Текст книги "Евгения, или Тайны французского двора. Том 2"

Георг Борн
Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

Часть 3

I. ОБРУЧЕНИЕ В ЦЕРКВИ БОГОМАТЕРИ

Moniteur, императорский орган в Париже, объявил в январе 1853 года французскому народу:

«За восстановлением империи должен последовать новый политический акт: бракосочетание императора. Выбор императора имеет в глазах Франции и в глазах всей Европы громадное политическое значение, и на этот раз спаситель Франции проявил свою мудрость. Возводя на престол молодую даму, не принадлежащую к владетельным родам, но тем не менее происходящую из древней фамилии, и, уклоняясь тем самым от древних обычаев царственных брачных союзов, император доказал свободу действий, независимость характера, которые произведут глубокое впечатление как на Францию, так и на всю Европу. Он доказал, что его не может ослепить блеск царственных фамилий, но что он мудро понимает свое положение и высокое призвание! Император избрал графиню Теба, и этот выбор льстит самолюбию народа! Графиня принадлежит к одной из первых фамилий Испании; она француженка по своему высокому образованию, она совершенство по красоте, уму и характеру и украсит трон, напоминая душевными качествами первую императрицу, благородную Жозефину, которая была кумиром всего народа!»

22 января Людовик Наполеон объявил своим министрам, генералам и депутатам о своем бракосочетании с девицей Монтихо.

Обстоятельство это в последнее время не было тайной для парижан. Графиня и ее прелестная дочь жили в изящном доме на улице Риволи; по объявлении же Евгении невестой императора они переселились в Елисейский дворец. Кому нужно древнее происхождение, почести и достоинства, тот находит их, – так и теперь приверженцам императора удалось произвести графа Монтихо, отца Евгении, в первоклассные гранды и причислить к его предкам Теба, Баноса и Мора; утверждали даже, что он имеет право на титул герцога Панаранда.

Церковный обряд назначен 30 января, а заключение контракта царственной четы происходило 29-го, в восемь часов вечера в Тюильри.

Мы представим здесь описание всех празднеств, сделанное Героньером.

Обер-церемониймейстер с императорским церемониймейстером сопровождал невесту и ее мать в Тюильри.

Экипажи проехали решетчатые ворота павильона Флоры. Обер-камергер и обер-шталмейстер, два камергера и два ординарца встретили императорскую невесту внизу лестницы павильона Флоры и провели в большой приемный салон, где ее ожидал император. При входе в салон Евгению встретили принц Наполеон и принцесса Матильда, которые и ввели ее в салон.

Около императора находился принц Иероним Наполеон и некоторые другие члены его фамилии. На императоре был генеральский мундир с орденами Почетного Легиона и Золотого Руна. Около него стояли кардиналы, маршалы и адмиралы, а также офицеры и придворные, послы и министры.

Людовик Наполеон пошел навстречу своей невесте.

В девять часов процессия двинулась в маршальский зал, где было предложено подписать брачный контракт.

В глубине зала, у окон, выходивших в сад, стояло на возвышении два стула – справа для императора, слева для высокой невесты.

Около возвышения, с левой стороны, был поставлен стол, на котором лежало родословное дерево императорской фамилии. Последним обозначено в нем рождение римского короля, сына Наполеона I, 20 марта 1811.

Когда процессия вступила в зал, свита заняла отведенные ей места. Придворные дамы и офицеры встали в ряд, позади императора и его невесты.

Министры заняли места справа от трона; император пригласил невесту занять предназначавшийся ей стул.

Императорские принцы встали справа от возвышения, а принцесса Матильда – слева от Евгении. Сзади них сели графиня Монтихо, испанский посланник и прочие члены императорской фамилии.

В начале церемонии все общество встало.

Государственный министр открыл церемонию от имени императора.

– Государь! – сказал он. – Согласно ли ваше величество взять в супруги присутствующую здесь девицу Евгению Монтихо, графиню Теба?

Людовик Наполеон отвечал утвердительно, и государственный министр продолжал:

– Девица Евгения Монтихо, графиня Теба, согласны ли вы иметь своим супругом присутствующего здесь его величество императора Наполеона III?

Графиня выразила согласие, и министр императорского двора объявил заключение брака.

– Во имя императора, конституции и законов объявляю, что его величество Наполеон III, Божьей милостью и волей народа император французов, и ее сиятельство девица Евгения Монтихо, графиня Теба, соединены браком.

Затем церемониймейстеры поставили перед императором и императрицей стол, на котором лежало родословное дерево фамилии Бонапарт. Президент государственного совета подал перо императору, а потом императрице. Их величества подписали акт, не вставая с мест.

Свидетелями подписались графиня Монтихо, принц и принцессы, а также испанский посол, кардиналы Бональд, Дюпон, Матье, Гуссе и Донне, маршалы граф Риль, граф Орисп, граф Вальян, граф Кастельно и многие другие вельможи.

Тогда обер-церемониймейстер доложил их величествам, что церемония окончена. Император, императрица и свита отправились в другие залы, где был дан концерт.

Возвратясь в Елисейский дворец, Евгения обняла свою мать; она была наверху блаженства, достигла цели своих тайных желаний. Графиня плакала от умиления и радости.

На следующий день происходил торжественный обряд венчания в соборе Богоматери. Париж никогда еще не видел ничего великолепнее.

С утра народ валил отовсюду к площадям и улицам, по которым должна была проследовать блестящая процессия.

Ремесленники со знаменами, ветераны империи, девушки в белых одеждах, национальная гвардия и армия стояли в два ряда от Тюильри до церкви Богоматери.

Площадь Лувра, улица Риволи, Hotel de Ville и набережная украсились триумфальными арками, мачтами, воротами из цветов, флагами, подмостками и надписями, а также вензелями императора и его супруги.

Карусельная площадь внутри Тюильри, на которой выстроилось войско в парадной форме, представляла собой величественное зрелище. Во дворе стояли в строю два эскадрона колонновожатых в блестящих мундирах. К ним примыкала бригада кирасиров, бригада карабинеров, эскадрон жандармов и эскадрон конной парижской гвардии. Эти войска должны были служить кортежем.

Площадь Лувра и прилежащие местности были заполнены бесчисленным множеством зрителей.

Около двенадцати часов два придворных экипажа приехали за императрицей в Елисейский дворец. В первом находились княгиня Эслинген, обер-церемониймейстер императрицы, статс-дама герцогиня Боссано и первый камергер. Во втором поехала императрица Евгения, графиня Монтихо и обер-церемониймейстер, граф Таше де ла Пажери. Подле экипажа ехал на великолепном коне обер-шталмейстер.

В двенадцать часов пушечные выстрелы из дома Инвалидов возвестили о прибытии Евгении. Заиграли трубы, забили барабаны, и императрица проследовала к Тюильри через Карусельную площадь. Ее приветствовал оглушительный радостный крик народа.

Император принял свою супругу в верхних залах, где их приветствовали криками «Да здравствует император! Да здравствует императрица!» Затем процессия направилась из ворот павильона Орлож.

Процессию открывал эскадрон колонновожатых; за ним следовала принцесса Матильда и экипажи придворных дам.

В трех придворных каретах, каждая из которых была запряжена шестеркой лошадей, ехали обер-гофмаршал, первый камергер, обер-церемониймейстер, потом принцесса Матильда, графиня Монтихо, принц Наполеон, принц Иероним и придворные дамы. За ними следовала императорская карета, запряженная восемью великолепными конями; в ней ехали император и императрица. У правой дверцы скакали обер-шталмейстер и командир национальной гвардии, а у левой – обер-егермейстер и первый шталмейстер.

За каретой ехали верхом адъютант императора, генеральный штаб армии в блестящих мундирах и наконец второй эскадрон колонновожатых.

Процессию замыкал дивизион тяжелой кавалерии.

Между каждыми двумя каретами и двумя отрядами войска были промежутки, из которых самые большие отделяли императорскую карету от предшествовавших экипажей и последовавших войск. Карета была богато позолочена и украшена императорской короной – в ней ехал короноваться Наполеон I и Жозефина.

Императорскую чету приветствовали бесконечные возгласы радости. Обе стороны улиц, дома и окна были усеяны народом, и всюду гремело: «Да здравствует император! Да здравствует императрица!»

Женщины махали платками и бросали букеты, солдаты отдавали честь, несмолкающие радостные крики сопровождали процессию до самого собора, богато убранного в тот день.

У входа был устроен готический навес, поддерживаемый статуями; у главных столбов стояли конные статуи Карла Великого и Наполеона I. Над главными дверьми и средним куполом развевалось двенадцать зеленых знамен, усеянных пчелами и украшенных вензелями императорской четы.

Большая сквозная галерея была украшена зелеными занавесями. Окна колокольни, наверху которой сверкали золоченые орлы и веяли знамена, были покрыты широкими золотыми полосами.

Внутри находилось возвышение для пятисот музыкантов. Колонны собора были украшены сверху донизу красным бархатом с золотыми пальмами. С галерей и подмостков спускались ковры с императорским гербом. Посередине стояла эстрада, покрытая горностаем, а на ней два кресла для императорской четы. Над эстрадой был устроен великолепный балдахин из красного бархата с золотыми пчелами и орлами. Со сводов спускались вышитые драгоценные знамена. Эстрада находилась перед алтарем, отделенным от ярко освещенных хоров.

Собор был освещен почти двумя тысячами свечей. Налево от алтаря сидели кардиналы, епископы, каноники и прочее высшее духовенство. Направо находились министры, посланники, маршалы со своими дамами.

Собор был наполнен благоуханием, и, казалось, все очаровывало присутствующих, подчеркивало торжественность часа, в который Евгения Монтихо перед лицом Бога подала руку императору Людовику Наполеону.

В час забили барабаны, и почти в ту же минуту приветственные крики возвестили о прибытии процессии.

Окруженный духовенством в богатом облачении, архиепископ парижский, в митре и с посохом, вышел на паперть.

Отворились главные двери, и Людовик Наполеон об руку с Евгенией вошел в собор. На императоре был генеральский мундир с лентой ордена Почетного Легиона и с тем самым крестом, который был на Наполеоне I при его коронации.

Евгения была одета в белое шелковое платье, отделанное дорогими кружевами, и в горностаевую накидку, стянутую на талии бриллиантовым поясом. На голове сверкала бриллиантовая диадема, от которой спускалась кружевная вуаль, украшенная вверху померанцевыми цветами.

Музыка играла все время, пока Наполеон и Евгения, раскланиваясь на все стороны, шли к эстраде под балдахином. Около и сзади эстрады разместились придворные.

Архиепископ приветствовал их величества, подошедшие к алтарю, и потом громко спросил;

– Вы прибыли сюда для того, чтобы заключить брачный союз перед лицом церкви?

Людовик Наполеон и Евгения отвечали: «Да!» Духовник императора подал архиепископу кольцо, которое тот благословил.

– Государь, согласны ли вы считать перед Богом и святой церковью девицу Евгению Монтихо, графиню Теба, своей супругой?

После утвердительного ответа императора архиепископ продолжал:

– Обещаете ли вы и клянетесь ли быть всегда и во всем верным супругом, как требует того заповедь Божья?

Людовик Наполеон отвечал утвердительно, и архиепископ предложил те же вопросы Евгении, которая тоже дала утвердительные ответы. Затем император надел на палец Евгении обручальное кольцо со словами:

– Даю вам это кольцо в честь заключенного между вами брачного союза.

Императорская чета преклонила колени перед алтарем, и архиепископ, простерши над ними руки, прочитал обычные молитвы.

Затем новобрачные возвратились на эстраду.

Началась обедня. Принц Наполеон, двоюродный брат императора, подал ему венчальную свечу, а принцесса Матильда – императрице; епископы Нанси и Версаля держали над их величествами венчальное покрывало.

По окончании обедни оркестр исполнил Те Deum, а архиепископ подал новобрачным церковную книгу, в которой был записан акт церковного бракосочетания.

Свидетелями со стороны императора подписались принцы. Иероним и Наполеон, а со стороны императрицы – испанский посланник маркиз Вальдегамас, маркиз Бедма, граф Гальве и генерал Альварес Толедо.

Обряд бракосочетания завершился. Новобрачные проследовали к выходу в сопровождении архиепископа и духовенства.

Проходя между колоннами, Евгения вдруг увидела среди присутствовавших дона Олимпио Агуадо и маркиза де Монтолона.

Император поклонился им; Евгения побледнела. Она увидела на груди Олимпио бриллиантовый крест, в котором, как ей показалось, недоставало многих камней, а оставшиеся утратили блеск. Отчего это так поразило императрицу? Разве она не достигла вершины счастья? Разве не исполнилось ее заветное желание? Что же она так испугалась и затрепетала?

Но смятение длилось только одну секунду; императрица прошла с супругом, приглашая гостей. Олимпио не сводил с нее глаз. Затем Евгения увидела перед собой низко кланявшихся придворных – Морни, Персиньи, Рилля, С. Арно, Флаго, Мопа, Бачиоки и наконец у входа Моккара и Флери.

Народ громкими криками приветствовал вышедших из собора новобрачных. Процессия возвратилась в прежнем порядке в Тюильри через набережную и площадь Согласия. В саду императорская чета была встречена депутацией рабочих и молодыми девушками, которые подавали цветы и приветствовали Людовика и Евгению. На Карусельной площади новобрачные смотрели парад войск. Затем они отправились в комнаты, где был дан великолепный пир.

Евгения несколько раз выходила под руку с Наполеоном на балконы Тюильрийского дворца – войска и народ встречали их радостными приветствиями.

По случаю столь радостного события Людовик Наполеон пожелал также оказать милость. Из тюрем было освобождено три тысячи лиц из числа арестованных в декабре 1851 года, три тысячи из сорока пяти – действительно великодушный поступок, совершенно в духе Шарля Людовика Бонапарта, который считал свой трон до того шатким, а себя таким бессильным, что боялся остальных сорока двух тысяч противников и не выпускал их из тюрем в Алжир и Кайену!

Императрица отказалась от бриллиантового ожерелья стоимостью шестьсот тысяч франков, поднесенного ей в подарок городом Парижем, и великодушно назначила эту сумму для благотворительного института, основанного под покровительством Евгении и предназначенного для бедных девиц.

Ссылки между тем продолжались, освобождено только три тысячи невинных; принц Камерата, дальний родственник императора (принцесса Наполеона Элиза, графиня Камерата, была теткой принца), томился в тюрьме Ла-Рокетт.

Когда из собора вышли гости и свидетели бракосочетания, тогда ушли также Олимпио Агуадо и маркиз де Монтолон, но поехали не в Тюильри, а домой.

Евгения не ошиблась: из креста, который она когда-то дала на память испанскому дону, более других любимому ею, действительно выпало несколько камней. Евгения, находясь на вершине своего величия, подумала, не служил ли этот крест мрачным предзнаменованием, противоречащим ее торжеству? Из тридцати двух камней недоставало уже пяти, они лежали в футляре, в котором Олимпио хранил крест.

Возвратясь домой, Олимпио при наступлении сумерек заметил, что маркиз был в расстроенном состоянии духа. Олимпио молчал. В последние недели он заметил что-то странное в своем друге, но не спрашивал его и ждал, когда маркиз откроет ему свое сердце.

Эта минута, казалось, наступила теперь.

– Олимпио, – начал маркиз грустным голосом. – Настало время открыть последнюю тайну, которую я долго скрывал от тебя, моего лучшего друга. Ты должен узнать все, узнать снедающую меня скорбь, и, выслушав мое признание, ты скажешь, был ли я прав или нет.

– Открой мне свое сердце, ты знаешь мои чувства к тебе! – отвечал Олимпио, подходя к маркизу и протягивая ему руку. – Всякое горе становится легче, если есть человек, с кем можно им поделиться.

– Сядь там, – сказал Клод де Монтолон, указывая на дальний стул.

В эту минуту вошел Валентино, чтобы зажечь свечи, но маркиз, не желая света в этот час, приказал удивленному слуге не зажигать огня до получения приказания.

Друзья остались наедине.

Клод сложил руки на груди; Олимпио сидел неподвижно.

Наступило глубокое, почти торжественное молчание…

II. ПАЛЕ-РОЯЛЬСКАЯ НИЩАЯ

Наконец маркиз начал глухим голосом:

– Много лет прошло с того времени, когда я думал покончить счеты с миром, думал, что не могу больше жить, и однако же я сижу теперь с тобой, Олимпио, с которым мы вместе бывали в боях. Скажи, не помнишь ли ты, как в первое время нашего знакомства ты часто не сводил с меня глаз?

– Мне казалось, что ты ищешь смерти. Я не понимал твоих намерений и часто качал головой, и только постепенно уяснил себе, что у тебя были особые причины искать смерти.

– И ты никогда меня не спрашивал об этой причине?

– Я ждал, пока ты не откроешь добровольно мне тайны, лежащей на твоей прошедшей жизни, – отвечал Олимпио.

– Теперь настало это время, слушай же! Я все открою тебе, вручу ключ к ужасному прошлому. Мы друзья, и между нами не должно быть никаких тайн. Ты видел пале-рояльскую нищую – она моя жена.

– Пресвятая Дева! Вот это несчастье!

– Я вижу по твоему лицу, что ты хочешь упрекнуть меня, осудить за участь этого создания. Ты не стал бы осуждать меня, если бы знал все.

– Клянусь всеми святыми, так кажется, судя по всему, – вскричал Олимпио. – Но я никогда не стал бы осуждать тебя, зная твое великодушие, уважая и любя тебя.

– Будь справедлив, и твой приговор оправдает меня. Я начну свою историю с детства! Отец мой, маркиз Морис де Монтолон, имел двух сыновей, меня и Виктора.

– Как, у тебя есть брат?

– У меня был брат, но уже давно умер. Виктор был почти двумя годами старше меня, но слабее и менее развит, нежели я, так что все считали его младшим. Он был очень скрытен и постоянно углублен в себя, и, когда мы были еще детьми, мне часто казалось, что в нем происходит нечто особенное. Между тем как я, к великой радости отца, занимался воинскими упражнениями, Виктор просиживал дни и ночи за книгами. Разговоры и образы книжных героев преследовали его во сне, он бредил ими так, что я едва мог разбудить его. Днем он охотно забирался в уединенные места, разговаривал сам с собою; все говорили, что у него странные наклонности. Даже наш камердинер однажды уверял меня с грустью, что Виктор, конечно, не в здравом рассудке, потому что часто дает ответы и приказания, совершенно не свойственные человеку со здравым рассудком. Затем наступило время полного спокойствия и рассудительности, так что мы с отцом не верили в его помешательство. Держался он всегда в стороне от людей и всегда смеялся, когда заходил разговор о любви к родителям или братьям, как будто он не мог любить никого, кроме себя и своих книг. Мать моя давно умерла, я не помню ее. Отец мой рано постарел и ослабел. Я был его любимцем. Он охотно говорил со мной и благосклонно смотрел на мои занятия фехтованием с сыновьями знакомых нам семейств. Часто он озабоченно покачивал седой головой, глядя на Виктора. В доме у нас все шло спокойно и мирно. Виктору исполнилось восемнадцать лет, а мне – семнадцать. Напротив нас, в маленьком домике, на месте которого теперь стоит большое великолепное здание, жил бедный старик monsieur д'Оризон, потерявший в 1808 году в сражении правую ногу и живший в отставке на маленькую пенсию. Он не был так стар, как казался; потеря ноги и походы при Наполеоне I расстроили его здоровье. Жена его умерла во время его отсутствия, оставив дочь, которой было двенадцать лет, когда мне исполнилось шестнадцать. Адель д'Оризон казалась вполне развитой в физическом отношении и хорошела с каждым днем, по крайней мере на мой взгляд; я знал и любил ее еще с детства. Ребенком я часто играл с нею, пока отец беседовал о войне со старым д'Оризоном. Мы подросли, и наши детские игры обратились в такую серьезную страсть, какой я и не воображал. Я никогда не предчувствовал страшного несчастья, постигшего меня и брата из-за этой девушки; если б я мог все предвидеть, то победил бы в себе возраставшую с каждым днем любовь к Адели д'Оризон.

– Да, Клод, ты мог бы подавить в себе это чувство; я вполне понимаю тебя.

– Я любил Адель со всем пылом юношеского сердца. Она была для меня прекрасным ангелом, самым восхитительным существом в мире, и я с каждым днем сильнее привязывался к ней, потому что она тоже любила меня! Адель была всегда весела и резва; отец мой признавался, что не встречал еще девушки прелестнее Адели. Monsieur д'Оризон очень любил меня, и для меня было величайшим счастьем, когда я имел случай посильно помогать ему в нужде, принося тайком чай, кофе, сахар, купленные на сбереженные мною деньги, тогда как брат Виктор тратил свои деньги на покупку книг и лакомств. Но я поступал нечестно, обманывая старого, дряхлого д'Оризона. Часто я находил Адель в Булонском лесу и по целым часам разговаривал с нею. Как я был рад видеться с нею! Любовь моя к Адели росла с каждым годом, и наконец я увидел, что не могу жить без нее. Я и не подозревал, что брат Виктор тайно любил ее; Адель получала от него письма, где он говорил ей о своей любви. Она играла сердцами двух братьев, не понимая, что может быть виною страшного столкновения между ними. Она не была связана клятвою, и, любя больше Виктора, могла бы предпочесть его мне; но она не сделала этого. Оба они скрывали от меня свою любовь. Когда мне исполнилось двадцать четыре года, старый, дряхлый monsieur д'Оризон умер, оставив Адель круглой сиротой. Видя мою страстную любовь к ней, отец мой дал мне позволение жениться на Адели. Он очень любил ее, знал, что я обожаю ее, и хотел осчастливить нас обоих. Как описать тебе то блаженство, то счастье, когда я назвал Адель своею! Мой добрый, любящий отец отдал нам тот флигель, в который я теперь никогда не вхожу. Это были блаженные месяцы, лучшие в моей жизни, ибо тогда я еще не предвидел постыдной измены, жертвою которой был впоследствии. Я не обращал внимания на то, что Виктор избегал моего присутствия, что Адель часто дрожит, оставаясь с ним, – мог ли я ждать чего-либо дурного от молодой жены, которая, казалось, так сильно любила меня, и от моего брата? Я наслаждался счастьем с Аделью, которая понимала, что составляет для меня весь смысл жизни.

Виктор делался мрачнее и скрытнее. В душе я очень жалел его; ибо мне казалось, что он очень несчастен в своей замкнутости.

Адель играла страшную роль. Кого она любила – меня или Виктора? Этого я никогда не мог узнать. Однако же последствия доказали, что она сделала несчастными и меня, и Виктора, и даже моего старого отца. Лаская меня, она обдумывала, как бы удалить меня на несколько часов из дома, чтобы остаться наедине с Виктором. Ты так недоверчиво смотришь на меня, Олимпио, как будто я рассказываю невозможные вещи, а между тем я говорю истинную правду. Теперь ты поймешь слова, которые я часто говорил тебе – блажен, кто мог назвать своим любящее сердце женщины! Я никогда не видел этого счастья, меня обманули в моей верной, горячей любви!

– Стало быть, Адель д'Оризон есть нищая Пале-Рояля? – нерешительно спросил Олимпио.

– Слушай, что было дальше, и пойми всю тяжесть моего горя. До сих пор я тебе рассказывал обыденную историю; теперь наступили события, стоившие жизни двоим и лишившие счастья двух других. Я рассказываю тебе не подозрение, возбужденное ревностью, – нет, я никогда не знал этого глупого чувства, – я рассказываю страшное событие, в котором я был свидетелем своего собственного несчастья. Полгода наслаждался я счастьем обладать Аделью. Редкий вечер я не проводил с нею, не любовался ее красотой! Меня не удивляли ее просьбы не оставлять своих прежних знакомых. Я считал эти просьбы скорее доказательством ее доверия ко мне. Но пустая жизнь моих прежних друзей, которые переходили от одного наслаждения к другому, не прельщала меня с тех пор как я был вполне счастлив со своей обожаемой Аделью. Чего мне было еще желать, зачем мне было участвовать в диких оргиях, когда дома я вкушал полное блаженство? Однако я уступал иногда просьбам Адели. Возвращаясь домой около полуночи, я всегда заставал Адель, ожидавшую моего возвращения. Она любит меня так же горячо, как и я ее, говорил я сам себе. Она просит меня не оставлять моих старых друзей. При этой мысли я чувствовал себя до того счастливым, что не думал о бренности этого блаженства. Отец мой, несмотря на свою слабость, собрался раз идти вместе со мной. Он очень любил бывать в обществе молодежи, смеяться и шутить. Но через час на него напала такая мучительная тоска, что он попросил меня проводить его домой. Я очень испугался его внезапному нездоровью и поспешил исполнить его просьбу, так что мы возвратились домой раньше обыкновенного. Я просил отца переночевать у меня, боясь, чтобы ему не было хуже ночью. Горничная моей жены, отворяя нам дверь, страшно побледнела. Я думал, что она испугалась внезапного нездоровья моего отца. Я велел ни слова не говорить жене, боясь, что это встревожит ее, и потихоньку отправился в зал, где обычно ждала меня Адель. Еще из передней мне послышалось, что в зале кто-то разговаривает. Но кто мог сидеть у жены?

Отец мой тоже прислушался и вдруг, схватив меня за руку, стал удерживать. Вероятно, он предчувствовал, ожидавший меня страшный удар. Я молча потащил старика за собой и быстро отворил дверь в зал.

Адель лежала, смеясь, в объятиях Виктора, который пожирал ее страстным взглядом. Брат отнял у меня жену, Адель нарушила свою клятву, я был обманут в самом святом чувстве. Как в тяжелом, смутном сне я смотрел на эту сцену.

Отец в оцепенении стоял, как пораженный громом. Он страшно дрожал.

В пылу страсти Адель и ее любовник не заметили нас. Она вскочила только тогда, когда я, дрожа всем телом, подошел к ним. Ужас, злоба, презрение кипели во мне.

Виктор сделал презрительную наглую гримасу. Адель ломала руки.

– Несчастный, – вскричал я. – Ты обольстил мою жену! Брат презрительно засмеялся.

– Дурак! – отвечал он. – Она любит меня! Зачем ты настаивал, чтобы она вышла за тебя?

Я был уничтожен, а гласим потемнело, я был готов убить брата, но отец удержал меня за руку. Как я ему благодарен за это! Я не сказал Адели ни слова, не взглянул на нее ни разу. Вместе с отцом я вышел из комнаты, где потерял свое счастье, и направился в комнаты отца.

Там я бросился на колени перед распятием и зарыдал о потерянном счастье.

Добрый старый отец хотел меня утешить, ободрить, он плакал вместе со мной. При виде его слез иссякли мои.

– Успокойся, сын мой, – сказал отец, видя мои страдания. – Не поступай опрометчиво. Впрочем, мне известны твои хладнокровие и рассудительность, и ты, конечно, знаешь, что я должен чувствовать!

Эти ласковые слова тронули меня. Я бросился к нему на шею. В настоящую минут>' мне особенно была дорога его любовь. Она облегчала страдания, нанесенные мне неверной женой и братом. Будь на месте отца чужой человек, я совершил бы убийство.

Из любви к отцу я удерживал злобу против брата, виновника моего несчастья. На другой день отец мой слег в постель, у него развилась горячка. Скорбь и волнение усиливали болезнь.

Наутро Адель пришла ко мне. Я встретил ее холодно, но какое мучение перенес я, когда она, рыдая, бросилась мне в ноги! Слезы мешали ей говорить. Она чувствовала всю тяжесть своего проступка.

– Чего ты еще хочешь от меня? – спросил я совершенно хладнокровно.

– Клод, – молила она раздирающим душу голосом. – Клод, сжалься! Я виновата перед тобой, но я раскаиваюсь!

– Ты могла подумать об этом раньше. Ты постыдно изменила мне, и Виктор вчера хвастался твоей любовью! Между нами все кончено! Один Бог может простить тебе твое преступление.

– Ты не хочешь простить меня, не хочешь меня выслушать? – спросила она.

– Между нами все кончено навсегда! Не старайся умолить меня.

Лучше, если мы с тобой никогда не увидимся. Твоя совесть будет твоим судьей.

Она встала, простирая ко мне руки с мольбой, глаза ее страшно расширились и с ужасом смотрели на меня. Никогда не забуду я этой минуты.

– Так ты не прощаешь мне, что я склонилась на сладкие речи Виктора? – спросила она беззвучным голосом. – Если я поклянусь тебе слушать с этой минуты только одного тебя…

– Даже и тогда! Я тебе больше не верю; я не могу любить тебя. Она вскрикнула.

– Ступай к тому, который оторвал тебя от моего сердца. На что я тебе? Ступай к своему обольстителю.

– Клод, – вскричала она страшным голосом. – Сжалься, не отталкивай меня от себя!

– Ты требуешь невозможного! Не расточай своих просьб, я тверд и холоден. Ты обманула меня, насмеялась над моим святым чувством, которое уже никогда не пробудится. Расстанемся. Будь уверена, что мое сердце закрыто для женщин.

– Даже для меня, для меня, которая готова носить тебя на руках и обожать?!

– Даже для тебя. Я не изменю своего решения. Прощай! Адель содрогнулась. Казалось, так долго дремавшие демонские страсти пробудились в ее сердце; она хохотала, тогда как по ее щекам катились слезы; этот смех был ужасен, я содрогнулся.

– Хорошо, – прошептала она. – Так я заглушу испытываемые теперь мучения, бросившись в бездну порока. Ты бы еще мог спасти меня, простив мою вину, – теперь все погибло. Оставленная Богом и людьми, я теперь предамся греховной жизни. Горе тебе и мне! Не знаю, что будет, потому что сердце мое переполнено мукой и упреками, я хочу заглушить их, забыть свои страдания – только повтори еще раз, что никогда не простишь меня! Клод, только ты можешь спасти меня, Клод, сжалься!

Я оттолкнул ее от себя; в эту минуту моему воображению предстал образ Виктора, обнимавшего Адель. Да простит мне Бог, если я поступил тогда несправедливо, иначе я не мог действовать. Я отвернулся, тогда как сердце обливалось кровью; когда же взглянул вокруг себя, Адели уже не было в комнате, она ушла – к погибели. Кто пережил подобные минуты, тот перенес самое тяжелое испытание в жизни.

Маркиз замолк, в комнате воцарилась тишина. Глубоко тронутый рассказом своего друга, Олимпио не мог выговорить ни слова.

– В скором времени отец мой умер, благословляя меня и проклиная Виктора. Он не мог перенести горя. Я потерял в нем благороднейшего, лучшего человека, с которым мог делиться своим горем.

Однажды ко мне в комнату вошел слуга Виктора.

– Ради Бога, господин маркиз, – вскричал он, ломая руки. – Он помешался, он неистовствует!

– Кто? – спросил я, испугавшись.

– Маркиз Виктор, ваш брат.

Все кончено. Я давно предчувствовал это. Еще в дверях квартиры Виктора я услышал ужасный, резкий хохот. Брат узнал меня, взгляд его был ужасен. Он сидел в углу, поджав под себя ноги; лицо его выражало совершенное отсутствие мысли. Он рвал и кусал вышитую золотом скатерть, потом вскочил, стал царапать стены, ломать стулья.