Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

А впрочем, не понимал, не понимал Питера Самуил Устинович. Красивый, молодой, голубоглазый мужчина, в самом, как говорится, соку – и так прожигает жизнь… Ну, как прожигает? А вот так: швыряет деньги направо и налево – и хоть бы ему хны. И вместе с тем какая-то тревога закрадывалась в душу Самуила Устиновича, тревога за свою безопасность, что ли, за свою суверенность: так ли прост и бездумен этот Питер, каким себя показывает? Нет ли тут какой ловушки? Подвоха? Тайного умысла?

Однако, с другой стороны, Самуил Устинович твердо знал о себе: пусть хоть органы государственной безопасности займутся им – он чист, наш товарищ Глобов, ни в каких махинациях не участвовал, никого не предавал, ничем не спекулировал. Питер – другое дело. Тут вы решайте сами: где он достает эти колеса и на каком основании.

По словам Питера, однако, все происходит самым законным образом: колеса вначале выписываются, затем выдаются на складе – по настоящей накладной, без дураков.

– Не веришь? – удивился Питер, когда разговор зашел именно об этом.

– Не знаю, – искренне пожал плечами Глобов.

– И черт с тобой, не верь! А хочешь, я тебе достану… ну, чего твоя душа желает, Сэм? Говори!

– Да мне ничего не надо. Только колесо.

Питер рассмеялся, погрозил Самуилу Устиновичу пальцем.

– Врешь ты все! Тебе многое надо, только ты молчишь, изучаешь, понять меня хочешь. А меня не поймешь, нет, Сэм, никогда не поймешь. Я инфант!

– Заладил: инфант, инфант…

– Хочешь: пылесос достану – «Вихрь»? Или «Урал»? Какой тебе больше нравится? А, может, полушубок нужен? Настоящий, боярский? Всего шестьдесят семь рублей, но тебе, как другу, уступлю за сотню, хочешь? А может, тебе стиральная машинка нужна, «Малютка»? Или, может, паркет – настоящий, дубовый? Или смеситель в ванную, японский? А французское биде? Что тебе надо, Сэм? Заказывай! Не промахнись!

– Да ничего не надо, отстань. Только колесо. И то не знаю, зачем оно мне. Машины-то еще нет.

– Как не знаешь? Человеку всегда колесо нужно. Так сказать, впрок. На всякий случай. Колесо куда-нибудь да вывезет…

– Тебе лишь бы смеяться…

– Ну, а если серьезно – что тебе нужно? – наклонившись к Самуилу Устиновичу заговорщически зашептал Питер. – Говори, не стесняйся. Ведь мы друзья?

– Честное слово, ничего, – так же шепотом ответил Глобов.

Почему Самуил Устинович ответил шепотом? А потому, что слишком громко они до этого говорили, кое-кто в ресторане начал коситься на них: кто такие, мол? спекулянты? дельцы? проходимцы?

– А женщины, Сэм? Не нужны? – подмигнул Питер.

– Не нужны, – твердо ответил Самуил Устинович.

– Как же ты живешь, Сэм? – Питер поднял рюмку коньяка на уровень глаз, просвечивая ее взглядом, словно рентгеновскими лучами. Интересно, что он там хотел рассмотреть?

– Так и живу, – жестко ответил Самуил Устинович.

«Живу, борюсь со злом», – хотел он добавить, но постеснялся, не сказал.

В конце концов официант напомнил им, что время позднее, ресторан закрывается, и тогда Питер щедро расплатился, дав разбитному малому «на чай» червонец, хотя он и так обжулил их не меньше, чем на десятку.

Этого Самуил Устинович никак не мог понять.

– Бросаешься деньгами, – пробурчал он.

– Мои денежки жалеешь? – рассмеялся Питер. – А хочешь, и тебе червонец подарю? Так сказать, в благодарность за приятную компанию?

– Не шути такими вещами, Питер! – нравоучительно изрек Самуил Устинович. – Твое предложение звучит пошло.

– Деньги для тебя – пошлость. Хорошо. Тогда приглашаешь меня к себе в гости? – Разговор уже шел на улице, когда они, выйдя из ресторана, направились в сторону железнодорожных платформ, где стояла электричка на Февралевку.

– Не вижу тут никакой связи.

– А зря. Я надеялся, ты хотя бы купишь мне билет, и мы вместе отправимся в путешествие.

– Ты подозреваешь, что мне жалко потратить на тебя рубль?

– А иначе почему не приглашаешь в гости?

– Какие сейчас гости? Ты посмотри – половина двенадцатого.

– А женщины?

– Какие женщины? – от изумления Самуил Устинович несколько приостановил свой важный шаг.

– Ну, дома у тебя. Ведь наверняка там ждут тебя какие-нибудь красавицы? Прячутся под кроватью?

Словом, еле-еле отбился от Питера Самуил Устинович. Да и никак не мог он понять, почему Питеру так хочется поехать в Февралевку? Зачем? С какой стати? Что делать там? Конечно, есть у Самуила Устиновича в заначке заветная бутылка армянского коньяка, но она припасена для особого случая. Не для рядовой пьянки с такими, как Питер…

Да, еле-еле отделался от него Самуил Устинович.

До весны Самуил Устинович Глобов и Петр Олегович Ляков встречались еще раза два-три. Сидели, как и прежде, в ресторанах. Разговоры оставались прежними, похожими. Питер предлагал разные дефициты – Самуил Устинович отважно отказывался. Разумеется, расплачивался в ресторанах Питер. У Самуила Устиновича, как обычно, не было с собой денег.

Между прочим, за время их встреч цена одного колеса поднялась до 190 рублей.

Как-то в конце апреля в кабинет Глобова, в издательстве, заглянул его давний знакомый Борис Аркадьевич Женов. Поговорили о том, о сем. Женов обмолвился: рукопись, мол, никак в план не попадет, какая обстановка сейчас в издательстве?

Глобов нахмурился, нервно потеребил рыжевато-белесый ус – тот, что покороче. Может, один ус у него оттого и короток, что он его частенько теребил? А непарные глаза Глобова сдедались еще более разными: тот, что с пуговку на пиджаке, уменьшился до размеров пуговки на брюках, а тот, что с пуговку на рубашке, уменьшился черт знает до каких размеров…

Отчего нахмурился Глобов? Оттого, что не любил разговаривать с посторонними на важные темы редакционных тайн.

– Ты ведь знаешь, – начал Самуил Установил и с облегчением поднял трубку зазвонившего телефона: – Да, да, слушаю, нет, от нас это не зависит, решение принимает главная редакция, ничего, ничего, не за что, всего доброго… – И положил трубку. – Вот, – кивнул он на аппарат, – тоже хотят невозможного: включи их в план – и все, роман, мол, получил широкую известность, критики хвалят, но ты ведь знаешь – я в этих вещах принципиален.

– А именно?

Самуил Установил вздохнул и развел руками.

– Извини, Боря, я по знакомству никому не помогаю. Литература – слишком святая вещь, чтобы опошлять ее…

– Ну, а хоть опохмелиться у тебя есть?

– Где? У меня в кабинете?! – вытаращил глаза Глобов.

Женов рассмеялся; на пористом носу его и на огромной проплешине выступили капельки пота; смеясь, Женов закашлялся, кашлял долго, надсадно. Пьет, наверно, немало, решил Глобов, а где вино, там женщины, а где женщины, там разврат и порок.

Самуил Устинович осуждающе-насмешливо наблюдал за корчащимся перед ним Женовым.

Прокашлявшись, Женов снял очки, близорукие его глаза поплыли туманом, и туманом этим он обволок Глобова, так что тот почувствовал себя как бы в ватном мешке.

– Гульнули вчера, – слепо улыбнулся Борис Аркадьевич. – Внуку год исполнился. Ох, и парень растет, Андрюшкой зовут…

– Слушай, Боря, сколько тебе лет? – Глобов попытался отряхнуться от наваждения, выплыть из тумана женовского взгляда, выскользнуть из ватного мешка.

– Сорок один… Ты будто не знаешь, – усмехнулся Женов и надел очки.

И сразу все встало на свои места. Глаза Женова из-под очков не смотрели так непонятно и туманно-обволакивающе, а смотрели жестко, – может, даже насмешливо? Странно, кому-кому, а Борису Аркадьевичу насмешничать над кем бы то ни было, конечно, не пристало.

– Боря, тебе сорок один год, у тебя внук, у тебя четверо детей от трех разных женщин, у тебя… Кстати, сколько у тебя собственных книг?

– Да с десяток наберется, будь они неладны, – отмахнулся Женов.

От чего отмахнулся? От книг? От вопроса Глобова? Самуилу Устиновичу это было удивительно: «Неужто десять книг написал?!» – не совсем поверил он, но надо было продолжать нравоучение, и Глобов продолжил:

– У тебя столько книг, Боря, но ведь и алименты у тебя большие… Сколько в месяц платишь, Боря?

– Сто двадцать рублей… да старшей дочке подбрасываю, рублей пятьдесят-шестьдесят…

«Врет», – подумал Глобов, но продолжал дальше:

– Вот видишь… столько денег нужно, чтобы прокормить себя, всех своих детей, жен и внука, да еще женщин разных у тебя сколько, а ты… распыляешь себя, разбазариваешь, подрываешь здоровье. А тебе работать надо, Боря, работать, как волу, понимаешь?!

– Значит, нет опохмелиться? Жаль, – огорчился Женов, будто и не слышал всей этой тирады Глобова. – Послушай, если у тебя не водится ни капли выпивки, какого хрена ты сидишь в этом кабинете?

– У тебя что, Боря, такие представления о наших редакторах? Если сидит в отдельном кабинете, у него обязательно коньяк в сейфе?

– Конечно.

– Ошибаешься, Боря. – Хотя, если говорить конкретно, о Самуиле Устиновиче Глобове и именно о данной ситуации, коньяк у него действительно был и действительно стоял в сейфе: откуда только мог догадываться об этом Женов? Коньяк стоял у Глобова третий год, для особого случая, который все не подвертывался, но не угощать же заветным напитком таких, как Женов? – Ошибаешься, Боря, – повторил Самуил Установил.

И тут опять зазвонил телефон, и Глобов с облегчением нырнул в телефонный разговор.

Но Борис Аркадьевич не уходил, продолжал сидеть с видом простака и нахалюги напротив Самуила Устиновича. И когда тот кончил разговор, на прощание сказав: «Нет, нет, эти вопросы мы не имеем права решать, ими непосредственно занимается главная редакция, да, да!» – Борис Аркадьевич поинтересовался у Глобова:

– Кстати, как там твой приятель поживает? Позвонил он по тому телефону? Помнишь, насчет колес?

– Насчет колес? Ах, да, Боря, спасибо тебе большое, с колесами все в порядке.

– Слушай, так приятель твой должен магарыч поставить, – обрадовался Борис Аркадьевич. – Как ты думаешь?

– Ну, это мы как-нибудь обмозгуем. В другой раз, Боря. А вот скажи ты мне, пожалуйста: этот твой знакомый, Питер его зовут, кто он такой? Чем занимается?

– Для чего тебе? Заложить парня хочешь? – погрозил пальцем Женов.

– Понимаешь, тот товарищ хочет еще кое-что достать. Да побаивается: можно ли доверять Питеру?

– Не морочь мне голову, небось, «тот товарищ» – это ты сам?

– Ну, положим, я сам. Положим, так. Но вопрос от этого не меняется.

– Работает Питер в отделе производственно-технической комплектации. При спецСМУ. Это СМУ снабжает всем необходимым северные стройки, в основном те, которые заняты прокладкой газо– и нефтепроводов. А что?

– Как же Питеру-то перепадает дефицит?

– Очень просто. Выписывает любую нужную вещь, платит наличными – это сотрудникам отдела разрешается – и по оплаченной накладной получает на складе. Теперь – это его личная вещь. Что хочет, то и делает с ней. Вот хоть тебе продаст – не запрещается.

– А называет себя – инфант… Спекулянт он, а не инфант, этот твой Питер.

– Он вообще-то занятный малый, действительно, – согласился Женов. – Было время, я с ним близко сошелся, бабу мы с ним одну любили, Люську-морфинистку из его дома. Прозвал он меня – «брат во плоти». Хотел я роман о нем накатать, и название готово было – «Инфант». Не получилось. Ускользнул он от меня, Питер… Никак его образ не давался.

– Образ, – скривил губы Самуил Установил. – Чтобы образ создать, надо ой как много узнать, всю родословную человека перелопатить.

– И я так думал… – Женов, видно, сам не заметил, как в разговоре с Глобовым перешел ту грань взаимного недоверия и отчужденности, которая отличала их отношения, и стал разговаривать с Самуилом Устиновичем вполне откровенно, открыто. – И хотя залез я в его родословную, истоки узнал, толку от этого мало. С отцом познакомился, с матерью, с невестой его…

«Ну-ну, – ухмылялся про себя Самуил Устинович, – тот же путь, значит…»

– …А понять – ничего не понял. Вот отец, – продолжал Женов, – выходец из деревни, обыкновенный мужик, лбом прошиб себе карьеру в Москве, истинный мужик, тебе говорю, трехжильный, а ведь сделался столичным интеллигентом, или черт его знает кем, пост занимает немалый – начальник ХОЗУ огромного министерства, а что такое хозяйственное управление министерства – тебе объяснять не надо. В руках у мужика огромная сила, ворочает папаша большими делами. Но – как я понял – ворочает честно. Сына вот только покрывает… Сколько в отделе Питера было разных сокращений, реорганизаций, объединений-разъединений, Питер остается на месте, как сфинкс. Между прочим, должность у него инженерная, а образование – всего десять классов. Учился, правда, Питер в пяти или шести институтах – бросал, надоедало. Зачем? Какой смысл? Бил, конечно, Олег Борисович сынка нещадно, но до поры, до времени, до одного злосчастного момента…

– Какого еще момента?

– Вылетел однажды Питер в кухонную дверь, она стеклянная, в крошки разбил стекло головой, весь изрезался, в больницу попал… Олег Борисович, конечно, переживал. Он и в молодости суровый был, горячий, поколачивал жену. Чуть что не так – сейчас ее кулаком. Такая философия вокруг поддерживалась: уважают только сильных, слабым с нами не по пути. Он, кстати, и беременную ее раз побил. Родился Питер нервным, кричал и капризничал много. Досталось им с ним. А потом он рос ничего, учился неплохо, только своенравность проявлял. Подрос – отца плебеем стал считать. И на деньги их плевать хотел. Отец его бить, а он: «Плебей!» Но – плебей, не плебей – совсем без отца не обойтись. Папаша пристроил Питера на такое местечко, что денег, пожалуй, у сыночка стало водиться больше, чем у родителей. Бывало, и в долг им давал, как ни трудно такое представить. Но один раз отец не выдержал. Питер ему: «Плебей!» – отец ему так врезал, что тот вылетел в стеклянную дверь головой. Месяц лежал в больнице. Но Питер – ладно. Мать его с того времени слегка тронулась, в психиатричку попала. Теперь чуть что – она туда. Отец боится Питера трогать, тот совсем обнаглел: «Ну, ударь! Ну, бей!» Ведь в тот раз еле-еле уголовное дело замяли. Кстати, руки у Питера все в шрамах; летом видно, когда он рукава закатывает. Насколько я понимаю, он часто провоцирует отца, чтоб тот «врезал» ему. У него мечта есть – упечь папашу в тюрьму.

– Дружная семейка, – прокомментировал Самуил Устинович.

– Да в каждой семье намешано столько, что… Думаю только, – продолжал Женов, – и родители Питера виноваты. Баловали сынка, все готовенькое ему подсовывали, вот он и… А с другой стороны – странно – в чем-то сынок «превзошел» родителей, не признает ни их морали, ни их ценности.

– Ты еще о невесте говорил, – подсказал Самуил Установил.

– Невеста у него – деревенская девчушка, – легко поддался на подсказку Борис Аркадьевич. – Она, пожалуй, нравится больше родителям, чем Питеру. Отец – сам деревенский, вот у него и лежит душа к Светлане: московских вертихвосток он терпеть не может. Обстановка у них в квартире странная: Светлана живет в квартире, будто родная дочь, а Питер болтается, где хочет, иногда неделями дома не ночует. Все перетасовала жизнь.

– Любопытный матерьялец, – подытожил Самуил Установил.

– Ян говорю: роман можно писать. Только вот пороху не хватило. Не понимаю я в них чего-то – и все тут! Хоть убей…

– Да, роман создать, Боря, это тебе не рассказики писать. Тут широта нужна, глубина, полет.

– Хочешь, подарю материал? Пиши пьесу. Драму. Трагедию. Что вздумается. Правда, тут комсомольцев нет.

– Каких комсомольцев?

– Ну, у тебя же всегда так: борьба добра со злом. Добро – это комсомольцы, а зло – хулиганы.

«А ведь верно», – удивился Самуил Установил.

– Ну, Боря, ты меня упрощаешь… Впрочем, если говорить о философском плане, меня привлекает именно эта коллизия: борьба добра и зла.

– Вот и берись!.. Кстати, Глобов! – Женов в который раз погрозил Самуилу Устиновичу пальцем. – Я тебя раскусил… Чего это ты так Питером интересуешься? Небось, для себя колеса доставал? Ну, сознавайся?!

– Есть грех, чего душой кривить. Для себя, – согласился Глобов. Он почему согласился? Потому что в голове у него родился неожиданный план.

– Машину решил купить, Глобов?

– Точно, решил.

– Небось «кадиллак»?

– «Запорожца», Боря. Куда нам с нашими средствами…

– Ладно, не прибедняйся. Наверняка в кубышке тыщи лежат.

– Откуда тыщи, Боря?

– Да мне что, мне на это плевать. Только дай слово, Устиныч: купишь машину – прокатишь меня к пивной. С ветерком!

Самуил Установил рассмеялся.

– Даю, боря! Честное слово! Только и у меня к тебе одна просьба…

– Познакомить с женщиной? Пожалуйста. Есть такие – хоть завтра в ЗАГС. Тем более на «Запорожце».

– Понимаешь, Боря, – Самуил Устинович пропустил тираду Женова мимо ушей, – присмотрел я себе в Февралевке гараж. Машины еще нет, правда, но ведь знаешь пословицу: готовь сани летом, а телегу – зимой… Гараж металлический, разборный. Сторговался недавно. Тут что нужно? Разобрать его во дворе у хозяина, погрузить на машину и отвезти к моему дому. А там собрать. Приехал бы ты ко мне. Помог, а, Боря?

– А чего? Это можно! – сразу согласился Женов.

– Нет, в самом деле, Боря?

– Говорю тебе – по рукам! Когда приезжать-то?

– В следующее воскресенье – сможешь?

– Конечно, смогу.

– Так, Боря, спасибо… Значит, договорились? Ну, ты молодец. Лихой характер! Завидую тебе… А теперь, Боря, пойдем-ка перекусим…

– …и по рюмочке пропустим, – подхватил Женов.

– …и по чашке чая выпьем, – не поддержал озорной шутки приятеля Самуил Устинович. – Пойдем, пойдем, – поманил он Женова из кабинета.

И повел Самуил Устинович незадачливого автора Женова в молодежную редакцию. Там как раз девчонки обедать собрались, снедь разную разложили на столе, бутерброды, паштет, конфеты шоколадные. Чаек индийский заварили – ароматом благоухали коридоры издательства.

– Добрый день, девочки! Приятного аппетита! – поприветствовал редакторов Самуил Устинович.

Девочки чуть не поперхнулись, хотя и поприветствовали начальство с кислым видом. Надо сказать, они давно устали от посещений Самуила Устиновича именно в обеденный перерыв.

– Может, чайку с нами попьете? – произнесла дежурную фразу самая отчаянная из редакторов.

– Не откажусь, не откажусь, спасибо, девочки. – И, подсаживаясь за стол к бутербродам и закускам, потирая руки с заправским видом лихого жениха и свойского начальника-демократа, Самуил Устинович, не оглядываясь, пригласил и Женова: – И ты, Боря, садись, присаживайся. Чаек, он полезен…

«Особенно на дармовщину», – застыла в воздухе печальная дума редакторш.

Но каково было изумление Глобова, когда, оглянувшись, он не увидел в дверях Бориса Аркадьевича Женова.

– Я разве один пришел? – спросил Глобов у девочек-редакторов.

– Один.

«Значит, пиво пошел пить, – подумал Самуил Устинович о Женове. – И черт с ним. Пусть разрушает печень. Лишь бы в воскресенье приехал…»

В этот день, вечером, Самуил Устинович поехал к Люсе. Решение его – больше не встречаться с ней – почему-то отступило сегодня. У него было хорошее настроение, в голове и впрямь забрезжила идея новой пьесы: Женов, сам того не сознавая, подсказал Глобову дельную мысль. Почему бы и в самом деле не противопоставить вертеп, который видел Глобов в квартире на втором этаже (в доме Питера) – и, скажем, чистых, сильных ребят из какого-нибудь комсомольско-оперативного отряда? Столкновение добра и зла. И все три компонента драматургии налицо: единство места (квартира), времени (наши дни) и действия (облава на наркоманов). Кстати, и название напрашивается хорошее, со смыслом – «Облава». Самуил Устинович почувствовал некое жжение в груди – признак того, что ему и в самом деле нестерпимо хочется взяться за работу. Вот только обдумать все хорошенько… все взвесить… все проанализировать…

В этот вечер, в эту ночь Люся очень много плакала. И не потому, конечно, что Самуил Устинович, как всегда, был верен себе и не принес никакого гостинца; это чепуха; на это ей наплевать. А потому, что думала: все, конец, больше Самуил не придет никогда (такое у нее предчувствие было) – а он пришел, вот он…

– Самуильчик! Миленький! Родной! – шептала она и тихо плакала. – Я думала, ты больше не позвонишь, не придешь… Какая я дура, правда? Спасибо тебе… Ведь ты не бросишь меня? Не уйдешь? Не исчезнешь? Хочешь, я буду твоей сестрой, матерью, буду служанкой, рабыней, просто любовницей… Хочешь?!

– Давай спать.

В воскресенье утром Самуил Устинович проснулся, будто окунувшись в теплую, бархатную морскую воду: в окно заглядывало ласковое весеннее солнце. Минут пять лежал Глобов в постели, щурясь и потягиваясь, чувствуя каждой клеткой здорового тела упругую силу и наслаждение в мышцах. Хорошо проснуться в своей квартире, в тишине, в уюте – пусть холостяцком, но все-таки уюте, с ощущением, что сегодня тебя ожидает что-то обязательно хорошее, нужное, настоящее. Так оно и было: сегодня у Глобова появится собственный гараж. А там, глядишь, не за горами и покупка машины, а там… Дальше – планы большие: хотя бы путешествие по Подмосковью, по интересным туристским и заповедным местам, позже, освоившись, можно объездить всю срединную Россию, а там отправиться и дальше – на Урал, в Западную Сибирь, на родину… Ах, хорошо бы приехать в родную деревню на собственном автомобиле! Вот бы поглядели на него земляки, вот бы удивились…

Самуил Устинович накинул халат, постоял немного у окна, щурясь, как кот, от горячих лучей весеннего солнышка. Как он не промахнулся когда-то, приехав сюда, в Февралевку. Что Москва! Огромный, страшный своим многолюдьем город; не город – муравейник. И совсем другое дело – Февралевка… Стоит она в лесу, совсем рядом с домом – рукой дотянуться можно – сосны, ели, березы. Летом здесь – грибы и ягоды, зимой – лыжи. А вон за той липовой рощицей – пруд: летом – лови рыбу, зимой – катайся на коньках. Чем не жизнь? Чем не райский уголок?

Как славно, что поменялся когда-то на Февралевку. Просто молодец! И Москва под боком, работа близко, и в то же время – всегда здесь чистый воздух, тишина, покой, а вокруг – лесные дали и чащобы, пруды и озера.

Самозабвенно улыбнувшись своему счастью и удачливости в жизни, Самуил Устинович направился в ванную, долго стоял под душем, раскраснелся под тугими горячими струями, еще более чувствуя себя здоровым, сильным, молодым.

Потом он долго завтракал. Пожарил яичницу с ветчиной, густо намазал кусок белого хлеба маслом и черной паюсной икрой, заварил крепкий ароматный кофе, добавив в него, правда, кипяченого молока. Так оно полегче для желудка – ему нужен щадящий режим. Впрочем, нужен он всякому человеческому органу. Это аксиома.

Любил Самуил Устинович завтракать один – долго, плотно, основательно. Яичницы с ветчиной не хватило – поставил разогревать геркулесовую кашу; разогрел – поел: как хорошо! Попил еще кофе, еще посидел, пожмурился на солнышке – оно, ласковое, утреннее, заглядывало и сюда, в кухонное окно.

Что человеку еще надо?

Говорят вот: хозяйка нужна, женщина. Самуил Устинович в этом серьезно сомневается, особенно чувствует он свою правоту по утрам, вот как сейчас. Скажите, положа руку на сердце, зачем бы вот сейчас нужна женщина? Ходила бы растрепанная, в халате, зевала, говорила бы какие-нибудь глупости, вроде: «Как думаешь, котик, не пойти ли нам сегодня в кино?» В кино! Читать надо, писать, делом заниматься, а им – лишь бы баклуши бить, развлекаться… И не только в этом дело. А в том, что просто смотреть неприятно на женщин по утрам, на их вялые сонные движения, расхлябанность, несвежесть, а то еще так зевнут… тьфу… и запах дурной изо рта… Нет, одному лучше, спокойней, надежней.

Позавтракав, Самуил Устинович сел за стол. Столу него большой, барский, просторный. Просторным мыслям – просторное плавание. Нравилось ему переиначить поговорку эту: «Большому кораблю – большое плавание». Уселся Самуил Устинович за стол, взял чистый лист бумаги, написал свою фамилию и инициалы. Чуть ниже, посредине, крупными буквами вывел: «Облава». Еще ниже, помельче, написал – «современная драма». Затем слово «драма» зачеркнул. Написал – «трагедия». Итак – «Облава. Современная трагедия. В 3-х частях», – добавил он.

И далее поплыли у него мысли, повела его за собой фантазия…

Вывел его из задумчивости лишь резкий звонок в дверь.

«Приехал», – подумал о Женове Самуил Устинович. Подумал обрадованно, но как бы и нахмуренно внутренне: что ни говори, а творческому процессу помешал-таки Женов.

Гремя одним, вторым, третьим замками, Самуил Устинович открыл наконец дверь, но не полностью, а насколько позволяла цепочка.

– Да я это, я! – весело крикнул Женов. – Открывай. Чего прячешься, куркуль!

Самуил Устинович поморщился от этого грубого слова, отбросил цепочку. Перед ним в дверях стоял… да, не только Женов, но и… правильно! Питер Ляков, собственной персоной.

– Не ожидал, Сэм! – Питер хлопнул Самуила Устиновича по плечу и громко рассмеялся. – А меня вот Борис Аркадьевич пригласил. Говорит: поехали к Сэму, поможем мужику гараж воздвигнуть? Поехали, говорю!

– Ну, проходите, проходите, – пригласил Самуил Устинович – он вначале опешил, а потом обрадовался: с двумя-то помощниками дело быстрей пойдет. – А что, молодцы, что приехали, проходите, я сейчас…

Самуил Устинович скрылся в спальне – пошел переодеваться, а Борис Аркадьевич на правах старого знакомого Глобова стал показывать Питеру квартиру.

А ничего, ничего квартирка, похохатывал Питер, жить можно, тем более одному, девочек только не хватает, но девочки не проблема…

– Правда, Сэм?! – кричал Питер Самуилу Устиновичу в спальню, но тот, хоть и слышал все, отвечал так:

– Вы там смотрите, смотрите, я сейчас…

В одной комнате Самуил Устинович работал – писал, в другой – спал; в той, где работал, стены были сплошь в книгах. Никаких излишеств, украшений, картин. Только над столом, за которым Самуил Устинович писал, висел большой фотографический портрет смущенного юноши в солдатской форме.

– Это сын Глобова, Сенька, – ответил на вопросительный взгляд Питера Борис Аркадьевич Женов. – В армии служит.

– У него сын есть? – удивился Питер. – А-а, да, да, слышал…

– Есть. Потом о нем расскажу, – пообещал Женов. – Тут, брат, история…

Из спальни вышел Глобов. Одетый по-рабочему, в тяжелые кирзовые сапоги, старые джинсы и фуфайку, он бодро произнес:

– Ну, мужики, потопали. Я готов.

– Ты бы хоть чайком сперва угостил, – ввернул Женов. – Мы не завтракали.

– Некогда, братцы. Время не терпит – хозяин гаража нас давно поджидает.

Женов с Питером переглянулись, но что делать? Пошли следом за Глобовым. Питер был одет в модный джинсовый костюм – разухабистая такая, широкая куртка с погонами. Брюки сплошь из карманов, карманчиков и заклепок, на ногах высокие бело-голубые «адидасы», а Женов, как всегда, шествовал в затрапезных каких-то штанах с пузырями на коленях, в дешевом заношенном пиджаке, под которым носил вечный свой серый свитер с огромным воротом, ну, и при шляпе, конечно, был Женов – черная шляпа с широкими полями, ветхая шляпа, драная; в сочетании с малым ростом, смоляной бородой и массивными очками вид у Женова получался самый отменный: ни одна девушка (и даже женщина) не проходила мимо, чтоб хоть не прыснуть в кулачок. Тот еще был Женов.

Хозяин гаража, здоровый мужик с глубоким шрамом на щеке и мрачным взглядом угольных глаз, в самом деле давно ждал их. На Глобова он не смотрел, а если взглядывал иногда, то с такой ненавистью, что…

– Эй, дядя, – крикнул ему Питер, когда начали работать, – ты чего волком смотришь?

– Я тебе не дядя, щенок, – процедил тот сквозь зубы и, развернувшись, ушел в дом.

– Чего это он? – Питер обернулся за разъяснением к Глобову.

– Да жлоб подмосковный, – объяснил Самуил Установил. – Двести рублей хотел содрать за гараж. А я вчера пришел: нет, говорю, за двести не пойдет. Сбрасывай тринадцать рублей.

– А он?

– Давай орать: тут одного металлолома, кричит, если на лом все пустить, на триста с гаком выйдет.

– А ты?

– А я: как хочешь. Хочешь – сдавай на металлолом. Ну, куда ему деваться? Порядились-порядились – сошлись на 187 рублях. Хоть тринадцать рублей, а сэкономил на этом крохоборе, – довольный собой рассмеялся Глобов.

Питер с Женовым переглянулись, но ничего не сказали.

А работа между тем закипела; пришлось даже куртки и пиджаки снимать.

С виду, между прочим, гараж был хоть куда. Покрыт, конечно, изрядно ржавчиной, но крепок, устойчив. Вот если б его только не трогать… не перевозить…

Но перевозить надо – Самуил Устинович решил поставить его недалеко от своего дома, рядом с соседским гаражом. Разрешений, конечно, ни у кого на гараж не имелось, но Февралевка – такой поселок, никому там никакого дела ни до гаражей, ни до граждан. Каждый где хотел, там и ставил гараж – лишь бы не на проезжей части. Остальное все можно.

Гараж по устройству – сборно-листовой: листы железа скреплялись друг с другом болтами и гайками. Откручивать гайки – тут без напарника не обойтись: один держит болт газовым ключом, другой – крутит гайку обычным ключом. В паре, конечно, работали Питер с Борисом Аркадьевичем. Самуил Устинович, так сказать, осуществлял общее руководство.

Открутят Женов с Питером один лист – отнесут его в сторонку; на этот лист кладут второй, на второй – третий, и так растет стопка… Однако самое-то трудное – как раз открутить. Болты и гайки проржавели, с такой силой въелись друг в друга, что иной раз никаких сил не хватало разлепить их. С мясом приходилось рвать, а уж тут вовсю начинал ахать и охать Самуил Устинович:

– Мужики, да вы что… осторожней… ведь потом нам же собирать… Как мы потом, мужики?

Женов с Питером не обращали внимания на его причитания; они взмокли, дышали ржавой пылью, избили все кулаки ссадинами, изрезали пальцы и ладони, пили воду кружка за кружкой (солнце давно в зенит вошло, припекало изрядно, хоть весна только-только набирала силу). Причем, что интересно? Мужик, хозяин гаража, с мрачной ухмылкой отказал Самуилу Установичу в воде. Пришлось тому время от времени бегать с бидоном к довольно далекой колонке. Мужик стоял на крыльце, широко расставив ноги; по случаю воскресенья он, видать, выпил с утра (или опохмелился со вчерашнего) и наблюдал за разборкой гаража с тоскливой, безотрадной угрюмостью человека, которого ни за что ни про что ударила судьба в поддых.

Крыша и верхние боковые листы гаража разбирались еще неплохо, а как пошло дело дальше, ближе к земле, так листы стали немилосердно крошиться и ломаться – ржавчина изъела железо, особенно на стыках, по краям, с той безжалостностью, с какой волк, наверное, изгрызает несчастную овцу. С виду хорошие и добротные, некоторые листы ломались пополам или рассыпались в железную труху, как только их отделяли друг от друга. Особенно плохи оказались нижние два ряда, а самый последний ряд, который крепился к своеобразным балкам-рельсам, ушедшим со временем в землю, и откручивать нельзя было – он рассыпался на месте, стоило лишь начать крутить болты с гайками.