Текст книги "Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке"

 
Не смотри на меня    С такой грустью
Вижу твой исток    И сразу – устье
За твоими берегами    (Знать не хочется)
Осень Больницу    И как оно кончится
 
 
Вижу всю тебя    Сквозь хрусталь    Много разных
Следующую жизнь    Ленточки    И праздник
Девочка – щепка    Глаза – во лбу
И твои потомки –    Целую толпу!
 
 
…Георгины    Астры    …Речью по-сорочьи
А зрачки    Поблескивают    Затаенной ночью
В yellow субмарине –    Погружаясь    На дно
При любом различии    Сознание одно
 

 
Я вижу    Как моя    Кардиограмма
Вычерчивает    МАМА    МАМА    МАМА
И не машины    Люди сидя    Мимо
Проскакивают    Скорлупа    Незрима
 
 
За дачами    Не сосны    Чьи-то мысли
В закате    Просияли    И погасли
Там в блеске звезд    Встает    Бутылка водки —
И краем уха –    Гости    У калитки
 
 
И сразу все    Друзьями    Композиторами
Их женами    И чаем    И компьютерами
И спор и вздор…    Вдали    Во мраке белом
Возникло шумом    Утонуло гулом
 

 
Прадед – полковник    Поставили к стенке
матросы    Дед – большевик    На Лубянке —
в затылок    Отец    Подорвался в танке
Сына    Афганцы    Внука    Подонки
Проклята Россия    До седьмого колена
Но счастлива будет?    Ага!    Непременно
 

 
Арон    «Арион»    Тимирязевский
За метро    Будто был всегда    Рынок
Думает    Нищая перебежала    Синяя
С желтым    К беде    Пристает
 
 
Привезли    Убивать    Радуюсь
Азербайджан    Мешки с огурцами    В цвету
Забыл    Под навесом    Стараюсь
На цепь    Беспокоюсь    Товар
 

 
Зной    Дерево    Где отдыхал
Дали    Поэтому    Листья крупно
На глаз    Надет    Сквозной чехол
Там    Окантовый лист    Лепной
Вокруг    Скорлупы    Черепной —
Два негодяя    И гения    Совокупно
 

 
Или спасутся
Все    Спасутся все
Или никто    Даже думать    Редко случалось
Такой серьезный    Разговор    Почти не слышно
Ужас такой    С алтаря    Веет
Что Ты –    Ничтожество
 

 
Из Слова    Прорастают    Все слова
Так за ночь    Появляется    Трава
В какую ночь    Блаженнейшей    Весны
Мы были    Произнесены?
 

 
Бледнеет мир    С незримых гор
Меня    Пронизывает    Светом
Который Свет    И тот Сапгир
Со мной    Беседует    Об этом
 
 
Знает ли бабочка    Сидя    На стене
Что она –    Свет и тень?
 

 
Помни    Я жду    Стоя в ряду    Под переплетом
Каждая книга    Надеется быть    И любопытствует: что там?
Черемуха?    Муха?    Когда же?    Когда?
Нарисуйте мне глаз    И ухо    И скажите: Когда
 

 
Шлеп коровы    Скрип    Скрученной травы
Меж челюстей    Рогатой головы
Как на шарнирах    Ходит    Кое-как
Пятнистой шкурой    Обтянутый костяк
 
 
Один костяк    Стоит    Дырявый храм
Душе травы    Служу    Внутри по вечерам
Кузнечик
 

 
Смотришь    Из кресла    У самых ног
Волны шипят    Заливая    Паркет
Где высились    Здания    Минуту назад
Косо стал    Раскачивая    Лодку    Океан
 
 
Выстрелил опередив
 
 
Вместо    Мечты    И поэзии
Ждут нас    Иллюзии    И фантазии
 
 
Пришла    И расхаживает    Кто?    Против света
Женщина    Которую    Видел    Когда-то
Там в коридоре    Наискосок
Волны шипят    Заливая песок
 

 
Хруст челюстей    Сладкая кость
Крыса    Оглядывается    Хвост
            Тащится следом
 

За последние годы я написал целый ряд стихов, циклов и книг, в которых реализуются некоторые новые идеи, из тех, что давно мне не давали покоя и время от времени проявлялись в моих вещах. Кстати, как точно в английском языке, «вещь, дело, существо» – одно слово «thing». А «think» – «мыслить» немногим от него отличается. Вещь, еще вернее, живое существо – воплощенная идея. В русском языке эта философическая зависимость не так заметна. А для искусства не так важна идея, как то, каким образом она воплощена в материале и кто это сделал. Другими словами – мастерство, полутона, тонкости, впечатление…

Думаю, форма, вернее, форма выражения – это и есть идея в искусстве. Поэтому такими наивными выглядят все эти театральные и киношные инсценировки, например, «Войны и мира». Текст у Льва Толстого и есть суть его вещи в единственно возможном материале. Разве – если найдешь равноценный концепт. Как Федерико Феллини – не иллюстрации, а свое.

В свое время в начале 60‐х мне явились полуслова-полупризраки в отдельных стихотворениях. Как я теперь понимаю, я их услышал в разговорах по телефону, вообще в беседах близких людей, когда многое не договаривают – и так понятно, в таких простонародных сокращениях, как «док», «шеф» и так далее. И увидел: горящие вывески с потухшими буквами типа « ебель», разорванные пополам страницы журналов и газет, которые в кабинете задумчивости пытаешься прочесть и разгадать, о чем там пишут.

Летом 1988 года у подножья вулкана Карадаг и осенью в сосновой роще на Пицунде я сочинил книгу стихов «Дети в саду» по этому методу – окончания слов просто смывал прибой. Между словами возникали разновеликие пустоты, которые были заполнены некой незримой формой и смыслом. И слова угадывались почти сразу, потому что я старался разрывать и не договаривать слова, лежащие близко к центру языка. И в этом заполнении пустот читателем, начиная с первого читателя – самого автора, была неожиданность встречи и радость узнавания, похожая на ту, которая возникает, когда мы ожидаем и полуугадываем в окончании стиха рифму. Обычно в последний момент она конкретизируется. А здесь слово так и остается мерцающим между бытием и небытием.

Но тогда я не занимался теоретизированием. Я искал новую гармонию в языке, которую и находил. Я ее слышал в шуме и плеске моря, и стихи уносило, как на волнах. Думаю, не один я слушал море. Древнегреческий гекзаметр подслушан был слепым певцом у средиземноморского прибоя, я всегда был в этом уверен.

Другая идея давно занимала меня. Если стихи – это «музыка слов» с некоторой долей конкретности, там есть и ритм, и размер, и звучание, то некоторые законы симфонической и камерной музыки могут проявляться и в поэзии, и форма также. С начала двадцатого века русский символизм особенно воплощал это. Например, выражение невыразимого. Можно вспомнить «симфонии» Андрея Белого, некоторые стихи Иннокентия Анненского, например, «Кек-уок на цимбалах». Тем более «Сестра моя жизнь» – гениальная музыка, так удачно переросшая в стихи и звучащая там для нас. Аркадий Акимович Штейнберг даже узнавал инструменты: иной размер как смычок, размашисто летающий по струнам скрипки.

 
Луг дружил с замашкой
Фауста что ли, Гамлета ли,
Обегал ромашкой,
Стебли по ногам летали.
 

Обычно в классической музыкальной пьесе чередуются две темы, которые, развиваясь и изменяясь, рождают третью. Простой пример, и как бы сам собой напрашивался вывод, а не могут ли стихи быть чем-то подобным, так сказать, развивать политему. Несколько лет тому назад я решил попробовать написать два стихотворения в одном. Чередуясь, строки одного пронизывали строки другого, как пальцы скрещенных рук. Это было неожиданно, и слух легко и радостно улавливал это чередование в стихах. А на письме чередовались шрифты: прямой и курсив – и читались оба варианта одновременно. Я вспомнил удивительного поэта Ржевского (ХVIII век), у которого сонет распадался вдоль на две контрастирующих половины – тоже на два сонета, и потом читался целиком. Мне кажется, что стихи могут складываться из множества стихов, имеющих своим предметом самые разные лирические состояния. Но это, видимо, дело будущего. Я представляю такое: стихотворение из 12 строк, каждая – отдельное стихотворение. Что-то вроде этого, по-моему, я написал.

В прошлом году, перебирая черновики давно прошедших лет, я обратил внимание на несколько стихотворений, написанных в 1972 году.

«Утро на Мологе», «Слова». Эти стихи были записаны особым образом. Ничего подобного не было ни у кого в русской поэзии. Но не в этом дело.

Каждое слово или группа слов, записанная и произнесенная с Большой буквы и отделенная от других тремя интервалами, на слух – малой цезурой, воспринималось значительнее, чем обычное, и в то же время являлось элементом ритма, организующего стихотворение. Удобнее всего было строить строки: от двух до четырех слов. Конечно, нельзя было не заметить, что формообразующим элементом ритма у некоторых поэтов начала века тоже является слово под ударением или группа слов. Чтобы выделить это слово или группу слов и отделить их от следующих, Маяковский располагает стихи ступеньками. Таким образом появляются малые цезуры, которые акцентируют внимание на словах как на элементах ритма. При том группы слов имеют одно главное ударение, что приравнивает их к другим словам под ударением. На мой взгляд, в расположении стихов ступеньками наблюдается некоторая футуристическая механика – сдвиги строк как рычаги, я бы сказал, здесь проявляется понимание страницы как плакатного листа. Мне гораздо симпатичнее начертание слова как стихотворной строки у более поздних поэтов: у Асеева, у Кирсанова, затем, например, – у Холина, у Соковнина. Я и сам писал таким образом.

Здесь меня не устраивал сам рисунок стиха – ниточкой. Если изредка, довольно оригинально получается, а если сплошь – некий странный Китай. И притом ритм, это главное: после каждого слова – большая цезура, а я слышу малую.

Я решил, что возможно в таких случаях записывать стихи и нормальными четверостишиями и строфами. Вот так: от двух до четырех слов в стихотворной строке – каждое слово с большой буквы и отделено тремя интервалами от других. Сохраняется вид книжной страницы и как произносится стих, так и читается. При этом слово приближается к Слову, то есть к символу.

И вот оно – проступает. Не развязная ямбическая болтовня неоклассицизма, не театрально-ходульная речь футуризма, а вдумчивое неторопливое произнесение. Ни одно слово не проскользнет в спешке и не останется незамеченным. Каждое лишнее сразу заметно.

Это слово не прозы, а поэзии.

Вообще-то стихи можно писать разными способами, лишь бы хорошо получалось, поэты знают, стихи сами по себе – условность. Но в наш век, теперь уже оставшийся позади, поэзию неоднократно хотели сделать прозой, во всяком случае, чем-то совсем неотличимым. Недаром в последние десятилетия появились тексты, не стихи – и все же не проза. Поэзия застенчиво прячется в них – в текстах за прозаической маской и не рискует, боясь показаться наивной и смешной, говорить открыто. Я пишу новую книгу лирики. Мне кажется, такой способ сочинения, настаивая на поэтическом слове, снимает эту проблему. Главное, я рад размеренно и неторопливо дышать в этом ритме.

(И все-таки почему мы – художники – ищем новые образы, новые гармонии? И что, собственно, делать с этим непонятным отшлифованным морем предметом, который выбросил нам прибой на гладкий песок? (Так изобразил искусство Солженицын в своей нобелевской речи.) Мне бы хотелось привести здесь ответ, который я нашел совсем недавно в ранней статье о. Павла Флоренского «Пределы гносеологии», из его классификации памяти. Не буду говорить о памяти прошлого и настоящего, но к памяти будущего он относит наряду с предчувствием и другим – художественное творчество. Это разъясняет многое. Таким образом, чем дольше жива вещь во времени, тем больше в ней памяти будущего. Вот почему мы ищем и находим или, вернее, это приходит к нам – из будущего.)

СОБАКА МЕЖДУ БЕЖИТ ДЕРЕВЬЕВ
(1994)

ПЕРВАЯ СТРАНИЦА

 
Опережая пружина разжалась – жест
люк – приоткрылась скоба – соскочило
со стула который спина обязательно
брызнуло светом – стрелка зуммер
 
 
замер – и всё что на горке в парке:
подпорки и дырки и просто раскрашенное
расщепляясь пузырясь расслаиваясь —
с места вихрем туманно в хаос
 
 
шум и шумовка самовар и сам —
отсветы строили медные рощи
(вещи вообще) жили да были
птицы – половицы блеснул паучок
 
 
столбы – на дыбы! а мы вертикально
торчали которые – лес веток и грязи —
в окна и в небо – схватило подкинуло —
кирпичи и люди – летим и кричим
 
 
мысль словно лампа: сейчас уничтожимся
где мы? где они? где оно? – между тем
склоняется скользкое… чашка тень от лампы
качнулась поехала едва удержал
 
 
усилием мышц – огромные гипсовые
кусты облаками обваливаясь боги —
как мина на рынке – арбузы и головы
с пьедесталов катятся – потом собирай
 
 
это только первый: точка и тучка
шутка и шатко – камешек с краю —
уже привыкаю – как выдернет снова!
мой стул мне опора – бежит из-под ног
 
 
песок или образ из вечной пустыни
младенец рычит закрывая Книгу
белый свет на последней странице
аннигилирует в образе Льва
 
 
Книга – когда? – растеклась муравьями
каждую песчинку почувствуешь между
расстегнула блузку шагая трупы
даже улыбаются растерзанных – такая белая…
 

КОЛОДЕЦ

 
кровь на брусчатке – глядеть мимо дыма
Кремль триколор… а внизу на Манежной —
ментальная дырка куда мы проваливаемся
всей площадью челядью – чайная ложечка
 
 
не звякнет – неслышно и быстро – в стакане
но шар Телеграфа и цифры – в размыв
дрогнут заметно: машины и голуби
небо в копеечку – только держись!
 
 
женщины в лифте корячимся падаем
негр в красной кофте в тени небоскреба
– дай ему… дал – пятерку – зеленая
желтое с кепкой такси тормозит
 
 
все! проскочили и стали Нью-Йорком
ясно: здесь небо резче – и воздух
ух! океанский… живём в опрокинутом
коппер: на синем – звезда и у меня на ру-
 
 
каве – удивляя его проваливаюсь – время
ВЗРЫВАЕТСЯ – сам лоскутами – Германия?
наполовину Генрих наполовину смертник
наполовину стрижен лохмы седые торчат
 
 
панка пинком – в семидесятые (дальше!)
театр который топчут кентавры
в касках (как тень пролетаю) смотри: рука
темнеет желтеет когтистая… прежде
 
 
чем разлетелась из зеркала глянула
(как понимаю об этой реальности
не очень заботятся лобастая рыжая —
белым оскалом чужое лицо
 
 
здесь вообще пустота на лужайке
выстрижен угол пятно на хозяйке
ротвейлера – шкура надета небрежно
и в собачьей морде перекос – глаз
 
 
вывернут… снова влетают крыши
и тысячи окон в солнце февраль
не поручусь что не зомби не падаю
выдернутой рыбкой выброшенным из —
 

ВОЙНА И TV

 
кошка разинутая пятна буквы
не напоминает нет не понимает
лосины белые чужими – ноги
пятно расползается крови убит
 
 
певец голоса косматый не слышно
тоже разинутый красный – зеленым
фугаска пахнуло озоном со свистом
тряхнуло посыпалось нечем дышать
 
 
перед рассветом фронт молотило
рыжий кустарник – вижу: бегут
матерый неслышно волчица и молодь
подростки подробно подранки в овраг
 
 
…в крови по железу (мычанье рычанье)
врубаясь со скрежетом брызнула на панцирь
глаза заливает сон одолевает
рука намахалась и ноги скользят
 
 
за чаем беседуя (окна – крестами)
зимнею синью сумерки герань:
танк из горящего – смертью хлестали —
факелы выпрыгивали… звездочка герой
 
 
всё небо металлом светится мчится
волчица оскалится череп – фарфор
бетонные плиты размятых убитых
летят черепками просядут удар
 
 
погасло – и сцена танцуя мерцая:
нечистоты глина вода по колено
каски надоело! сказки балерину
как ударит белым! – в глазах негатив
 
 
коровник кривое комбайн силуэтом
фонарь – на дощатый (спать? не хочу)
водка – отрава… трясёт и ломает…
поле расстрелянных – в четвёртом часу
 
 
револьвер – игрушка
винтовка – с базара
пушка – потаскушка
минарет – недолёт
луч! ядовитое облако хлора!
но тление вернее – тяжелое как мёд
 

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

 
…С перечисления: лодка тень термос
облако ветка – все вещи зловещи —
книга шнурок например – всё зависит от места
и ситуации если утопленница
 
 
звуки: мотора гитары журчание разговора
пятнами – солнце (может быть серо) скоро?
но отвернулся: лампа бумаги стол варианты
значит: босая нога – спящая? – шлепает лодка
 
 
да не хочу я присутствовать! что я – сыщик?
вижу: кровь на затылке… с бережка круто и – глина
там и рюкзак утопил… в солнце шиповник цветущий…
все-таки был и убил… угадал-таки сукина сына!
 

СЛОНЫ

 
встречая себя провожая – куда?
вообще оставляя на сквозняке
времени во времени – целый альбом:
здесь я в шапке там я голый – плачу но веселый
 
 
слышу топот за стеной по потолку
перья маска щелки – глазки папуас
что-то ты запаздываешь… не идет из будущего
протянул я руку – слиться не спешит
 
 
зеркало врет стекло не показывает
лысинка седины – ну-ка обернись —
мертвый зрак продавленное кресло…
но гудит там-там в саванне где-то там бегут слоны
 
 
ветки ливнем хобот пятки бивни —
месит пыль сбиваясь стадо как один слон…
там скорей в меня прыгай мой двойник и брат!
беды радости пустоты! отдаю! себя! вам!
 

ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ

 
милое лицо – наезжает черный
аппарат – и вот левый глаз и абрис
лунный абрикосовый – теперь
лишь полоска светится – квадрат
 
 
отворяют дверь «здравствуйте» – и входит
белый треугольник – «что вам? кто вы? а?»
говорят оттуда но невнятно
сунулся: всё пусто и темно
 
 
и круги у нас появились в городе
на рекламе на экране в небе на воде
кружатся общаются гости и хозяева
сколько их сегодня! – шум и фейерверк
 
 
где же мы которые когда-то
праздновали жили? – не узнать уже:
треугольники круги круги квадраты —
пестрое слепое страшное драже
 

МАСТЕРСКАЯ

 
церковное здание желтое осень
входят иду через двор небо
вижу его со спины: лаковый
кузов – проносятся – там отражаясь
 
 
выпукло вдоль фасада зима каркают
две мерзлых доски капель оттепель
теперь – проходила она – предчувствие —
волосы наискось… ворон деревьев…
 
 
растрепаны сырость досада давнее
достает (к тому же не греет) к подъезду…
солнце ладонью – перила мешок
гипса – правительству – обрывок
 
 
газеты – дверь цинковая звонила
(до меня без меня или не было вовсе)
всегда вдали – темнота мусор
голая лампочка – в глубь коридора
 
 
…девичья грудь – даже задохнулся
сжал сжимаю с полок пустоглазые
белые смутно твои губы
боже! раздвинулись взял беру
 
 
головы голые торсы фанера
зимние окна не лезет воздух
пыль пахнет холод кубами на выброс
бутылки толпятся таков уклад
 
 
мастер глаз египетский живо
на все реагирует – между тем руки —
тяжелые вены черствых ломтя два
(сами из глины) месят и гладят
 
 
из каждой стены из любого угла —
желание радость отчаянье гнев
разбей эту форму – там черный от клея
фрагмент обнажаясь кричит: не могу!
 
 
построим леса и пробьем потолок
разобрана крыша – десять этажей —
насквозь – задрав голову снизу:
нет ничего но лихо придумана!
 
 
мы её – в синий голову белая
Зевс Джомолунгма – в белилах штаны
Гаргантюа смотрит Родиной – матерью
труба протекает «а! к девкам звони»
 
 
вытерев руки услышал: вскипел
чайник о ветошь седой и лохматый
сахар крошится сухари «присаживайся»
треснула чашка читает стихи
 

СПЯЩИЙ КЛОШАР

 
в коробку заполз и газеты шуршат
изморось на камне… свечу погасил…
как тепло и влажно в материнском чреве
красное в пакете – согреюсь изнутри
 
 
встречала махала крылом опахала
глядя из рая и негр нарисованный
падают розы когда запрокинутый
в кожаных диванах Лувра тишина
 
 
так всю зиму грелся на решетке метро
треснувшею фреской небритое лицо
ночью на скамейке нога как будто в гипсе
прощай ты улетаешь в мурашках и цветах
 
 
здесь всюду ангелочки высоких переплетов
столько стульев… кашель… спящие кругом
дождь и мрак пронизывает – будто сумасшедшие
проносятся машины – и Сена поднялась
 
 
на опушке парка камень спит без памяти
плещется все ближе – где-то у щеки
желтая как пиво казарму затопила
а ведь были лучшие мадам ученики
 
 
оттого что черный стеклами парадного
медный колокольчик за полночь швейцар
и когда ладонью снизу вверх от ягодиц
не дает ложбинка девушке уснуть
 
 
а когда дождались жалюзи и кровли
посыпались стекла – стреляет и спит —
из машины валится весь от крови мокрый
трудно просыпаться дымясь на мостовой
 
 
города и годы темные как воды
свесился спишь – головою в Париж
наклоняясь светится Эйфелева мама
и не понимаешь что с нее летишь
 

ПОПЫТКА ВСПОМНИТЬ

 
нет лишен взбираюсь десятый этаж
шелестит редакция бумага стареющая
деревья небо человек пейзаж
к тому же лыжник и в горах несущийся во сне еще
 
 
и когда несешься разбегаясь лыжня
под уклон пригнешься ветер обжигая
от испуга в стороны кусты – и звеня
текст в одно сливается – небо внизу
 
 
или вспомнить свет которым продувало
(не глазами но спиной – самостью самой)
гул воды овечья шкура тьма подвала
самородками в шерсти звезды – все забыл
 
 
далеко – плац… стой! стал перед гигантом
кто ты? ты – я! он – Гаргантюа
по Тверской везут фантом тайно под брезентом
и мигает синий знак… между тем в прооооовинции
 
 
грузовик подпрыгиваю в кузове по доскам
где подросток у пруда ряской или в тряской
яблоки конские (подернутый туманом)
к фабрике – выехала грохоча железом
 
 
в гору по булыжнику финский нож подаренный
братом уронил ищу всю канавы вброд
не блеснет (вода блестит) ива вся шевелится
…рыжего австрийца (пленный) лошадь под уздцы
 
 
вышел рано: уходили… ах как пахнет первый снег
вот и топчут ротой в общем весь рассыпался горох
вскочишь ночью – жаром свечи всполохи удары
отступаю до сих пор за Москву обоз
 
 
дай же вспомнить позаимствовать из —
дортуар постели мальчики (даже не из своей)
шепчутся как заяц утром свет и крик
стыдно! ты же взрослый и ухо горит
 
 
подобрал ключ открыл шкаф открыт
весь набит мешочки крупы жадно хруп-хруп
но предвидела записка злобствующей не-сестры:
БРОСЬ МЕРЗАВЕЦ! НЕ БЕРИ! – на столе труп
 
 
а когда под нары или вшей у костра
Гоголь умирающий – выблевать кусками душу
где уж тут разглядывать – «не моя сестра»
потроха дымящиеся на коринфской бронзе
пожирать свои…