Текст книги "Сотворение истории"

Доказательства измены были доставлены. На следующий день приговор стал ясен без всякого объявления. Вокруг города, не помышлявшего об отпоре, встали крепкие заставы, так что никто не мог уж из него выбраться, а на всех пригорках опричники принялись устанавливать пушки, к осаде изготавливаясь. Для устрашения Алексей Басманов приказал переловить жителей окрестных деревень и бить их в виду всего города с утра до вечера, опричники, недолго думая, набрали игуменов и монахов из подгородных монастырей, числом более пятисот, и поставили их на правеж.

Семь дней безостановочно летели ядра в город, потом опричники ворвались внутрь стен городских, занявшись грабежом. Утолив временно жажду убийств, они никого не трогали, разве что тех, кто им прекословил, но таких немного было, люди сами отдавали им все ценное. С каждого двора брали еще лошадь и сани, на них сваливали все собранное добро и везли его в стан под городом, где сваливали в кучу для последующего дележа справедливого. Так наполнив свой карман, опричники на тех же санях направлялись на службу государеву, в кремль, монастыри, на двор архиепископа, куда укажут. Там изымали в казну государеву все подряд и с большим тщанием, казну монастырскую и церковную, иконы, кресты, сосуды, пелены, книги, даже колокола, и все это сразу отправляли в Александрову Слободу.

Но те три дня грабежа были лишь присказкой, сказка о Суде Господнем потом началась. На торжище, на крутом берегу Волхова сделали высокий помост, на нем установили кресло для Иоанна, в коем он восседал в образе Верховного Судии, а вокруг присные его суетились, среди которых иступленным видом Алексей Басманов выделялся.

Начали с игуменов и монахов, что во время осады на правеже стояли. Они и так за эти три дня от холода и голода чуть не околели, так что их палками даже не забивали – добивали. Снисходя к их сану иноческому, дозволено было их похоронить по христианскому обычаю, и вскоре из монастырей окрестных опасливо потянулись возы за телами братьев убиенных.

Зато мирянам никакого снисхождения не было. Особенно ополчился Басманов почему-то на женщин. Каждый день сгоняли их, иных и с детьми, на берег Волхова. А там уж «врата небесные» сделаны были – прорубь во льду, сажени в три шириной и сажен пять в длину, воду в ней святил священник, дрожавший больше от страха, чем от холода. Эти врата Басманов придумал, он так и говорил: «Которая утонет, той дорога в рай, а которая вдруг всплывет, та ведьма, ту черти крючьями в ад уволокут». Вот и выводили их одну за другой к проруби, раздевали догола, руки с ногами связывали и бросали в ледяную воду. Если же младенцы при них были, то младенцев к ним привязывали. Почти все камнем на дно шли, тогда Басманов возвещал: «Прими, Господь, душу праведную!» – и все, включая Иоанна, осеняли себя широкими крестами. А если кто всплывал, то тут уж опричники налетали и с берегов проруби начинали тело несчастное баграми длинными терзать, а потом заталкивали его под лед по течению. Тут опять священника приводили, он вновь губами синими воду кровавую святил и кропил берега окровавленные трясущейся рукой, после чего испытание водяное продолжалось. В назидание пока живым каждый день на берег Волхова сгоняли много народу, улицу за улицей, по очереди. Так получалось: сегодня твои соседки на берегу стоят, а на третий день многим из них на лед идти. Продолжалось же это пять недель.

Мужам новагородским определена была казнь огненная. Совершалось все это над высоким обрывом Волхова. Костров там мало жгли – дрова подвозить не успевали. Каждый из осужденных был обязан принести с собой вязанку хвороста или поленьев, их хватало на каждого десятого. А остальных жгли какой-то новой «составною мудростию огненной». Была она густой, как кисель, ею людей даже не обливали, а обмазывали, потом поджигали, и метались люди горящими факелами к потехе опричников. Многие срывались вниз с обрыва, кто ослепленный, а иные и нарочно, и к проруби стремились. Но эта «мудрость огненная» даже от воды не гасла. И все добравшиеся до воды почему-то в ней не тонули, так и кувыркались огненным клубком на поверхности, а опричники подталкивали их баграми и кричали: «Любо! Любо! Эка грешника-то корежит!»

Остановил же избиение безвестный блаженный, что прибрел в Новагород и в один из дней заступил дорогу царю Иоанну.

«Прослышал я, что ты здесь вытворяешь. Какую жатву собираешь, – возвестил блаженный, – вот и пришел, подарок тебе принес». Блаженный сунул руку под рубище, извлек оттуда кусок сырого мыса и протянул его царю. «Зачем мне такой подарок? – удивился Иоанн. – Пост скоро, а я в пост скоромного не ем». «Ты – хуже, – закричал вдруг блаженный, – ты человеческое мясо ешь и все никак насытиться не можешь! Так отведай волчьего! Авось оно тебе по вкусу придется! А кары не я тебе припас! Их сам Господь тебе приуготовил! У него все уже исчислено, взвешено, отмерено! Но в милости своей посылает Он тебе последнее предупреждение! Конь твой любимый под тобой падет!»

Тут конь Иоаннов замотал головой и вдруг набок заваливаться начал, Иоанн едва успел ногу из стремени выдернуть и на землю соскочить, на колено припав. К нему первым Василий Грязной бросился, чтобы помочь подняться, но Иоанн отвел его рукой, посмотрел в ужасе священном на блаженного, вскочил на ближайшую лошадь и помчался прочь. Часть свиты за царем поскакала, и уж больше они не возвращались, сопровождая Иоанна до самой Слободы.

В Новагороде же начался новый грабеж и погром, пуще первого. Разнесли все лавки, лабазы и амбары, брали только ценное и легкое, все же остальное в кучи сваливали и сжигали. Все, что припасено было для торговли с иноземцами, сало, воск, лен, пшеница отборная, рассыпано было по улицам или горело. Переломали в городе все ворота, двери и окна, чтобы не было препон для Духа Святого, как говорил Басманов. Всех особ женского полу, опять же по его выражению, Духом Святым наполнили, ни лицо зачерненное, ни обноски не спасали, а если кто из мужчин бросался на защиту, тех рубили нещадно. На четвертый день приказал Басманов прийти лучшему человеку от каждой улицы на Ярославово Дворище. Все пришли, молясь в душе и готовясь к казни несусветной, но Басманов уже утолил свою ярость и обратился к ним со словом кротким.

«Жители Великого Новагорода, в живых оставшиеся! Молите Господа Бога, Пречистую Его Матерь и всех святых о нашем благочестивом царском державстве, о царе благоверном Иоанне, о царевиче Федоре, о всем нашем христолюбивом воинстве, чтобы Господь Бог даровал нам победу и одоление на всех видимых и невидимых врагов. И да судит Бог бояр земских, всех их прислужников, советчиков и единомышленников, вся эта кровь взыщется на них, изменниках! Вы об этом не скорбите и живите отныне в Новагороде благодарно!»

Розыск по делу новагородскому привел к раскрытию заговора в ближайшем окружении царя Иоанна. Так ли это было, или это Малюта Скуратов сводил счеты с соперниками своими, или вечно подозрительный царь Иоанн решил разделаться со своими приспешниками, неизвестно. Доподлинно известно лишь то, что главными обвиняемыми были Басмановы, воевода Алексей с сыновьями Федором и Петром, да князь Афанасий Вяземский, на которого донес его приятель царский ловчий Гришка. Все они претерпели казнь тайную, но лютую.

Все же остальные заговорщики, долгие годы первенствовавшие в опричнине, были казнены открыто в Москве. Выбрали в Москве, в Китай-городе торговую площадь прозванием Поганая Лужа, выгородили сплошным забором круг изрядный в пятьдесят сажен с одними воротами, а над воротами установили помост с одним креслом. Внутри поставили двадцать крестов, да десять кольев заточенных, да десять столбов, обложенных вязанками хвороста, и сложили печи огромные, в которые человек войдет, а еще множество очагов и с вертелами, и со сковородами, и с чанами, будто готовились стадо быков изжарить для пира невиданного. Тут же на помостах лежали металлические когти и крючья, пилы большие и малые, заточенные и тупые, иглы длинные и ножи острые, колодки с винтами и веревками всех размеров, чтобы любую часть тела прихватить можно было. Не было только виселиц и плах с топорами, ибо не суждено было никому принять смерть быструю и легкую.

На рассвете в день назначенный стрельцы и опричники числом в несколько тысяч выстроились вокруг геенны огненной, как окрестили то место в народе. И вот в этой тишине издалека донеслись мерные удары бубнов и барабанов – по улицам Москвы двигалась ужасная процессия. Впереди царь Иоанн на вороном жеребце и сам весь в черном доспехе с копьем в руках, за ним пятьсот наиглавнейших опричников, за ними влачились пешком триста осужденных, изможденных до последней степени не только пытками, но и дорогой долгой из Слободы. Въехав на площадь, царь Иоанн сошел с коня, поднялся на помост и сел на престол свой, опершись на копье, как на посох.

Явил царь Иоанн милосердие невиданное, простив двести человек без малого, из который народ с наибольшей радостью приветствовал боярина Семена Васильевича Яковлева-Захарьина. Зато из кровопийственного басмановского колена никто кары не избежал, и боярин Захарий Очин-Плещеев, и Иона Плещеев, и Иван Очин, все они отрядами опричными командовали, то же и Вяземские – Ермолай должен был ответить не только за себя, но и за брата, сестра же Афанасия Марфа, жена казначея Фуникова, единственная женщина из осужденных, была известной ведьмой. Дьявол и тут ее не оставил, единственная из всех она находила силы бесноваться и изрыгать слова хулительные. Мужчины же стояли молча, приуготовляя себя к встрече с вечностью.

Малюта Скуратов приказал вывести главного злодея, коим оказался дьяк Иван Висковатый. Дьяку были поставлены в вину сношения тайные с врагами нашими, с королем польским и султаном турецким, а также умысел на жизнь царя Иоанна. Закричал тот было о своей невиновности, но под тяжестью улик выплюнул в лицо судьям: «Будьте прокляты, вы, кровопийцы, вместе с вашим царем!» Это были его последние слова. Малюта Скуратов выскочил вперед и ловко усек Висковатому язык. Дьяка раздели догола, подвесили на цепях и каждый подходил к нему и отрезал кусочек его извивающегося тела, кто нос, кто ухо, кто губы, кто палец, и такое рвение было у всех, что задние кричали передним, чтобы резали куски поменьше, чтобы и им достало.

Потом пришел черед Фуникова, который во всем следовал за Висковатым. Его привязали к кресту и опрокинули на голову чан с крутым кипятком, а потом чан со студеной водой, и так поливали его, пока не слезла с него вся кожа, как с угря. Марфе Вяземской измыслили казнь по делам его колдовским, раздели догола, посадили верхом на натянутую между столбами длинную веревку и прокатили несколько раз из конца в конец с гиканьем и криками: «Так ты, ведьма, на шабаши летаешь?!» А потом облили толстый кол уксусом и насадили на него Марфу дымящимся, разверзнутым лоном.

И продолжалось это до позднего вечера. Уж солнце закатилось, и только свет многочисленных костров и очагов озарял окровавленных опричников, терзающих последних жертв. А царь Иоанн сидел наверху на престоле своем и смотрел вниз на сатанинское воинство свое, и опричники под этим взглядом старались показать свое рвение в измышлении новых зверств и боялись лишь отстать от других в творимых гнусностях.

Говорят, что с того дня отвратил Иоанн свое сердце от опричного братства, но опричнина продолжалась.

Продолжалась и Ливонская война с ожесточением прежним, прерываясь перемириями редкими. Разве что царь Иоанн посадил вместо себя на престол Ливонский своего друга любезного Магнуса, брата короля датского, не раз в Слободе Александровой обретавшегося. Короной королевской щедрость Иоаннова не ограничилась, он не только Магнусу пять бочек золота пожаловал, но и породнился с ним, просватав за него старшую дочь князя Владимира Андреевича Евфимию, когда же та неожиданно скончалась, то пришел черед младшей, Марии.

[1571 г.]

Царь Иоанн, овдовев, пожелал вступить в третий брак и для того по обычаю древнему повелел собрать в Александровой Слободе первейших Русских красавиц, числом более двух тысяч, знатных и незнатных, даже и купеческих дочерей.

Но неслись уже по степи легконогие тумены крымских всадников и тяжело ухала земля от поступи янычарских когорт. Бусурманы шли на Русь.

Известие о нашествии царь Иоанн получил с большим опозданием, когда враги уже к Оке подходили. Лишь в мае ворвались гонцы в Слободу с вестью страшной: идет крымская рать несметная, а с ней орда ногайская, всего никак не менее ста пятидесяти тысяч без обозников. Собрал царь Иоанн пятьдесят тысяч войска и в поход выступил.

Как на крыльях долетели до Оки, успели встать близ Серпухова, в трех верстах. Место было удобнейшее для переправы, сюда же пришла по наущению бояр-изменников и орда крымская. С тревогой наблюдал царь Иоанн, как правый берег Оки заполняется ратью несметной, как с каждой ночью все больше костров на другом берегу зажигается. Приказал он выкопать окопы для пищальников, восстановить старый тын. Пушек же у Русских совсем не было, тянулись обозы с пушками далеко позади. На четвертый день царь Иоанн, испугавшись, покинул войско, захватив с собой семитысячную дружину немецкую во главе с Георгием Фаресбахом, которой только и доверял в последнее время, которая стояла стражей вокруг него, оттеснив опричников.

В ту ночь перешла орда крымская Оку в другом месте, у Сенькина брода, лишь местным жителям известного, и разлилась половодьем по равнине, прижимая полки Русские к Оке. Так быстро шли татары, что настигли даже царя Иоанна в походной ставке его, так что Иоанн был вынужден спешно бежать к Коломне, бросив шатры и рухлядь царскую на потеху крымчакам поганым.

Миновал царь Иоанн и Москву. Много было оружия в Кремле и замке опричном, много было припасено зелья огненного и пушек огромных, достало бы для обороны долгой, но царь думал только о собственной безопасности, мнилось ему, что бояре-изменники хотят выдать его крымскому хану. Разослал Иоанн гонцов во все опричные города и уезды с призывом ко всем детям боярским не медля прибыть, но не в Москву, а в Ростов, где он остановился в ожидании известий о сражении Русской рати с крымской ордой, готовый в случае поражения бежать дальше на север, в Ярославль, а потом в Вологду. Лишь небольшой полк под командой князя Василия Темкина-Ростовского направил царь Иоанн в Москву, приказав тому разместиться в опричном замке на Неглинной и в окрестных улицах.

В Москве же было сущее столпотворение вавилонское: окрестные жители, испуганные слухами о приближении несметной крымской рати, стекались под защиту Московских стен. Вскоре появились и полки земские, вырвавшиеся из охвата крымчаков. Не рискуя сражаться с врагом в открытом поле, они тоже стремились укрыться за стенами Москвы. Большой полк во главе с князем Иваном Бельским стал на Большой улице, передовой полк во главе с князем Михайлой Воротынским на Таганском лугу, а полк правой руки во главе с князем Иваном Мстиславским на Якиманке. Преследовавшие их вороги остановились в Коломенском, а сам крымский хан Девлет-Гирей разместился в Воробьеве, чтобы лучше видеть взятие ненавистной столицы московитов.

Утром следующего дня, мая 26-го, вдруг, откуда ни возьмись, набежала маленькая тучка, и враз стало темно, и в наступившей темноте взметнулись сразу в нескольких местах посада, вкруг всей Москвы, языки пламени, и поднялся в недвижном доселе воздухе вихрь невиданный, дувший с разных сторон на Кремль. Горели дома и храмы, жаром пышущим поднимало вверх крыши, и летели они по воздуху как ядра огненные, перелетали стены замка опричного, стены Китай-города и Кремля, и начинался там пожар великий, не осталось ни одного дома или двора деревянного, а от каменных лишь стены закопченные. А как добрался огонь до погребов пороховых в замке опричном, то раздался грохот ужасный и поднялся весь замок в воздух и рассыпался там на куски, и падали камни на землю, и струился по земле запах серный. А вслед за тем взорвались две башни Кремлевские и разнесли до основания стену между ними.

Метались по улицам люди, жители и гости Московские, беглецы и ратники, бросались в поисках спасения в узкие улочки, ведущие к реке, сталкивались, спотыкались, падали, шли по телам упавших и в свою очередь падали, загромождая улочки до самых крыш. Метались по улицам обезумевшие кони, давя и старых и малых и от запаха крови впадая в еще большее безумие. Те же, кто прорвался к реке, люди ли, кони ли, бросались в воду, в которой видели единственное спасение от огня, и находили смерть еще более мученическую. Говорят, что восемьсот тысяч в Москве тогда сгорело и в реке утонуло.

Еще то сказать, из трех главнейших воевод двое в Москве погибли. Князь Иван Бельский задохнулся в подвале собственного дома, где он пытался укрыться от шквала огненного. А мужественный князь Михаил Иванович Воро… (тут в чистой рукописи имеется одна из редких помарок, многие буквы вымараны, оставшиеся же читаются как Вороной – прим. пер.), никогда ни перед чем не отступавший, даже и перед огнем, пытался пробиться, но был придавлен обломками рухнувшего дома. Лишь князь Иван Мстиславский вышел невредимым,

Никого и ничего не осталось в Москве. Как только унялся огонь, крымчаки снялись со своих стоянок и оправились к родным очагам, с каждым шагом убыстряя бег. Хоть и бусурманские души, но и они содрогнулись в ужасе от зрелища невиданной доселе кары Всевышнего.

Но ни поражение великое, ни уничтожение богатейшей его столицы не послужило для царя Иоанна знаком Свыше, не направило его сердце к покаянию, не смирило его свирепства. Малюта Скуратов нашептывал об измене бояр и вновь протягивал нити заговора в ближайшее окружение царя. Казни последовали незамедлительно. Глава Думы опричной и брат покойной царицы Марии Михаил Черкасский был на кол посажен, князь Василий Темкин-Ростовский, чудом спасшийся во время пожара Московского, был обезглавлен, опричного кравчего Федора Салтыкова утопили.

Но особенно царь Иоанн по наущению Малюты Скуратова опалился на славный род Захарьиных и всю их родню. Василия и Ивана Яковлевых-Захарьиных палками забили, Яковлева Семена Васильевича на плахе казнили, а с ним сына Никиту. Великого боярина Шереметева, Ивана Большого заставили в монахи постричься, чтобы потом удавить. Даже женщин с детьми не пожалел царь. Авдотью, дочь покойного Василия Михайловича Захарьина, так много и честно ему послужившего, зарезали вместе с единственным малолетним сыном.

Но беспощадный к своим подданным царь Иоанн был вынужден склониться перед победителем. Июня 15-го вблизи Москвы царь Иоанн в одеждах смиренных принимал послов крымского хана. И сказали послы: "Так говорит тебе наш царь: мы назывались друзьями, ныне стали неприятелями. Но братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью и будем же отныне друзьями, – видя, что слова их не производят впечатления должного, послы продолжили: – Так говорит тебе наш царь: жгу и пустошу Русь только за Казань и Астрахань. Везде искали мы тебя, и в Серпухове и в самой Москве, чтобы сразиться в честном бою. Но ты лишь похваляешься величием царским, а в минуту решительную не нашел в себе ни мужества, ни достоинства, чтобы выйти против нас и встать в поле. Укрылся трусливо в лесах северных, и за грехи твои и срам отвратил Господь взор свой от града твоего и допустил, чтобы кознями дьявольскими сгорел он дотла. Не ищу я ни венца, ни головы твоей, дай лишь клятву поручную за себя, за детей и внучат своих и именуйся как и раньше великим князем и царем Всея Руси. Если же не сделаешь, чего требую, на следующий год опять приду, ибо узнали мы пути государства твоего». И грозный царь смиренно предложил хану крымскому Астрахань, о Казани же обещал подумать.

И тут же устремился в Слободу Александрову, где невесты давно уж собрались и царского выбора дожидались. Иоанн ни одной не выказал наперед своего предпочтения, с каждой сам поговорил, расспросил о родителях, о том, где жила, да что умеет, да чем заниматься любит. Так выбрал он Марфу Собакину, к всеобщему удивлению и разочарованию, потому что ничем она особым не выделялась в ряду других девиц, ни красотой лица, ни дородностью, ни нравом приветливым, ни знатностью. Вероятно, надеялся царь Иоанн, что родня ее многочисленная, не связанная ни с какими родами знатными или в опричнине возвысившимися, станет ему новой опорой. Июня 26-го состоялось обручение, отец невесты, Василий Собакин, был немедленно пожалован в бояре, дядья ее стали окольничими, а брат – кравчим.

Вот только недолго это счастье длилось, недели не прошло после обручения, как начала невеста сохнуть и чахнуть. Начали тихо готовиться к новым смотринам, всех девиц в Слободе удержали. Но Иоанн уперся и октября 28-го была сыграна свадьба, на которой в дружках у царя Иоанна был презренный Малюта Скуратов да мало кому известный юноша, Борис Годунов, зять Скуратова, свахами же выступали жена и дочь Малюты. Пир свадебный, и так не веселый, перетек в поминки – через две недели молодая царица умерла.

А Ливонская война продолжалась с ожесточением прежним, прерываясь перемириями редкими.

[1572 г.]

Земля же Русская, еще десять лет назад цветущая, пребывала в разоре – города запустели, деревни обезлюдели, храмы стояли заколочены, колокола молчали, поля травой сорной заросли, на дорогах не караваны торговые – нищие, друг за дружку держась от изнеможения, влеклись в поисках пропитания.

А несчастья множились. Вслед за пожаром Московским обрушился град великий на всю землю и побил весь урожай на корню. Посеяли под зиму – холод небывалый семена заморозил, посеяли весной – жара невиданная все всходы спалила. Не стало хлеба в стране, и такая дороговизна сделалась, что простому человеку только ложись и помирай. И будто мало было этих казней, наслал еще Господь поветрие моровое, косила болезнь прилипчивая целые семьи без остатка, дом за домом, деревню за деревней. И хоть оскудели безмерно и людьми, и скотом, и товарами, а приходилось самим все сжигать, если пытался кто-нибудь выбраться из уездов зараженных.

А ранней весной с южных рубежей пришла весть страшная – крымский хан Девлет-Гирей опять в поход выступил, устремился дорогой проторенной в самое сердце Руси.

Боязнь нового поражения и унижения, казавшихся неминуемыми, вновь навела царя Иоанна на мысли об отречении от престола, на этот раз непритворного. Он даже написал его! Из него дошли до нас строки, кровью сердца написанные: «Тело изнемогло, болезнует дух, струпья телесные и душевные умножаются, и не найду врача, исцелящего меня, искал, кто поскорбит со мной, и не находил, утешающих не обрел, воздали мне злом за благо и ненавистью за любовь».

Вспомнил царь Иоанн свои давние планы, решил бежать в Англию, приказал снаряжать поезд на Север, полетели вперед гонцы с приказом подготовить корабли, вросшие в двинский берег за несколько лет ожидания. Вслед за ними тронулся обоз с казною царскою, нимало не оскудевшей за годы опричнины, с бесчисленной рухлядью, кафтанами, кунтушами, шубами, шапками, портами, рубашками, сапогами, позвякивало в возах сваленное в кучу оружие разное, мечи и кинжалы, сабли и шпаги, секиры и топорики рынд, снаряжение огненное – пищали, пистоли и мушкеты, кольчуги, луки, что дальше пищалей били, с колчанами стрел, доспехи металлические за двести шагов пробивающих, доспехи полные и отдельные, золотые и серебряные для блеска и парада, из железа кованые или из кожи буйволиной для дела, упряжь и чалдары конские, щиты всех форм и размеров и седла, для боя, охоты, переходов дальних и выездов парадных предназначенные.

Вот только пушек не взял с собой царь, потому как не на войну шел. И войска большого не взял с собой царь Иоанн, потому что путь его лежал по землям опричным, а места на кораблях хватало только для ближних его – сыновей Ивана и Федора, родственников жен его и нескольких бояр с семействами и челядью. Даже семитысячную дружину немецкую во главе с Георгием Фаресбахом оставил, чтобы преградил тот путь хану крымскому, если бы тот вознамерился преследовать царя Русского.

Но на полпути царя Иоанна вдруг поразила нерешительность, думал он уже не о бегстве в страну далекую, а о пострижении. Обратился он с посланием покаянным к церкви, к святым отцам Кириллова монастыря на Белозере: «Увы мне, грешному, горе мне, окаянному, ох мне, скверному! Прожил жизнь в пиянстве, в блуде, в прелюбодействе, во скверне, в убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе», – и в заключение спрашивал, найдется ли для него келья и готова ли обитель принять инока смиренного, если будет на то воля Божия.

А тем временем полки Русские под командой князя Михаила Воротынского и орды крымские вновь встали друг против друга на разных берегах Оки под Серпуховым. И вновь крымчаки полки наши обошли, переправившись через реку по броду потаенному, и обрушились на наших с визгом: «За Казань! За Астрахань! За Кафу! Смерть неверным! Аллах акбар!» Полки Русские медленно отходили к Москве, а там позади, на дороге Московской, у Воскресенья на Молодях воевода юный князь Дмитрий Хворостинин, собрав по приказу князя Михаила Воротынского немногие войска да пушки, ставил на холме крепость по образцу гуляй-города, где двадцать тысяч воинников укрыться могло, а из ста пятидесяти пушек сто на южную сторону смотрели.

Так удачно молодой воевода место для гуляй-города выбрал, что полки Русские, к Москве отходившие, никак не могли его миновать. Притащили они на своих плечах рой отрядов татарских и подвели их прямо под огонь пушек Русских. Выкосил князь Дмитрий косой огненной ближние отряды крымские, дальние завесой ядерной отступить заставил, распахнул ворота перед товарищами своими, уставшими и израненными.

Передышка была недолгой. Уже к следующему утру подтянулись основные силы крымчаков, обложили гуляй-город со всех сторон, стали станами на обратных скатах близлежащих холмов, оберегаясь от огня Русских пушек. На третий день стало понятно, чего ждали крымчаки – пушек. Как стали их устанавливать на вершинах окрестных холмов, так построил князь Михаил Воротынский своих ратников и сказал им такую речь: «Хорошую крепость мы построили, но не устоять ей против пушек вражеских. Откроем ворота, выйдем в чистое поле и сразимся с татарами в честном бою. С нами Бог! Победа будет за нами!» И все войско радостно подхватило его призыв. Дали залп из всех пушек, пороху не жалея, и устремились на врага.

Едва ли половину своей конницы довел крымский хан Девлет-Гирей до крепости, и та почти вся полегла в той сече. Погиб один из сыновей хана и его внук, пал, пронзенный копьем, предводитель ногайской конницы Теребердей-мурза, трех знатных крымских мурз сам князь Дмитрий Хворостинин отправил к Аллаху, молодецкими ударами рассеча их до пояса. Пленных не брали, лишь главного татарского воеводу Дивей-мурзу скрутили в подарок царю. Сам крымский хан едва ноги унес.

Так была одержана победа великая, первая добытая в открытом бою с татарами. Вся слава победы князю Воротынскому досталась, но не он был героем в тот день, а князь Дмитрий Хворостинин. Воистину, новый Курбский вел Русские рати!

Все в одночасье изменилось для царя Иоанна, он был уже не гонимый беглец, а победитель великий. Спешит он назад, к войску своему славному, в котором бок о бок сражались земские и опричные полки, награждает всех по-царски, особо выделяя князя Дмитрия Хворостинина. Наградил и князя Михаила Воротынского, по-своему. Стал он пытать своего давнего недруга, как получилось, что орды крымские вновь Оку перешли, и не было ли здесь измены со стороны земских бояр. Огнем пытал, зажав между бревнами. Не признался в измене старый князь. Повинуясь воле его последней, слабеющими устами вымолвленной, повезли его на Белозеро в Кириллов монастырь, да так и не сумели довезти живым.

А вот князь Иван Мстиславский по слабости душевной подписал грамоту, в коей во многих грехах своих каялся, а пуще всего в том, что изменил Земле Русской, навел с товарищами своими на Русь безбожного крымского хана Девлет-Гирея, отчего «христианская кровь многая пролита и христиан многое множество погребению не сподобилось». Но его царь Иоанн в честь победы великой простил.

Празднества продолжились в Слободе Александровой, где томились невесты царские. Царь Иоанн вновь избрал девицу неродовитую, Анну Колтовскую, и против всех установлений церковных, запрещающих четвертый брак, не испросив благословения Митрополита, венчался с нею священным браком. Отцы святые вознегодовали и решением Собора Священного наложили на него епитимью: в течение года запрещалось ему входить в церковь, исключая праздник Пасхи, во второй год надлежало Иоанну стоять в церкви с грешниками, на коленях, лишь на третий год царь православный мог молиться вместе с верующими и принимать причастие. А дабы не было соблазна в народе, постановили, что всякий, взявший четвертую жену, будет предан анафеме.

Так сложилось, что именно в эти дни наступил решительный поворот и во внешних делах Руси – июля 7-го скончался давний неприятель царя Иоанна, король польский Сигизмунд-Август, а с ним пресеклась династия Ягеллонов. Предстояли выборы нового короля, и литовские паны, надеявшиеся на возвращение Полоцка, а возможно даже и Смоленска, пригласили царя Иоанна побороться за польский престол, обещая ему полную поддержку. Вскоре прибыли официальные польские послы во главе с Федором Воропаем с извещением о смерти короля Сигизмунда-Августа и с тем же предложением.

Послы были поражены видом государя Московского, которого по предыдущим, давним уже приездам многие из них помнили высоким, с широкой грудью, крепким мужчиной, с длинными и сильными руками и ногами, с костистым, но достаточно красивым истинно мужской красотой лицом, которое портило разве что выражение постоянной настороженности и подозрительности, да еще глаза, маленькие и серые, что поблескивали под нависшими, густыми бровями. Но из-за треволнений последних лет царь Иоанн выглядел почти стариком, хотя еще и крепким, погрузнел, но без тучности, рядом с боярами Русскими и вовсе худощавым казался, спину держал прямо, на посох же больше для виду да по привычке давней опирался.

Настойчивы были послы и в расспросах келейных о последних событиях в державе Русской. Поэтому встретил их царь Иоанн нелюбезно: «Вы известили меня от имени панов о кончине брата моего Сигизмунда-Августа, о чем я хотя уже и слышал прежде, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими, а мы, по воле Божией, все еще живем и здравствуем». О предложении же обещал подумать, а для начала предложил замириться и договориться о конце войны братоубийственной.