Текст книги "Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке"

ПОДМОСКОВЬЕ

 
собака между бежит деревьев
утро и снег к дальнему корпусу
жемчужное смотрит – сорока осыпала —
небо в березах – хлопья с окна
 
 
люди или радио – все равно проснулись
новый или давний – четче и светлей —
то ли прилагается то ли привыкает
когда просторно и много воздуха
 
 
идешь иду идет я вижу
видят меня: вот он – слабо любопытствует
к воротам автобус собака понюхала
тут была! где она! – сумка с теткой
 
 
снег упал в снег – и сразу приблизился
рокот – катер в марте? прямо на шоссе?
скорей электричка – и зеркало озера
вдаль рассекая она удаляется
 
 
солнце и фанера – сырость и шкафы
в пустующей ходят… щель на цепочке
Это уж осень: золотые шары
сунул конверт: «вам? почта»
 
 
«что бы это…» шарит «как всегда» очки
штемпель – захолонуло – сразу запотели
«так и знала» все темно… полотенцем вафельным
обтирался по утрам… в Крым еще хотели…
 
 
ржавчина окрасила (грузовик и выстрелы)
брусья эстакады – строили зека (когда-то)
в электричке душно – взяли бы да выстирали
всю эту толпу – сквозь туман закат
 
 
вот неярким парком толстый нос в ушанке
на крыльце по-прежнему крутятся хвосты
«света нет» «монтера нет» «срочно» «подождете»
век бы оставаться – уедем поскорей
 

СОЧИНИТЕЛЬ

 
куски идиот клеил реальности
вкривь-вкось – пейзаж на лицо —
лестницу на небо – вечер на утро —
радость на ужас – хохот на смех
 
 
а я оборачиваясь идет между
все примечая в солнце снегу
женщина голубь витрина медью
волосы – со смыслом просветы в толпе
 
 
прошла пролетел промахнуло проехало
шарфом губами веером перьев
и не успело – ветром смахнуло
что заставляет клеить и жить?
 
 
самоотверженно и – улыбаясь
ложку проносишь мимо лица
ни на монетку не ошибаясь
пальцы считать и считать без конца
 
 
помню вчера разговор электричкой
вдруг набежал из‐за сосен и дач
и развернувшись лодкой-моторкой
в снежное поле ушел по кривой
 
 
черная точка выросла волком
волк подбежал и виляет хвостом
и не успел разобраться я толком
вижу: приятель в поле стоит
 
 
окликнул – чужой… обознался в метели
платформа встречаю уходит в вагон
в городе комната – двое в постели
сжал – захрустели твои позвонки
 
 
лезут глаза твои в разные стороны
за ухо рот зацепился крючком…
клочья обрывки ошметки истории —
все расползается! – всю сочинил
 

СОСНЫ

 
сосны которые березы и ели
и сосны которые просто сосны
снизу худо-бедно все прорехи видно
а с дороги храмы – золотая кровля
 
 
с точки зренья дятла: лицом запрокинутым
кверху лапками лежу – неживой жучок
«быстрая работа! тороплюсь ребята» —
и мелькает дятел пестрой головой
 
 
здесь в лесах сосновых как в строеньях новых
тень и одиночество стены все тесней
тишина на кладбище шумом нерушимым —
и слышно: электричка бежит среди корней
 
 
сосны – Божьи нянюшки были вы вначале
Сашу или Мишу баюкали качали
китель нараспашку – дума на челе
так и тянет тело в землю на земле
 
 
было сухо – дождик где-то сверху прыгал
и тепло чадило хвойного настила
ладану подсыпать ягод свежих игл…
иконами – вершинами уснуть и умереть…
 
 
здравствуйте черные снизу и розовые
кверху барометры ветра – ветки
чернеющие отсыхающие – крючья
цепляющие синеву!
 
 
там от Самары к Саратову в голой степи
кривая татарин-сосна на песчаном
увале растет одиноко —
и хочет сочувствия
 
 
нигде ни плаката ни стойбища – пусто лишь
рычат на трассе КАМАЗы проносятся
их фары ночью высвечивая
памятник – но кому?..
 
 
нет ни местечка Господи где бы ни —
и вокруг в Переделкино вот они
только стань – и пустыня
выдохни – вот и храм
 

ЭМИГРАНТ

 
нет не верит не желает этой улицы
сердце бьется задыхаясь – тупик
на губах медный вкус погибели
обхватил булыжник – голову свою
 
 
а когда ничком в снег горячо и мокро
и еще плясал в зрачках осколок луны —
отворилась на балкон в помещичье утро —
и такое белое как иные сны
 
 
и было было продолжение что делал предложение
черный локон как живой а сама ненастоящая
у перил – вдали – стоящая
вот упрямица! (колонны) со склоненной головой
 
 
и тогда поставили носом к стенке
говорили строились клацали затворами
на известке – буквы брызги крови… Боже!
ты шагнул услышав как снаружи тело —
 
 
падает – толкнул дверь – и легко со звоном —
в авеню де Суффрен где платаны и небо
и такие большие ладонями листья
что вошел в свое кафе – даже не обернулся
 
 
двое переговариваются: крови-то крови
подошел официант – со стола вытер
трупами большой сарай доверху набили
тридцать лет здесь просидел над своим пивом
 
 
той России ты не знал зря не говори ты
лишь по-волчьи поседел скалишься небритый
все ты врешь… а вспомнишь ненароком:
чье-то имя вензель черный локон
 

ПОЕЗДКА ЗА ГОРОД

 
по Елисейским омары ползают
и публика тоже – с горы по полям
на электричку что с Белорусского
навстречу имперским орлам на мосту
 
 
мы с тобой по обе – длинных скамеек
ангары пакгаузы фирмы и фермы
скоро скоро выскочим окном в подмосковье
небо разливается строенья затопив
 
 
выбери – хочешь? – начало апреля
солнце и ландыши с той стороны
с нашей и стекла не отогрелись
наледь и сумерки створки в снегу
 
 
с той Шартр и Кельн стороны мы увидим
Рейн заблестит и на той стороне —
флаги… но с этой в Барвихе мы выйдем
полем проваливаясь брести по лыжне
 
 
с треском от двери доски с гвоздями
ты отрываешь – нетопленый дом
дым и войлок двое голые в бане
крики… роженица… радость… испуг!
 
 
вывернулся вылез явная нелепость
все куда ни глянь здесь на Гревской площади
вылеплено вымерено выдуто с любовью
даже загорелый фаллический багет
 
 
глазки наши – бусины перышками – лица
бежим по платформе последний вагон
под ногами палуба в воздух поднимается
откинулся в кресле упругая сталь
 
 
машут золочеными с моста Александра
над водохранилищем в небо унося
бройлерная скользкая выпрыгнула правда —
друг подругу ловит – все равно не вся!
 

ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ

Памяти Бориса Пастернака

 
наст горелой коркой и прожоги в парке
войско отступающее – в панике снежинки
над траурным тортом березы офортом
ряд изваяний сугробы – гробы
 
 
занавес гуще бегущий вздувающийся
сарай на участке – вчера хоронили —
кристаллы ложились – в ограде товарища —
сквозь дождик частый на белое лицо
 
 
«они меня любили» зальдевшим проселком
«прошло и позабыли» в просторы шагая
«а я здесь прозябаю» оскальзываясь левой
размытая лиловость «но вывихнуть могу —
 
 
пространство и время» скольжу и еду с горки
навстречу кустарник – лечу распластавшись
на толстые прутья – и падаю снегом
касаюсь и таю – на черную воду
 
 
нет их и нет меня – шевелю не пальцами
есть я есть они – россыпью снежинок
глажу не щекою – целую блистая
ледяным натеком веющую влагу
 

Переделкино, 1994

ВЕСНА В ТЕПЛОМ СТАНЕ

 
удаляется спиной половина
леса не просох и на солнце
весь еще насквозь выстрел небом
слушаешь вдали прокатился
 
 
и когда стоишь пригревает
желтые в траве что и думать
хлюпая вода близко лето
сыростью в носках проступает
 
 
надышался и промок обрывком
вихляется капустница газеты
где рука и лоб из-под палых
с прошлой осени блеснут детективу
 
 
ржавая упрямая торчит она
дымно из болота всюду вылезли
унитазы проволоку покойников —
фантазмы по весне рождает лес
 
 
отражаясь белым в блеске ряске
целые кварталы вылезают
курицей пузырится лягушка
а зовут вокзалом и Москвой
 

БЕРЕМЕННАЯ МАША

 
блеснуло рука запах крови рожает
большие деревья сама лет пяти
в белой – ударило синим! – рубашке
тянет и мучает смеялась в тени
 
 
тебе и теперь смешно: как удав
налопался – рубаха до пояса – потный
наружу курчавится в небо вершиной
криком кричу проницая слепит
 
 
бежала бегу в большие ладони
отца – ах! – деревья переворачиваются
крышей и окнами вниз – и блаженно
дрыгая ножками летят на закат
 
 
Боже как больно! ты всё перепутала
осторожней! из шкафа вынимают супницу
сама идет фаянсовая! ложки ножи и вилки —
вот отчего так больно! сыплются из меня
 
 
ужо ухожу пора не удерживайте
двор пересечь нашарила заперли
там гости костюмы – с лица паутину —
идут из машины – смахнуть не могу
 
 
угол зубами стиснув подушки
угощая вином пролила мужчина
все-таки без радости просто по привычке
липкой и красной (светом) вся облита
 
 
скрипит веревка врезаясь в березовый
ствол и мечтам позволяет всей тяжестью
раскачиваясь любить его – ноги чертят
по траве и волосы висят из гамака…
 
 
тише тише Маша белого фаянса
потянулась к чашке – за два километра
еще дальше мама и отец – фигурки
ветром занавеска колени и живот
 

ПОМИНКИ

 
край стены крыса красавец пахнуло
холодом склепом букетик со скрипом
темный в тени – галуны золотые
– Ты куда? – Пошел ты… и ощупью вниз
 
 
толкаю – и сразу мечта всех поэтов
прозрачно навечно вот сверток проносят
косилка носилки кого вы ребята? —
такая трава и деревья и тень
 
 
да бросьте вы… длинные тени на белом —
скатерти – синим плодов и бутылок
для кого же сохнут с ветчиной и сыром?
гной корой коробится… неужто не придет?
 
 
и пилит смычок что еще сохранилось:
пчелы жучок – упоительный звон!
слетайтесь смотрите как небо и реку
закат нарезает на сотни ломтей
 
 
щепотью рис захватил боже! пальцы
окрашены красным смотрю: у соседей
руки по локоть… ноги полощет
в черном тазу… унесите кутью!
 

ТОПОЛЬ ЛЕТИТ

Памяти Арсения Альвинга

 
кисея ромашками перекати-поле
на просвет с балкона – ватой по паркету —
со спины касанием… хлопнут по плечу —
обернешься: Господи! середина лета
 
 
полдень Гулливером смотрит наклонясь
как снуют – и шляпа накрывает тенью
между крыш ущелье – вышла на балкон
«туча» – говоришь а это развернули плащ
 
 
встряхивают! пух метет в ноздри и глаза
вижу: у красавицы клок торчит из уха
уходи – не надо … в губы заползла…
веком подсиненным… зойливая муха
 
 
хрип контрабаса – мухи на мясо
звук виолончели – по-мужски колени
расставила так что смычком поперек
доску перепилит хоть пощады проси
 
 
сколько кубометров листьев – все шевелится
смотрит подросток: дворы и дворы
там драка, тут локти и волосы девичьи
тля мукою сыплется что ни говори
 
 
налипают гусеницы на стекло вагона
светом полыхнуло – маки по степи
так мчимся что небо – сказать не успеешь —
стоит неподвижно – просто губы разлепи
 

ДЫМ

 
дом дым седая проносит мимо
хворост сад еще голый картина
вполне мирная если бы дом из дыма
не поблескивал зловеще окнами на закат
 
 
зима во Франции – стоп! весна на Кавказе
старость писателя значит из детства видишь
прошел почтальон корявым лицом
смотрит крестьянин на красную майку
 
 
с моря треплет ее на веревке – крышей
небо очерчено резко (но это уже из других
воспоминаний) хотя почему здесь съемка?
мокрая рыба макрель – сползает лангуст на доски
 
 
если это не Греция или хотя бы Алушта
то на земле я не жил не бежал вниз по булыжной
круглой не пил бужоле не держал
руки пьянея твои от восторга Ницца
 
 
нет скорее всего пасмурный Балтики
день нет меня потому что я здесь – сквозь штакетник
белым и черным мелькает там на участке
юбка и блузка – сетка и сосны – мяч
 
 
то ли ушло то ли еще не вернулось – время
томит предчувствием жизни – шерсть одеяла
на свет иглами колют звезды
теплое эхо с гор – силуэт – Карадаг
 

ХУДОЖНИК

 
я – бородатое здание: брови очки и двери
рыбки – в аквариуме, буря – на чердаке
вытащил холст «ВОЗВРАЩЕНЬЕ ЭСФИРИ»
пыль оботру – видишь: факел в руке
 
 
так и живу: койка краски тряпье
лица мерцают зато одинок
охотник в кроссовках из лесу пришел
краплак или кровь и следы на полу
 
 
в двери стучат и в холст барабанят
руку как глину с земли подниму —
кленовыми листьями бабочкой станет
рисую на ощупь темно на свету
 
 
грифелем мягкий лицо проявится
штрихи и потертость – из детской свет
так притягательно мокрый и блесткий
сохнет при лампе ляпнутый цвет
 
 
из темноты ты меня разрисую:
ляжки на лбу и ступни на плечах
«любишь» «не любишь?» окно сотрясая
волны волос застилают Москву
 
 
(пока одевается) твой отпечаток
на простынях моих гипсом залью
крепкая вся – кукурузный початок
нате любите подмышку мою
 
 
дылды и дуры: «не знает натуры!»
хмуро: «неточность!» дыры: «подмена!»
белые стены картонных стаканчиков —
льется и льется красное из
 
 
обводы обвалы цветы и бараки
кисти вскрываясь как раки хрустят
рыцарь и царь – на груди моей знаки
троп мой – помойка а птица – дрофа
 

СЕНТЯБРЬСКОЕ УТРО

1

 
весна! ну конечно все ясно: весна
первый признак – облетают листья
легче золота сусального на жести —
на пруду где слава вся отражена
 
 
лишь хвоей топорщатся (нет не уверен
что правильно их называю) еноты?
в парке толпятся сплошь дикобразы
чуть зажмуришь – чешутся иглами шебурша
 

2

 
жизнь идет в основном к началу
детским глазом глядит сыроежка
кошка там кричит или птица
лица там сквозят или листья
 
 
неуверенность незащищенность
в каждом жесте своем в каждой мысли
ухватила понесла сойка хрипло
сам забыл о чем думал в орешник
 
 
станешь стану скоро младенец
как зовут орешник забуду решка
решка решка – и ночь и деревья
и луна и решетка веток и кошка
 
 
а потом не стало ни любви ни страха
пятаки погоны как назвать листочки?
ласточки? жена? мама? вспомнил!
это сойка кричит по-кошачьи в солнце
 

ЛЕЖУ НА ПЕСКЕ, НЕПОДАЛЕКУ ИГРАЮТ В ВОЛЕЙБОЛ, БОСЫЕ НОГИ ВЗРЫВАЮТ ПЕСОК, ДОЛЕТАЕТ И ДО МЕНЯ. ОТСЮДА СНИЗУ БЕГАЮЩИЕ ПАРНИ И ДЕВУШКИ КАЖУТСЯ НЕПОМЕРНО ДЛИННЫМИ. ПРЫГАЯ, ИСКАЖАЮТСЯ, КАК В ЛИНЗЕ. И ВСЯ РЕАЛЬНОСТЬ ЕДВА ВЫДЕРЖИВАЕТ

 
дом берег течет как муха
река я думаю не замечает
сетка мяч – шарах! ветка —
голые пятки – небо высвечивает
 
 
пленка – в разрыв! издалека блеснули
два окна мухой, ползет
рукой волосатая (шлепнул) сетка —
ячейки свободно проходят сквозь мяч
 
 
дальнейшее что на свет проявляется:
мухо – дом руко – мяч или как?
я летит но еще не коснулся
дом уполз а река взорвалась
 

КУДА СЕБЯ ДЕВАТЬ И ЧТО ДЕЛАТЬ С ЭТИМ ПУСТЫМ ВРЕМЕНЕМ?

 
пятница сошла с календаря
целый вечер протянуть – но куда?
спрятать в ящик? в карман пиджака?
перепрыгнуть в субботу – и шабаш?
 
 
полный семечек красными круг
светофорами площадь полна
не проскочишь – скрипят тормоза
указатель: о н а – это ты
 
 
бледные зеленым волосы луны
освещает ресторан: не она
глаз течет ни дня ни меня —
все обшарил – пустой календарь
 

ШЕЛ ШЕЛ ВДРУГ ОСТАНОВИЛСЯ

 
стулья столпились в полуподвале
слушают на всем пространстве пляжа
налету так и остался в воздухе на полувзмахе
провещать собранью гравия грянет эхо от камней
 
 
сколько стало зрителей – набежали облака
вышли на угол дома – высветились окна
солнце смотрит и не слышит – и переговариваются
кирпичи закат и чайки – море печень и душа
 
 
просто мусор! – смята и разорвана
крик такой что развалилась бронза
никого не слушают – сами все ораторы
сам оглох речей не слышу водопад в моей крови
 

СКОРЕЕ ЭТО ТЕАТР: ОДИН ИГРАЕТ ДВОИХ

 
…еще кровлей розовой на той стороне
небо светит крышей нувориша
видно из сарая: иду я
там хозяин – стукаются яблоки
 
 
перекликаются – полоса воды – через
с той зовут отголоски а с этой беззвучно
полусгнивший – свет – полузатоплен —
шляпа с удочкой – золото с черным
 
 
сам-то я давно – в Москву электричка
парк и пруд просветлел – опаздывает автобус
да и не ходят совсем! – хватит вам два Сапгира
сиротливые тени – рыбак – в дожде расточитесь
 

ЧАСТО ОКЛИКАЮТ ИЗ ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ МИРОВ

 
«Генрих! Генрих!» – резко оборачиваюсь
«возвращайся вовремя!» – ничего похожего…
девочке по имени… а пасхально-синее
(небеса белесы) это нам – оттуда
 
 
снова обзываются… каркнула ворона
погружаюсь в поролон стена волдырями —
резина вздувается – трещины наискось —
здания и небо морщит словно воду
 
 
прорывает – жгучее и яркое – обертку
новые с иголочки и дома и люди
развернула девочка радуется: мама!
прежний Генрих с меня чешуей сползает
 

СТИХИ НА НЕИЗВЕСТНОМ ЯЗЫКЕ

ТРИНАДЦАТЬ НИОТКУДА
Стихи на неизвестном языке
1995

Разговор на языке, который я не могу понять

Марк Странд

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

СТИХИ НА НЕИЗВЕСТНОМ ЯЗЫКЕ

1

Наверняка это подготавливалось исподволь – там, в мозжечке, но произошло как-то вдруг. Как, откуда произошло, а может, произросло, неизвестно, просто я почувствовал, что моя рука, которая сочленена, а возможно, и выросла из моего плеча, иначе почему бы ей здесь болтаться вроде сломанной ветки, сама задвигалась по листу бумаги, выписывая какие-то значки. Как принтер компьютера. Я сообразил, что, наверно, это – послание, и вложил другой рукой в мою судорожными рывками двигающуюся руку черную авторучку. И вот на изумленно белом поле появились ряды значков, скорее всего – букв, слова, по-моему, строки на совершенно мне незнакомом языке. Я взял листок, поднес его поближе к лампе – и ничего не смог прочесть. Это были стихи, я видел. Рядом стоящие строки заканчивались подобными знаками, можно было понять, что это рифмованные стихи.

Сказать, что я ничего не ощущал, было бы неправдой. Это была тень чужого, нет, не чужого, какого-то постороннего вдохновения, чувства искреннего и возвышенного. Я почувствовал даже удовлетворение, когда– не скажу, что перечитал, а пересмотрел исчерканный листок, и понял, что стихи определенно удались. Но чем, чем это стихи? Никаких картин мне тоже не представилось, слишком издалека. И что за поэт? Какое он имеет ко мне отношение?

Догадка пронизала меня, как укол. Скорее всего это тот же я, но существующий совсем в другом мире, который ему представляется, естественно, как и мне здешнему, нормальным и будничным.

В какой-то момент он меня почувствовал так остро, что произошел контакт. Он ощущал всю неповторимость его реальности, всю драгоценность его бытия, он был поэт, он писал стихи. И, соединившись с ним, я тоже все почувствовал, как впервые, всю свежесть снега, уступающего с легким хрустом моим еще теплым, только что из дома, ботинкам. Серый одинокий листок на голой березке. И все, все. Он там прогуливался возле, может быть, своего Дома творчества где-нибудь в однозначной Переделкину местности – и не береза это вовсе была, и не снег, а я понимал, что – снег и береза. Он про все это сочинял, а я сидел в Москве и записывал их (даже лист бумаги побледнел, не привык к такому).

Вообще, мир теперь представляется мне толстым слоеным пирогом, где каждый слой – новая реальность. И возможно, где-нибудь носят не одежды, а дожди, и вместо лица – носатая птица. И соитие называют «выпить кружку пива» или «смять простыни», если есть там пиво и простыни, но, наверно, там есть то, что соответствует и пиву и простыням – и многому-многому другому, поскольку там есть поэт и стихи.

Таких «меня», я думаю, множество, но каждый сидит в своей реальности, непрозрачной, как скорлупа ореха. А если орех случайно трескается, сознание успешно защищается от всего нового, невыносимого, от этих обликов, отсветов, чудовищ, просто переносит на них все признаки прежнего, привычного, нормального, своего. Называет его дядя Вася, а это настоящий динозавр.

Но вот произошло чудо: рука моя, минуя сознание, рисует свои стихи, мой невозможно далекий «я». Вот, я поставил тебя в кавычки, но ты-то живешь безо всяких кавычек и готов поклясться, что настоящий – это ты, а я – твоя туманная проекция. Вдаль ощущение, почти просто предположение.

Но я-то слушаю, не слыша, эту невозможную радиопередачу. Время от времени я записываю то, что слышу, не слыша, чувствую, не чувствуя, что пишу, не понимая ни черточки. И на что-то это похоже. Я клянусь, это похоже на загадку всей нашей жизни. Поэтому в один прекрасный момент диктор произнесет своим поставленным голосом: «Дорогие радиослушатели!..» Нет, скорее всего: «Дорогой радиослушатель, наши передачи на такой-то волне прекращаются». И потом сколько не крути ручку настройки, не переключай с диапазона на диапазон, там в эфире – только писки, шорохи и широкое эхо.

2

Мне бы хотелось, чтобы на эти тексты не смотрели, как на орнамент, как на визуальные словесные почеркушки, которые подчас рисуют предметы, лица, пейзажи или бегут поперек всей картины иного художника-концептуалиста. Разве вы не чувствуете, что это слова – длинные, короткие слова, которые выстраиваются в стихотворные строчки, рифмуются, повторяются, и не беда, что их невозможно произнести, прочитать, полнота содержания очевидна.

Любой текст – это не только знаки, прихотливо рассыпанные, словно бесконечные бусы какого-то дикаря-филолога. Это особым образом зашифрованная энергия, которая содержит в себе более, нежели она может сообщить, как информацию и эмоцию. Есть неопределенное необъяснимое, но совершенно особенное сообщение для каждого данного текста, независимо от того, что он значит и как расшифровывается в системе данного языка.

Так и в нашем случае. Во-первых, мы привыкли воспринимать таким образом написанные и расположенные значки с некими вариантами повторов, как буквы, слова и стихотворные строчки, и благодаря нашей некоторой искушенности так их и видим. Просто мы их не можем прочитать, как какой-нибудь малоизвестный африканский или доисторический язык. Конечно, можно представить, что стихи написаны на этом доисторическом языке, и успокоиться. Видно, что стихи, и, возможно, найдется переводчик, который знает этот язык и переведет нам стихотворную пьесу хотя бы как подстрочник.

Но дело в том, что это какой-то непонятно какой язык, во всяком случае, он открылся автору по наитию, и сам поэт или как его называть – «воспроизводитель», «живой факс» – не может прочитать и перевести достаточно внятно то, что он сам начертал на бумаге.

В свое время в Первом послании к Коринфянам апостол Павел писал: «…Ибо кто говорит на незнакомом языке, говорит не людям, а Богу, потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом. А кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение. Кто говорит на незнакомом языке, назидает себя, а кто пророчествует, тот назидает церковь». Посему Святой апостол, конечно же, желал, чтобы Коринфяне больше пророчествовали, нежели говорили на незнакомых языках. Между тем поэзия по сути своей всегда стремилась говорить на незнакомых языках или «тайны говорить духом», точнее не скажешь. К сожалению, для назидания и увещания стихи не пригодны, и поэтому, если быть последовательным, то совершенно очевидно приходишь к текстам на «незнакомом языке».

Но люди по природе своей не могут не пророчествовать, не стараться изъяснить неизъяснимое. И поэтому у моих текстов появились переводчики. Кстати, первым был я сам, отчего и произошли эти пространные автокомментарии. Вторым был лингвист-полиглот Вилли Мельников, который со свойственным ему энтузиазмом написал вольные переложения, скорее медитации, на мою небольшую книжку стихов «Тринадцать ниоткуда», назвали мы его тексты «медитанцами». Мне кажется, уместно привести здесь эпиграф к этой книжице: «разговор на языке, который я не могу помнить» (Марк Странд). Таким образом, появление этих текстов может быть отнесено к генетическому коду, к памяти – до рождения и к прочим пока еще довольно туманным вещам. Вот один из «медитанцев» Вилли Мельникова:

 
По львиной гриве поплыву струистой
к развязкам зебро-тигровых полосок,
где след копыто-когтя свеж, неплосок,
где тупоклычья наняты ланистой
и глохнет глоссолалии отголосок.
 

Еще один поэт решил себя попробовать в переводе стихотворений, совершенно непереводимых, – это Владимир Ломазов, с некоторых пор живущий в Германии. По его словам, он почувствовал стихи, которые я ему передал и над которыми, как я понимаю, он не раз медитировал, как чисто лирическое высказывание, вот один из его «переводов»:

 
было ли —
выдохнуло слово —
олово вымахало
облако – облако
было ли
было ли
воздуху воздуху
высохла гортань
высохла гортань
по воде что посуху…
 

Таким образом имеется не только текст на «незнакомом языке», но и переводы на вполне знакомом, то есть создана нормальная литературная ситуация. Из чего не следует ли, что отношение к литературному тексту надо менять коренным образом?

1995