Текст книги "Молодые годы короля Генриха IV"

А в зале тем временем появились слуги с факелами, за ними следовали красивые фрейлины – не те несколько дам, которые лицедействовали в саду, нет, целый полк. (Но и этим еще не исчерпывалось число всех придворных дам, которыми командовала мадам Екатерина, точно особым родом летучих отрядов.) Вошедшие стремительно бросились ко всем угрожаемым позициям, даже диких гугенотов надеялись они укротить. Поскорее зажгите же свечи, слуги! Четыре ряда люстр, по пяти в каждом, ведь девушки накрашены именно для такого освещения! Разбойники, которых называют гугенотами, выдадут им все свои замыслы и тайны, и мадам Екатерине в точности обо всем будет доложено.

– Осторожность! – предостерегающе бросил Генрих Агриппе, а тот передал это слово дальше точно пароль.

– Ну, дружба, господа! – вдруг необычайно легкомысленно и весело крикнул король Наваррский придворным, которые толпились в вестибюле, словно ожидая нападения. – В присутствии дам даже наши грубые колеты станут мягкими, как шелк.

Он бросил это таким тоном, словно желая посмеяться над своими единомышленниками, – и столь понравился господам придворным, что некто де Морвер даже облобызал ему руку. И Генрих не вырвал ее, хотя по телу у него пробежала дрожь отвращения.

Когда он возвратился, слуги уносили Карла Девятого в его опочивальню, ближайший из жилых покоев замка. А в самом дальнем из этих покоев всего несколько часов назад Генрих беседовал со старухой Медичи и старался выпытать, была ли отравлена его мать – королева. Теперь туда скрылась и мадам Маргарита; что же тут удивительного, ведь она дочь Екатерины! Удалились и ее братья, и мадам де Сов. Подле стола, в достаточной мере опустошенного, и опрокинутого кресла, на котором перед тем сидел Карл, Генриха поджидали только его сестра и кузен Конде. Она взглянула на брата, не решаясь говорить, пока не закроется дверь. Да и тогда ее шепот был едва слышен. Генрих нахмурился, ничего не ответил и быстро заморгал глазами. Екатерина взяла кузена под руку, и оба прошли мимо Генриха в вестибюль, свернули направо и, пользуясь потайной лестницей, спустились во двор.

Харчевня

Там они тотчас исчезли из глаз. Луврский колодец был полон глубокой тьмы. В некоторых комнатах, на разной высоте, чуть мигал красноватый свет, и только по нему было заметно, как плотен мрак между высокими стенами. Генрих стоял без движения, пока не услышал чей-то шепот: «Сюда!» Он обогнул несколько выступов и, следуя за голосом, повторявшим: «Сюда!», вошел в неосвещенный коридор. Король Наваррский и его первый камердинер д’Арманьяк проскользнули в какую-то комнату, где едва мерцал одинокий светильник, а по углам угрюмо громоздились тени.

Слуга-дворянин запер тяжелую дверь и начал так:

– Стены здесь толщиной в три фута, окно на высоте десяти футов от земли. Люди, живущие в этой пещере, сейчас сидят в кабаке, поэтому можно быть совершенно спокойным, никто нас не подслушивает.

– Освети все-таки углы!

Глядите-ка! В углу нашли хорошенькую фрейлину! Она не пожелала танцевать в парадной зале под двадцатью люстрами с восковыми свечами; она прокралась вслед за королем гугенотов, чтобы узнать, как он сегодня проведет вечер, и донести мадам Екатерине, которая обычно весьма милостиво выслушивает подобные сообщения. Поэтому пришлось прекрасную фрейлину увести и запереть в полнейшей темноте.

– Я потом ее выпущу, – сказал д’Арманьяк. – А сейчас задача в том, чтобы вашему величеству выбраться из замка неузнанным.

– Ничего не выйдет, старой королеве обо всем доложат.

– Доложат, да слишком поздно. Хорошо, если бы тот, кому следует сегодня опасаться встречи с вами, поглядел, как я переодену короля Наваррского. Тут уж никто вас не узнает. – И он принялся за дело. В конце концов его государь стал похож на беднейшего из своих подданных: лицо ему намазали чем-то черным и прилепили бороду.

– Я нарисовал вам морщины, – сказал первый камердинер. И Генрих тотчас ссутулился, как старик. Дал ему д’Арманьяк и мешок хворосту. Почему именно хворост?

– Оттого, что это самый легкий груз. Вас зовут Жиль, и у вас в Париже сестра.

– И я тащу ей хворост?

– Нет, окорок, который лежит под ним. Когда вас обыщут у ворот Лувра и найдут припрятанную ветчину…

– Тогда поверят, что я и в самом деле Жиль. Отличная мысль! А пароль какой?

– Ветчина.

И они досыта посмеялись, так как никто не мог их услышать за этими стенами в три фута толщиной. Потом Генрих пустился в путь и благополучно прошел через подворотню, где охрана играла в карты. Он только крикнул: «Ветчина». На мосту его осмотрели внимательнее, заставили вывалить хворост и окорок отобрали.

– А теперь, старый еретик, катись отсюда в харчевню, где служит твоя знаменитая сестрица!

Перейдя мост, молодой король поплелся в город, прихрамывая и сгибаясь, точно кирпичи тащил. На улице Австрия ему, как назло, не попалось ни души; продолжая прихрамывать – уже из чистой любви к искусству, – он миновал еще несколько темных улиц и, наконец, в погруженном во мрак переулке увидел чуть освещенный подвал. Людские тени и поющие голоса уже издали возвещали о том, что здесь харчевня. Входная дверь и дверь в залу были приотворены, так как камин, где жарились на вертеле куры, дымил. Вертелом занималась одна служанка, а две другие наливали посетителям вино, садились к ним на колени и вместе с ними пели. Хозяин стучал по столу ладонью в такт песне. Он походил на крестьянина, к одежде пристала солома. Гости были вооружены, даже один карлик, который ужасно сипел. Песенка была превеселая – о глупенькой служанке, полюбившей гугенота за острую бородку; но добром это не кончилось. Нельзя было даже окрестить младенца, родился он с лошадиным копытом и вскоре своротил голову родной матушке так, что лицо у нее оказалось совсем назади!

Комната освещалась только пылавшими в очаге поленьями: огненные блики плясали вокруг орущих ртов, над лбами перекладиной лежала тень. Генриху, смотревшему с улицы, эти лица казались звериными мордами, харчевня – каким-то вертепом глупости. Его роль незаметного старика стала ему отвратительна. С другой стороны, влекла мысль – появиться одному и без оружия среди шести здоровенных негодяев. В дверях его бесцеремонно оттолкнул какой-то долговязый малый, который тут же вошел и громко пожелал всем доброго вечера. Генрих узнал незнакомца по голосу и еще больше по фигуре. Честному дю Барта не помогло то, что он повернулся к Генриху спиной. Он сказал:

– Я зашел, чтобы получше расслышать вашу веселую песенку!

Их было шестеро, но только карлик отозвался из-за тяжелого дубового стола:

– Ну-ка, ты, жердь, сними мне с жерди колбасу!

Долговязый дю Барта действительно потянулся к свисавшим с потолка колбасам.

– Только если ты еще раз прокаркаешь мне песенку про гугенота!

Карлик смутился, а одна из служанок повисла на руке высокого протестанта и принялась успокаивать его:

– Да это не про тебя поется. В конце концов петь-то можно или нет? Если бы ты невзначай сделал мне ребенка, я бы не боялась, что он родится косолапым. – Тут все три женщины взвизгнули. Мужчины, сидевшие за столом, хмуро молчали; они и глазом не повели, невзирая на странное поведение хозяина! А этот наглец прокрался за спиной дю Барта к огню, схватил горящую головешку и уже нацеливался, куда бы ткнуть еретика. Но тут вмешался Генрих: он бросился вперед, схватил негодяя за руку, вытащил несколько сучьев из своего мешка, зажег их о полено предателя-хозяина и стал размахивать перед его злобной рожей, пока тот, отвернувшись, не бросил головешку обратно в огонь. Тогда Генрих кинул на пол и свои сучья.

– Ну-ка, беги, подлец, и тащи господину вино, только смотри, чтобы не кислое! У меня все деньги вышли, но я еще могу тебе дать хворосту в уплату!

– Выпей со мной, – сказал дю Барта, словно обращаясь к старому товарищу. Они уселись на свободном конце стола, поближе к двери, и их отделило от остальных гостей этой харчевни то же пространство ненависти, что и в Лувре за столом короля.

Хозяин поставил на стол кувшин с вином и пробурчал, ни на кого не глядя:

– В моей деревне они совали людей ногами в огонь.

Он не сказал – кто, но оба гугенота и так поняли, о ком идет речь. Ведь они знали, что вели себя частенько прямо как разбойники! На лице дю Барта появилось то выражение разочарованности и безнадежности, какое у него обычно появлялось, когда он начинал сочинять стихи и сетовать на людскую греховность и слепоту. Молодой король Наваррский чуть не воскликнул: «Я давно уже говорил об этом адмиралу! Но ведь они не нашей веры – вот и все его оправдание, когда мы грабили людей и пытали. По этим парням видно, до чего можно довести народ спорами о вере».

Но одна эта мысль уже была кощунством, и сын королевы Жанны ужаснулся. Кроме того, он надеялся, что дю Барта действительно его не узнает и оказался здесь случайно. Поэтому Генрих прикусил язык и промолчал. Впрочем, у хозяина было заготовлено для них еще немало любезностей.

– Завтра утром мне идти исповедоваться, – буркнул он, отворотившись. – А священник запретил давать этим разбойникам пить и есть. Понаехали в Париж целой оравой и ну нападать на честных христиан да портить девушек. И еще пьют-едят на даровщинку. Вот, кажется, первый, который не жулик, – добавил он льстиво и вместе презрительно. Генрих, возмущенный, вскочил со скамьи.

– Сиди! – прикрикнул на него дю Барта.

Невероятно, как все-таки он мог узнать Генриха! «Ведь я же человек бедный, маленький», – говорил себе Генрих, словно так оно и было. Лицо грязное, морщины, седая борода, вдобавок и голос скрипучий.

– Будьте настороже, сударь! Рыжий негодяй незаметно вытаскивает нож!

– Вижу, – ответил дю Барта.

Рыжий негодяй попытался под прикрытием остальных выбраться из своего угла. Карлик, голова которого едва возвышалась над столом, стараясь отвлечь от рыжего внимание гугенота, прогундосил:

– А у коробейницы мальчуган пропал!

– Гугеноты убивают детей! – подтвердили остальные; видно, им было наплевать, что тут посторонние. – Они совершают ритуальные убийства, все это знают.

Эта сцена едва ли кончилась бы благополучно, но тут появились новые гости. Вошли четверо гугенотов, двое были из отряда Генриха. Генрих знал их имена и военные подвиги. Два других казались весьма сомнительными: не будь они ревнителями истинной веры, их можно было бы назвать головорезами. С их приходом силы обеих партий за столом сравнялись. Поэтому рыжий негодяй отказался от своего намерения, и противники спрятали оружие.

Конники заявили дю Барта, что, блуждая по Парижу, набрели в темноте на двух единоверцев. Иначе они не нашли бы никакой харчевни. Однако все их обличие доказывало обратное, – должно быть, они успели побывать уже в нескольких харчевнях и вели себя там не слишком благопристойно, ибо вид у них был растерзанный. Генрих вдруг забыл, что представлялся убогим стариком, и властно прикрикнул на своих всадников:

– Это еще что? Собирать головорезов? Затевать драки? Вы позорите нашу партию!

Они громко расхохотались, а дю Барта решительно толкнул Генриха в бок, и тот понял, что властный окрик при столь нищенской внешности делает его просто смешным. Поэтому он замолчал и больше не вмешивался. Новые посетители, позвенев в карманах деньгами, выложили на стол задаток и потребовали себе кур, которых, видимо, вертели над огнем достаточно, ибо на них уже аппетитно поблескивала золотисто-коричневая корочка; затем вновь пришедшие великодушно пригласили поужинать с ними и господина дю Барта, и смешного старичишку. Однако ужин они проглотили как-то удивительно быстро, все время прислушиваясь к далеким ночным шумам. А на то, чтобы полюбезничать со служанками, у них, должно быть, совсем не осталось времени. Едва насытившись, они поспешили прочь – и конники, и головорезы. Сначала были слышны шаги, потом раздался топот ног, словно кто-то убегал.

На всякий случай дю Барта заметил:

– Теперь, хозяин, ты уже не посмеешь уверять, будто гугеноты тебе не платят. – Ответом ему было молчание; а тем временем загремел четкий шаг, блеснул свет факелов: ночной обход. В дверях появились офицер и солдат:

– Где тут гугеноты?

– Вот они! – воскликнул хозяин, тыча пальцем в сторону долговязого и старичишки. – Кур жрут, а денежки их мне сразу показались некатолическими. – Рыжий малый, уродливый карлик и три женщины подтвердили это, хотя их не спрашивали. Лишь после строгого допроса они нехотя признались офицеру, что здесь пировали и другие. – Но платили-то эти двое! Ясное дело: напали на прохожего и пообчистили ему карманы. – Жалобщиков тоже забрали.

Дю Барта уже не обращал внимания на Генриха, он пошел впереди с офицером. Можно было догадаться, что именно он открыл офицеру, ибо стража вдруг изменила свой путь. Вскоре они дошли до одного здания, которое Генрих узнал: это был дворец Конде. Генрих сразу же направился бы сюда, если бы его не соблазнило и не отвлекло ночное приключение с переодеванием. Короля Наваррского уже давно ждали, слуги с фонарями услужливо бросились к нему навстречу – они были, видимо, предупреждены насчет его странного вида, ибо склонились перед ним до земли.

То же самое сделал вдруг и дю Барта.

Последний час

Генриха сначала провели в комнату, где он почистился и переоделся, а потом в другую: там сидел адмирал Колиньи. Старик хотел было встать, но Генрих опередил его и удержал в кресле. Была здесь также и принцесса де Бурбон, она преклонила перед братом колено:

– Я ваша покорная служанка, братец. Прошу вас, позвольте мне тоже послушать, какое решение вы и господин адмирал примете в этот последний час.

Она сказала это с той же многозначительностью, с какой произнесла за столом слова «помни о нашей матери». Серьезностью и торжественностью тона она хотела заставить брата окончательно опомниться. Екатерина знала слишком хорошо, кто у него на уме, знала, что он ради этой женщины способен все забыть. Екатерина была еще дитя, ее голос срывался, однако она сказала то, что хотела. И теперь из полосы света отступила в тень.

Генрих обратился к Колиньи:

– Ваше желание встретиться со мной тайно, господин адмирал, отвечало и моему, я пришел.

– Королева Франции ни о чем не подозревает? – спросил Колиньи.

– Я в этом уверен, – ответил Генрих, хотя был совсем не уверен. Колиньи продолжал:

– Узнайте же то, о чем вы пока еще не можете быть осведомлены: нас в Париже не любят. Ваш брак тут ничего изменить не может; нас ненавидят, потому что ненавидят истинную веру.

«И может быть, еще и потому, что вы слишком часто разрешали грабить», – добавил про себя Генрих, вспомнив харчевню. Какая безмерная ненависть должна жить в сердцах людей, принадлежавших к тому же народу, – ненависть не против религии, а против ее сторонников, если простолюдин выхватывает из очага пылающую головешку, стремясь убить своего гостя только потому, что этот гость – гугенот!

– Нельзя было доводить их до крайности, – сказал Генрих. – Ведь мы все французы.

Колиньи ответил:

– Но одни заслужат небесное блаженство, другие – адские муки. И это так же верно, как то, что ваша мать жила и умерла протестанткой.

Сын королевы Жанны склонил голову. Что тут возразишь, если великий сподвижник его матери пользуется ею как оружием? Оба они, и старик и покойница, были заодно против него, они были современниками, и оба остались непоколебимо верны своим убеждениям. Но отстаивали они их при дворе до последней минуты так резко и непримиримо, что катастрофа оказалась неизбежной. «Как же это? Значит, моя дорогая мать сама виновата в том, что ее убили? Нет! Нет! Уж пусть лучше виной будут легкие, а мадам Екатерина ей никакого яда не подсовывала!»

В этот миг его сестра осторожно поставила подсвечник между ним и господином адмиралом: каждый должен как можно яснее видеть другого, ведь очень многое зависит от того, чтобы они поняли друг друга. Но юноша увидел перед собой дряхлого старика, а не бога войны, которого он знал прежде.

Раньше адмирал всегда казался Генриху неуязвимым, словно отлитым из единого куска металла; не то чтобы Колиньи всегда побеждал – нет, но он был как бы воплощением войны и притом носил маску самой святой из войн – войны религиозной. В нем было что-то от существа, стоящего выше человека, – такие лица можно встретить на изваяниях, украшающих снаружи стены соборов. Так по крайней мере казалось Генриху, когда он еще был мальчиком, да и в позднейшие годы – даже если он позволял себе критиковать Колиньи как полководца. Теперь все исчезло в одно мгновение, и вместо монументального благочестия и мощи Генрих увидел воочию окончательное поражение жизни, которое и называется старостью. Напрасно адмирал еще силился принять решительный вид – блеск его глаз уже померк, щеки стали дряблыми, даже борода поредела, и только энергические складки, уходившие от переносицы в грозовую тучу лба, противились одряхлению; оставалась надежда на победу или нет – герой был, как всегда, готов принести свою жизнь на алтарь господень.

Перед Генрихом сидел чужой старик, но он был соратником его дорогой матери, ее смерть оказалась для него тяжелым ударом, поистине более тяжелым, чем для родного сына, ведь жизнь сына не иссякла и продолжалась без нее.

– Она спокойно почила? – смиренно спросил Генрих.

– Она почила в Боге, как надеюсь умереть и я. – В его тоне слышалась отчужденность: «Что до меня, то я скоро буду с ней, – словно хотел сказать Колиньи. – А ты, молодой человек, останешься здесь и отдалишься от нас».

Генрих это почувствовал, он возмутился:

– Господин адмирал, ваша воля расходилась с волей моей матери – королевы. Я знаю, она писала мне. Вы тщетно пытались принудить французский двор объявить войну Испании. А моя мать хотела сначала женить меня.

– Этого пока еще не случилось.

– А вы этого не желаете.

– Дело зашло слишком далеко, отступать уже поздно. Но одно мы еще можем, – затем-то я и пригласил вас сюда ночью. Я хочу попытаться еще раз воспользоваться своею властью полководца и отдать приказ – такому приказу обязаны подчиняться даже вы, молодой государь.

– Я вас слушаю.

– Потребуйте гарантий до свадьбы. Клянусь Богом, вы должны оградить нашу веру раньше, чем другие добьются своего и мы будем им не нужны. Когда бракосочетание?

– Еще через целых восемь дней! Восемь дней! – воскликнул Генрих. Он уже не видел перед собой старца: за пламенем свечей ему представилась Марго.

Колиньи сказал:

– Вам следует обратить внимание на то, как они спешат. Вас хотят оторвать от ваших людей. Вас заставят отречься от истинной веры.

– Неправда. Она этого не требует.

– Кто? Принцесса? Да она же не имеет никакого влияния. Ну а ее мать? Я предсказываю вам, запомните это, вы станете пленником.

– Вздор! Меня здесь любят.

– Как любят всех нас, гугенотов.

Тут Генрих прикусил язык, а Колиньи продолжал:

– Несмотря на все почести и увеселения, каких вы только ни пожелаете, вы все-таки окажетесь пленником этих людей и никогда уже не будете в силах следовать собственным решениям. Королевский дом Франции принимает вас по одной-единственной причине: чтобы религия королевы Жанны лишилась своего вождя.

Это было до ужаса близко к правде; загадка старости и ее прозрений внезапно взволновали юношу – по крайней мере в ту минуту. Что таится в ее глубине? Не рассмотреть! Быть может, сокровенное знание отживших свой век старцев подобно свече, зажженной чужой рукой в покинутом доме?

– Потребуйте гарантий. До свадьбы! Пусть ваша личная охрана состоит только из ваших людей, пусть все сторожевые отряды Лувра состоят наполовину из наших единоверцев; кроме того, мы должны иметь в Париже свои оплоты.

– Все это легко потребовать, господин адмирал, но трудно получить. Я предложу вам кое-что получше. Давайте сразу же нападем на них, возьмем в плен короля Франции, обезоружим его солдат и займем Париж.

– Если б только вы предложили это серьезно! – произнес Колиньи сурово, ибо наступала решительная минута: «Сейчас судьба заговорит устами этого юноши. Однако губы юноши усмехаются, он смеется надо мной!»

– Что ж, и кровь должна пролиться? – спросил Генрих.

– Да, малая вместо большой, – загадочно ответило сокровенное знание, которое в данном случае было, очевидно, только старческой болтовней.

Генрих повернулся лицом к свече: пусть Колиньи видит, что он в самом деле бесстрашен, а не насмешничает из слабости. У него был в те дни законченный профиль настоящего гасконского солдата, угловатый, угрюмый, решительный – пока только обычный профиль солдата, еще без того отпечатка, которые накладывают скорбь и опыт. Молодой человек сказал:

– Мне или совсем не следовало являться в Париж, или только тогда, когда я буду сильнейшим: такова была последняя воля моей матери. Однако вы сами, господин адмирал, отпустили домой протестантское войско, и правильно сделали: кто же едет на собственную свадьбу во главе армии, готовой к наступлению? И вот я здесь! Даже без пушек я оказался сильнейшим, как и хотелось королеве, ибо я ничего не боюсь и у меня есть выдержка. Спросите мадам Екатерину и Карла Девятого – я обоих заставил относиться ко мне с уважением, – спросите, наконец, некоего господина де Морвера, он мне руку поцеловал.

Это говорил восемнадцатилетний гасконский солдат, и его речь становилась все запальчивее, ибо старик горестно молчал.

– Спросите всех моих сверстников, что они предпочтут: борьбу партий из-за веры или победу над Испанией, достигнутую общими усилиями? Нам предстоит задача – сплотить эту страну против ее врага: тут мы все сходимся, мы, молодежь! – воскликнул он. Словом «молодежь» он подчеркивал их самое бесспорное преимущество и наносил старику самый сокрушительный удар. Молодежь – это не те, у кого он подметил лица предателей во время приветственного балета в королевском парке, и не те, кто держал себя столь вызывающе за королевской трапезой. Молодежь – это некая община, на стороне которой сама жизнь, но права на эту жизнь она за стариком не признает.

Кроме того, Генрих Наваррский, впоследствии король Франции и Наварры, предвосхитил на какое-то мгновение то, что должно было стать делом его жизни – только его! – и с присущей ему горячностью распространил эти задачи на всю общину, которую назвал молодежью и которой на самом деле не существовало. Его молодые друзья отнюдь не сочувствовали браку Генриха с принцессой Валуа – ни д’Обинье, ни дю Барта, ни Морней, ни весь отряд конников, с которым он сюда прибыл, ни единоверцы по всей стране. Обо всем этом он сейчас позабыл, с воодушевлением отстаивая свою миссию. А сколько раз еще, в ходе грядущих событий, будет он испытывать одиночество, несмотря на теснящуюся вокруг него толпу, становиться жертвой предательства и казаться неуверенным, несмотря на душевную твердость. Но всего этого он тогда не знал и спорил, обратив к сидевшему перед ним обломку миновавшего века свое смелое и устремленное к будущему, хотя еще и не отчеканенное жизнью лицо.

Этим двум людям уже не о чем было говорить друг с другом; сестра Генриха вовремя вышла из тени на свет.

– Дорогой брат, – начала она своим трогательным голоском, который наверное бы дрогнул, но она заставила его звучать твердо и не срываться даже на высоких нотах, когда испуганно договаривала концы слов. – Дорогой брат, вы будете великим королем, и я почтительно склоняюсь перед вашим ложем. – Странная формула, но в ней звучала такая вера, что он устыдился. За этим крутым выпуклым лобиком, должно быть, таилась упрямая вера их матери. И еще одно было у его сестры: ясное прозрение его будущего величия, а также роли, предназначенной ей самой, – склоняться перед его парадным ложем. Однако сейчас девушке предстояло сообщить ему подлинную волю их матери.

– Она до самого конца не решила окончательно, следует ли вам вступать в брак с мадам Маргаритой. Нет, брат мой! Ибо мать наша знала, что ее отравили.

О! Опять его потряс, как вихрь, тот же испуг. Генрих сначала отшатнулся, затем склонился вперед и приник лбом к плечу сестры.

– Какие слова она сказала?

– Сказала она не больше того, что вам передал господин Ларошфуко. Я заверяю вас, наша мать знала все, а потому она и завещала, чтобы вы или вовсе не приезжали сюда, или только когда будете сильнейшим.

В правде ее слов нельзя было сомневаться, ведь это говорилось с таким напряжением и в самом Генрихе рождало такой ужас!

– Она хотела того же, что и господин адмирал? – покорно спросил он.

– Она хотела большего. – Сестра словно вырастала, и вместе с ней вырастал и ее детский голос. Она отстранила от себя брата, так что ее вытянутые руки легли ему на плечи. Глядя ему прямо в глаза, она сказала: – Прочь из Парижа, брат! На рассвете нужно собрать всех наших людей и уйти, даже если придется пробиваться. Разослать верховых по всей стране! Королева Жанна! Королева отравлена! Народ поднимется, даже из земли восстанет войско, которое полегло на полях сражений. Тогда вы, брат мой, будете наступать, чтобы жениться. Такова воля нашей матери. Именно в этом и состоит ее завещание и ее приказ.

Тут Екатерина сняла руки с его плеч и отошла, точно вестник, который выполнил свое дело и умолк. Да и стоило ей это слишком больших усилий: она задыхалась. Здесь, в замке, стояла тягостная духота, вместе с тем Генрих чувствовал, что происходит что-то странное. Этот разговор в запертой комнате привел к тому, что уже все трое начали задыхаться и утратили ощущение действительности. Господин адмирал стоял позади своего кресла, скрестив воздетые к небесам руки, взгляд его был также устремлен вверх, и лишь для Всевышнего произносил он слова псалма:

 
Заставь, Господь, их всех бежать,
Пускай рассеется их рать,
Как дым на бранном поле.
Растает воск в огне твоем.
Восторжествуем мы над злом,
Покорны Божией воле[7]7
  Перевод Вл. Микушевича.


[Закрыть].
 

Генрих распахнул одно из окон в ночной мрак. Вдали молнии рассекали небо, и горячий ветер гнал все ближе к городу вспыхивающие пламенем облака. Юноша знать ничего не хотел о том, что враги ползут и окружают его, словно дым. Он не желал призывать гнев Божий на головы злых. Он рвался всем существом к тому приключению, которое называлось Марго; но оно также называлось Лувр; и с такой же страстью бросал он вызов судьбе.

Он обернулся и сказал:

– Я не могу тебе поверить, сестра. Наша мать не знала, отравлена она или нет, и она не могла желать, чтобы я, словно трус, бежал отсюда, а потом вернулся во главе моего войска. Никогда бы ее решительный, бестрепетный голос не отдал мне такого приказания.

– Братец, ты сам себя обманываешь, уверяю тебя. В нас течет одна кровь, и нет у нас больше родных на всем белом свете; то, в чем я уверена, должен и ты в глубине своей души ощущать как правду.

Однако он продолжал спорить:

– Пусть она и в самом деле сказала это в тоске последних минут, но никогда бы наша отважная мать этого не повторила, вернись она на землю.

– О, если бы она вернулась! – воскликнула сестра, поворотившись к двери.

А брат добавил:

– Если ты сказала правду, она вернется!

Брат и сестра стояли рядом лицом к дверям и всеми силами души вызывали умершую: пусть двери откроются и та, чей образ нерушим, переступит порог. Горячий порыв ветра пахнул им в затылок, гроза надвигалась, голубоватые молнии скрещивались и сливались, оставляя после себя густой мрак; дрожь ужаса пробегала по телу. Колиньи, стоявший позади брата и сестры, уже не молился, он ждал, как и они. И двери распахнулись. При вспышке какого-то света за ее спиной все трое увидели возвращавшуюся королеву Жанну. Свечи, горевшие в комнате, внезапно погасли, и вместе с сокрушающим ударом грома она вошла.

– Моя королева Жанна! – проговорил адмирал Колиньи и прижал руку к груди, точно приветствуя живую. Брат и сестра одновременно сделали к ней шаг, тихий возглас радости сорвался с уст дочери, а сын уже раскрыл рот, чтобы громко воскликнуть: «Вот и вы, дорогая матушка!»

Однако этого не произошло, ибо вошедшая дама кивнула сопровождавшим ее людям с фонарями, и те окружили ее. Королева Жанна вдруг приняла образ принцессы Валуа, мадам Маргариты, Марго.

Они не сразу поверили своим глазам. Появление королевы Жанны казалось им гораздо более естественным, чем другой дамы, и к тому же эта могла опять превратиться в ту. Однако она не превратилась, у нее осталось прекрасное и утонченное лицо сестры Карла Девятого, и заговорила она присущим ей голосом – грудным и звонким, как золото.

– Сир, – обратилась она к Генриху Наваррскому. – Мы искали вас в замке и не нашли. Одна из фрейлин моей матери рассказала нам странную историю о каких-то темных подвалах. Стража у наружных ворот Лувра выпустила человека, видимо переодетого, он отправился искать приключений. И хотя ваш друг дю Барта следовал за ним по пятам, мы все же в некоторой тревоге за этого человека – ведь в ночном Париже небезопасно.

– Кто же тревожился, Марго? – прервал ее Генрих.

– Я, – ответила она с благородной прямотой. – Я обо всем рассказала матери и заявила, что сама хочу привести его обратно под охраной моих солдат.

– Вернее будет сказать, мадам Екатерина послала вас за мной, чтобы я снова оказался в ее власти…

– Меня ваши слова очень удивляют, – отозвалась мадам Маргарита своим звучным голосом. – С этого дня, который тянется уже довольно долго, вы ведь знаете меня так же хорошо, как и я знаю вас. – И она протянула ему руку.

Такие руки великие мастера ваяют из мрамора, подобного воску, – полная кисть, стройные, изящно разделенные пальцы, отогнутые на концах, накрашенные ногти безупречно овальной формы. Ни кольца, ни украшения: нагая рука.

Генрих взял ее, поднес к губам и ушел вместе с Марго, не оглядываясь.