Текст книги "Молодые годы короля Генриха IV"

Предостережение

Генрих покинул спальню слишком рано. После вчерашней оргии замок Лувр еще не очнулся, и его обитатели еще не вернулись к тому состоянию, в каком имели обыкновение замышлять злодеяния. Во всяком случае, так казалось Генриху. В залах и коридорах ему приходилось переступать через спящих, чудилось, что они скорее оцепенели, чем спят. Они свалились там, где их застало последнее отправление тела, соитие, глоток вина или даже удар. В открытое окно заглядывали ветки цветущих роз, а под ними валялись люди в пострадавшей от последствий обжорства пестрой одежде, и солнце ярко освещало их. Взоры бродившего в одиночестве молодого человека проникли и в потайные комнаты, двери которых позабыли замкнуть те, кто удалился туда, чтобы предаться всевозможным извращениям любви. Снаружи, привалившись к стене и держа в руках алебарды, спали часовые. Собаки щурились на него, собирались залаять, но, видимо, решили отложить свое пробуждение.

Странствующего по Лувру юношу сбивали с толку все эти покои и закоулки.

Блуждая по обширным залам новых зданий и по ходам и переходам старых, он в конце концов заплутался, если только его блуждания имели какую-либо определенную цель. Привалившись к проломанной каменной ограде, спал какой-то толстяк в высоком белом колпаке, съехавшем на его потный лоб, и Генрих решил, что он находится неподалеку от кухонь. Дворцовая челядь тоже вчера погуляла вовсю, но вид изнуренных тел еще отвратительнее, когда они валяются среди отбросов и грязной посуды. Король Наваррский в своих белых шелковых одеждах отпрянул от них и пошел прочь; в конце концов он попал в какой-то затянутый паутиной полутемный подвал с дверями, окованными железом, точно в каземате; он как будто уже видел такое помещение в подземельях старого замка.

Генрих остановился, ожидая, чтобы глаза привыкли к темноте, и вдруг услышал чей-то шепот:

– Тише… – И из сумрака появилась фрейлина. Он повлек ее под находившееся у самого потолка отверстие. – Только не на свет! – умоляюще проговорила она. – Я ведь еще даже не накрашена, наверно, просто уродлива.

– А что ты тут делаешь? Мне кажется… Ну конечно, это ты. Тебя мой д’Арманьяк тогда запер, ты ведь шпионила за мной. Видно, опять этим занимаешься?

– Ради вас, сир. Я ваша служанка и никому не буду верной и преданной, кроме моего господина, а господин этот – вы.

Он закинул ей голову так, чтобы свет упал на лицо. Оказалось, прехорошенькая, совсем юная фрейлина, слегка расплывшиеся румяна не портили ее. Он поцеловал ее в губы и тут же убедился: «Да, эта девушка принадлежит мне, иначе она бы так не затрепетала. Как эти создания изменчивы, ничего в них нельзя угадать заранее. Если бы я тогда не спугнул эту шпионку и не обезвредил, быть может…»

– Значит, я тебе нравлюсь? Что ж, это хорошо, потому что и я нахожу, что ты очень мила, – сказал он с присущей ему обаятельной ласковостью. Правду он сказал или нет, но от его слов ее лицо просияло. А сердце Генриха действительно раскрылось, как всегда, перед женщинами. И для этой фрейлины настала ее минутка, когда она благодаря ему познала вполне заслуженное счастье. – Что же ты для меня хочешь сделать? – спросил он тут же. Но ей сначала надо было отдышаться.

– Отдать свою жизнь, сир. Ее отнимут у меня наверняка. Мадам Екатерина, конечно, узнает, что я была здесь. У нее тоже хорошие шпионы.

– А на что ей твоя жизнь?

– Тише. Она здесь, недалеко. Я застала ее несколько минут назад, когда она кралась прочь из своих покоев. Я лежала на ковре и притворилась, будто сплю. Нет, я была одна, одна, – заверила его девушка. – В моей комнате оказалось много посторонних. А она тихонько крадется мимо, неслышно отворяет дверь своего сына д’Анжу, уводит его с собой. А своего сына – короля не берет. По пути она скребется еще у нескольких дверей, и несколько человек следуют за ней, по одному. Я иду последней. О боже, это ведь игра в прятки со смертью! – Было слышно, как у фрейлины стучат зубы. – Вы должны все увидеть своими глазами, сир.

Она взяла его за руку, повела в полный мрак. «Мадемуазель! А может, ты все-таки любовница врага и он подстерегает меня здесь? Нет. Как раз в этом подвале ее запер д’Арманьяк, она знает здесь каждый камень. Куда же мы идем? Мы ощупью поднимаемся. Ага! Перекладины стремянки! И я должен лезть по ней? Мадемуазель, держи ее покрепче, она соскальзывает. Лестница очень высокая, однако наверху какой-то просвет. Можно выбраться на чердак, лечь плашмя на выступ, а возле него есть небольшое отверстие, оттуда видно нижнее помещение. Даже ребенку через него не пролезть. И все-таки я вижу комнату, что-то вроде комнаты. Мадам Екатерина не привыкла к таким, однако все же вон она сидит. Кресло с прямой спинкой стоит у дальней стены, свет падает на королеву сверху, и лицо кажется мертвенно-тусклым. Или еще от чего-нибудь у ее кожи такой свинцовый оттенок? Она в своей обычной вдовьей одежде, остальные – кто в чем встал с постели. Вон Гизы, вон д’Анжу».

– Мадемуазель, вы знаете некоего господина де Морвера? – «Впрочем, это не он, что ему тут делать?» – Тише, говорит королева.

«Нет, они слишком далеко внизу, слова теряются, точно в расселине скалы. Мне кажется, она замышляет что-то против своего сына – короля, иначе зачем бы она тайком от него забралась сюда? Он ведет переговоры с Англией и с протестантскими князьями. Колиньи он называет отцом. Она ненавидит Карла. Ее истинный сын – д’Анжу. Достаточно на него посмотреть, на его изуродованные уши. У него толстые губы, и весь он какой-то черноватый, как и духи, которые окружают его. На месте не сидит, никак не дождется того, что должно произойти. А теперь – приложи палец к устам. Молчи, любимчик! Да, и любимчик здесь».

– Мадемуазель, тебе известен некий любимчик, похожий на учителя танцев? Его имя не дю Га?

«Она не отвечает, и мы тоже должны быть осторожны. Здесь сговариваются кого-то погубить. Если жертва не Карл, то я. Пусть попробуют! В Париже полным-полно гугенотов. В подвал, вон куда запрятались наши враги, чтобы состряпать убийство, а сами сидят бледные как смерть, особенно кардинал Лотарингский. Надвинь шляпу поглубже, старый козел, чтобы не видно было твоих хищных клыков. Чем только он нынче ночью не занимался! Вон отходит с Гизом в угол, совещаются. Красивый малый этот Гиз. Достаточно рослый, чтобы, упав, растянуться во весь рост. Гиз, мой Гиз, я ведь первый принц крови после кровоточивых Валуа, и не ты, а я получил их сестру.

Что это, как он раскричался, унять не могут, наконец даже слышно стало. Другого нужно убить при дворе. Кого? Карла? Меня? Не может быть, чтобы господина адмирала: он же едет к войску во Фландрию. У д’Анжу глаза разгорелись от жадности. Значит, Карла, ненавистного брата. Нет, мадам Екатерина не хочет, она приказывает замолчать! Карлу и так недолго жить осталось. Она шепчет что-то, все невольно наклоняются к ней, особенно этот, как его, ну, у него чересчур близко посаженные глаза, я еще перед тем удивлялся, что он тут делает. Но это же нелепо, ведь они ничего не могут сделать. Однако Гиз его одного отводит в сторону… а, вспомнил: некий де Морвер.

Что такое? Кажется, у д’Анжу припадок? И часто это с ним бывает? Он больше не намерен ждать смерти человека, из-за которого родной брат стал ему злейшим врагом. Кого же он имеет в виду? Неужели все-таки Колиньи? Да нет, пустая болтовня, разве у него хватит сил выполнить то, что они замышляют! Впрочем, и его мамаша, видимо, чем-то разгневана, она удаляется. Пора и мне… Гиз выходит, он позаботится, чтобы остальные могли благополучно возвратиться в замок. Вот будет смешно, если мы с ним столкнемся! Скорее вниз по стремянке».

– Мадемуазель, куда вы запропастились, мадемуазель? Оставила меня одного, а теперь выбирайся как знаешь.

Однако он выбрался; он спешил обратно через людские, и челядь, просыпаясь и бессмысленно тараща глаза, смотрела ему вслед; дверь, через которую он снова вышел на старый двор, оказалась как раз напротив того места, где только что разыгрались описанные события, – позади знаменитой потайной лестницы фаворитов и заговорщиков, которым открыт доступ в покои короля. По ту сторону лестницы одновременно с ним появился Гиз. Генрих опередил его, сделал прыжок и встал на первую ступеньку; тут-то его и заметил герцог Лотарингский.

– Откуда ты взялся так рано, Наварра?

– Разве так уж рано, Гиз? Но, видишь ли, моя почтенная теща принимает меня в любое время.

– Ты был у мадам Екатерины? Наверху?

– А где же еще? – Генрих ударил себя в грудь, разыгрывая человека, похваляющегося высокой честью, которая на самом деле вовсе не была ему оказана. Тогда рослый лотарингец преисполнился сознанием неизмеримого превосходства: «Иду с тайного совещания от моей королевы и встречаю тщеславного лгунишку, который уверяет, будто его принимали в тот же час!» Просияв красивым лицом, подбоченясь и изогнув стан, Гиз заявил:

– Значит, она сама тебе все сказала; а я повторяю, и самым решительным образом: ты победил, Наварра. Французский двор намерен объявить войну Испании, ибо, как говорит в своем послании адмирал, французам необходима внешняя война, которая была бы справедливой и вместе с тем нетрудной и выгодной. Иначе они будут грабить и громить друг друга. Он знает нас, твой герой и учитель!

– Послание составлял Морней, а он каждую мысль доводит до крайности.

– И это нам услышать не вредно. Значит, вот вы как смотрите на дело?..

– А вы нет?

– Мы только защищаемся. Вы, протестанты, намерены вызвать ужасную резню среди французов: это видно из слов вашего Колиньи или вашего Морнея. И ради нашего блага мы предпочитаем воевать против Филиппа вместе с вами. До свидания, увидимся во Фландрии или никогда!

Рослый блондин только сделал вид, что уходит. Он тут же снова обернулся.

– Наварра! Играй честно, как я. Да, я и вправду стянул войска в Париж, когда ты подъезжал со всеми своими дворянами.

– Это далеко не все. – Их глаза встретились на одном уровне, ибо маленький Наварра стоял на ступеньке.

– Мои выступают сегодня во Фландрию. Действуй, как я, Наварра!

– Я веду ту же игру – и по склонности и по привычке. Помнишь наши школьные годы, Генрих Гиз?

– Тогда ты затевал игру, Генрих Наваррский. Цезаря убивали. Игра доводила нас до неистовства.

– Тебя и д’Анжу. Вы готовы были по-настоящему прикончить меня. Такие воспоминания остаются на всю жизнь, мой друг.

– Дружба, возникшая в ранней юности, – это единственное, что умирает лишь вместе с нами. Я не стыжусь своих слез, – с напыщенной чувствительностью продолжал Гиз и выжал или попытался выжать из себя несколько слезинок. «Я бы искуснее все это разыграл», – подумал другой, стоявший на ступеньке. Однако король Наваррский чувствовал скорее стыд, чем удовлетворение. Ведь перед ним его смертельный враг, хотя бы по одному тому, что не получил принцессы. Оба заставляют свой голос трогательно дрожать. И лгут друг другу каждым словом и движением. А ведь действительно вместе росли. Да, позор! И от стыда, что такова жизнь, стоявший на ступеньке слегка втянул голову в плечи и при этом упустил из своего поля зрения стоявшего наверху. Генрих все еще не поднимал головы, как вдруг что-то зашелестело у него на груди, он сначала даже не понял что и стал шарить рукой. Он все еще шарил, когда услышал внезапный возглас: «Стой!» Генрих поднял голову и увидел перед собой совсем иного человека – звериное, злое лицо, уже никаких подслащенных воспоминаний, а неприкрытая действительность: рука, сжимающая кинжал.

Генрих звонко расхохотался, словно самые страшные открытия и есть самые веселые.

– Я тоже мог бы поплакать, и поудачнее, чем ты.

– Ты смел – и я дарю тебе жизнь.

– Или еще потому, что иначе тебе несдобровать, – при этом короткий взгляд в сторону. Мгновенно, точно зверь, Гиз оборотился: позади стоял гугенот с обнаженной шпагой.

– Мой государь и повелитель говорит сущую правду, – сказал человек в потертом кожаном колете, у его владельца было загрубевшее солдатское лицо и бородка клином. – Господину герцогу стоило только руку поднять: не успел бы он ударить моего короля, как некий гасконский дворянин по имени д’Арманьяк имел бы честь рассечь герцога Лотарингского на две половинки.

Этот певучий голос южанина первым нарушил в то утро спертую тишину двора, прозванного Луврским колодцем. Прибежала стража, стоявшая под воротами, которые вели к мосту. Все двери вокруг распахнулись, и из них выскочили люди. Никто еще не успел ничего сообразить, как Гиз исчез. Д’Арманьяк, давно уже вложивший оружие в ножны, усердно всех расспрашивал, что же тут, собственно, произошло.

– Да два купца подрались из-за пошлин, которые им надо уплатить казне.

Так он громогласно заявил, уходя, своему королю, а на ухо неприметно шепнул:

– Только поскорее прочь отсюда! – Слуга-дворянин умел пышно хвастаться, но умел и перехитрить опасность – смотря по обстоятельствам.

Знал он также мало кому известную дорогу, по которой они могли незаметно добраться до комнаты его государя.

– Посмотрите, сир, на вашу великолепную белую свадебную одежду, она вся в пыли и в паутине. Камердинер это сразу видит, а герцог – нет, иначе у него еще раньше возникло бы подозрение, может быть, даже слишком рано, когда меня еще не было подле вас.

– Ты здесь?

– Не отстаю ни на шаг. Не упадите!

Здесь коридор круто загибался, и на самом повороте лежал какой-то слишком длинный тюк, несколько короче человеческого роста. Но, странное дело, из-под мешковины высовывались ноги в маленьких башмачках. Значит, все-таки человек! Какими маленькими кажутся ноги, когда они… Господин и слуга переглянулись. Взгляд слуги советовал быть осторожным. Но господин все же откинул мешковину на том месте, где ожидал увидеть незнакомое ему лицо. У мертвых всегда незнакомые лица, и они всегда неожиданны для тебя. Генрих отпрянул, у него вырвался хриплый возглас. Слуга без церемоний зажал ему рот рукой.

– Тише, сир! Скорей сюда, пока нас не застигли! – Он схватил короля и потащил его к какой-то двери, распахнул ее, оба вошли, и он неслышно притворил ее за собой.

– А теперь можете кричать сколько угодно. Я убедился, что снаружи ничего не слышно. Гнусное преступление, такое же, как они сами, – заявил протестант с глубокой убежденностью. И так как его господин безмолвствовал и стоял недвижимо, точно оцепенев, д’Арманьяк добавил: – Мы бы этого не сделали. Такая красивая барышня, такая ласковая, людям добра хотела. Я знаю одного пастора, который втайне наставлял ее. Она бы перешла в истинную веру…

– Тебе известно ее имя?

– Нет. Может быть, Катрина, может быть, Флеретта. Бедная дворяночка, как я – бедный дворянин.

«Я имени ее не знал и спрашивать о нем теперь не смею. Выплачу скорбь и ярость в себе самом, и пусть ни капли не выльется наружу. Она погибла за меня, из любви ко мне погибла. Что я обещал еще нынче утром королеве Наваррской – моей жене? Отправиться к войску, во Фландрию. И уже забыл об этом».

Вслух он сказал:

– Сегодня же мы едем во Фландрию.

– Вот это правильные слова, сир. В бою я могу сам напасть, могу и убежать. Здесь нет. А в коридоре наткнешься на кусок холста – должен через него перешагнуть и молча идти дальше.

Д’Арманьяк говорил еще что-то, приготовляя деревянную лохань, в которой Генрих обычно купался. Когда тот начал раздеваться, выпал свернутый лист бумаги. Он-то и зашелестел у него на груди. Этот лист дала ему Марго: на нем – святой, который охранит его; посмотрим, кто же именно.

Там оказалось изображение человеческого тела после вскрытия – листок из анатомического атласа. Каждый орган был обозначен на полях латинским названием, написанным рукою ученой принцессы, и ею же пририсован маленький кинжальчик, острие которого направлено на вскрытое тело с точным названием соответствующего места, названного также по-латыни.

Таково было мнение принцессы Валуа. И она тоже хотела предостеречь Генриха. «А если бы я знал это раньше? Выхватил бы я кинжал прежде Гиза?»

– Нет, – ответил Генрих самому себе.

Слуга удивленно посмотрел на него.

Сон

И вот Марго приснился сон.

В этом сне она была самой госпожой Венерой и в виде мраморной статуи охраняла вход в лабиринт из высоких кустарников, прохладная тень которых падала на ее белую спину: она явственно это ощущала, ибо мрамор был наделен чувствительностью и в нем обитало сознание. Она знала, что позади нее, справа и слева беседки, стоят два воина, готовые убить друг друга из-за ее благосклонности; но ни один из них не приподнял хотя бы на дюйм свой обнаженный меч, так как оба они, подобно ей, были статуями, были замкнуты в каменную оболочку и прикованы к пьедесталу. Между тем достаточно было ее мысли, и тот, кого бы она отвергла, упал бы и разбился.

Она созерцала своими пустыми глазами пейзаж, где все: серебрящаяся река, блистающие берега, дворцы и другие статуи – смотрело только на нее, госпожу Венеру. Повсюду вместо людей стояли статуи, и они говорили, не издавая ни единого звука. То, что будет, от тебя зависит. Решайся, пока не наступила ночь. Еще озаряет тебя с высоты божественное солнце, разогревая твои гладкие бедра, и проникает в тебя так, что в тебе даже начинает биться сердце. Вместе с уходящим остывающим днем утратишь и ты свое тепло, свою жизнь. Мрак пробудит черные силы, и свершится то чудовищное злодеяние, которого ты не хотела. Ты была лишь суетна, госпожа Венера, – не тепла, не холодна и не решительна, ибо твои чувства вялы и сознание слабо. «Решайся! Решайся!» – воскликнули вдруг все статуи, но уже не беззвучно, а словно чирикая, и довольно пронзительно чирикая, как те птички «с островов».

Вдруг все стихло и наступила некая пустота – и в созданиях и в сознании. Вселенная как бы запнулась, и в тишине этой всеобщей и грозной запинки прозвучал неслыханный дотоле голос, мощный, но глохнущий в необъятных далях пространства. Марго пришлось собрать во сне все свои силы и думать четче, чем она когда-либо думала, бодрствуя. Тогда она наконец узнала лик событий: перед ней была лоджия, расположенная в середине большого дворца, и там стоял Бог. Он ждал. Вначале он не говорил, ибо предоставил ей возможность опомниться, чтобы она не умерла, узрев его. Он имел образ статуи, одежда на нем лежала ровными древними складками, дул сильный ветер, но и он не шевелил их.

Лоджия тянулась вдоль фасада Лувра, хотя в действительности никакой лоджии там не было. Вместе с тем знакомое здание заслонялось прообразом дворца, который мы всю жизнь таинственно носим в себе: вспоминаем о нем, как о чем-то виденном нами в нашем самом первом, самом прекрасном путешествии, и уже никогда не увидим своими глазами; да его и не найдешь нигде. Здесь же он возник, блистая непреходящим великолепием и творениями великих мастеров, и назывался Синай. Таково было его имя. А посредине каменной глыбой дыбился Бог, он не выше среднего роста – но вот он поднимает веки – душа моя блаженно трепещет, и мне хочется воскликнуть: «Да, Господи», хотя я еще не слышала, в чем его воля. Но эту волю я знаю, и она говорит мне: «НЕ УБИЙ». Шевельнулась его короткая, курчавая, черная как смоль борода. К его губам приливает кровь, они становятся темно-алыми, и он окликает меня. «Принцесса Валуа!» – зовет Господь. Я вздрагиваю, я не в силах отвечать от страха, ибо позволила себе увидеть во сне, будто я госпожа Венера. То было лишь наваждение. И только вот это – действительность, только это – святая правда. «Мадам Маргарита», – зовет Господь.

– Да, господи!

Так она отозвалась. Правда, это не был ее обычный низкий и звучный голос: он перешел к Богу, и это он говорил ее собственным голосом, но гораздо более мощным. Она же только лепетала перед Богом. Но Бог услышал ее и принял ее ответ. И чтобы она хорошенько его поняла, он сказал это по-гречески. Он по-гречески сказал ей:

– Не убий!

Спасение

И она сейчас же проснулась, сейчас же оделась и поспешила к матери. Королева Наваррская прихватила с собою стражу, чтобы, если понадобится, ворваться силой. Однако Марго впустили беспрепятственно, и она тут же поняла почему: у мадам Екатерины находился Карл Девятый, и он был взбешен. Он бранился и клялся, что король здесь он и он будет повелевать, а не заговорщики, которые сходятся в тайных подземельях.

Его рев раздражал мадам Екатерину, а ей необходимо было кое-что обдумать. Кроме того, она не чувствовала себя в безопасности: Марго, больше чем кто-либо, могла это прочесть по ее лицу, неподвижному, как маска. Мать приветливо встретила свою дорогую девочку и указала ей на ее излюбленную скамейку. Какой бы там Марго ни была, но она оставалась прежде всего маменькиной дочкой и больше всего на свете любила посиживать на этой скамеечке, возле старухиной юбки, запустив в волосы обе руки и читая огромные, переплетенные в кожу фолианты. Обычно она наваливала их себе на колени по нескольку штук зараз. Она и сейчас взяла по привычке книги со стола, принялась даже перелистывать их, но взор ее блуждал, она поглядывала то на брата, то на мать.

Карл Девятый был поражен, что его бессвязная брань и крики почему-то не производят решительно никакого впечатления на старуху, которая лишь молча наблюдает за ним. Тогда он решил показать себя еще более твердым и грозным. Он вытянул шею, его рыжеватые усы опустились, и он устрашающе потряс руками – даже не руками, а кулаками, он стиснул кулаки. При этом он исподтишка следил за матерью, стараясь сообразить, каких новых козней можно еще от нее ожидать.

– Ты хорошо спала, матушка? – спросил он.

– Твой праздник был слишком шумным, мой сын.

– И все-таки ты поднялась весьма рано, а с тобой и еще кое-кто, в частности, мой брат д’Анжу. Я все знаю. Вы замышляете коварные планы против меня, против государства, иначе вы бы не совещались в таком гнусном месте: посмотреть сверху – прямо преисподняя.

– Это только так кажется, сын мой, если стоишь на стремянке.

– Значит, ты не отрицаешь этого, матушка, и правильно делаешь, ибо лицо, которое вас там застало, готово все повторить в твоем присутствии.

– Едва ли.

А сыну послышалось: «Ты дурак». И дочь поняла: ей не жить. Марго склонилась над книгой, Карлом овладел новый приступ ярости. Он прикажет немедленно арестовать своего брата д’Анжу, кричал он. Родная мать покушается на его жизнь и намерена возвести на престол его брата.

– А я призову на помощь моих протестантов! Теперь я буду править, опираясь только на господина адмирала Колиньи! – уже совсем по-мальчишески заорал он и тут же ужаснулся собственной дерзости.

То, что последовало, отвечало его худшим опасениям: мать заплакала. Мадам Екатерина любила во всем соблюдать постепенность. Сначала она помахала короткими ручками, и ее крупное, тяжелое лицо понемногу уподобилось невинному личику горько обиженной девочки. Потом она закрыла его пальчиками, однако, высматривая между ними, внимательно следила за всем происходящим и при этом скулила и взвизгивала. Все выше и пронзительнее скулила она, но по ее пальцам не стекало ни единой слезинки. Мадам Екатерина научилась притворяться чрезвычайно убедительно, только подделывать слезы она не умела. Карл заметил лишь то, что ей удалось. Марго видела остальное.

Среди всхлипываний старуха наконец проговорила:

– Позвольте мне, сир, вернуться к себе на родину. Я уже давно дрожу за свою жизнь. Вы подарили своим доверием моих заклятых врагов…

Она надеялась, что тут-то он и испугается, и он в самом деле испугался. Да ведь ему только хотелось узнать, что они сегодня утром решили, беспомощно лепетал Карл…

– То, что пойдет на благо вашего королевства, – ответила она; и притом ответила крайне сухо, а лицо опять казалось такой же непроницаемой маской, как и перед тем. Трудно было даже поверить, что ею только сейчас была разыграна сцена плача. Голос ее зазвучал взыскательно и строго.

– И решать пришлось без вас, – продолжала она. – Ибо решение это требует действий необычайных и достойных великого государя, но тебе они не по плечу, мой бедный сын. – Все это говорилось с той же укоризненной строгостью – особенно резкий поворот после комедии смирения. Мадам Екатерина опять сидела перед ним, словно облеченная высшей властью, словно она никогда и не просила разрешения удалиться во Флоренцию, откуда ее в свое время выгнали.

Карл смотрел на свои ноги, а в голове у него все путалось, мешалось и кружилось. Ему приходили на память все намеки, которые мать делала в те дни, когда положение еще не было таким острым, как сейчас; тогда он не препятствовал ее кровавым замыслам и относился к ним так, словно это был только кошмарный сон. Даже сама мадам Екатерина предавалась им лишь как опасным упражнениям ума, заглядывающего в бездну. Все же Карл очень хорошо запомнил имена Амори и Линьероля, принесенных в жертву его страху, хотя опасность была тогда гораздо меньше. А за это время он, желая доказать свою самостоятельность, вошел в сношения с гугенотом Колиньи, стал звать его отцом и во всем следовать его советам. И вот Карл оказался накануне войны с Испанией. Австрийский дом все теснее обвивал свои щупальца вокруг страны, оставшейся в одиночестве. В руках этого дома был юг, вся середина Старого Света; распоряжался он также странами Нового Света и их золотом, господствовал над Церковью, а через нее над всеми народами, в том числе и над народом Карла; в его собственном замке, на его ложе улегся этот дом в лице эрцгерцогини, столь окаменевшей от золота и власти, что ее невозможно было опрокинуть!

«Что же теперь делать? – спрашивал себя с отчаянием Карл Девятый, глядя на свои ноги. – Все вокруг только и носятся с кровавыми планами, только и думают о том, как бы убить, разница лишь та, что Гизы, да и моя мамаша, желают убивать французов, желают истреблять моих подданных, а господин адмирал хочет убивать испанцев: это мне больше нравится. Правда, если он вернется победителем, тогда и я вынужден буду его бояться, ибо он окажется сильнее меня. Пока же сильнее нас обоих Гизы. Мать стоит за то, чтобы Гизы сначала напали на сторонников „истинной веры“. Я же должен покамест спокойно сидеть в Лувре и выжидать. А потом мои свежие войска накинутся на ту партию, которая уцелеет, и отправят ее главарей еще тепленькими на тот свет».

Он поднял глаза, словно спрашивая, как же ему ко всему этому отнестись. Мать ободряюще кивнула. Не раз наставляла она сына, и он научился понимать ее – правда, до известной черты, а дальше – ни с места. Там она становилась непроницаемой, а он слабел. Быть может, он и проник бы в ее замыслы, почуял бы самое главное в ее плане, если бы что-то не мешало ему, какое-то сопротивление его мышления. «Самое гнусное решение они приняли только сегодня утром в подвале, – сказал себе Карл. – У меня сосет под ложечкой и все нутро холодеет, неужели никто не поможет мне?»

Едва он это подумал, как выступила вперед его сестра и твердо заявила:

– Никакого убийства не будет – я запрещаю.

Мадам Екатерина только рот раскрыла и просидела несколько мгновений неподвижно. Что это на девочку нашло?

– Ты? Запрещаешь? – раздельно повторила Медичи.

Карл тоже проговорил с изумлением:

– Ты?!

– Я, – твердо повторила Марго. – А через меня некто другой. – Она имела в виду мраморного бога с красными губами.

«Наварра начинает угрожать?! – пронеслось в голове мадам Екатерины. – Тем скорее я должна действовать».

– Кто может что-либо запретить королю Франции? – заметила она с холодным удивлением.

Принцесса не ответила, она состроила капризную гримасу.

Карл спросил:

– Мне тоже хотелось бы знать, кто здесь повелевает?

Неудачный вопрос, ему же во вред; но любопытство взяло верх. Да и матери все еще кажется, что она чего-то не расслышала. «Странная девочка. То сидит над книгами, то спит с мальчишками. Уж из-за Гиза были неприятности. Что же, она опять хочет получить порку?»

– Если ты ничего не желаешь объяснить, – мадам Екатерина все еще сохраняла снисходительный тон, – то как же ты хочешь, чтобы тебя поняли?

– Ты отлично понимаешь меня. Никаких убийств!

– Кто говорит об убийствах? Но что касается враждующих партий, то нам, к сожалению, каждый день приходится видеть, как они накидываются друг на друга: то католики твоего Гиза, то гугеноты твоего Наварры. Мне очень жаль тебя, дочка, ты, конечно, уже успела убедиться, что у каждого из них есть свои преимущества. Ну скажи, как нам все это прекратить?

Но и зловещему добродушию матери Марго опять противопоставила повеление, полученное ею во сне. Никаких убийств! Глаза у нее были широко раскрыты, и сквозь свою желто-бледную мать она словно видела лицо бога, к губам которого прилила темно-алая кровь.

– Мы сами не должны совершать никаких убийств, тогда и партии не будут нападать друг на друга. Ведь знак-то всегда подаем именно мы.

– Мы, – повторила мадам Екатерина, уже не сдерживая своего раздражения; она чуть не задохнулась от злости. Оказывается, эта ученая особа, расходующая столь много постельного белья, следила за всем гораздо внимательнее, чем можно было ожидать, в те дни, когда она так безобидно держалась за материнскую юбку. И сама открыто в этом признается:

– Я ведь не дурочка, мама. И частенько слышу такие речи, истинный смысл которых вскрывается только потом. Моему брату, королю, вы говорите то, чего он сам еще не понимает. Но я-то ученая: я понимаю язык птиц, – добавила она, точно по наитию. Однако это было просто воспоминанием о бесчисленных статуях из ее сна, которые явственно говорили с ней, хотя они только щебетали, как самые мелкие птички «с острова».

– Как ты думаешь, сын мой, не дать ли нам твоей сестрице опять маленький урок? Он на нее однажды очень хорошо подействовал. Вы помните, сир, то утро, когда наша толстуха Марго проспала с Гизом несколько дольше, чем следовало? – Тусклые глаза из-под маски как будто слегка блеснули.

Но теперь Карл не имел желания сечь свою толстуху Марго. В голове у него кое-что кое с чем связалось; сопротивление его мышления вдруг исчезло. Он воскликнул:

– Она права, что запрещает убийства! Я тоже запрещаю!

– Уходите! – Мадам Екатерина жестко и холодно указала им на дверь, возле которой сегодня даже не было охраны. Поэтому старуха опасалась худшего, и ее непоколебимое самообладание далось ей нелегко. Карл, этот потомок рыцарей-варваров, мог просто заточить ее в темницу; ведь ее сын д’Анжу, хоть он ей во много раз ближе Карла, не заступится за нее: сделанного не воротишь. А в этой чересчур любознательной девице она сейчас впервые увидела для себя угрозу. Однако Екатерина и тут не потеряла власти над собой.

– Уходите!

Но, увы, они не ушли.

– Адмирал Колиньи должен жить!

– Король Наваррский должен жить!