Текст книги "Бедные"

Как схожи их судьбы! Это страшное предзнаменование! Молча, прижавшись друг к другу, прошли они поспешно по коридору и последние сели на свои места. Сестра снова спросила его:

– Ты все еще сердишься на меня?

Но на этот раз он услышал в ее вопросе и другое: «Теперь, когда ты понимаешь и даже предвидишь на что я обречена?..»

Брат сжал ее руку. А на сцене герои уже изображали глубокую скорбь после всех пережитых страданий, которые так трудно было понять. Да и стоило ли задумываться над этим? Моя сестра любит богатого. Она принадлежала ему. Но он бросил ее, потому что она бедна… И вдруг у него вырвалось:

– Пусть он женится на тебе. Иначе…

– Иначе – что? – Она улыбнулась своей всепонимающей улыбкой. – И я уже хотела застрелить его… сегодня утром. А вечером я здесь. Вся жизнь – игра, – бросила она небрежно.

Он строго посмотрел на нее.

– Но мы не позволим им играть нами. Пойдем! Ты должна вернуться домой!

– А ты, разве ты вернулся бы на фабрику? Я уже не могу стать такой, как Малли.

Он попытался возражать, но она прервала его:

– Женись на Тильде!

Он стал уверять ее, что непременно женится, но она, казалось, уже не слушала.

– Вообще мы можем пожать друг другу руку. – И она надменно протянула свою. Он сердито отвернулся, и не успели они опомниться, как спектакль кончился.

– Что ж, – воскликнула Лени, – актриса на самом деле утопилась?

– Да, в меховой шубе, – ответил Бальрих, – чтоб не озябнуть.

Он-то знал, как люди топятся; но богатым этого знать не дано…

Когда брат и сестра поднялись со своих мест, Бальрих заметил на местах под ложами ту самую даму, которая напомнила ему фрау Бук. Она убежала от них, и теперь, оставшись одна в безлюдном зале, все еще смотрела на опущенный занавес. И хотя они прошли совсем близко от нее, она их не заметила. Ее глаза были закрыты, а по щекам катились слезы.

Он усадил Лени в такси. На прощанье она сказала ему:

– Что ж, было очень приятно. Все-таки разнообразие. А ты не поедешь со мной?

Брат отказался, Лени опять смиренно проговорила:

– Ну, в другой раз. Значит, не судьба.

Она почему-то медлила. Заглянув ему в глаза, она наконец сказала:

– Знаешь, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги… – Но, прочтя ответ в его глазах, быстро добавила: – Хотя только вчера у меня был судебный исполнитель.

Она рассмеялась. И чтобы облегчить ее душевную боль, рассмеялся и он. Лени уехала.

Бальрих один побрел домой, в Гаузенфельд. Морозный ветер обжигал ему лицо. «Почему та женщина плакала, – размышлял он, – ведь в пьесе утопилась молодая? Или она плакала оттого, что в молодости сама едва не поступила так же, а может быть, напротив, пожалела, что у нее не хватило мужества на этот шаг? Чего ей недостает? Судьба не дала ей счастья, хоть она и богата? Их мир совсем другой. Он недоступен моему пониманию. Одно мне ясно: и они там страдают; значит, неправда, что они живут в счастливом неведении, что их жизнь сплошной праздник. Что бы они ни делали и как бы ни поступали, если они страдают, то даже для них – это оправдание, и тебе теперь будет труднее желать их гибели».

Мысль эта глубоко потрясла его: «Теперь ты знаешь, что ближние покинули тебя и что тебе невозможно слиться с ними воедино. Ты понял уже, что победа, – та победа, ради которой ты живешь, сомнительна и ничего не даст. Ты знаешь, что борьба не сделала тебя лучше. Тебе пришлось узнать, что враги твои имеют тоже право на жизнь, как и ты…»

Он вернулся к себе в комнату, но не зажег света и, хотя было темно, закрыл лицо руками. Вот как обстоит дело, вот с какими помыслами предстанет он в ближайшие дни на экзамен, на то школьное испытание, которое для большинства является обычно подготовкой к дальнейшим жизненным испытаниям.

Отныне ученье давалось ему труднее, но с тем большим пылом он работал. Он старался не думать ни о боли, тисками сжимавшей голову, ни о часах бессонницы, полных смертельного страха. «Я не хочу оказаться беззащитным. Я не дам им обезоружить себя. Пусть они страдают. Они слишком долго жили припеваючи! И одного страдания недостаточно. Они обязаны загладить свою вину! Изгнанные из своих роскошных лож, пусть станут как все! И тогда жизнь станет лучше для всех. Может быть, даже для той дамы, которая плакала там, в театре».

Но, несмотря на свои угрозы и тот вызов, который он бросал всему миру, Бальрих однажды все же не выдержал одиночества и, склонив голову, заплакал. Как и та незнакомка, он плакал о том, что нам не хватает мужества умереть и даже нет желания умереть, хотя мы и прозрели. Оплакивай же и нас, бедных, и тех, богатых. Тебе не изменить их участи, наше несчастье бессмертно. Изгони сегодняшних хозяев жизни из их гордых лож, завтра на их место сядут другие. Бедность – это нечто большее, гораздо большее, чем закон экономики, – она пожирает душу.

Никогда еще Бальрих не чувствовал себя таким ослабевшим. И вот однажды во дворе с ним заговорили товарищи. Они были очень озабочены.

После первых щедрых получек рабочие зарабатывали теперь, даже при участии в прибылях, меньше, чем ранее. Предприятие быстро приходило в упадок. Они были обмануты и бедствовали, как никогда. Гербесдерфер настаивал на стачке, Польстер еще питал какие-то надежды. Но подстрекателем на этот раз оказался Геллерт:

– Благодарите Бальриха! Это вам из-за него навязали участие в прибылях! Еще и не того дождетесь! Бальрих вздрогнул, ему хотелось крикнуть: «Старик только и думает о том, как бы вас продать!» Ну, а он сам? О чем только не думал он сам?.. И робко проговорил:

– Я, кажется, ошибся и не так взялся за дело. Хотите, я пойду и попрошу Геслинга, чтобы он оставил все по-старому?

– Очень это нам поможет, – услышал он ропот товарищей.

– Да ты еще издеваешься над нами! – зарычал, как дикий зверь, Гербесдерфер.

Толпа рабочих двинулась на Бальриха и стала оттеснять его к проселку, где во время факельного шествия стояла машина главного директора. Яунер был тоже тут, он напирал изо всех сил. Они швырнули отверженного об стену и, отбежав, вооружились камнями. Фанатик Гербесдерфер и шпик Яунер потянулись за одним и тем же камнем. Бальрих молча ждал. Но, когда они уже замахнулись, Польстер и Динкль схватили их за руки.

Бальрих снова подошел к ним с той решительностью, какую они привыкли видеть в нем.

– Даже сейчас я с вами, хоть вы и отреклись от своих прав и покинули меня.

– Какие там права, когда наши дети голодают!

Польстер стоял перед ним, широко расставив ноги. С присущим ему благоразумием он облек все эти беспорядочные крики в нужные слова:

– Ты, Бальрих, смотришь на все уже не так, как мы. Ты получил кое-какие знания, вот тебе и горя мало. Прешь напролом к своей идее, а мы ради нее должны голодать.

– Неправда! – воскликнул Бальрих.

– Если б ты хоть одному из нас помог сейчас, мы бы уважали тебя больше, чем если бы ты всем нам дал богатство через двадцать лет.

– Верно! – подхватили остальные. – Бери что дают!

Тут и Бальрих сказал:

– Да, это верно! – И в подкрепление своих слов пошел с ними выпить.

Выйдя первым из закусочной, он столкнулся с Наполеоном Фишером. Тот напустил на себя, как обычно, многозначительный вид человека, умудренного житейским опытом.

– Что, доигрались? – заметил он. – Теперь мне приходится все исправлять, а во всем виноваты вы, молодое дарование…

Он осклабился, а Бальрих опять увидел Фишера на трибуне: вот он деловито пыхтит, а в душе у него лед, и он ни во что не верит.

– Вам тоже как будто пришлось кое-что пережить за эту зиму? – спросил депутат, с притворным участием поглядывая на Бальриха.

Бальрих кивнул. Как будто! Значит, все, что он пережил, в порядке вещей, – сознание своей миссии, измена, отчаяние, увольнение; и ему остается только покориться, сказав себе: «Живи для себя, только ради собственного благополучия, серенький ты человек!..» Все существо его вдруг восстало.

– А вы лгун! Обманываете нас, бедных, пустыми обещаниями! Все ваше дело – предательство! Иначе вы бы сказали: «Не верьте ничему, а действуйте!»

– Но тогда я не был бы сознательным социал-демократом, – спокойно возразил Наполеон Фишер, – а каким-то анархистом.

– Анархист – это я! – сказал Бальрих.

VII. Ultima Ratio[10]10
  Последний довод (лат.)


[Закрыть]

Перед огромной рабочей казармой неистово орали дети; они отчаянно бегали, возились, дрались; но теперь уже не барабанили в забор виллы Клинкорума, ибо доски были опутаны колючей проволокой. Отработавшие свое старики, стоя у стены, грелись в лучах предвесеннего солнца. Но тени постепенно удлинялись, уходили старики и дети, возвращались с фабрики те, кто еще мог работать; только Бальрих бродил по сырым дорожкам сада, останавливался, задумывался, к чему-то прислушивался. Малли и Тильда жаловались на свою судьбу в подвальной квартире и сердились на детей, когда те своим смехом заглушали их разговор. Старик Геллерт веселился заодно с малышами и заливался старческим смехом.

Но вот Бальрих высунул голову из-за куста; на дорожке показался Горст Геслинг. Без монокля, тупо глядя перед собой, шел он неуверенной походкой, словно запинаясь на каждом шагу от смущения. Минута была подходящая! Бальрих бесшумно шагнул вперед и неожиданно вырос перед ним.

– Вы меня ждали, – сказал он хрипло, – рано или поздно! И вот я здесь, и требую: женитесь на моей сестре!

Горст Геслинг вяло усмехнулся, как бы говоря: «Вот еще не было заботы!», затем собрался с силами, даже вставил монокль и заявил:

– Смешно! Она сама, кажется, прежде всего должна была об этом подумать!

– Или вы! – отрезал Бальрих. – Ведь виноваты вы, – продолжал он, не давая себя прервать. – Только вы! Хотя она и не была невинной: богатый не может требовать невинности. Но что бы с ней ни случилось и что бы из нее ни вышло, за все ответите вы, потому что вас… – Он поднес судорожно сжатые кулаки к самому лицу Горста. – Вас она любит.

Горст Геслинг отшатнулся.

– Вы невменяемы! – воскликнул он и уже вознамерился бежать, но Бальрих подскочил к нему, схватил за плечи и повернул лицом к себе. Горст Геслинг побагровел и оттолкнул противника.

– Внимание! Вот шпага. – И он вытащил ее из своей трости. – Я вынужден прибегнуть к самозащите.

– Негодяй! – сказал Бальрих. – Трус! – И с бранью начал отступать перед натиском врага – дальше, все дальше, до самого забора. И вот удар, но шпага, звякнув, упала, а Горст напрасно старается вырвать руки, стиснутые противником.

– Хватит! – сказал Бальрих. – Не вздумайте толкнуть меня на колючую проволку! Кто вынужден теперь прибегнуть к самозащите? Если я напорюсь затылком на колючки, я получу право убить вас.

Горст Геслинг понял, что Бальрих прав; он перестал сопротивляться и, задыхаясь, прохрипел:

– Ваши условия!

Бальрих отпустил его. У богача морда снова стала надменной.

– Сто тысяч! – бросил он.

– Жениться, – ответил Бальрих, задыхаясь от ярости.

– Сто тысяч! Я начинаю с того, чем кончил мой отец.

– Ваш отец далеко не кончил. Он еще предложит мне весь Гаузенфельд.

– В таком случае – весь Гаузенфельд, – с любезным ехидством сказал сын.

– Если бы даже это было в ваших силах, то этого отнюдь не достаточно. Жениться! – повторил, задыхаясь, Бальрих.

– Неужели ваша сестра стоит дороже всего Гаузенфельда? – При этих словах Горст Геслинг вытянул шею, чтобы в сумерках разглядеть лицо рабочего.

– А вы еще сомневаетесь? – крикнул Бальрих. И вполголоса, торопливо, чуть не скрежеща зубами, продолжал: – Если вы не знали этого до сих пор, так еще узнаете! И если вы не женитесь на Лени, то вся ваша жизнь – поймите меня правильно, – вся ваша жизнь будет отныне сплошным страхом. В ближайшем будущем я стану студентом, вызову вас на дуэль. Но я не дам вам умереть, я только сделаю вас калекой. Напрасно вы смеетесь! Я знаю, вы не такой уж трус, но против меня вы бессильны, потому что я хочу – вы слышите, – я требую, чтобы вы женились на Лени!

И так как враг в ужасе отпрянул, Бальрих двинулся следом.

– Вы будете встречать меня всюду, где бы ни ступала ваша нога. По частям будете околевать. И узнаете, на что способен человек, который живет только ради того, чтобы мстить!

– Хвастун! – пробормотал богач, однако шарахнулся в сторону, как от огня. – Но и вам, – пролепетал он, – придется кое-чем поплатиться.

– Я отомщу за сестру.

– Какая вам от этого польза?

Бальрих выпрямился:

– Вы не способны любить по-настоящему, и вам не понять меня.

Тут Бальрих заметил, что враг его, стоявший в тени забора, вдруг растерялся. Молодой Геслинг спросил невнятно:

– Но как это сделать?

– Ваше дело – достать денег.

– Вы видели, в каком состоянии я вернулся из города. Ростовщиков вряд ли удастся долго водить за нос.

– Это ваше дело, – повторил Бальрих. – Достаньте денег, уезжайте с Лени в Англию, женитесь на ней!

Сделав неопределенный жест, богач ответил:

– Попытаюсь.

– И не воображайте, что вам удастся улизнуть. Я отыщу вас в самых отдаленных уголках земного шара еще легче, чем здесь. Я сбросил с себя ярмо наемного раба, заметьте это себе. И для меня не существует больше никаких преград.

Горст пробормотал:

– Единственный выход – обокрасть кассу.

– И вы уедете лишь тогда, когда на нас не падет ни малейшего подозрения.

– На вас, – повторил Горст Геслинг как-то униженно. Но тут же гордо выпрямился. – А какую сумму требуете вы лично для себя?

– Нет, я не ударю вас. Своего зятя я не бью. – И Бальрих решительно пошел прочь.

Он только что хотел свернуть за угол, как чья-то огромная тень встала на его пути.

– Ну и ну! – воскликнул Клинкорум, ибо это был он. – Вымогатель, разбойник и вор! Ну и ну! И это наш пророк!

Бальрих с изумлением увидел, что учитель словно заплясал на месте. Казалось, перед ним качается башня… Но Клинкорум уже овладел собой; он опустил руку на плечо рабочего.

– Сын мой! – возгласил он.

Испуганный своим признанием, он умолк, прислушиваясь: но кругом стоял мрак и глубокая тишина.

– Сын духа моего! Ты унаследствовал от меня самое сокровенное, то, что я носил в тайниках души – ненависть к сильным мира сего и смертельную вражду против власть имущих! – И другой рукой он обнял Бальриха за плечи. – Сын мой! Во что превратил меня деспотизм! Я шут, я игрушка в руках богачей, я – интеллигент! Сам разум лишь игрушка в их руках, они его использовали и надругались над ним! Отомсти за меня! Благодаря тебе я буду знать, что жил недаром!

Тут он совсем повис на шее у своего ученика и чмокнул Бальриха в щеку. Тот снисходительно принял этот поцелуй. Затем обратился к учителю:

– Допустим, я сделаю это, а вы потом отречетесь от меня?

– Никогда! Клянусь крыльями святого духа, никогда!

Клинкорум стоял, словно башня в ночи… Бальрих ощупью пробрался мимо него и кинулся к калитке. Не успел он достичь ее, как еще кто-то отделился от выступа стены. Это был Крафт Геслинг.

– Мне хочется сказать вам, что я глубоко порицаю брата. В нем нет ни чуткости, ни благородства. В вас я угадываю родственную душу.

Но так как Бальрих явно усомнился в этом, Крафт поспешно продолжал:

– Верьте мне. Никогда бы я не смог вести себя так неделикатно и обольстить вашу сестру.

Это бесспорно. В этом отношении ему можно было поверить.

– Что вам, собственно говоря, угодно?

– Помочь вам, мой дорогой.

«Богачи, видно, сумасшедшие, – подумал Бальрих. – Когда их берешь за глотку, они отдают не только деньги, но и сердце».

Крафт силился придать выразительность своему глухому голосу:

– Вы, наверно, предпочли бы достать денег, не взламывая кассы? Так вот, я знаю выход. Мой брат Горст зашел в безвыходный тупик, он окончательно продался бабам. А у меня есть сбережения.

– И вы хотите ему помочь, – уточнил Бальрих, – чтобы он мог действовать как порядочный человек?

– Это прекрасно, не правда ли? Я так люблю красоту душевную и… телесную… – При этом Крафт, слегка покачнувшись, обхватил Бальриха за плечи. Тот стряхнул его руку, но Крафт засюсюкал: – Разве я не могу надеяться на дружескую награду?

Он получил пощечину и стал тут же грозить своему «другу» донести на него, выступить свидетелем против него, стереть с лица земли. Выкрикивая угрозы, он убежал.

Крафт поспешил домой: среди ночного мрака он обдумывал свою месть. Смелость, которой недоставало старшему брату, Крафт почерпнул в своей неразделенной любви… Он сказался больным и лег спать без ужина. Долгие часы он терпеливо дожидался возвращения брата. Войдя в спальню, Горст сделал вид, что раздевается, то и дело поглядывая на спящего. Крафт мерно дышал, по временам вздыхая во сне. Тогда Горст перестал притворяться, снова надел пиджак и тоже стал ждать. Светила луна. Когда в окнах фасада погасли последние огни, он, надев мягкие домашние туфли, вышел из комнаты.

Как только брат начал спускаться по лестнице, Крафт неслышно вошел в спальню, откуда доносились стоны отца. Лампа горела на ночном столике, освещая сведенное гримасой лицо главного директора. Он невнятно бормотал что-то во сне. Слышались какие-то отдельные слова, цифры… Внезапная судорога пробежала по всему его грузному телу, скованному сном, Он вдруг приподнялся, опершись на, руки, белый как полотно, и уставился перед собой. Чья-то скрюченная черная тень, будто готовясь кинуться на него, притаилась в углу.

– Боже мой! – вскрикнул он и упал навзничь.

Крафт хрипло окликнул его:

– Папа!

Отец пристально взглянул на сына, увидел его черную шелковую пижаму, впалые глаза, тень под крючковатым носом. Разгневанный, не помня себя, он, наконец, потянулся к револьверу. Но Крафт, весь поглощенный тем, ради чего пришел, решил довести дело до конца.

– Пойдем, папа, – настойчиво позвал он отца и медленно поманил длинной, костлявой рукой. – Пойдем, папа, ты не поверишь глазам своим.

Главный директор, уже не расспрашивая ни о чем, встал с постели и последовал за сыном. Крафт, неразличимый в темноте, взял его за руку и повел вниз по лестнице. Раззолоченная галерея была залита лунным светом. Крафт упорно держался в тени. Так крались вдоль стен отец и сын, направляясь в обтянутый белым атласом зал в стиле барокко. Здесь, к своему ужасу, директор увидел свет: он падал из притворенной двери его кабинета. Геслинг словно к полу прирос. Но Крафт потащил его за собой. Один высокий, весь в черном, у другого тело словно выпирало из белой сорочки – так они предстали перед Горстом. А тот, оторопев, смотрел на вошедших. Он стоял наполовину скрытый выдвижной дверью, за которой находилась святая святых его отца – несгораемый шкаф. Он был раскрыт, а в руках у Горста дрожала пачка кредиток.

Увидев все это, главный директор преобразился. Решительно и уверенно он крикнул:

– Руки вверх! – и поднял револьвер.

– Pardon! – отозвался Горст. – Это я!

Главный директор, который в этом не сомневался, подошел к несгораемому шкафу и деловито обследовал его.

– Без взлома, – заметил он. – Как ты его открыл?

Горст, припертый к стене, вынужден был признаться: число, набрав которое можно было отпереть сейф, он узнал у отца уже давно, когда тот назвал его во сне, в беспокойном сне работодателя, преследуемого врагом.

– Уже давно?

Давно Ибо Горсту Геслингу давно не хватало легальных источников для получения вспомогательных сумм, и он уже не в первый раз совершал то, что готов был сделать сегодня. Но он счел неуместным разыгрывать перед отцом раскаяние, а, как мужчина, посетовал на скудость отпускаемых ему средств. В ответ главный директор достал кассовую книгу, сопоставил несколько цифр и назвал сумму, которая, как он полагал, должна была ужаснуть сына. Но Горст не ужаснулся. А Геслинг без сил упал в глубокое кресло и тяжело вздохнул, как вздыхают только удрученные отцы.

– Что мне до этих денег, пусть их берет кто хочет, но надо же, чтобы взял именно ты!.. Мой сын взломщик! Мой первенец – вор! Тебе остается еще убить кого-нибудь, и твоя карьера преступника будет завершена. А меня ты сведешь в могилу.

Сын слушал его с подобающей почтительностью. Руки отца свисали с кресла, как обрубленные. Он весь утонул в этом кресле, живот вздымался, точно надутая воздухом подушка. Когда Геслинг начал повторяться и снова завел речь о том, что пусть бы эти деньги взял кто угодно, Горст счел официальную часть церемонии законченной и принялся укладывать банкноты обратно в несгораемый шкаф. Одна бумажка упала на пол, отлетела в сторону – прямо под дверь, ведущую в квартиру адвоката Бука. Горст предусмотрительно оставил ее там, на случай неожиданной развязки, к которой мог привести гнев отца.

– И все это можно было бы еще простить, – сокрушался отец, – если бы мой сын не избрал известную особу, чтобы с ней спускать отцовское состояние. Не воображай, будто отец твой не знает, до какой степени ты бессердечен. Ради сестры моего злейшего врага, только ради нее ты посягнул на мой несгораемый шкаф, на святыню твоего родного отца.

«Наконец что-то новое, – подумал Горст, – можно будет оставить бесплодную область чувств».

– Я должен предупредить тебя, папа, – сказал он, – что твоя осведомленность, как бы я ею ни восхищался, как раз в самом главном подвела тебя. Статья моих расходов, на которую ты намекаешь, играла в моем бюджете сравнительно скромную роль. Даю слово. Гораздо большая часть ушла по другим, я бы сказал, более славным путям.

– По каким же? – спросил отец.

Но Горст заявил, что он рыцарь и считает неудобным пускаться в дальнейшие откровенности.

– Я не могу тебе помочь? – язвительно ввернул Крафт.

Одно движение, и Горст толкнул его в самый дальний угол. Сиплый голос Крафта затерялся в грохоте мебели, за которую взялся отец, ибо он уже не стонал, а ревел и, вскочив с кресла, принялся расшвыривать все, что попадало ему под руки. Горсту, напротив, тем легче было блюсти свое рыцарское достоинство. Уже благодаря корректному жакету он выгодно отличался от полураздетых отца и брата. Но тут, привлеченная шумом, в пеньюаре с кружевным шлейфом появилась Густа – жена и мать. Овна все увидела, все поняла и сразу вмешалась.

– Да ведь все дело в маленькой Анклам, неужели ты до сих пор не знаешь этого, несчастный! – властно заявила она. – Надеюсь, ты теперь посмотришь на все другими глазами.

Отец пытался возражать:

– Он признался, что давал и той особе…

– Неправда! – отрезала Густа.

– Но, мама, я же видела ее обстановку. – Это внезапно появилась Гретхен в длинном халатике; она сладко позевывала. – Я была на аукционе. Ведь Горст давал ей до неприличия мало, этого нельзя отрицать.

Но тут дело обернулось плохо для Гретхен.

– До неприличия? – повторил Горст и сделал движение, словно собираясь ударить сестру.

Мать тоже напустилась на нее:

– А молодой девушке неприлично и знать-то такие вещи. Она не должна верить им, даже если они происходят у нее на глазах. Вон отсюда, негодница!

И Гретхен исчезла так же внезапно, как появилась.

Главного директора вдруг осенило, казалось – небеса разверзлись над ним и перст божий указал ему выход.

– Дело в том, – властно начал он, – что мой сын подвергается подлейшему шантажу.

– Супруг мой! – воскликнула Густа. – Таких вещей не говорят о даме. Наш сын пользуется успехом у племянницы генерала!

Но глаза директора метали молнии.

– Замолчи, иди к дочери! В серьезные минуты женщинам тут делать нечего.

Глаза его продолжали метать молнии, пока Густа не признала, что ее роль сыграна, и, шелестя пеньюаром, не ушла к себе. Главный директор собственноручно запер за ней дверь.

– Ты подвергаешься гнуснейшим вымогательствам, – настойчиво повторил он.

– Так точно, папа, – согласился Горст.

– И притом – со стороны недостойной особы, брат которой готовит против меня мятеж. Эти несметные суммы попадут в его руки.

Горст смекнул, в чем дело:

– Если бы мы могли это доказать…

– Докажем, – категорически заявил отец. – Он оскорбил тебя действием. Он угрожал тебе в случае отказа исполнить его требование.

Горст испуганно пролепетал:

– А ведь так оно и есть.

Главный директор просиял:

– Где твои свидетели?

– Сколько я получу за это? – глухо прозвучал за их спиной голос Крафта. Но главный директор схватил его за шиворот:

– Оплеух сколько угодно, или ты сейчас же расскажешь все, что видел! Я хочу знать, какие у тебя отношения с этим негодяем!

Крафт, почуяв опасность, сказал:

– Клинкорум свидетель. После Горста он говорил с Бальрихом.

– Так он соучастник! – Директор ликовал. – Может быть, даже сообщник. Значит, и он у меня в руках. Вперед! Мы сразу уберем их всех! Завтра утром – арест.

Он схватился за сердце.

– Ах, пора, давно пора! Я уже подумал… – И, обратив почти благоговейный взор на несгораемый шкаф, главный директор вдруг снова почувствовал твердую почву под ногами и торжественно кивнул ему.

– Письмо! Письмо, которое должно лишить меня всего. Вернуть его и запереть вот тут, чтобы оно служило предостережением самым отдаленным моим потомкам, напоминая о страшной угрозе, нависшей над головой их предка. Ради этого я готов на все. – Он выпрямился и еще громче изрек: – Клянусь всем святым, я найду это письмо, ибо жестокая борьба за существование, которую мне навязали, оправдывает самые суровые меры. Я найду это письмо, даже если бы мне пришлось извлечь его из пылающих развалин… – Он умолк.

– Три часа мы еще можем поспать, – заявил он. – Мне сон необходим.

Впереди шел Крафт, затем главный директор, за ним Горст. Так они двинулись в обратный путь через белый зал и золотую галерею. На лестнице Геслинг повторил:

– Я готов на все.

Но Горст вдруг остановил его. Крафт исчез, когда они были еще наверху.

– Позволь тебе сказать, отец, – как бы невзначай бросил Горст. – Только для твоего личного сведения. Он потребовал от меня лишь одного: чтобы я женился на его сестре.

Директор свирепо посмотрел на сына:

– У меня нет никаких оснований верить тебе. Мы же с тобой порешили на том, что он требовал у тебя денег. Видимо, ты еще не знаешь истинную цену деловым соглашениям.

Горст замялся.

– Как мужчине, – заговорил он снова, – мне неудобно…

– Ха-ха! Честь фрейлейн Бальрих… Не ее ли ты намерен восстановить?

– Вот именно! – сказал сын. Он побледнел. – В случае моего отказа от женитьбы мы ничего не выиграем, а наоборот…

Главный директор опять пристально посмотрел в глаза сыну. Какая здесь таилась угроза для его отпрыска, какие еще козни замышлялись против них обоих? Он предпочел не спрашивать. Быть может, это дело можно уладить без огласки, мирным путем, более верным и действенным, чем недолгое тюремное заточение вымогателя. «Для меня будет тяжким ударом, – размышлял главный директор, – если с моим мальчиком случится несчастье. Но расплачиваться приходится каждому из нас, и бывают положения, для ликвидации которых даже пожертвовать сыном – не слишком высокая плата. Таким путем можно лишить врага его прав, и власть по-прежнему останется у того, у кого она была». Отец задумался, сын понял его мысли; ледяная дрожь пробежала по его телу… Оба вдруг отшатнулись друг от друга, после чего главный директор с некоторой поспешностью удалился к себе.

Хотя огромный зал был совершенно пуст, все же Горст после ухода отца вставил в глаз монокль и, едва держась на ногах, направился к двери. Как ни важно было то, что сейчас произошло, он не забыл об упавшей ассигнации. Она все еще лежала на том же месте. Но едва он дотронулся до нее, как бумажка выскользнула у него из рук и очутилась под дверью – у Буков.

Новая опасность. Он продолжал сидеть на корточках, боясь пошевельнуться. Вдруг за дверью раздался свист, зловещий свист. Такой можно услышать только в темную ночь из оврага или из кустов, когда ты один в пути. Горст понял, что это Ганс Бук и что он угрожает ему. Ганс мог разболтать все, о чем здесь говорилось. Уж лучше дать ему возможность улизнуть с этим банкнотом. Горст в своем теперешнем положении не видел никакого смысла участвовать и впредь в опаснейшей игре отца. Все еще сидя на корточках, он неслышно подался назад.

Ганс Бук, наблюдавший эту сцену в замочную скважину, отскочил от двери и со всех ног пустился бежать. За ним могли погнаться, поэтому скорее прочь отсюда, черным ходом через парк, «рабочий» лес, через Гаузенфельд – прямо к ней! В город, на ту улицу, в тот дом, где живет она, к ней! Ее руки, ее губы! Теперь у тебя есть деньги. Беги же, беги с ними к ней, к твоей любви!

Он уже промчался через ворота, между корпусами рабочих казарм. Вот луг, вот шоссе. Тут он приостановился, рванулся вперед, опять замедлил шаг и все же вошел в огромный дом – убежище бедноты. Ворота только что открыли. Светало. Люди были уже на ногах, сновали по коридорам и лестницам. Ганс Бук останавливался, здоровался со знакомыми. Тут слово, слово там… Но теперь быстрей на виллу Клинкорума! Лампа в комнате Бальриха тускло желтела в предрассветной мгле. Стук в окно, быстрый шепот, – сообщить только самое главное. Вот он спешит дальше, и гравий летит у него из-под ног. Ничто их сейчас больше не разделяло, только время.

И он мчался, но сердце опережало его. Оно уже было у цели, оно видело ее, его сердце смотрело ей в лицо, которого так боялось – слишком оно было прекрасно. «Вон она раскидывает белоснежные руки…» Но он увидел себя все еще на шоссе, он пробежал только дом Клинкорума. По светлеющему небу скользили ласточки, пролетали над городом, над ее домом и возвращались, трепеща, как его сердце.

«Когда же я доберусь? – думал он. – Только бы добраться! Ничего больше. Потом все равно что – хоть конец». Он спешит к ее дому, а из иного мира к дому спешит смерть – они должны встретиться в ее объятиях! Ликуя, спешил он навстречу смерти, ибо смерть – это была любовь.

Но не прошло и часа, как он, обессилев, уже плелся обратно. Крылья его сердца поникли, по запыленному лицу текли слезы. Так добрел он до виллы Клинкорума. Сад был полон полиции, – семью Динклей, высыпавшую из подвала, жандармы также не выпускали за ограду. Ганс Бук заявил, что его ждет учитель, и ему разрешили подняться наверх. Там он наткнулся на людей в штатском, с еще более мерзкими рожами, чем у тех в полицейских мундирах; они искали кого-то или сидели в засаде. Начальник находился в кабинете Клинкорума. Главный директор Геслинг даже взгромоздился на письменный стол и рылся в бумагах, видимо разыскивая что-то. Оба напустились на Клинкорума. Но тот с достоинством отражал их натиск. Бальриха, которого они искали, он не видел. Ни о каком покушении Бальриха ему ничего не известно. Он, Клинкорум, его сообщник? Да он расхохотался бы им в лицо, если бы не боялся встретить еще большее непонимание своих верноподданнических чувств.

– Ваши верноподданнические чувства будут проверены в другом месте, – резко сказал главный директор. – У нас есть свидетели… – И Геслинг указал куда-то в темный угол, но там ничего нельзя было разглядеть.

Клинкорум непоколебимо стоял на своем, он шагнул в глубь комнаты и положил руку кому-то на плечо. Затем вывел из угла Крафта.