Текст книги "Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. Том 1"

III. РАВАЛЬЯК

В то самое время, когда король выезжал с герцогом д'Эперноном из Лувра, богатый дом на улице Сен-Мартен, где жил Милон, покинули три мушкетера: геркулес Милон, Каноник и их товарищ, необычайно красивый мужчина лет двадцати восьми. Его лицо с густой темно-русой бородкой являло мягкость, благородство и какую-то затаенную грусть, которая особенно была заметна, когда он улыбался. Голубой мушкетерский кафтан его и короткий плащ были сшиты из самой дорогой материи, на черной шляпе развевалось редкой красоты перо, бархатные панталоны и белые чулки также имели безукоризненный вид.

Он взял Каноника под руку и торопливо вышел с ним на улицу, пока Милон говорил что-то на лестнице лакею.

– Что случилось, маркиз? – спросил Каноник со своей обычной невозмутимостью.

– Мне надо сказать тебе пару слов пока нет Милона, – отвечал он, – вернее, у меня есть к тебе просьба.

– Говори, в чем дело, приятель! Ты знаешь, что Джузеппе Луиджи всегда был преданным другом маркиза Эжена де Монфор.

– Несмотря на его осторожность и сдержанность в проявлении чувств, – с улыбкой добавил маркиз. – Как раз эти твои качества и заставили меня обратиться именно к тебе, а не к нашему Милону. Он великолепный человек, но слишком бурный, а ты, я знаю, не станешь добиваться, чтобы узнать больше того, чем я тебе скажу.

– Можешь быть уверен, я ведь никогда не расспрашиваю тебя о твоих тайнах, и теперь ты волен говорить мне лишь то, что захочешь.

– Так к делу, монсеньор, пока не подошел Милон Арасский. Я попрошу тебя быть свидетелем одного обряда.

– В котором ты будешь участвовать, маркиз?

– Разумеется. Ты знаешь маленькую церковь Св. Флорентина в предместье Сен-Дени, недалеко от заставы? Она стоит на небольшой площади, в глухом месте.

– Не знаю, но найду.

– Через три дня, в полночь, я буду ждать тебя на паперти.

– Как, ночью? – спросил Каноник, пытливо вглядываясь в лицо маркиза.

В это время послышались шаги догоняющего их Милона.

– Да, в полночь, остальное узнаешь там. Дай мне слово, что никогда не станешь расспрашивать меня о том, что увидишь в церкви?

– Даю, – быстро ответил Каноник, и они замолчали с приближением своего товарища. Его прозвали Милоном Арасским, потому что ростом и силой он напоминал гиганта Милона Кротонского. Его старик-отец имел богатое имение Сент-Аманд на севере Франции, недалеко от Арасса. Огромный доход от имения давал ему возможность содержать сына в Париже, в королевских мушкетерах, куда поступали, как известно, только самые знатные дворяне.

У Генриха де Сент-Аманд, прозванного Милоном Арасским, было добродушное, открытое лицо с выражением уверенности в собственной силе. Ему незнакомы были подозрительность и страх, так же, как и хитрость и фальшь. Большие черные глаза отражали всю его душу, в противоположность Канонику, который больше всматривался в других, нежели позволял заглянуть в свой внутренний мир.

В то время как трое мушкетеров повернули с улицы Оньяр на улицу Рени, Равальяк, вскочив на подножку королевского экипажа, убил Генриха IV. Мушкетеры в первую минуту не поняли, отчего бежит и кричит толпа народа.

Вдруг маркиз увидел Равальяка с ножом в руке, убегающего от своих преследователей. Тут и товарищи его заметили королевскую карету, услышали плач женщин и крики мужчин. Милон и Каноник бросились к экипажу, а маркиз пустился в погоню за преступником, чтобы предупредить новое кровопролитие.

Бледный, весь в черном, с растрепанными волосами, Равальяк бежал со всех ног, но, поняв, что ему не уйти, прислонился спиной к углу одного из домов и стал отчаянно бить ножом направо и налево. Страшно было смотреть на него. Его платье и руки были в крови, вид которой еще больше разжигал в нем злобу.

С минуту никто не решался подступиться к остервеневшему злодею. Бросившийся было к нему высокий коренастый кузнец не успел даже руки протянуть к убийце, как тот воткнул ему нож в горло. Кузнец упал замертво.

Раздались крики разъяренной толпы.

Между тем преступник с каждой минутой становился все увереннее. Наступив ногой иа убитого кузнеца, он ударил ножом еще одного буржуа, который пытался остановить его. И тот со стоном повалился на руки стоявших возле него людей.

Равальяк уже надеялся, что ему удастся убежать и, оглядевшись, хотел отойти от дома, но в эту минуту увидел подходившего мушкетера и понял, что теперь для него наступила серьезная опасность. Он опять прижался к стене, ожидая нового врага.

– Возьмите ружье!.. Убейте убийцу короля! – кричала толпа, – разорвите его на куски!

– Прочь! – спокойно и строго крикнул маркиз. – Убийца должен быть взят живым и предан закону. Вы не должны убивать его!

Бесстрашный мушкетер быстро приближался к Равальяку.

– Сдавайтесь! Я вас арестую! – крикнул он ему.

– Он вас убьет… вы погибли! – закричали из толпы, увидев, что злодей опять замахнулся ножом. Но маркиз, в одно мгновение выдернув из ножен шпагу, ловко выбил нож из рук Равальяка. Толпа радостно вскрикнула и бросилась за ножом, который воткнулся в противоположную стену.

Маркиз не мог сдержать народ, кинувшийся на убийцу. Равальяка повалили и непременно разорвали бы на части, если бы за него энергично не вступился мушкетер.

– Свяжите его, но не бейте! – приказал он. – Мы должны сдать его в ратушу. Не троньте его, прочь! Он должен назвать суду всех своих сообщников, – наверняка он был не один. Даю вам слово, что он не уйдет от суда!

Хладнокровие маркиза подействовало на толпу.

– Мушкетер прав! – раздались голоса со всех сторон. – Отдайте ему убийцу, у него есть сообщники, их тоже надо найти и наказать!

Между тем подошел отряд швейцарцев. Маркиз передал им Равальяка. Его повели в ратушу, на Гревскую площадь, и посадили в глубокую подземную тюрьму. Раненых также подняли и унесли.

Народ неистово требовал выдачи преступника, чтобы разорвать его в клочья.

Кончини, советник Марии Медичи, вышел к горожанам и громко объявил, что негодование жителей Парижа вполне справедливо, и убийца подвергнется заслуженному наказанию. Затем он возвестил о вступлении на престол Людовика XIII, за малолетием которого управлять государством будет вдовствующая королева с помощью герцога д'Эпернон и маршала Кончини.

Все это произошло на другой день после убийства короля Генриха IV. Мария Медичи поставила свой трон на его труп; первыми советниками ее стали убийцы, в руках которых Равальяк был лишь простой пешкой. Он должен был умереть, и казнь его должна была совершиться как можно торжественнее, как можно ужаснее, на открытой площади, чтобы удовлетворить народ. Все зависело от Элеоноры и Кончини. Судьи были их креатурами, парламент состоял из их приверженцев.

В камеру к заключенному, под страхом смерти, не велено было никого пускать, кроме священника и палача. Старый тюремный сторож Пьер Верно получил строгое приказание подслушивать их разговоры с Равальяком и подробно передавать их Кончини. За верное исполнение приказа ему была обещана награда чистым золотом. Допрос Равальяка, проведенный формально, ничего не дал. Он сознался, что совершил преступление из ненависти ко всему человечеству, и не назвал сообщников.

В один из следующих вечеров в тюрьму явился старый почтенный священник.

– Мне поручено до конца быть при этом несчастном, – сказал он Пьеру Верно, – и подготовить его к смерти. Пустите меня исполнить мой скорбный долг, чтобы бедный грешник покаялся и облегчил свою душу.

– Да, уж не первый раз вы приносите сюда это благодеяние, патер Лаврентий, – отвечал сторож, много лет знавший его. – Разве приговор уже объявлен?

– Объявлен, и через несколько дней назначена открытая казнь, – сказал старый патер.

– К чему его приговорили?

– Несчастного будут четвертовать лошадьми… страшная смерть!

– Но он ее заслужил, отец мой, – отвечал Пьер Верно, – это будет настоящее зрелище для народа.

Старик взял фонарь и повел монаха вниз – в мрачную камеру преступника. Свет проникал в нее сверху из крошечного окошка в потолке. У стены стояли стол и стул, на столе была кружка с водой и распятие, на полу лежал соломенный тюфяк, покрытый одеялом.

Равальяк не встал с тюфяка при входе патера и сторожа. Глаза его злобно сверкали; он внимательно смотрел на вошедших.

Пьер Верно поставил фонарь на стол и ушел, заперев за собой дверь.

Узнав духовника, Равальяк поднялся и стал говорить с ним. Пьер Верно тихонько прокрался в соседнюю камеру и приготовился подслушивать, как велел это делать ему Кончини. Оттуда, приложив ухо к стене, можно было слышать каждое слово.

– Облегчите свою душу, – сказал патер Лаврентий после нескольких набожных увещеваний. – Признайтесь во всем, чтобы я мог помолиться с вами, пока не наступил ваш последний час.

– Мой последний час еще не скоро наступит, – уверенно отвечал Равальяк. – Молитесь о себе, святой отец, вам раньше меня придется умереть!

– Кто внушил вам такие надежды, несчастный? Не верьте этому, вас обманывают!

– Человек, который гораздо сильнее вас, поклялся меня спасти. Не расспрашивайте меня, я вам ничего не скажу!

– Да разве вы не знаете, что вы уже приговорены?

– Приговор не будет приведен в исполнение! Уходите с Богом к себе в монастырь!

– Вас обманули! Никто не спасет вас, даже сам король не смог бы этого сделать. Поэтому не отталкивайте меня, я один могу принести вам утешение. Вам не удастся избежать смерти, ибо весь народ стережет вас, требует вашей крови. Не надейтесь спастись бегством… если бы вам и отворили тюрьму, свое пристанище вы все равно нашли бы только в могиле.

– Ты правду говоришь, старик?

– Клянусь Святой Девой, сама королева не смогла бы теперь спасти вас! Судьи объявили приговор, и народ ждет казни. Не дрожите, будьте мужественны, вам предстоит суровая смерть, ищите утешение и силы в молитве и покаянии! Вас будут четвертовать…

Келья огласилась таким воплем, что сторож вздрогнул.

– Вы лжете! Вон отсюда! Вы лжете! – закричал Равальяк.

– Примите утешение господне, несчастный! Я до последней минуты буду с вами! Облегчите душу от тяжкого бремени.

– Так, негодяй изменил клятве и бросил меня?

– В чем заключалась эта клятва?

– На третью ночь после моего дела мне обещано было дать мешок с золотом и устроить так, чтобы я смог бежать. Так вы говорите, народ стережет меня?

– Верьте мне, вы уже в руках палача. Кто же дал вам такую лживую клятву?

– Кончини и Элеонора Галигай клялись мне в этом! Они – мои сообщники. И если меня ждет казнь, то на помосте мы должны стоять вместе!

Сторож дрожал от страха…

– Несчастный! Вы потеряли рассудок, – сказал патер Лаврентий.

Равальяк насмешливо расхохотался.

– Уж не заодно ли вы с ними, – сказал он, – вы, верно, сговорившись, решили выдать меня за сумасшедшего? Я в полном уме, как и вы сами!

– Так расскажите мне все. Патеру Лаврентию вы можете довериться.

– Поклянитесь, что никогда, пока я жив, вы никому не откроете тайны моей исповеди?

– Клянусь!

– Если меня казнят, вы отомстите им за предательство. Я дрожу от бешенства при одной мысли об этих людях. Кончини и Элеонора Галигай подкупили меня, чтобы я убил короля. Они поклялись на распятии вознаградить меня и дать возможность уехать морем. Они подогревали во мне ненависть и ручались, что я получу отпущение своих грехов!

– То, что я слышу – ужасно, и я едва верю, – сказал патер Лаврентий, – но вы ведь не станете усугублять свою вину в последние часы вашей жизни. Этим вы уже ничего не измените в своей судьбе.

– Плохо им будет, если они отдадут меня в руки палача! Тогда и их будут четвертовать, потому что я громко назову их своими сообщниками. Народ и их бросит ко мне на эшафот! – отчаянно прокричал Равальяк.

За стеной Пьер Верно понял, что слушать больше нечего. Патер Лаврентий начал увещевать арестанта и склонять к раскаянию.

Выйдя из камеры, старик постоял несколько минут в раздумье, не зная, передавать ли маршалу Кончини слышанное. Пьер Верно помнил, что ему приказано передавать все до последнего слова, но он боялся оскорбить маршала, повторив слова Равальяка.

Послушание, однако, взяло верх, и старик отправился к Кончини.

Маршал велел сейчас же впустить его к себе в кабинет, где разговаривал в это время с Элеонорой.

Пьер Верно почтительно извинился, робко ссылаясь на то, что передает не свои слова, а слова арестанта, и подробно повторил разговор Равальяка с патером.

Кончини и Элеонора отлично умели скрывать свои чувства и только украдкой переглянулись, дослушав рассказ сторожа до конца.

– Благодарю вас, Пьер Верно, – сказал маршал, когда он кончил. – На днях вы получите обещанное вознаграждение. Этот убийца, сумасшедший, бесстыдный негодяй надеется спастись, придумывая себе сообщников. Продолжайте хорошенько стеречь его. Я верю, что почтенному патеру удастся смягчить его зачерствевшую душу и привести к полному раскаянию.

– Идите скорей, – прибавила Элеонора, – и ни на минуту не оставляйте арестанта.

Старик, низко кланяясь, обещал исполнить все, еще раз попросил милостиво простить его и ушел в ратушу.

– Кончини, – тихо и серьезно сказала Элеонора, – этот сторож и патер Лаврентий могут быть нам опасны…

– Скажите лучше, что они могут быть опасны королеве и нам, Элеонора! Но, будьте покойны, они не заговорят, – ответил маршал.

IV. ТАИНСТВЕННАЯ СВАДЬБА

Была темная душистая майская ночь. Среди низко нависших туч временами сверкала молния.

Предместье Сен-Дени, теперь совершенно слившееся с городом и состоящее из прекрасных улиц, было пока еще мало заселено. Дома, большей частью небольшие, окружали садики, обнесенные невысокой изгородью.

По узкой улице торопливо шел какой-то человек, и лишь при блеске молнии можно было увидеть на нем мушкетерский мундир. Навстречу ему несся чудесный аромат цветущей сирени, вдали, в кустах, щелкал соловей. Но мушкетер, видимо, ничего этого не замечал и внимательно вглядывался в темноту, стараясь сориентироваться на дороге.

– Застава будет дальше, – пробормотал он, останавливаясь. – Маркиз говорил, что церковь Св. Флорентина стоит поодаль, на маленькой площади, но в этой темноте ничего не увидишь, нигде ни огонька, ни одной живой души. Вот и полночь, – прибавил он, прислушиваясь к бою часов, доносившемуся с городской колокольни, – а я никак не доберусь до места.

В эту минуту ярко блеснула молния.

– Вот кстати! – вскричал он, – теперь я вижу церковь! Мушкетер свернул в узенькую боковую улицу и вскоре вышел на площадь с церковью Св. Флорентина. Портал и стрельчатые окна были слабо освещены, по глубокой тишине вокруг трудно было предположить, что в церкви готовится какой-нибудь торжественный обряд.

Мушкетер вошел, и тот час же из темного угла церкви к нему направилась какая-то высокая фигура.

– Звонарь церкви Св. Флорентина имеет честь просить в церковь монсеньера Луиджи, графа Фернезе, – с почтением произнес он.

Мушкетер, которого товарищи называли Каноником, поблагодарил кивком головы и последовал за звонарем.

Слабый свет свечей боролся с тенью от колонн, пахло ладаном. Каноник беспокойно оглядывался по сторонам. Его шаги по плитам гулко отзывались под сводами церкви, смешавшись со стуком колес подъезжающей кареты.

Через минуту дверь отворилась и звонарь ввел даму в черном под вуалью. Казалось, что она больна или очень слаба, потому что звонарь вынужден был поддерживать ее. На руках она держала что-то завернутое в шелковое одеяло. По фигуре видно было, что это очень молодая особа. Когда звонарь подвел ее к стулу у алтаря, она вздрогнула от неожиданности, заметив мушкетера, который весьма церемонно поклонился ей. Между тем стеклянная дверь еще раз отворилась, и в церковь вошел маркиз. Он почти одновременно с дамой совершил обычную короткую молитву. Звонарь исчез за алтарем, вероятно, сказать священнику, что все готово к началу обряда. Маркиз, стоявший в нескольких шагах от дамы, слышал ее тихое рыдание. Красивое лицо его было очень бледно. Видимо страшная борьба происходила в душе этого человека. Он старался побороть в себе глубокую скорбь и сдержать наворачивавшиеся на глаза слезы.

Высокий священник лет сорока вышел к алтарю и, склонив голову, начал молиться. Дама с трудом встала. Звонарь подошел к ней, шепнул несколько слов и взял то, что она держала на руках. Дама откинула дрожащими руками вуаль. Каноник сознался в душе, что никогда еще не видел такого прелестного личика. Несмотря на болезненную бледность щек и печаль больших черных глаз, в облике молодой женщины была какая-то неотразимая прелесть. Художник смело мог бы рисовать с нее кающуюся Магдалину. На длинных опущенных ресницах дрожали слезы, черные волосы красиво обрамляли высокий лоб, полные алые губы слегка дрожали.

Священник взглядом пригласил их подойти. Звонарь встал несколько позади и откинул шелковое покрывало, под которым обнаружилось маленькое прелестное дитя. Когда Каноник подошел ближе к ступеням, священник важно и почтительно поклонился ему.

– Мы собрались здесь, чтобы совершить двойной обряд, – начал он. – Надо узаконить ребенка, мальчика. Исполняя свой долг, я спрашиваю вас, Магдалена Гриф-фон, согласны ли вы неизменно принадлежать маркизу Эжену де Монфору, стоящему подле вас? Если вы добровольно отдаете ему свою руку, отвечайте мне громко и ясно: да.

Женщина подняла голову, по-видимому, собираясь с силами, и громко ответила:

– Да, я согласна неизменно принадлежать маркизу Эжену де Монфору.

Священник обратился с тем же вопросом к мушкетеру, и тот ответил утвердительно. Каноник, замерев, внимательно прислушивался к каждому слову.

– Маркиз де Монфор, – спросил священник, кончив обряд венчания, – какое имя Вы хотите дать мальчику, который теперь принадлежит к вашей фамилии и имеет право на ваш герб?

– Он родился в день Святого Эстоми, так пусть ему дадут это имя, – ответил мушкетер.

Дитя записали в церковную книгу под именем Эстоми де Монфор. Магдалена Гриффон опять взяла его на руки и с невыразимой горячей любовью прижала к сердцу.

– Я должен сообщить новобрачным, – сказал священник, совершив заключительную молитву и спускаясь со ступеней алтаря, – что разрешение из Рима получено, и заключенный брак может быть снова расторгнут, как только этого пожелают обе стороны. Признано, что нужно было только дать имя ребенку, затем родители могут указать какую-нибудь незначительную причину и требовать развода.

Он поклонился маркизу, Канонику и едва стоявшей на ногах Магдалене, и также неслышно ушел за алтарь, как и появился оттуда.

Что значил этот брак, который через несколько дней собирались расторгнуть? Какие обстоятельства так жестоко разъединяли этих двух людей, только что так таинственно, в полночный час, соединенных перед Богом. Болезненный вид прекрасной Магдалены и полное страдания лицо маркиза ясно говорили о какой-то роковой неотвратимости. Что могло встать между этими двумя людьми, по-видимому, неизъяснимо любившими друг друга? Кто из них был виноват? Только не маркиз! Его благородной душе были чужды всякие обман и подлость.

Значит, виновата Магдалена Гриффон? С трепетом обнимая свое дитя, она боязливо оглянулась на свидетеля этой ночной сцены. Он отошел в сторону. Звонарь тоже на несколько минут удалился. Маркиз подошел к Магдалене, которая горячо прижала к груди ребенка.

– Я знаю, что вы хотите сделать, Эжен, – пылко сказала она. – Вы имеете полное право требовать того, что разрывает мне сердце.

– Магдалена, не осложняйте нашу разлуку, мы ведь пережили тяжелый час, – отвечал маркиз. – Бередя раны, вы только прибавляете себе страданий.

– Мне отрадно это, Эжен, я ведь ищу смерти! Вы благороднейший человек, а я несчастнейшее существо в мире! Я всегда буду смотреть на вас как на святого. Простимся же в последний раз, мы больше никогда, никогда не увидимся! Я чувствую, что смертью искуплю свою вину. Тогда, Эжен, помолитесь за мою бедную разбитую душу и простите несчастной Магдалене Гриффон то, что она вам сделала, она и так жестоко расплатилась за это.

– Я вам все прощаю, Магдалена, да сохранит вас Бог!

– Теперь, Эжен, возьмите дитя. Вы требуете этого, и я отрываю его от своего сердца, исполняя ваше желание, – прошептала бедняжка.

Слезы душили ее.

– Возьмите это сокровище, последний залог любви, но хорошенько спрячьте, – прибавила она с лихорадочным отчаянием в голосе и слезами в широко раскрытых глазах. – Может наступить момент, Эжен, когда материнская любовь перейдет всякие границы, и тогда я, как безумная, буду искать своё дитя, найду его и унесу. Это будет свидетельством того, что Магдалена Гриффон еще жива.

Слезы залили ее лицо. Звонарь поспешно подошел к маркизу, который взял ребенка у зашатавшейся Магдалены, и принял его на руки.

– Я вас провожу до кареты, вы больны и слабы, – сказал маркиз де Монфор Магдалене, почти теряющей сознание.

– Это последняя услуга, которую вы оказываете неблагодарной, – едва внятно прошептала она, опираясь на его руку.

Сцена была настолько драматичной, что даже звонарь, также мало понимавший, что происходило, как и Каноник, едва мог сдерживать волнение. Он держал дитя, а маркиз медленно вел силившуюся овладеть собой Магдалену к выходу. У паперти стояли две кареты, и у отворенной дверцы одной из них ожидал лакей. Маркиз с нежной заботливостью посадил даму в карету.

– Батист, – сказал он лакею, – смотри хорошенько за госпожой в дороге. Сейчас же как приедете, пошлите за старым доктором, припадок может повториться. Употребите все средства, чтобы помочь ей.

Лакей почтительно поклонился, захлопнул дверцу и вскочил на козлы. Через мгновение экипаж скрылся в ночной темноте. Маркиз вернулся в церковь и подошел к Канонику.

– Благодарю тебя за дружескую услугу, – сказал он, пожав ему руку. – Теперь все кончено, не будем никогда больше об этом вспоминать.

Друзья простились. Каноник пошел домой, а маркиз попросил звонаря отнести за ним дитя в карету.

Кучер, видимо, уже знал, куда ехать.Звонарь захлопнул дверцу, и лошади быстро помчались по темным улицам предместья. В церкви Св. Флорентина гасили свечи.

Было около двух часов ночи, когда карета остановилась у маленького домика с мезонином на улице Лаферронери.

На улице было тихо и пустынно. Неожиданно пошел дождь, крупными каплями орошая плиты мостовой. За темными окнами дома отсутствовали всякие признаки жизни. Маркиз приподнял и опустил дверной молоток. Его металлический звук гулко разнесся по безлюдной улице. Через несколько минут за дверью послышались тихие шаги и замелькал слабый свет.

– Кто стучится так поздно? – спросил ворчливый голос.

– Отворите, Ренарда, мне надо поговорить с вами, – вполголоса ответил мушкетер.

– Неужели… или я ошибаюсь… неужели это вы?

– Да, я – маркиз, не бойтесь, милая Ренарда, ничего не случилось особенного…

– Иисусе! – вскричала, отворяя дверь, старая луврская судомойка. – Да как же это вы ночью! После несчастья с нашим добрым королем, да погибнет убийца в геенне огненной, я всего боюсь.

Болтливая старуха впустила гостя, низко поклонилась ему и продолжала, тараща глаза:

– Святая Генофра! А на руках-то у вас… и ночью, ночью…

– Дитя, как видите, Ренарда, но заприте скорее дверь и пойдемте наверх. Мне надо поговорить с вами.

Судомойке было жаль, что не удалось вдоволь поахать и выразить свое удивление. Пришлось исполнять приказание маркиза. Она заперла дверь и со свечой в руке стала подниматься по старой крутой лестнице.

– Ступайте вперед, маркиз, – прошептала она, – только потихоньку идите, чтобы жильцы не услыхали да не выдумали чего-нибудь.

Мушкетер невольно посмеялся над старой Ренардой. Ее лицо с острым подбородком, обрамленное широкой оборкой большого ночного чепчика, выражало нетерпение и любопытство. Они вошли в комнату мезонина, где старуха жила одна после смерти мужа и сына.

Ренарда поспешно заперла дверь, поставила свечу на стол и опустила занавеси, точно боясь, как бы соседи не увидели у нее ночного посетителя.

– Господин маркиз, так что же случилось? – спросила она, глядя то на мушкетера, то на спавшее дитя.

– Не будьте любопытны, милая Ренарда. Я обращаюсь к вам с просьбой, поскольку всегда считал вас хорошей аккуратной женщиной.

– Да, это было моей единственной гордостью после смерти моего маленького Нарцисса! Ах, если бы вы видели этого ангела! Уж не знаю, на кого он был похож, только не на моего мужа. Да, это был настоящий ангел, оттого он так скоро и улетел на небо.

Она утерла крупные слезы.

– Все знаю, милая Ренарда, вы сто раз мне об этом рассказывали. Памятуя, как горячо вы любили свое умершее дитя и считая, что на вас можно положиться, я хочу обратиться к вам с просьбой.

– Пожалуйста, господин маркиз, вы ведь знаете, что за вас и за господина Милона я готова и в огонь, и в воду!

– Не возьмете ли вы этого мальчика на воспитание?

– Дитя… но подумайте, господин маркиз, что скажут люди? Мой муж ведь уже три года как умер, упокой его, Господи. Ничем нельзя было ему помочь, он умер от дьявольского искушения, от запоя. Между нами будет сказано, у него чуть ли не синее пламя изо рта пыхало.

– И это знаю, Ренарда. Согласны ли вы оставить у себя дитя?

– Ах, это такой же ангел, как и мой маленький Нарцисс! – сказала старуха, складывая руки и любуясь мальчиком. – Как он невинно спит! Крошечка ты моя. Да чей же это? – вдруг спросила она, недоверчиво посмотрев на мушкетера.

– Вы ведь одинаково не поверите, если я скажу, что это мое дитя, или дитя герцога де Монтобаня, или принца Конде…

– Да, это знатное дитя, видно по всему, – сказала Ренарда, сделав многозначительное лицо, – и по нежному личику, и по хорошеньким ручкам, и вот по этим дорогим кружевам вижу, что нельзя расспрашивать.

– Да, Ренарда, нельзя. Я вас попрошу даже сдерживать свой словоохотливый язык и не говорить, кто вам принес ребенка.

– О, я умею молчать, господин маркиз, вы еще меня не знаете!

– Ну, вот и увидим.

– Ангельчик ты мой! Как мне отказаться от такого хорошенького ребенка, он так напоминает мне моего Нарцисса. Ах, я буду нянчиться с ним, день и ночь буду отгонять мух от его миленького личика и прятать его здесь, как клад…

– Пожалуйста, сделайте это, моя добрая Ренарда, вам ничего худого от этого не будет.

– Я его буду звать Нарциссом, – сказала старуха, нежно взяв дитя на руки. – Не говорите о деньгах, господин маркиз, мне ничего не нужно, ведь я получаю отличное жалование.

– Если вы не возьмете этой помесячной платы, Ренарда, я не оставлю у вас мальчика! – отвечал мушкетер, положив на стол кошелек с деньгами. – За ним надо хорошо ухаживать и хорошо его одевать.

– Конечно, как знатное дитя. О, ему будет хорошо, как какому-нибудь маленькому принцу в Лувре!

– И не болтайте, Ренарда. Вы знаете, до меня все дойдет, я буду иногда навещать малыша.

– Милый ты мой… голубчик. Нарцисс мой крошечный! – говорила с радостным волнением старуха, звонко целуя зарумянившиеся от сна щечки малютки. – Ах, я уже чувствую, что буду крепко любить это дитя!

– Ну, я очень рад. Прощайте, однако же, Ренарда, – сказал мушкетер, подавая ей руку.

Она взяла свечу и проводила его вниз.

– Благодарю вас, господин маркиз, идите скорее, как бы мой маленький Нарцисс не проснулся! – сказала старуха, отпирая емудверь.

Мушкетер ушел.

– У нее ребенку будет хорошо, – подумал Эжен де Монфор, садясь в карету.