю Иоанну. "Ты называешь нас изменниками, потому что мы принуждены были от тебя поневоле крест целовать, а если кто не присягнет, тот умирает горькою смертию; на это тебе мой ответ: все мудрецы согласны в том, что если кто присягнет поневоле, то не на том грех, кто крест целует, но преимущественно на том, кто принуждает, если б даже и гонения не было; если же кто во время прелютого гонения не бегает, тот сам себе убийца, противящийся слову Господнему: "Аще гонят вас во граде, бегайте в другой", – так писал князь Курбский царю и далее обвинял его во многих других грехах.

Еще в том ларце потаенном были грамоты от короля польского и гетмана литовского, в коих они Курбского на измену склоняли и всякие милости ему обещали, и копии его ответов, где он все секретные планы наши врагам выдавал и прямо указывал, где и как лучше против нашей рати действовать, чтобы вернее ее погубить. Нашлись там и наметки, как державу Русскую изничтожить, власть царскую сокрушить, а страну на уделы поделить, как встарь, себя же Курбский мнил великим князем Ярославским по отчине его.

Вскоре князь Курбский во главе рати литовской вторгся на нашу землю, загнал один из полков царских в болото и там разгромил. Доносили, что призывал он короля польского дать ему еще большее войско, тридцатитысячное, и похвалялся, что дойдет с ним до самой Москвы и царя Русского скинет.

В эти дни приключилась неожиданная и странная смерть Данилы Романовича, брата царицы Анастасии. Царь Иоанн, подозревавший уже и Захарьиных, повелел похоронить своего ближайшего родственника без всяких почестей и огласки.

В начале зимы во дворце царском началась подготовка к какому-то переезду невиданному. Увязывали все, разве что лавки оставляли да росписи на стенах. Было приказано собираться и семьям всех людей дворовых и ближних.

Декабря 3-го еще затемно стали стекаться в Кремль сани тяжелые, несметное количество саней. Подъезжали они десятками к дворцу царскому, и в них сносили и святыни Московские, и казну царскую, и утварь дворцовую, и рухлядь меховую, и припасы разные. А как нагружали сани и груз крепко увязывали, так сани отъезжали к воротам Боровицким, на их же место следующие становились. Наконец, появился и сам царь Иоанн, махнул рукой, и поезд царский медленно двинулся к воротам Кремля. Долго стоял народ Московский, провожая глазами своего царя, уезжавшего в неизвестность. А как исчезли в предвечерней мути последние сани, так случилось знамение грозное – посреди зимы заплакало небо и пролился дождь на землю, толстым слоем снега покрытую. И стало тепло, как весной, и зажурчали ручьи, и замешалась такая грязь, что никто не мог ни в Москву пробиться, ни из нее выбраться. Поезд царский сгинул без вести.