Текст книги "ГПУ"

Надо отметить, что это было не первый раз, что X. был арестован во время облав. Да кроме того, во всех городах СССР, где имеются учреждения ЧК или ГПУ (а где его нет?), если какой-либо гражданин неожиданно исчезает и несколько дней не возвращается домой, встревоженные родственники ищут его не в больницах, не в моргах, а прямо идут за справками в ЧК… Так было и на этот раз, и явившейся в комендатуру ЧК жене исчезнувшего X. предложили подать соответствующее заявление с запросом. На этом заявлении стояла резолюция, что арестованный тогда-то X. во время сопровождения его в помещение ЧК сделал попытку бежать, почему конвоирующий его (имярек) застрелил. Несчастная женщина потеряла сознание…

При этой сцене как раз и присутствовал чекист, приятель Иваницкого. Узнав от него, что у застреленного «при попытке бежать» X. была большая сумма в американской валюте, этот чекист невольно заинтересовался вопросом: куда же девались эти деньги? На его запрос, обращенный к заведующему камерой хранилища вещей расстрелянных, последний заявил, что от Асатиева в указанное время никаких денег не поступало. Тогда приятель Иваницкого доложил начальнику секретного оперативного управления, который и назначил сперва негласное дознание. Потом выяснилось, что Асатиев просто присвоил себе эти деньги, нарочно убив X.

Уличенный в бандитизме Асатиев был коллегией ЧК приговорен к расстрелу.

В 1922 году я по распоряжению начальника секретно-оперативного управления ЧК Грузии Цивцивадзе был откомандирован в город Поти – в потийское политбюро (так называлась тогда губернская ЧК) на должность уполномоченного агентурного отдела. По приезде в Поти, явившись к начальнику политбюро товарищу Деняге, я принял должность и получил от него недельный отпуск для знакомства как с обстановкой губернской ЧК, так и с городом Поти, где мне предстояло работать.

Город Поти по своему населению особенной важности с политической точки зрения не представлял, за исключением потийского порта, где насчитывалось несколько сот рабочих. По своему политическому убеждению большинство их было социал-демократами (меньшевики) и противниками существующего строя в Грузии.

Потийское политбюро ЧК Грузии – маленькая провинциальная чрезвычайная комиссия – ничем тогда от центра не отличалось, за исключением того, что само оно не имело права приводить приговоры в исполнение. Несмотря на это, благодаря произволу, царившему тогда в потийском политбюро еще до моего приезда, было расстреляно 11 человек бандитов, среди которых было и два политических. Расстрел этот санкционирован был центром уже постфактум.

Работа моя и моего отдела сводилась к тому же, что и в центре, но только в маленьком масштабе. Штат секретных сотрудников у меня был до пятидесяти человек, при одном помощнике. Жалованье в советских дензнаках я получал до 150 рублей, а жалованье сексотов колебалось от 50 до 60 рублей плюс полный красноармейский паек.

Первое «боевое крещение» сотрудники политбюро получили в мае месяце, в день независимости Грузии, празднуемый народом и запрещенный советской властью.

Большинство населения Поти и, как я уже отметил, портовые рабочие были настроены антибольшевистски. Накануне майских событий я получил донесение от секретных сотрудников, что этой ночью рабочие социал-демократы собираются расклеить прокламации по городу, а утром 26 мая будет устроена демонстрация рабочих в городе и в порту. Сейчас же были мобилизованы все сотрудники политбюро, а также в помощь нам по постановлению потийского комитета партии были мобилизованы все коммунисты города. Всю ночь накануне 26 мая отряды политбюро срывали и собирали уже расклеенные прокламации, всевозможные воззвания к народу, требовавшие борьбы с большевиками и «красными жандармами-чекистами». Арестовывались все подозрительные, как на улице, так и по ордерам в домах, согласно имеющемуся у политбюро списку «контрреволюционеров», и к утру 26 мая мы имели до пятисот человек арестованных. Ими были полны все подвалы, внутренний двор и свободные комнаты, ибо арестные помещения уездного политбюро не были рассчитаны на такое количество арестованных. Следственный аппарат работал без отдыха, «нагрузка» была на все сто процентов. Утром же 26 мая часть чекистов с чоновцами (части особого назначения, состоящие из коммунистов) бросились разгонять рабочие демонстрации в порту, уже организовавшиеся и направлявшиеся с плакатами, с флагами, с антисоветскими лозунгами к городу.

При разгоне рабочих, а также ученических демонстраций чекисты и чоновцы пускали в употребление нагайки, приклады винтовок, рукоятки револьверов и для устрашения толпы кое-где были произведены холостые выстрелы.

Майские события в Поти были подавлены. Часть арестованных вместе с материалом этапным порядком были отправлены в Тифлис. Другая же часть за неимением серьезных улик была выпущена на свободу до следующего «сезонного ареста», как часто говорится в подобных случаях в ЧК.

Из моей работы в потийском политбюро мне вспоминается несколько характерных эпизодов: как это часто бывает в жизни, трагическое здесь переплетается с комическим. В июле месяце однажды я получил донесение сексота о том, что на островке озера Палеостомистпа «скрываются видные меньшевики, в числе которых был известный антибольшевик, социал-демократ Степан Махарадзе, все вооруженные с ног до головы, и даже при пулеметах». Донесение это, естественно, взволновало сотрудников политбюро, была поднята тревога, тотчас же снеслись с комитетом партии и исполнительным комитетом Поти (исполком). Последние решили в помощь нам мобилизовать ЧОН и вместе с ними мы должны были выступить в поход, чтобы ликвидировать «шайку» Степана Махарадзе.

В полночь вооруженный отряд чекистов в 60–70 человек с четырьмя пулеметами выступил в поход под командой начальника политбюро товарища Деняги. Предисполком города Поти товарищ Гогия, решив, что у нас будет «жаркое дело», приказал здравотделу горисполкома заготовить несколько санитарных тележек и вместе с медицинским персоналом отправить нам вдогонку. Через три часа мы были уже у берега озера. Отряд, уместившись в шести больших баркасах, направился к острову, соблюдая строжайшую тишину. Все были наготове, зарядив винтовки, и на носу баркасов стояли пулеметы, наведенные дулом к острову. Мы тихо пристали к месту, высадились и, окружив остров кольцом, бросились со штыками наперевес к шалашам, расположенным посреди острова. Добежав до них, мы нашли… несколько мирно спавших крестьян… и это было все, что мы нашли. Мне неизвестно, было ли это ложное донесение или кто-нибудь успел предупредить Махарадзе. Так или иначе, возвращение наше после «жаркого дела» было не из веселых, население, узнав об этом, долго после этого тихонько смеялось и издевалось над нами. Секретный сотрудник же, сообщивший эти сведения, был откомандирован в центр… Читатель уже знает, чем обычно кончаются эти «дисциплинарные взыскания».

Второй случай был такого же характера. Секретный сотрудник сообщил, что на квартире у некоего Глонти состоится в определенный день нелегальное собрание меньшевиков, на котором будут присутствовать все разыскиваемые нами лица. В 11 часов ночи с отрядом красноармейцев мы подошли к дому Глонти, расположенному в глухой части города. Снаружи казалось, что там действительно что-то происходит. Мы подошли. Нам сразу открыли. Это была прислуга. Грубо отбросив ее в сторону, мы с криком «руки вверх!» и с револьверами, направленными на сидящих, ворвались в комнату. В большой комнате, ярко и празднично освещенной, за большим столом сидело около сорока человек. Все присутствующие были, по советским понятиям, нарядно одеты… Оказалось, что мы попали на свадьбу. Тем не менее мы произвели тщательный обыск, во время которого нашли только один «запрещенный» портрет Ноя Николаевича Жордании, бывшего премьера Республики Грузия, который хранился хозяином дома в ящике письменного стола.

Ясно было, что мы были введены в заблуждение. Это не помешало Деняге, стоявшему во главе «операции», арестовать двух присутствующих просто, очевидно, для того, чтобы показать, что мы не зря ворвались, а имели для этого серьезное основание… Правда, арестованные наутро были выпущены, и, как выяснилось, все это «дело» было основано на облыжном доносе одного секретного агента ЧК, у которого были свои личные счеты с Глонти…

Говоря о Деняге, не могу не упомянуть, что ко мне очень часто поступали от секретных сотрудников донесения о его преступной деятельности.

Сведений этих было много. Все они тщательно проверялись, и в результате было установлено, что Деняга в своем кабинете в здании политбюро изнасиловал жену одного заключенного, пришедшую за справкой, и одну проститутку, которая была арестована им же на улице «за приставание». Много было сообщений, подтверждающих негласное расследование о многочисленных дебошах Деняги, и на все эти «невинные развлечения» шли народные деньги. Выяснив с несомненной точностью преступную деятельность Деняги, я, воспользовавшись его отсутствием, шифрованной телеграммой сообщил о его «подвигах» коллегии ЧК Грузии. Прошло более месяца, а со стороны коллегии не только ничего не было предпринято, но даже я не получил никакого ответа. Все стало ясным, когда я позже узнал, что у него в коллегии был свой человек. Ввиду этого я обратился с жалобой в потийскую партийную организацию, и только через ЦК партии спустя несколько месяцев ЧК Грузии командировала своих инспекторов Егорова и Батайтиса, которые оказались людьми смелыми и на второй же день ознакомления с материалами арестовали Денягу и увезли с собой в Тифлис. Вскоре Деняга был приговорен к расстрелу. Но свой человек в коллегии… Это сделало свое дело, и расстрел был заменен Деняге пятью годами тюрьмы. Но уже через несколько месяцев он был на свободе, а еще через некоторое время он уже служил в милиции начальником одного из районов города Тифлиса, где и служит по сие время.

Проработав в городе Поти год с лишним, я, по моей просьбе, был откомандирован в тифлисскую ЧК Грузии, где меня очень скоро демобилизовали.

Расставшись таким образом с ЧК – это было в 1923 году, – я после этого работал в целом ряде хозяйственных кооперативных и государственных учреждений республики. Здесь мне приходилось сталкиваться как с деятельностью ЧК, так и с работой отдельных чекистов. Но уже со стороны. Одно время я работал в Батуме. Тогда там стоял особый отдел (военная ЧК) Батумского укрепленного района под начальством Иосилевича, который теперь, как троцкист, живет в ссылке в Соловках. Начальником военно-контрольного пункта батумского порта был Мюллер, долгое время проработавший за границей в качестве резидента ГПУ.

Однажды в числе пассажиров, которые должны были сесть на пароход, отходящий за границу, был один перс – крупный коммерсант. В ожидании посадки на пароход он вступил в соглашение с контролером особого отдела, проверявшим паспорта и багаж пассажиров. Перс пообещал контролеру соответствующую взятку, если он разрешит пронести на пароход имеющееся у него золото в слитках. Контролер, соблазнившись крупным заработком, согласился пропустить перса на пароход и сделать вид, что не видит ничего.

Как полагается, об этом сейчас же узнал особый отдел через информатора, находящегося в порту. Перед посадкой на пароход перс был арестован, найденное при нем золото конфисковано и его самого расстреляли, несмотря на то что он был персидским подданным…

В том же Батуме стоял Н-й пограничный отряд, помощником начальника которого был некто Эрман, прославившийся в Батуме «успешной борьбой с контрабандистами». Дело было в следующем: Эрман раз в месяц устраивал массовые аресты всех сапожников и портных и городским властям сообщал, что благодаря этим мерам ему скоро удастся в корне прекратить контрабанду в Батуме. По его словам, все сапожники и портные только тем и живут, что работают из контрабандных материалов. На неоднократные запросы батумских властей, каким же образом доходит контрабанда до кустарей, Эрман отвечал: «Это сволочи аджарцы снабжают их, их необходимо всех перестрелять, тогда уничтожится и контрабанда». Конечно, Эрман всех аджарцев не мог перестрелять, и контрабанда не только не уничтожилась, но стала импортным товаром в СССР и тем самым легализировалась. Так продолжалось бы долго, если бы не перевод Эрмана в ленинградское ГПУ, куда он был назначен начальником экономического отдела. После его отъезда в Батум наконец приехала ревизия из штаба пограничных войск. Ревизия вскрыла такую кошмарную картину преступлений, хищений, растрат и даже провокаций, не одним Эрманом, а целым сонмом ответственных работников таможенного управления, что по решению ревизии все дело было передано в ЧК, которая и вынесла несколько смертных приговоров. Начальник таможни Жордания и его несколько сотрудников (все коммунисты) были расстреляны в Батуме. Эрман же был арестован в Ленинграде, и дальнейшая его судьба мне неизвестна, но, как потом мне впоследствии передавали, он будто бы бежал за границу.

Но в сущности эта эпопея борьбы с контрабандистами была гораздо сложнее и многограннее. Арестовывая контрабандистов с поличным, Эрман угрозами и другими средствами обращал их в своих осведомителей, а товар, согласно закону, конфисковывал. Но этим дело не кончалось: через особое подставное лицо Эрман передавал контрабанду тем же своим «клиентам», сапожникам и портным. Но вслед за тем эти клиенты, в свою очередь, позже арестовывались, проданный им товар Эрманом вновь конфисковывался… Деньги же, вырученные путем этого круговорота, шли в карман Эрмана. Это была, в сущности, целая панама сравнительно в небольшом масштабе, ибо одновременно с Эрманом с контрабандой боролась батумская таможня. Она тоже конфисковывала товары, а ее шеф, начальник таможни Жордания, в свою очередь, путем всевозможных комбинаций ухитрялся продавать часть конфискованного товара на сторону, в свою пользу… В конце концов, как я упомянул, эти махинации были раскрыты и виновные расстреляны.

Я надеюсь, что из краткого описания этой «коммерции» читателю ясно, что такие эксперименты возможны лишь при той системе провокации, взяточничества и воровства, которые являются характерными для большевистской системы и только с уничтожением ее, с уничтожением большевистской диктатуры, когда исчезнет и ГПУ, будет парализована и возможность ведения «эрмановской коммерции».

Мое описание службы в ЧК приближается к концу, но оно было бы неполно, если бы я не закончил его приведением еще трех, на мой взгляд, весьма характерных эпизодов и картин.

Я хочу, насколько это в моих силах, описать, что представляет собой прославленная, неоднократно упоминаемая в литературе так называемая камера смертников. Оговорюсь, что такой камеры, с таким названием и с таким назначением в действительности не существует. Это просто анахронизм, оставшийся от 1918–1920 годов. Но надо отметить, что в этом понятии есть доля истины, так как нередко лица, арестованные по какому-нибудь известному кричащему делу, часто все являются кандидатами на расстрел, хотя эти кандидаты обыкновенно сидят в общих камерах… Надо сказать, что в отношении «смертников» нет никаких особых правил, и нередко человек, привлекаемый по делу, которое может повлечь за собой смертную казнь, к таковой не приговаривается, и наоборот – часто люди, привлекаемые, по-видимому, по самому пустому делу, в конце концов бывают расстреляны.

Понятия «смертник», скажем, в английском смысле слова или французском в практике ЧК не существует. В то время как в Англии, например, суд приговаривает человека к смертной казни, устанавливает день и час ее, в практике ЧК в этом отношении нет никакой регламентации: так, очень часто приговоренный бывает «смертником» только несколько минут, иногда часов, день, два… Так что если я употребляю термин «камера смертников», то лишь со всеми вытекающими из вышеизложенного оговорками. Таким образом, я буду говорить вообще о камерах, в которых сидят узники ЧК, причем лишь субъективно, психологически они сами себя считают смертниками, зная, какая участь для них возможна… Поэтому я посвящу несколько слов описанию камер в потийском политбюро, в которых, между прочим, находились и «смертники».

Я помню одну ночь, – она резко и неизгладимо врезалась в мою память. Это было на второй день после массовых арестов. Камеры были переполнены до отказа, заключенные уже были распределены по следователям, в числе которых был и я. У меня в производстве находилось дело Тодрии, члена ЦК грузинской социал-демократической партии, обвиняемого в злостной контрреволюции. Не знаю, почему я сам спустился в камеру, чтобы вызвать его. Для этого я должен был пройти через двор в приспособленное для заключения людей полуподвальное помещение, которое раньше представляло собой склады разного рода материалов. Я вызвал коменданта и разводящего караула и вместе с ними вошел в камеру, в которой сидел мой подследственный. Это была довольно обширная конюшня. Обитая железом дверь была открыта разводящим караул. Я вошел в камеру. Она была рассчитана примерно на 16 лошадей. Бетонные грязные стены, такой же потолок и пол. Посредине потолка чуть маячил свет от маленькой электрической лампочки, едва-едва пробивавшийся сквозь дым и испарения. Царила полумгла, напомню, что была ночь, часов около двенадцати.

Когда я вошел, мне в нос ударил отравленный густой воздух, напоминающий собой клетку зверинца. Заключенные – их было не менее двухсот человек – частью сидели, спали на нарах, частью лежали, задрав ноги к потолку, некоторые, сбившись в маленькие группы, играли в карты, шахматы или просто беседовали… Шум открытой двери взбудоражил заключенных. Все насторожились и вперили в меня полные вопроса и тревоги взоры. Я вызвал старосту камеры и попросил его указать мне, где находится гражданин Тодрия. Он проводил меня куда-то в угол, где на нарах лежал и, кажется, спал прикрытый стареньким пальто человек.

– Гражданин Тодрия, – обратился я к нему, – пойдемте ко мне, мне нужно с вами побеседовать.

Молча, стараясь оправить смятую лежанием одежду и хорошо скрывая естественное в таких случаях волнение, узник поднялся и пошел за мной.

Мы пришли в мой кабинет. Я предложил узнику сесть. При свете яркой лампы я увидел, что мой подследственный был человек среднего роста, широкоплечий, с благородной и красивой осанкой, совершенно седой, с окладистой седой же бородой, на вид ему было лет около шестидесяти. Я внимательно и не без любопытства оглядел эту стильную фигуру. Ведь передо мной сидел один из выдающихся деятелей Грузии, видный член грузинской демократической партии, один из наиболее резких противников советской власти… А я, его следователь, едва-едва достиг двадцати трех лет. Усевшись за стол и раскрыв дело, я обратился к нему:

– Вы, гражданин Тодрия, обвиняетесь в том, что, будучи раньше официально, а в настоящее время нелегально членом ЦК социал-демократической партии Грузии, вели и ведете злостную контрреволюционную деятельность, в интересах каковой вы призывали население, то есть рабочих и крестьян Грузии, к свержению советской власти. Вы руководили пропагандой и агитацией среди рабочих и в последних выступлениях 26 мая принимали руководящее участие. Напомню вам, что инкриминируемые деяния представляют собой в сумме тяжелые преступления перед пролетариатом Грузии… Вы знаете, конечно, что вас ожидает, если вы не дадите исчерпывающих показаний и не поймете наконец, ряд каких тяжелых преступлений вы совершили.

Старик спокойно выслушал меня, лишь по временам на бледных губах его появлялась снисходительная улыбка. Когда я кончил, он, помедлив несколько мгновений, сказал:

– Эх, молодой человек, – и покачал сокрушенно головой, – я очень внимательно слушал вас. Имейте в виду, что ваши угрозы меня нисколько не трогают. Я думаю, что из моей анкеты вы в общем знакомы с моим прошлым… Я прошел длинный курс всевозможных воздействий со стороны царского правительства, жандармов, охранников, тюрем, ссылок, эмиграции. И вы поймете, что мне, всю свою жизнь рисковавшему головой, не страшны ваши угрозы… Об этом я не буду с вами говорить… А вот кто из нас совершает преступление перед народом, об этом мы давайте поговорим. Вы сказали, что я совершил преступление перед рабоче-крестьянской властью, то есть против народа, но, по-моему, это вы совершили, совершаете и продолжаете совершать самые тяжелые преступления. Посмотрите, кто сидит там внизу, – и он указал пальцем вниз, – в этих чудовищных подвалах? Все это рабочие, которых вы будете расстреливать… Но ведь они вас не звали, вы им не нужны, и для того, чтобы им чувствовать себя свободными, нужно, чтобы вы ушли и оставили бы их в покое, чтобы они могли свободно жить и дышать. Зачем вы пришли сюда, в Грузию? Ваша власть трубит и кричит, что «грузинский пролетариат» позвал вас и что вы явились его спасти…

– Да, да, – перебив его, сказал я, – мы шли для того сюда, чтобы спасти замученный вами пролетариат…

– Ах, бросьте, молодой человек, – спокойным жестом отмахнулся он от меня, – какое тут спасение! Ведь вы же хорошо знаете и видите, как относится к вам этот «замученный нами пролетариат»… Вас бьют, устраивают восстания, люди задыхаются от вашей власти, задыхаются от ненависти к вам, уйдите, оставьте нас в покое… Грузинский народ органически и исторически не переваривает никакой диктатуры!..

– Но вы забываете, – перебил я его, – что диктатура пролетариата, предсказанная еще Карлом Марксом, нашим общим учителем…

– Диктатура? И даже по Марксу? – перебив меня, иронически переспросил он.

И в спокойном, обстоятельном изложении он, точно профессор ученику, стал приводить мне истинные положения учения Маркса, его учение о естественной эволюции, о его отрицательном отношении ко всякого рода утопическим экспериментам… Наша беседа продолжалась до утра. Не могу скрыть, что мой подследственный окончательно забил меня. И по совести говоря, не я его допрашивал, не я его обвинял, а он меня допрашивал и он предъявлял мне те обвинения, которые предъявляет советскому правительству весь цивилизованный мир!

Так закончился, и, скажу прямо, полным моим поражением, этот допрос. Больше мне не приходилось допрашивать его, так как я начал следствие лишь ввиду того, что официальные следователи политбюро были перегружены. Когда они немного освободились, дело перешло к следователю. Я знаю лишь то, что Тодрия понес небольшое наказание: отсидев несколько месяцев в ЧК, он был освобожден и сейчас проживает в Грузии…

В заключение описания моей работы в ЧК приведу рассказ одного моего товарища, который, подобно мне, был командирован партией на работу в ЧК и который теперь находится за пределами досягаемости для советской власти.

Упомянутый мной товарищ состоял на ответственном посту в одном из губернских ЧК во внутренней России. Случайная встреча с ним. Разговорились. Поделились нашими впечатлениями и, как мы ни молоды, также и воспоминаниями. Оба мы были взволнованы нашей встречей. Наш разговор в конце концов принял старый интимный дружеский характер.

– Да, вот, – задумчиво сказал мой друг, – мы оба расстались с нашими юношескими светлыми иллюзиями… И как беспощадно грубо разбивались эти иллюзии, эта вера в глашатаев и пророков нового для нас учения, которое должно было дать человечеству свободу и счастье!

Вот слушай. Для меня лично таким отрезвляющим меня жестоким ударом явился один случай, когда я лично должен был убить человека. Это было так.

Я был в Н-ской ЧК, где я довольно близко сошелся с одним чекистом же, нашим комендантом. Конечно, в качестве такового он неоднократно приводил в исполнение приговоры ЧК. Как-то раз я в разговоре с ним сказал, что у меня никогда не поднялась бы рука стрелять в беззащитного человека. Не помню точно, нашел ли он в моих словах что-нибудь вызывающее, какое-либо невыгодное для себя сопоставление, но только он стал всячески подтрунивать надо мной и в заключение сказал: «Ну, да что там! Ведь ты не баба, – едем сегодня со мной на «операцию»…»

Конечно, я мог не ехать, но он был видным членом нашей комячейки, он мог вынести невыгодное обо мне мнение… Донести на меня… Словом, целая сеть подобного рода подлых аргументов заговорила во мне…

И я принял вызов. Ночью мы на автомобиле выехали за город, туда, к тому месту, где обычно происходили расстрелы… Мы подошли к группе, окруженной чекистами… Расстрелу подлежало четыре человека. Яркие дуговые мощные фонари освещали эту группу, сообщая лицам какой-то синеватый оттенок… Комендант указал мне на одного из них, стоявшего неподалеку… «Ну, на винтовку, – сказал он, протягивая мне оружие, – бей в того».

Как автомат, я взял в руки винтовку и взглянул в лицо осужденного… Это был маленького роста человек. Мне ярко и резко бросились в глаза и запечатлелись до сих пор его босые ноги и длинная, ниже колен рубаха. Но особенно памятны мне его плотно сжатые оскаленные зубы и клок волос, свисавший над глазом. Я взвел курок. Мне показалось благодаря его оскаленным зубам, что он смеется надо мной и точно бросает мне какой-то вызов… В это время я почувствовал, как стоящий рядом комендант толкнул меня и крикнул: «Стреляй, чего ждешь!» Непонятная и необъяснимая до сих пор злоба охватила меня… Злоба не против коменданта, а против того, осужденного, в которого я целил и который, казалось мне, смеется надо мной…

Я спустил курок.

В каком-то полусне я увидел и понял, что я застрелил человека.