Текст книги "ГПУ"

Однако, читая в Стамбуле информационные сводки ГПУ, я все более убеждался в том, что народное хозяйство разрушается и гибнет, пока наверху идет драка за власть. В частных письмах мне сообщали, что положение все более ухудшается, что приближается новый, 1921-й голодный год. Постепенно становилось ясно, что в создавшемся положении виноваты не отдельные личности, но вся система управления. Зрела мысль борьбы с руководителями преступной политики. Ехать обратно в СССР и начать там открытую борьбу, это значило в лучшем случае сесть куда-нибудь в концентрационный лагерь.

Я решил ехать на Запад. Работать при таких условиях я уже не мог и после отъезда Аксельрода почти прекратил разведывательную работу.

Москва, не подозревая о произошедших во мне переменах, продолжала присылать задание за заданием. Надо было что-то предпринимать. В Турции я оставаться не мог: с одной стороны я подвергал себя преследованиям советской власти, а с другой – мог попасть под удары турецкого правительства (на территории которого я вел разведку). В апреле месяце я обратился в одну из иностранных миссий в Константинополе с просьбой разрешить мне въезд в ее страну и сообщил, кто я такой. Мне предложили подождать ответа из столицы. Приблизительно в то же время я получил сведения от моего агента Гюмишьяна, что за мной следит турецкая полиция. Я не обратил на это внимания и продолжал ждать…

Наконец в июне мне передали из персидского консульства, что турецкая полиция усиленно интересуется мной и даже будто бы собирается меня арестовать. К этому времени начатые мной записки были готовы. Ждать больше было нельзя. По рекомендации персидского консульства я, как честный купец, получил визу во Францию.

19 июня 1930 года я покинул Константинополь и 27 июня приехал в Париж. Свои записки я не повез с собой, а отправил другим, надежным путем, боясь обыска турецкой таможни. Эти записки, украдкой составлявшиеся мной в Турции, ныне составили эту книгу.

Я начал их за несколько месяцев до бегства для того, чтобы они были опубликованы в том случае, если мне не удастся вырваться из рук ГПУ.

Я не литератор и избегал лишних слов в моей книге. Я предназначал ее не для развлечения широкой публики, а для того, чтобы в точном и бесстрастном изложении фактов познакомить Европу с природой и деятельностью ГПУ – учреждения, фактически руководящего властью в России.

* * *

Какие выводы хотел бы я сделать из всего рассказанного? Первый и основной вывод тот, что ГПУ, созданное в 1918 году как классовый орган для защиты завоеваний пролетариата, ныне обратилось в охранное отделение худшего типа, защищающее исключительно интересы Сталина и его клики.

В борьбе за власть внутри ГПУ вполне усвоен лозунг «социалистического соревнования» между отделами. Это соревнование ведет к тому, что количество тюрем и концентрационных лагерей в СССР увеличивается в геометрической пропорции по отношению к росту населения. На иностранных территориях ГПУ старается раскинуть такую же широкую сеть шпионажа, как и внутри России. Читатель видит из моей книги, что в этом отношении работа на Востоке поставлена неплохо. Думаю, что на Западе дело обстоит не хуже.

Ежегодно советское правительство отпускает для шпионажа в иностранных государствах только в руки ГПУ около трех миллионов долларов, которые добываются от продажи на заграничных рынках продуктов питания, вырванных изо рта голодного рабочего и крестьянина.

Но доллары, жесточайшим образом выколачиваемые из народа, текут не только в руки ГПУ.

Несмотря на официальные заверения советского правительства о полной его непричастности к делам 3-го Интернационала, читатель видит, что фактически Наркоминдел и Разведупр работают вместе для общей цели и на одного хозяина – имя которому политбюро Центрального комитета Всесоюзной коммунистической партии, или Сталин.

Разница между ними та, что Наркоминдел разговаривает и отвлекает внимание, а остальные молча ведут подрывную работу под теми, с кем Наркоминдел говорит. На языке сотрудников ГПУ, Разведупра и Коминтерна такое «разделение труда» облекается в следующую формулу по адресу Наркоминдела:

– Ваше дело болтать и отписываться, а наше дело вести реальную работу.

Опыт предыдущих лет показал, что легальные резидентуры ГПУ при дипломатических и торговых представительствах не достигают целей в военное время. По мнению же ЦК ВКП, война неизбежна, и вот уже год с лишним, как

ГПУ повсеместно за границей организует наряду с легальной работой нелегальную.

ГПУ за двенадцать лет существования сумело раскинуть сеть шпионства не только в каждом уголке Советского Союза, но почти во всех странах мира. В особенности сетью ГПУ охвачены соседние с СССР страны: на Востоке – Персия, Афганистан, Турция, Китай, а на Западе – Прибалтийские страны и Германия.

Для достижения своих задач ГПУ не стесняется средствами; читатель мог видеть это из моей книги.

Все крупные задачи ГПУ предварительно обсуждаются в политбюро. Поэтому за всю деятельность агентов ГПУ полностью ответственно советское правительство в лице ЦК ВКП.

Идейным руководителем ГПУ в настоящее время является генеральный секретарь партии Сталин. Он лично дает направление внешней и внутренней работе органов ГПУ.

Из органа, являвшегося мечом в руках пролетариата, ГПУ превратилось в орган личной диктатуры Сталина. Примером служит расправа с Троцким, Мясниковым, Мдивани и с правой оппозицией.

Сотрудники ГПУ, считавшие работу в ГПУ революционной обязанностью, ныне превратились в ретивых чиновников, работающих в целях личного благополучия и карьеры. Они теперь настолько обезличены и «дисциплинированы», что творят по указке Сталина все что угодно, не задумываясь о революционной целесообразности. ГПУ, поставленное над всеми другими учреждениями соввласти, пользующееся особыми материальными и правовыми привилегиями, стало «царской опричниной». Из органа диктатуры пролетариата оно обратилось в орган душителей пролетариата.

Июль – август 1930 года

Париж

На службе в ЧК и Коминтерне. Личные воспоминания

Предисловие редактора

На меня выпала честь редактировать предлагаемую вниманию читателя книгу Е.В. Думбадзе «На службе в ЧК и Коминтерне». В.Л. Бурцев пишет к ней вступительную статью, в которой он выясняет общественное значение его книги.

Мне же, как редактору ее, хочется лишь сделать кое-какие необходимые пояснения.

Е.В. Думбадзе пишет с полной откровенностью о себе, как о чекисте. Мемуары эти представляют собой нечто ужасное, ибо написаны они человеком, лично все изображенное пережившим, и не выдержавшим этого ужаса, и, хотя с большим трудом и опасностями, ушедшим с этой проклятой службы.

Но не одно только чувство гадливости владело им при его отходе от советской службы. Нет, им руководило и горячее стремление выступить на борьбу с режимом, поправшим свободу Родины и обратившим ее в страну рабов. После долгих и тяжелых перипетий Е.В. Думбадзе очутился в Париже. Недружелюбно встретила его русская эмиграция. Охраняя чистоту своих риз, русские сторонились его, не верили искренности его разрыва с ГПУ и подозревали в нем ловко и умело притаившегося агента. Напомню, например, ту жестокую травлю, которую подняло против него «Возрождение»…

Я считаю полезным остановиться на том, как он стал чекистом.

Большевистский переворот застал Е.В. Думбадзе восемнадцатилетним гимназистом, пылким по натуре и революционно настроенным, но по молодости еще плохо разбиравшимся в политических и партийных течениях. Голова его и его душа были полны свободолюбивых идей, и он жаждал, жертвенно жаждал принести свою молодую жизнь во имя свободы человека.

Его душа, его ум представляли собой открытую страницу, на которой было написано одно только слово, и слово это было «Свобода». Но слово это было совершенной абстракцией, в нем не было практически-реального содержания. Он был не один. Такие же юные товарищи окружали его, также горевшие жаждой вступить в жестокий бой за свободу и благо народа. Конечно, вся эта зеленая и желторотая молодежь идейно питалась только тем дешевеньким материалом, который ей представляла агитационная работа всякого рода большевистских «вождей»: брошюры, митинговые речи и пр.

И эта молодежь впитывала в себя, как сухая губка, готовые и все и вся универсально разрешающие лозунги. Она прониклась ими насквозь и шла во имя их в жестокий бой с жизнью, с рутиной.

И вот мы видим молодого Е.В. Думбадзе записавшимся в Красную армию добровольцем. Кое-как вооруженный, он принимает уже участие в Гражданской войне. Походы, сражения, взятые города, разоренные жители, пылающие деревни, расстрелы проходят перед ним, сменяясь, как в ужасном фильме. Он видит все эти жестокости, все это варварство и с горячностью проходит через все это: ведь это война… война за свободу!..

Но вот наступает желанный момент, и его демобилизуют. Он ждал этого момента с нетерпением. Он уже ясно видел, что в его жизни имеется серьезный дефект: отсутствие систематического образования, которое помогло бы ему разобраться в сложных жизненных сплетениях. И юноша, состоявший членом коммунистической партии, которой он верил, как сын матери, обращается к ней с просьбой командировать его в университет для продолжения образования.

И партия исполнила его просьбу… и он был командирован в распоряжение ЧК! Я не буду описывать того, что он мне лично говорил о своем разочаровании… Но рассуждать было нельзя: ведь большевики не шутят и требуют слепого повиновения своим приказам. Да, кроме того, юноша еще верил, что ЧК является тем оплотом, который стоит на страже интересов свободы человека, народа и всего будущего родины.

И он очутился в этом «университете»… Он ярко и с исчерпывающей искренностью описывает те «науки», которые ему пришлось пройти в этой «школе».

Он прошел эти науки и в результате вынес горячую ненависть к этому человеконенавистничеству и стремление уйти из «стаи славных». Но всякий, хоть сколько-нибудь знакомый с современной российской действительностью, знает, что уйти так просто, как уходят свободные люди, из цепких лап коммунистической партии нельзя.

И прошло еще несколько лет. Тяжелых лет приспособления, притворства, обмана, чтобы получить возможность усыпить бдительность коммунистической партии и уехать за границу.

Автор, описывая все шаги своего освобождения от ига коммунистов, дает читателю ряд реальных, подчас захватывающих душу, как роман, приключений.

На этом и оканчиваются воспоминания Е.В. Думбадзе.

Наконец он свободен… И 21 июня 1928 года он в Париже.

И начался новый период его жизни, о котором я выше говорил. Фарисеи эмиграции стали забрасывать его камнями. «Вот, смотрите на него, – это чекист!..» – вопили они, колотя себя в пустые груди… И прошло немало времени, прежде чем автор настоящих воспоминаний встретил хорошего душевного человека, В.Л. Бурцева, который тепло и дружески согрел его и стал на его защиту…

Г. А. Соломон

Предисловие

Воспоминания Евгения Васильевича Думбадзе должны прочитать все, кто заинтересован в борьбе с большевиками вообще и в частности с русскими большевиками. Это – не просто исторический рассказ об интересных событиях. Для автора это – борьба с тем, что составляет сущность большевизма.

Автор по личным воспоминаниям описывает то из советской жизни, с чем он сам хочет бороться и бороться с чем призывает других. Никто, кроме людей, бывших в положении Е.В. Думбадзе, не сможет с такой силой и с таким знанием передать читателям сущность того, с чем он призывает бороться.

В воспоминаниях Е.В. Думбадзе говорит о ЧК, как человек, бывший в ЧК и хорошо знающий ее.

С воспоминаниями Е.В. Думбадзе я познакомился тогда, когда они еще не были написаны. Они еще тогда глубоко запали мне в душу.

С Е.В. Думбадзе я встретился впервые в конце 1928 года в Париже.

Я беседовал с ним, как старый, убежденный враг большевиков. Он сразу мне стал говорить о большевиках, как их враг. Мне не пришлось его ни в чем убеждать. То, что я говорил ему о большевиках, было только комментариями к тому, что о них говорил он сам.

Мне, редактору «Общего дела», сообщили, что не так давно приехавший из России активный большевик хочет встретиться с кем-либо из антибольшевиков. О нем мне сказали, что он колеблется в своем большевизме и что он не прочь даже откровенно поговорить с антибольшевиками.

Я согласился встретиться с этим большевиком.

Предстояло необычное свидание при конспиративных условиях.

Представители двух различных миров, кто до последнего времени не находил для себя никакого общего языка, должны были сойтись и говорить на самые щекотливые темы.

Идя на это свидание, я принял все меры, чтобы прийти туда «чистым», то есть чтобы за мной не было никакой слежки.

В кафе я пришел за несколько минут до назначенного срока. Мне не пришлось долго ждать.

Вскоре в заднюю комнату, где я сидел в стороне, в углу кафе, за стеклянной дверью, вошел сначала мой знакомый. Затем вслед за ним шел какой-то молодой человек лет тридцати, ярко выраженного грузинского типа. Я сразу понял, что это пришел тот, с кем у меня назначено свидание.

Мой знакомый представил нас. Несколько минут мы втроем стали обмениваться незначительными фразами. Все трое ждали того, чтобы кто-нибудь начал разговоры на темы, беседовать на которые мы пришли.

Я воспользовался минутой неожиданно воцарившегося молчания и прямо перешел к делу.

– Вы большевик? – спросил я и, не дожидаясь ответа, добавил: – А я – антибольшевик, последовательный, убежденный враг большевиков. Я с ними стал бороться до революции. Они арестовали меня в первый день своего переворота. В тюрьме я продолжал борьбу с ними и с тех пор никогда ее не прекращал.

Все, что я говорил о своем отношении к большевикам, я старался пересыпать какими-нибудь характерными рассказами как из дореволюционного времени, так и позднейшего.

Я сразу понял, что передо мной сидит человек, который скорее расположен слушать, чем сам говорить.

Я этим воспользовался, чтобы познакомить его возможно полнее с моими взглядами на большевиков и сообщить ему все те факты, на основании которых он мог бы сам делать выводы о моем отношении к большевикам.

Мы сидели довольно долго. Говорил главным образом только я один.

Когда мне казалось, что я сказал все главное, что надо сказать, я стал прощаться. Мы назначили новое свидание. Моему новому знакомому, кроме адреса моего отеля, я дал номер моего телефона и с особенным подчеркиванием просил его мне телефонировать на следующий день. Я рассчитывал по телефону назначить с ним новое свидание так, чтобы мы могли разговаривать только вдвоем.

Через несколько дней свидание было назначено. Мы разговаривали вдвоем и могли поэтому говорить более откровенно. Я дал моему собеседнику возможность высказать все, что он считал нужным.

К моему изумлению, свой рассказ он почти что начал словами: «Я – чекист»…

Он назвал свою фамилию. Она меня особенно заинтересовала, так как она очень известна в России.

Это придавало для меня особое значение его разоблачениям.

На этом свидании я уже не только говорил сам, но и слушал.

Наше знакомство продолжалось. Мы виделись часто – почти всегда в кафе, – но Е.В. Думбадзе, приняв особые меры, приходил иногда и ко мне в отель.

Мы все ближе и ближе постепенно сходились.

Я все больше и больше узнавал и начинал понимать Е.В. Думбадзе.

Так длились наши свидания довольно долго.

За время своих свиданий с Е.В. Думбадзе я смог выслушать от него почти все, что читатели найдут в этой книге.

Между нашими свиданиями я виделся с теми, кто мог мне сообщить о нем какие-нибудь сведения.

Но никто, с кем я говорил лично, не подозревал, что я его знаю и даже встречаюсь с ним.

Я наводил, где мог, справки и о том, что он мне рассказывал.

За эти наши свидания я так сошелся с Е.В. Думбадзе и почувствовал к нему такое доверие, что решил открыто идти к нему навстречу и, приняв его предложение, выступить открыто против большевиков за своим именем.

Я понимал, что для нас обоих предстоит трудная и ответственная борьба – особенно тяжелая в условиях нашей эмигрантской жизни.

Я написал статью о Е.В. Думбадзе, а он написал вводную статью к своим воспоминаниям, и мы то и другое напечатали в очередном номере «Общего дела».

Е.В. Думбадзе был, таким образом, почти первым боевым невозвращенцем. Его рассказы в «Иллюстрированной России» читались не только за границей, но и в России. Они волновали антибольшевиков, а может быть, еще больше – большевиков, особенно чекистов.

Со стороны Е.В. Думбадзе его воспоминания были прежде всего протестом против большевиков.

Это была борьба против них.

Своим примером он заставил и многих чекистов задуматься над своей деятельностью.

Почти год Е.В. Думбадзе работал в Париже. Затем он побывал в других странах. Принимал участие в ответственных политических выступлениях невозвращенцев.

Его работой как невозвращенца и была настоящая его книга о ЧК.

Враги ЧК, кто понимает ее значение в общей борьбе с большевиками, должны со вниманием прочесть воспоминания Е.В. Думбадзе.

Вл. Бурцев

3 сентября 1930 г.

Париж

От автора

Мне всего тридцать лет. В этом возрасте люди обыкновенно далеки еще от того, чтобы подводить итоги своей жизни. И если я тем не менее приступаю к моим воспоминаниям, то делаю это с единственной целью посильно изобразить то средостение, в котором прошла моя ранняя молодость, почти целиком отданная моей службе большевизму.

Я имею в виду в настоящих моих воспоминаниях указать на мою основную ошибку – мою веру в высокие идеалы, провозглашенные большевизмом. Второй целью, поставленной мной в этих воспоминаниях, является настоятельная, на мой взгляд, необходимость показать обществу, что представляет собой советская система в той части, которая была доступна моему наблюдению. Возможно, что многое из того, что мной приводится в моих воспоминаниях, уже известно обществу. В таком случае в этих частях мои воспоминания представляют собой лишь новое свидетельское показание, новое подтверждение того, о чем часто люди говорят и кричат и вкось и вкривь.

Я хочу показать в моих воспоминаниях, как шаг за шагом разбивалась моя юная вера в провозглашенные большевиками идеи. Как во мне зародились сперва неясные сомнения, которые, все увеличиваясь и вширь и вглубь, в конце концов привели меня к сознанию, что вместо вестников свободы, за счет которой оперировали и оперируют вожди большевизма, они являются в действительности апостолами тиранической олигархии, несущими Родине мрак и ужас человеконенавистничества и стремящимися разлить этот яд по всему миру. Я понял, что не любовь к человеку, «каков он ни есть», а узкое себялюбие представляет собой их основные принципы.

Я увидел и убедился, что наряду с великой ненавистью, ставшей истинным лозунгом вождей большевизма, в них нет ни чести, ни истины и что вокруг них сплошной обман, шпионаж и провокация. Когда власть окончательно и целиком попала к большевикам, они в силу закона обратного действия, естественно, не могли не проявить своей глубокой реакционности.

На моих глазах беспощадно подавлялись протесты рабочих, засаживали в тюрьмы абсолютно невинных людей, их избивали и расстреливали. Я видел всюду кровь и слезы. Мы, то есть я и многие мои товарищи, поняли, что все делалось согласно воле руководителей политбюро. Что втаптывались в грязь и ужас и демократия, и свобода!..

Я описываю, как, осознав все это и решив уйти от них, я должен был проделать целый ряд махинаций и хитростей, чтобы почувствовать себя свободным.

Мне чуждо стремление этими воспоминаниями сводить мои мелкие личные счеты с теми или иными деятелями большевизма. Я ставлю себе лишь задачу написать правду, поэтому читатель не найдет в моих воспоминаниях кричащих газетных сенсаций.

Мне остается сказать в настоящем предисловии, что я расстался с большевиками не только потому, что мне стало лично невтерпеж, но главным образом для того, чтобы получить возможность бороться против них, как источника великого социального зла.

Часть первая
Работа в Красной Армии

Мартовская революция 1917 года застала меня в Ялте, в Крыму. Вся Россия того времени была уже насквозь пропитана революционными идеями, особенно интенсивно распространявшимися благодаря несчастной войне. Мне было всего восемнадцать лет, и я, весь охваченный напиравшими на меня извне революционными идеями, встретил революцию восторженно…

В 1918 году Ялта была взята большевиками. Началась обычная картина расправы, с расстрелами, арестами, реквизициями…

Я, конечно, разделял все ультрабольшевистские взгляды, без критики, без анализа, на веру принимая все положения большевизма в учении Ленина. Следуя его заветам, что в борьбе «с классовым врагом все средства хороши и честны», я принимал и те зверства, которыми ознаменовался захват большевиками власти, как нечто должное, неизбежное и необходимое для революции, поставившей себе основную задачу – освобождение угнетенного народа, пролетариата и вообще демократии от гнета царизма и капитализма… И поэтому-то я по первому же зову вступил в Красную гвардию вместе с такими же, как и я, восторженными восемнадцатилетними гимназистами…

Я вступил в качестве добровольца в Н-й батальон Красной гвардии. И вскоре, кое-как вооруженные и обмундированные, мы стали уже принимать участие в боях, то есть в Гражданской войне… Боевая жизнь уже столько раз была описана, что я, чтобы не повторять этой избитой уже темы, не буду говорить о тех сражениях, в которых я принимал участие. Скажу лишь, что мы, молодежь, верили, до экзальтации верили в дело революции и восторженно окружали ореолом величия и поклонения наших тогдашних вождей: Ленина, Троцкого и других, видя в них истинных и бескорыстных вождей народа и пролетариата. И мы шли, жертвенно шли, не щадя себя, в огонь и умирали с этой верой и с высоким сознанием выполненного нами гражданского долга. И мы не замечали или почти не замечали стонов и слез близких, павших в этих боях…

Что нам были эти слезы и стоны – ведь перед нами открывались умопомрачительные горизонты великой свободы человека!

Мы верили и умирали… Много лет прошло с той поры, и ушли, безвозвратно ушли те молодые силы, кровью которых Ленин, Троцкий и другие вели свое дело. Часть этой молодежи погибла в братоубийственной Гражданской войне. Часть надорвала свои силы и погибла от болезней. Часть освоилась с новым режимом и срослась с ним. И часть верных заветам революции «все для народа», поняв истинные побуждения своих вождей и разочаровавшись в них, поняв, что торжество большевизма повергло нашу Родину в ужас и мрак отчаяния, насыщенного человеконенавистничеством, порвала с ним и ушла в подполье, чтобы оттуда бороться против своих вчерашних товарищей…

Но возвращаясь к моей военной службе, которая вскоре была прервана наступлением немцев и белых. Мы должны были отступить. Лично я должен был бежать, так как среди шедших с немцами белых офицеров были мои родственники и мне пришлось бы плохо. Я бежал в Грузию, в Озургети, где занялся подпольной большевистской работой.

1919 год застает меня уже в России, в Астрахани, в качестве политического комиссара Н-го полка Н-й армии.

Я не буду здесь подробно говорить об институте политических комиссаров в Красной армии; в дальнейшем при описании одного характерного случая я буду иметь возможность подробнее остановиться на этом важном вопросе и отметить, какое невероятное с военной точки зрения двоевластие исключительно из-за политических целей было введено в армию. Скажу лишь, что в задачи политических комиссаров (политком) входило представлять в армии революционные идеи, воспитывать в них солдат и поддерживать в них классовый дух. Надо сказать правду, что хорошо распропагандированные красноармейцы мужественно дрались в наших рядах, что не мешало им, попав к белым, с таким же успехом драться против нас.

Наряду с институтом политкомов при каждой воинской единице находится еще и особый карательный орган – военная ЧК, носящая название – «особый отдел». Орган этот имеет право производить аресты, а иногда и приводить приговоры в исполнение. Как пример работы этого органа приведу следующий факт.

Однажды по телефону меня вызвали в штаб армии в особый отдел. Явившись к начальнику особого отдела Макарову, я по его требованию рассказал ему свою биографию. Вслед за этим он объявил меня арестованным. Не понимая, в чем дело, в чем меня обвиняют, я через моих друзей рапортом сообщил о моем аресте члену Реввоенсовета товарищу X., который сейчас же приказал меня освободить. Как потом выяснилось, у меня контрреволюционная фамилия[3]3
  Генерал Думбадзе мой дядя, бывший ялтинский градоначальник, любимец Николая II, был известный реакционер и славился своим юдофобством. (Здесь и далее примеч. авт.)


[Закрыть] и «что яблоко от яблони далеко не падает».

В мою задачу, как политкома, входило, как я говорил, пробуждение революционного сознания у красноармейцев. Надо сказать правду, задача была нелегкая, так как в их умах царил полнейший хаос. Вот маленькая сценка, которая может служить некоторой иллюстрацией этому.

После одного боя мы вошли в местечко А., улицы были исковерканы и частично разрушены артиллерийским огнем. По обыкновению, красноармейцы бросились грабить. В добычу им досталась между прочим бочка самогона, и в результате победители пришли в соответствующее настроение, начались песни и пляски. Я проходил мимо такой сцены, когда один из поющих красноармейцев подошел ко мне.

– Товарищ военком, – блаженно-пьяным голосом обратился он ко мне, – дозвольте спросить… а что ты, часом, не из жидов будешь?

Конечно, вопрос этот не мог меня не удивить, ведь слово «жид» было изгнано из революционного лексикона и считалось контрреволюционным.

– Да что ты, Дурова голова, – обратился я к нему, – ты что, спьяна рехнулся? Разве ты забыл, что слово «жид» у нас упразднено? Ну а по национальности я, если тебе это интересно знать, грузин.

– Ага… так, так, – все тем же блаженным голосом отвечал красноармеец, – а все-таки, значит, ты крещеный?.. А почему ты такой черный?.. – И дальше он продолжал пьяным доверительным тоном: – Ведь мы же бьем буржуев и белобандитов, ну и заодно, значит, и жидов-христопродавцев…

Конечно, мне пришлось много поработать над этим молодым солдатом, выясняя ему сущность его заблуждений и стараясь вразумить его.

После этого боя я распорядился выстроить пленных, чтобы выделить офицеров, которых, согласно положению, я должен был отправить в штаб армии. Там их часто расстреливали, за «злостную контрреволюцию». Но бывали нередки случаи, когда на вызов офицеров таковых не оказывалось. Это объяснялось тем, что пленные «белые солдаты», зная, какая участь угрожает любимым офицерам, не выдавали их.

Прошло почти два года беспрерывной Гражданской войны на разных фронтах, и уже в 1920 году, за несколько месяцев до занятия Баку, я был назначен временно исполняющим должность политкома Н-й дивизии, расположенной на передовых позициях. Мне было тогда всего лишь двадцать лет.

В этот период и произошел тот факт, наглядно иллюстрирующий, для чего был фактически создан кадр политкомов, о котором я упоминал выше.

Читателю уже известно, что при каждой воинской части имеются, помимо командного состава, еще политические комиссары, которые ввиду того, что командиры считаются главным образом специалистами и далеко не всегда пользуются полным доверием советского правительства, являются, в сущности, глазами и ушами партии. Конечно, политкомы всегда назначаются из надежных коммунистов.

Приводимый ниже случай я считаю характерным в том отношении, что на нем читатель может увидеть, какие глубокие конфликты по необходимости имеют место между военным специалистом (командир) и политическим комиссаром. Отмечу, что командиром этой дивизии был полковник А., бывший офицер Генерального штаба царской армии, видный специалист своего дела. Я же был, в сущности говоря, неопытный доброволец, не имеющий никакого военного образования и потому не могущий себе отдать ясного отчета в необходимости принятия тех или иных мер, диктуемых ходом боя.

Между тем имеется немало таких распоряжений, которые получают официальную силу приказа лишь по утверждении их политкомом. Ничего нет удивительного поэтому в том, что с самого начала моего вступления в должность политкома у меня начались с командиром дивизии крупные недоразумения.

Вот как оно произошло. Командир дивизии нашел, что для подкрепления сил, находящихся на передовых позициях, необходимо было послать туда подкрепление в несколько батальонов пехоты, и приказал двинуть те части, которые находились в распоряжении политкома дивизии.

Части эти представляли собой резерв, предназначенный для прикрытия тыла в случае отступления. Эти батальоны комплектовались из латышей и китайцев, в громадном большинстве коммунистов. Но кроме того, эти войска употреблялись также против своих же в случае их бегства. В этих случаях эти части открывали стрельбу по отступающим, заставляя их повернуть и идти вперед. По существующим в Красной армии положениям эти особые части могут быть использованы только с разрешения политкома, командный же состав не имеет права единоличного распоряжения ими.

Дав такое распоряжение, командир дивизии, конечно, натолкнулся на мое сопротивление, и изданный им приказ мною подписан не был. Командир дивизии донес рапортом в штаб армии о том, что временно исполняющий должность комиссара дивизии товарищ Думбадзе вмешивается в оперативные дела командования, не будучи подготовленным к этому и не имея абсолютно никаких военных знаний, почему он и просил соответствующего распоряжения.

Штаб армии назначил комиссию для расследования инцидента, которая дала заключение в мою пользу, найдя, что в своих действиях я руководствовался имеющимися у меня инструкциями ПУРА (политического управления штаба армии), хотя сам лично сознаю, что с военной точки зрения я был не прав.

В 1920 году Н-я армия вступила в Баку. Занятие этого города, а затем оккупация всего Азербайджана прошла почти без выстрела. Вступление Красной армии было совершенно неожиданным не только для населения, но и для некоторых членов правительства Азербайджанской национальной республики.

Тысячи офицеров, всевозможных чиновников, а также представителей зажиточного класса все были застигнуты врасплох. ЧК и особый отдел свирепствовали вовсю. Сотни арестованных без суда и следствия отправлялись на остров Нарген, находящийся недалеко от Баку, и там чекисты расстреливали их пачками. Это была знаменитая «неделя ущемления буржуазии». Целые районы, в которых были расположены дома, принадлежащие бакинским миллионерам Тагиеву, Макташеву, Муса-Алиеву и другим, расхищались и национализировались. Всякий брал что только мог и хотел, и только в конце «недели» большевики спохватились и стали отбирать у жителей и концентрировать в складах награбленное имущество.