Текст книги "Евгения, или Тайны французского двора. Том 2"

– Тише, – сказал принц и оттолкнул Марион от двери. Снаружи приближались шаги; это новый сторож делал обход; если бы он взялся за ручку замка, то дверь отворилась бы и тогда все пропало.

Нищая и Камерата прижались к стене; он уже придумывал, как поступить со сторожем, если тот действительно войдет; Камерата не хотел откладывать своего побега.

Шаги глухо раздавались в коридоре, сторож подходил все ближе. Что если слуга Олимпио выдал себя шумом. Что если сторож откроет дверное окошечко и преждевременно увидит мертвеца в слабо освещенной камере.

Возможность всех этих случайностей мелькнула в голове Марион. Она взглянула на принца: черты его лица выражали мрачную решимость.

Но Валентино не шевелился, и сторож, не заметив ничего необыкновенного, прошел мимо, звеня ключами; он не коснулся двери и не отворил окошечка.

– Слава Богу! – проговорила девушка после томительной паузы. – Шаги удалились, опасность миновала.

Но нет! Как до сих пор все благоприятствовало побегу, так теперь казалось, что он не должен был состояться; новые сторожа, проспав половину ночи, были бодры и не сидели, как их предшественники, на скамейке, а, разговаривая, ходили взад и вперед, так что почти каждые две минуты появлялись в поперечном коридоре, по которому принц и нищая должны были идти из темницы к лестнице.

Нужно было воспользоваться удобной минутой.

Марион хотела во что бы то ни стало запереть дверь тюрьмы, равно как и нижнюю железную дверь, и затем отнести оба ключа к отцу; эта, хотя и недолгая работа, требовала однако некоторого времени и особой осторожности.

Она решилась привести в исполнение свое намерение. Если бы ее поймали, то ей, отверженной, нечего терять.

Нужно было любой ценой спасти принца. Она схватила его за руку, подвела к двери и тихонько открыла дверное окошечко, так что можно было видеть происходившее в коридоре.

– Идите вперед, – прошептала она, – не ждите меня! Видите на той стороне темную лестницу? Вы должны, крадучись по коридору, добраться до нее. Старайтесь без малейшего шума спуститься по ступеням; внизу лестницы вы найдете слугу дона Олимпио.

– Валентино, он здесь?

– Не говорите с ним ни слова. Идите скорее к выходу, который я не заперла; оставьте открытою железную дверь; тогда вы попадете в морг и достигнете улицы.

– Свободен, я буду свободен! Девушка, как благодарить тебя за твою самоотверженность!

– Ни слова, принц; слышите, как только сторожа пройдут к тому месту, где пересекаются коридоры, бегите скорее.

Марион тихо отворила дверь и вытолкнула принца, он подошел к лестнице, она убедилась, что он счастливо добрался до последней.

Сторожа опять вернулись; она должна была пропустить минуту, когда они проходили мимо опасного места, откуда могли видеть коридор. Нищая схватила простыню и поспешно свернула ее; потом взяла ключ.

Побег удался, легкий сквозной ветер на лестнице доказал ей, что принц и Валентино прошли через железную дверь; принц был спасен, и через минуту будет на улице Жербье.

По звуку шагов в коридоре, она догадалась, что сторожа направились к перекрестку. Она быстро отворила дверь, – руки дрожали, – наконец ей удалось неслышно вложить ключ в замок; она прокралась в коридор, притворила дверь и дважды провернула медленно ключ. Нельзя было мешкать, ибо сторожа уже возвращались.

Вытащив поспешно ключ из замка, она, как тень, пробралась к лестнице. Когда же она достигла первых ступеней и оглянулась назад, то сторожа шли уже вдалеке.

Они ничего не слышали, ничего не видели.

Марион опустилась на колени, молитвенно благодаря Бога, потом, дрожа всем телом, спустилась с лестницы.

Из незапертой железной двери навстречу ей подул холодный ветер.

Кругом было темно, как в могиле.

Нищая осторожно, по стенке, прошла длинный коридор.

Наконец она нащупала холодное железо двери – ключ был в замке. Внизу царствовала глубокая тишина – Камерата уже достиг улицы.

Марион сошла с каменных ступеней, которые вели в морг, и тихо заперла железную дверь.

Никто не мог предположить, что заключенный принц убежал этой дорогой.

Никто не поверил бы возможность этого бегства, в особенности, увидев труп в темнице.

Нищая положила простыню на мраморный стол и пошла к выходу. Отворив последнюю дверь на улицу, она увидела стоявших за столбами принца и слугу.

Она замкнула и эту дверь.

Камерата бросился к Марион – он был исполнен живейшей благодарности к ней и не хотел уйти, не высказав ее спасшей его девушке, хотя Валентино звал его в карету.

– Я еще увижу тебя, благородное создание, – прошептал он Марион, – я докажу тебе, что ты оказала помощь не неблагодарному.

– Я сделала это, принц, из благодарности и уважения к маркизу, – возразила Марион. – Об этом не стоит и говорить! Я счастлива уже тем, что все так хорошо удалось. Прощайте, принц!

Камерата хотел остановить нищенку, но та быстро исчезла в темноте.

Пока Валентино с принцем спешили в отель Монтолон, Марион побежала в дом отца. Ей удалось положить незаметно ключи на место.

Рассветало, когда она оставила двор, и пока она дошла до заведения Луазона, уже настал день.

Марион была страшно утомлена, когда угрюмый привратник отворил ей ворота.

Но о побеге принца Камерата никто не догадался. На другой день донесли префекту полиции и министру юстиции, что заключенный № 73 лишил себя жизни.

Императору также доложили о случившемся.

VII. ПРАЗДНИК НАПОЛЕОНА

Карл Людовик Бонапарте старался более всего подражать своему дяде. Трудно объяснить, почему он Наполеона I называл своим дядей, а себя Наполеоном III. Он имел такое же право называть его дедом, потому что если падчерица последнего, Гортензия Богарне, была замужем за Людовиком Бонапарте, то история происхождения Карла Людовика Бонапарте покрыта мраком неизвестности.

Однако он находил для себя выгодным называть Наполеона I своим дядей и, насколько возможно, подражать ему. Он рассчитывал при этом на ореол славы, которым первый император все еще был окружен в глазах французов; он хотел заимствовать частицу этой славы, предполагая, что его положение от этого упрочится.

С болезненной заботливостью он собирал все воспоминания, долженствовавшие послужить ему в некотором роде основанием, и операция эта оказалась отличной, так как он присвоил себе даже имя. Заботясь о том, чтобы при первом возможном случае воскресить военную славу французов и шествовать даже в этом отношении по следам своего дяди, он установил 15 августа так называемый день Наполеона, который должен был ежегодно пышно праздноваться в память Наполеона I. Последний, как известно, родился на острове Корсика в Аяччио в 1769 году, 15 августа.

Французы, любящие увеселения и развлечения, очень обрадовались новому празднику (новый император хорошо понимал свой народ и умел находить его слабую сторону). Он приказал, чтобы ежегодно в этот день все императорские театры были открыты бесплатно для народа, и кроме того заботился о разного рода увеселениях, чтобы сделать воспоминание о Наполеоне I как можно приятнее.

Через несколько месяцев после рассказанного в предыдущих главах, в этот день весь Париж облекся в праздничные одежды. Все общественные здания были украшены флагами, а некоторые площади триумфальными арками, народ в праздничных платьях направлялся на Елисейские поля, в Булонский и Венсенский леса; бесчисленные экипажи и всадники оживляли широкие, прекрасные, украшенные гирляндами улицы, в церквях служили торжественные обедни, а в Тюильри собирался блестящий двор.

Но собственно праздник должен был начаться после обеда на Вандомской площади, где были устроены из завоеванных пушек огромные колонны, увенчанные фигурой Наполеона I в сюртуке и треугольной шляпе. Сама восьмиугольная площадь была окружена подмостками; ее украшали высокие мачты, убранные коронами и знаменами; а ложа для императора с супругой блистала золотом и бархатными драпировками.

Вандомская площадь и прилегающие к ней улицы населены большей частью богатыми и знатными людьми. Несмотря на это, свободные окна оставлялись родным или сдавались внаем за огромные деньги. Только у одного великолепного здания, находившегося близ императорской ложи, не было такого напора любопытных, крыша и окна были пусты; балкон, убранный драгоценными вышитыми флагами и тропическими растениями и могущий своим великолепием соперничать с императорской ложей, оставался незанятым, тогда как площадь и прилегающие улицы, а также окна окружающих строений были полны любопытных.

Час праздника наступил. Пушки уже возвестили о приближении императора. Архиепископ и духовенство двигались длинной, великолепной процессией к площади и к воздвигнутому около колонны аналою для благодарственной молитвы.

Подъезжали придворные экипажи; офицеры в блестящих мундирах рассаживались на скамьях; кирасиры, латы и каски которых сияли на солнце, расположились вокруг рядами; барабаны гремели, и гвардейские оркестры заиграли хорал.

Тогда на балконе вышеупомянутого дома, привлекшего к себе внимание многих, показался чрезвычайно высокий слуга, – это был Валентино, который, отодвинув в сторону кадки с цветами и гранатовыми деревьями, поставил несколько кресел. Как попал Валентино в этот отель, ибо отель его господина и маркиза находился на другой, отдаленной улице?

В ту минуту, как он возвратился к стеклянной двери, на балконе показалась дама и красивый, стройный мальчик. На ней была темная, чрезвычайно простая одежда и покрывало, спускавшееся с ее прекрасных черных волос; судя по образку, висевшему у нее на груди, эта дама была испанка.

Ее красота и грация обратили на нее взоры публики; всюду слышалось: какая удивительная фигура, какая красота! Она, вероятно, иностранка, и притом богатая, так как одна занимает весь отель!

Позади нее, в почтительном отдалении стояла старая служанка или компаньонка.

Иностранка, хотя и бледная, но прелестная, подошла ближе к перилам балкона. Она обратила свои прекрасные, осененные длинными, темными ресницами глаза на толпу и на аналой: возле него стояло старшее духовенство, тогда как младшее разместилось у ступеней; множество мальчиков воскуряли фимиам; заиграли трубы.

В великолепной парадной карете приближалась императорская чета с принцами и принцессами.

Но внимание народа было разделено. Если прежде присутствовавшие обращали свои взоры на роскошь, окружавшую императрицу Евгению, Людовика Наполеона и двор, то теперь многие с любопытством или с удивлением смотрели на прекрасную иностранку, стоявшую на балконе.

Под звуки шумной музыки император провел свою супругу среди придворных дам и мужчин, которые, почтительно кланяясь, давали им широкую дорогу к павильону, ступени которого были устланы коврами.

Члены императорской фамилии заняли места позади кресел Евгении и Наполеона; министры и доверенные лица сели в глубине павильона или по сторонам императорской четы.

Громкие приветственные крики встретили императорскую чету, которая, приподнявшись, ответила народу поклоном.

В эту минуту взоры Евгении упали на балкон, где стояла иностранка; императрица, казалось, была поражена, но чем? Красотой ли и простым нарядом этой дамы или тем, что она была совершенно одна на балконе великолепного дома?

Она еще раз взглянула на иностранку, как будто припоминая что-то; легкая бледность покрыла ее лицо, но исчезла тотчас, как только Евгения села рядом с императором. Людовик Наполеон тоже взглянул на иностранку, но не обменялся с императрицей ни одним словом.

Когда же начался праздник и Евгения заметила, что взоры многих прикованы к балкону, она позвала обер-церемониймейстера, указала ему на иностранку и пожелала узнать, кто она.

Несколько камергеров бросилось за префектом полиции. Мопа находился в числе придворных и уже через несколько минут стоял перед императрицей, счастливый честью удостоиться разговора с ней; он не ожидал, что ее вопрос не осчастливит его, а поставит в затруднительное положение.

Евгения встретила Мопа любезной, но холодной улыбкой.

– Один вопрос, господин префект, – сказала она тихо. – Кто эта дама на балконе?

Мопа понял, о ком говорила императрица, потому что придворные, большие любители красоты, уже давно обратили внимание на иностранку; но он не знал ее имени и, стараясь доказать свою верность и выйти из затруднительного положения, ответил:

– Я только сейчас узнал, что эта дама известна рядом благодеяний, оказываемых бедным.

– Вот как! Это благородно и прекрасно! Благодарю вас за эти сведения; но вы не отвечаете на вопрос: кто эта дама?

– Иностранка, имя и положение которой я в эту минуту не мргу сообщить, но я поспешу узнать все и доложить вам.

– Странно, – сказала императрица с иронией, и Мопа, готовившийся идти за справками, понял, что это слово означало: для чего же вы префект полиции, если не знаете даже этого.

Евгения заметила, что Наполеон также смотрел на балкон; следовательно, и он был поражен этим прелестным существом, Евгения поняла это, хотя император опять повернулся в ту сторону, где продолжались увеселения.

Беспокойство овладело сердцем императрицы, она должна была удостовериться – черты иностранки более и более будили в ней мучительное воспоминание; она сердилась, что не могла тотчас получить требуемого известия.

Мопа еще не возвращался; Евгения думала, что малейшее желание императрицы должно быть тотчас же исполнено, а между тем ей приходилось ждать! Особа, на которую должен был излиться весь ее гнев, был префект полиции, употреблявший в эту минуту всевозможные усилия, чтобы собрать нужные сведения. Он бросался то туда, то сюда, разослал тайных агентов и так близко принял к сердцу это дело, что его бросило в пот.

В это время Евгения без него получила сведения, которые не оставили в ней более сомнения.

На балконе появились двое мужчин; она взглянула на них – легкая бледность покрыла ее щеки; один из них был высок и плотен, напоминал собою Геркулеса; он подошел ближе, дама повернулась к нему; это был Олимпио – Евгения узнала его, – Олимпио, который сперва поклонился даме, потом поцеловал мальчика; Евгения не сомневалась более, что прекрасная иностранка, которую так восхвалял Мопа, была униженная некогда ею Долорес; позади Олимпио показался маркиз Монтолон; оба они подошли к перилам.

Что случилось, как попала сюда Долорес? Супруга ли она Олимпио? Чей это мальчик?

Все эти вопросы поднялись вдруг в потрясенной душе императрицы, так что она ничего не слышала и не видела, кроме трех лиц, разговаривавших на балконе. Олимпио не глядел на императорский павильон, его глаза были прикованы к Долорес и выражали его бесконечную любовь.

Чувства Евгении пришли в смятение; она не могла объяснить, была ли то проснувшаяся зависть, сила воспоминания или любовь, которую она впервые сознала, достигнув высоты и не имея более желаний? Императорская корона украшала ее чело; она была императрицей французов, все было у ее ног; она была окружена блеском и великолепием; дальше нельзя было идти – она достигла последней цели, доступной желанию человека; неужели в ней было еще желание, еще одно стремление?

Не дьявольское ли наваждение, что в эту минуту она вспомнила тот час, когда Олимпио Агуадо осушал поцелуями слезы на ее щеках? Теперь он перед ней, она видит его мощную фигуру на балконе. Как ничтожна была в сравнении с ним фигура ее супруга! Как величествен Олимпио, какой огонь горит в его глазах, прикованных к Долорес.

Чувство ревности пробудилось в Евгении, и это чувство росло с каждым мгновением; ее мучила мысль, что Долорес, может быть, супруга Олимпио, но потом по ее прекрасному, холодному лицу скользнула торжествующая улыбка, она знала свое могущество и силу своей красоты, сумевшей приковать императора, – не удастся ли ей покорить и этого человека? Не восторжествует ли ее красота над красотой соперницы, – надо разрушить блаженство Долорес и Олимпио, – для нее была невыносима мысль, что они вместе.

Она мало видела и слышала из того, что происходило на празднике; все ее мысли были обращены к Олимпио и Долорес; только их двоих видела она перед собой, все остальные не существовали для нее.

Когда архиепископ прочел молитву, касающуюся этого дня, к Евгении подбежал запыхавшийся Мопа; ему пришлось ждать окончания молитвы, чтобы передать свои сведения.

Тогда Евгения обратилась к нему; она видела, как Мопа старался, чобы его усердие не осталось незамеченным.

– О, дорогой префект, – сказала она, усмехаясь. – Неужели нужно столько труда и времени, чтобы собрать сведения об иностранке? Это по меньшей мере удивительно!

– Прошу прощения, – прошептал Мопа с низким поклоном, . – толпа народа, необыкновенная давка, все соединилось для моей неудачи! Однако мне удалось…

– Вы могли избавить себя от этого труда, префект, я уже все знаю.

– Вашему величеству известно, – проговорил пораженный Мопа, не понимая, кто мог упредить его.

– Это испанка, – сказала Евгения вполголоса.

– Точно так, ваше величество…

– Имя ее сеньора Долорес Кортино.

– Я пристыжен…

– Разве это не так?

Мопа хотел бы провалиться сквозь землю.

– Отель принадлежит сеньоре Долорес…

– Агуадо? – перебила его Евгения с нетерпением.

– Сеньоре Долорес Кортино, как ваше величество изволили сказать.

– Благодарю вас за это известие, – сказала императрица с любезной улыбкой, так как последнее известие, доставленное Мопа, принесло ей некоторое облегчение.

Почти вслед за тем двор оставил Вандомскую площадь.

Народ целый вечер ходил по улицам, песни и радостные крики слышались там, где два года тому назад лилась кровь; перед Тюильри не прекращались приветствия и выражения радости; праздник, учрежденный императором, продолжался далеко за полночь…

VIII. ДЕНЬ СЧАСТЬЯ

Между тем как в этот день незаметно и вдалеке поднималось облачко, предвестник разразившейся вскоре грозы, в доме Долорес царствовало полное счастье, так что казалось, будто окончились благополучно все горести и страдания.

Когда Олимпио и маркиз нашли Долорес в доме Луазона, когда неожиданная радость первого свидания уступила место спокойному блаженству, которое залечило все сердечные раны, Олимпио, прижимая ее к сердцу, шептал ей:

– Теперь для нас нет более разлуки! Теперь прекратятся все наши страдания! Ты моя!

И Долорес плакала от радости; она не могла отвести глаз, в которых блестели слезы, от вернувшегося к ней Олимпио; она испытывала блаженство, находясь в его объятиях после долгой, тяжкой разлуки.

Маркиз стоял в стороне и наслаждался видом влюбленных; быть свидетелем этого счастья было для его души бальзамом, – сам он не мог рассчитывать на подобное блаженство; он чувствовал чистую, бескорыстную радость, видя Олимпио вместе с Долорес. Он им не мешал. Когда же влюбленные обратились к нему, приглашая его принять участие в их радости, он высказал им все, что было у него на душе, и с глубоким сочувствием пожелал, чтобы это счастье было прочным.

В дверях появился Валентино с довольной улыбкой, и Олимпио рассказал Долорес о верном слуге; она припомнила, что именно он приходил в Саутэнд ее спасать.

Валентино было очень лестно, когда прекрасная сеньора протянула ему с ласковыми словами руку; он поблагодарил ее за эту милость и поцеловал ее руку.

Маленький Хуан, не дожидаясь объяснения в этот день, должен был также представиться сеньоре, но был при этом так застенчив и робок, что маркиз, не предполагая, как мальчик всем близок, едва мог скрыть свое удивление.

На другой день Олимпио купил для Долорес великолепный отель на Вандомской площади, привез в него свою дорогую невесту и просил ее считать это здание своей собственностью, где после свадьбы они будут жить вместе. Сам он временно жил еще в отеле Клода, но оставил Валентино при Долорес в качестве слуги и пригласил к ней старую женщину, которая исполняла обязанности компаньонки.

Долорес рассказала ему о своей тревожной жизни, о смерти отца, о заботах о ребенке Хуаны и неслыханном обращении с нею Эндемо. Олимпио обещал ей не преследовать его.

Будучи людьми благородными, они полагали, что мнимый герцог не станет более их преследовать, что он уедет далеко; они считали, что он способен исправиться.

Но Эндемо принадлежал к тем испорченным натурам, которые не скоро отказываются от своих намерений и целей. Между тем как Долорес и Олимпио готовы были все забыть и простить его, этот негодяй непрестанно помышлял о мести. Кто исполнен, как он, ненавистью и страстью, тот всегда найдет новый путь к осуществлению своих грязных планов.

Влюбленные однако больше о нем не думали; они мечтали никогда не расставаться.

Олимпио испытал еще одну радость; благородный и достойный любви принц Камерата явился неожиданно к нему, освободившись из тюрьмы при помощи дочери палача. Следовало однако тщательно скрывать побег.

Заключенный принц Камерата был похоронен, а освобожденный принц, надев другую одежду, проживал в отеле Клода и легко мог скрываться от полицейских агентов среди парижской суеты.

Никто, кроме двух его друзей, не знал о его освобождении. Самые горячие желания Олимпио были исполнены, и последняя скорбь, угнетавшая Долорес, превратилась в великую радость, как будто небо хотело вознаградить ее неожиданной милостью за все перенесенные страдания.

Хуан, рассказавший маркизу все, что помнил о своем детстве, и упомянувший при этом имя «тети Долорес», признал наконец в отысканной Олимпио сеньоре ту самую, которая некогда любила его, как свое родное дитя. Это было радостное открытие! Рассказ Долорес о Хуане повел к тому, что мальчик был признан сыном Филиппо.

Сердечно связанный кружок праздновал это радостное событие, и Хуан казался всем как бы напоминанием о тех двух несчастных, которых соединила смерть. Мальчик остался у Долорес, и его-то мы видели на балконе в день Наполеона.

Олимпио и маркиз радовались своей счастливой судьбе, и Хуан привязался детским горячим сердцем к доброй тете Долорес, с которой доселе был так жестоко разлучен.

– О, Пресвятая Дева помогла нам и устроила все к лучшему, – говорила Олимпио Долорес, сидя около своего возлюбленного и глядя на мальчика, прижимавшегося к ней. – Будем ее благодарить!

Олимпио вторил ей, глядя своими блестящими от радости глазами на Долорес и Хуана. Он прижимал ее к сердцу, целовал в губы свою невесту и в лоб сына Филиппо, оставшегося сиротой и нашедшего себе в Долорес вторую мать.

Зависть Евгении была не безосновательной, потому что возлюбленная Олимпио была подобно ангелу. Не требуя ничего для себя и охотно во всем себе отказывая, она старалась, сколько могла, помогать бедным.

Мопа сообщил императрице совершенную истину, сказав, что эта иностранка была утешением несчастных; тайно, не требуя никакой благодарности, она с радостью отдавала все, лишь бы только облегчить чужую нужду и заботы. Олимпио должен был признаться себе, что небо было к нему милостиво, позволив ему снова отыскать это прекрасное, чистое, как ангел, существо.

Но Долорес желала большего. Она усиленно занималась с учителями, взятыми для нее Олимпио, и в скором времени, благодаря уму и разносторонним талантам, стала гораздо образованнее Евгении. Дочь графини Монтихо, достигнув сана императрицы, отличалась одним внешним блеском, тогда как Долорес получила прекрасное образование, которое вместе с красотой и добрым сердцем делали ее замечательной женщиной. Только теперь она стала жить полной жизнью, будучи окружена любовью Олимпио, которая согревала ее, как луч солнца! Когда он приходил к ней и шаги его раздавались на лестнице, она спешила к нему с открытыми объятиями; Хуан следовал за ней, чтобы также приветствовать дона.

Блаженные часы проводили они тогда и, полные блаженства, строили уже планы относительно вечного соединения. Они предполагали тогда поселиться вдвоем в отеле, в котором, благодаря заботам Олимпио, Долорес жила теперь. Все скорби и горести, казалось, миновали.

Но в это время случилось печальное событие, отдалившее их свадьбу; Олимпио не мог праздновать свои лучшие минуты в жизни, когда Клода постигла страшная скорбь – смерть маркизы; ее сумасшествие прогрессировало, и ни самоотверженный уход Марион, ни появление Долорес, не могли разогнать мучительных видений и картин, угнетавших Адель…

Маркиз стоял и молился перед телом покойной жены, избавившейся наконец от своих мучений; она жестокими страданиями искупила измену своей любви; но Бог оказал ей Свою милость и перед смертью, когда уже все ее силы были истощены, послал минуту, в которую она узнала Клода и успела проститься с ним.

Сердечная рана, нанесенная этой минутой маркизу, не могла никогда исцелиться. Его душе, высокой и ясной, была нанесена такая рана, что едва ли для нее было возможно счастье.

– Адель, – сказал он нежно, когда маркиза тоскливо протянула к нему руки, готовясь переселиться в вечность, – Адель, ты уходишь от меня; да будет забыто и прощено все прошлое. Ты переходишь в вечное блаженство, а я остаюсь здесь!

– Мы увидимся… вот… вот… меня озаряет чудный свет… я слышу звуки… Прощай… не произноси больше моего имени… Ты последуешь за мной… и тогда…

Адель смолкла, еще раз поднялась ее грудь, еще один глубокий вздох слетел с уст, и на ее лице отразилось то блаженство, которое она видела перед собой.

Клод встал на колени возле покойницы, – все было прощено!

Грешница избавилась от упреков и мучений совести, она унеслась в вечность, и он молился за ее душу…

Марион тоже преклонила колени; вечернее солнце осветило маленькую комнату, и последние красноватые лучи его упали на покойницу и на Клода, который поднялся со спокойным, задумчивым видом; ни одна черта его благородного лица не обнаруживала глубокого, несказанного горя; с верой и твердостью переносил он эту потерю, хотя его сердце было полно скорби, которая его более не покидала.

В тот день, когда Клод и Камерата похоронили маркизу, они совершили еще одно дело – отвезли бедную, оставленную Марион в дом одной вдовы, которая обещала о ней заботиться. Не сказав ни слова Марион, они отдали старухе сумму, которая обеспечивала девушку на всю ее жизнь.

Вскоре за тем обстоятельства призвали маркиза Монтолона к делу. Он, казалось, хотел забыть свое горе среди военных тревог и спрашивал своих друзей, желают ли они участвовать в разгоравшейся в то время войне с Россией. Камерата, разумеется, не мог встать в ряды войска под своим именем, он назвал себя Октавием, и никто не предполагал, кто скрывается под этим именем. Камерата с радостью шел на войну. Сражаться рядом с Олимпио и Клодом было его заветным желанием, и кто бы мог предполагать, что волонтер Октавий и умерший принц, которого Наполеон и Морни считали устраненным, одно и то же лицо!

Когда Олимпио пришел к Долорес, чтобы сообщить ей о новой разлуке, она грустно взглянула на него.

– Ободрись, моя бесценная, – сказал Олимпио. – Я вернусь, и мы всегда будем вместе! Не огорчайся этой короткой разлукой – мы снова увидимся…

– Нет, нет, Олимпио! Внутренний голос говорит мне, что эта разлука будет иметь тяжелые последствия.

– Предчувствия! Кто, подобно тебе, уповает на Бога, тот не должен бояться предчувствий!

– Ах, дядя Олимпио! – вскричал Хуан. – Вы, конечно, с маркизом отправляетесь на войну…

Олимпио посмотрел на двенадцатилетнего мальчика, глаза которого блестели и лицо сияло.

– Останься, не уезжай в чужие страны, не оставляй меня одну! – просила Долорес, ломая руки. – Я чувствую, что мы больше не увидимся.

– Ты наводишь страх и на меня, Долорес, чтобы обезоружить меня; если бы я знал, что более не увижу тебя, то, разумеется, не поехал бы.

– Останься, ты не вернешься!

– Но, тетя Долорес, дон Олимпио храбрый, сильный герой! Он победит неприятеля! – вскричал восторженно Хуан.

– Совершенно так, малютка! Как блестят твои глаза!

– О, возьми меня с собой, дядя Олимпио! Я буду исполнять ваши поручения!

Долорес озабоченно, а Олимпио с удовлетворением посмотрели на хорошенького, физически развитого мальчика.

– Оставь свой страх, – сказал Олимпио напуганной девушке. – Не беспокойся обо мне – я вернусь! Меня волнует только твое положение в мое отсутствие, но я оставлю Валентино охранять тебя; он верный слуга, который скорее позволит убить себя, нежели допустит, чтобы с тобой что-нибудь случилось! Зная, что он около тебя, я буду спокоен.

– А я поеду с вами, дядя Олимпио? – спросил Хуан. – Возьмите меня с собой! Вы всегда говорили, что я хорошо фехтую и стреляю, позвольте же мне это доказать! Я силен и с радостью перенесу любые трудности вместе с вами, вы никогда не увидите недовольного лица.

– Если я поеду, то возьму тебя с собой, – успокоил Олимпио пылкого мальчика, который пришел от этого в восторг и объявил, что теперь дядя связан словом.

Олимпио хотел уже уступить просьбе озабоченной Долорес и остаться, хотя это было ему тяжело; он не хотел огорчать свою возлюбленную. Прочтя на лице Олимпио его намерение, Долорес торжествовала, он уже сообщил свое решение друзьям, как вдруг явился к нему Олоцага.

Дипломат многозначительно улыбнулся, пожимая ему руку.

– Я пришел к вам с поручением от королевы.

– Как, дон Олоцага, королева Изабелла обращается к карлисту, доставившему когда-то ей немало хлопот?

– Она хочет доказать вам свою милость, Олимпио, свое доверие, почтить вас, ибо ценит вашу храбрость и высокие нравственные качества.

– Говорите, Олоцага, в чем состоит поручение?

– Ее величество решила послать на войну, которая начнется на следующей неделе, некоторых лучших офицеров и назначила для этого генерала Прима и дона Олимпио Агуадо!

– Это удивляет меня, дон Олоцага! – вскричал Олимпио. – Я не ожидал…

– Вручаю вам генеральский патент и письмо, в котором отдается должное вашей храбрости.

Олоцага передал ему бумаги.

– Благодарю вас, благородный дон, и прошу передать королеве, что я повинуюсь ее приказанию и употреблю все силы, чтобы быть достойным генеральской шпаги. Маркиз и… – Олимпио едва было не назвал принца Камерата, но вовремя остановился, – маркиз и сын умершего Филиппе Буонавита отправятся со мной. Еще раз воскреснет прошлое, а потом я обзаведусь домиком, дон Олоцага, и буду покоиться в объятиях любви!

Дипломат улыбнулся.

– После долгого отдыха, Олимпио, люди вашего типа, привыкшие к военной жизни, не связывают себя так легко брачными узами; они более любят железные латы. Вы качаете головой, знаю, что ваше сердце пленено, и могу только похвалить ваш вкус; сеньора прекрасна, благородна и умна…

– Я буду счастлив, имея такую жену, – ответил Олимпио.

– Желаю вам этого! Быть может, вы и угомонитесь на некоторое время, хотя впоследствии могли бы иногда посвящать войне некоторое время. Поручение мое выполнено! Прощайте, Олимпио!

Олоцага дружески простился с Олимпио, который поспешил к Долорес. Хуан ликовал, узнав, что дядя возьмет его с собой в конницу, в которую поступили также маркиз и принц.