Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

Странная штука жизнь.

Может, Питер именно эту мысль высмотрел в глазах Самуила Устиновича, кто знает. Во всяком случае, он хлопнул в ладоши (так что на них удивленно поглядели с двух-трех столиков) и сказал:

– Все, Сэм, едем к девочкам… Хочу познакомить тебя с невестой. Мне нужен твой совет, Сэм!

– Ты собираешься жениться? – удивился Самуил Установил, хотя ничего удивительного в том, что молодой человек может жениться, конечно, не было. Удивился он скорей всего потому, что вновь разговор зашел о девочках, на которых Питер совершенно не обращал благосклонного внимания.

– Извини, – начал было опять Самуил Установил, – но у меня, – и постучал по часам, – совсем мало времени…

– Подождет твое время, – отмахнулся Питер. – Ну?!

Ехали на такси долго, поначалу светлыми, сияющими огнями проспектами, затем унылыми шоссе, потом темными улицами, мрачными закоулками и переулками и в конце концов уперлись в могильного вида тупик. В сердце впечатлительного Самуила Устиновича закралась тревога: «Куда он меня привез? А что если…» Но дальше он думать не стал, не решился, да и Питер не дал возможности думать: хлопнул Самуила Устиновича по спине и, по-купечески щедро расплатившись с таксистом, распахнул перед гостем дверь.

– Прошу, Сэм! Сегодня ты – генерал-консультант.

Дом, перед которым остановились, оказался совсем не затрапезным, не рядовым, как по всему должно было бы случиться, а улучшенной планировки, с широкими просторными лоджиями, с огромными лифтами, с замысловатыми лабиринтами внешних коридоров и межэтажных площадок. И самое главное – внизу сидела дежурная, крепкая старушка, которая подобострастно поприветствовала Питера – тот ее как бы и не заметил. Лифтом, правда, не пришлось пользоваться – пешком поднялись они на второй этаж, Питер без всякого звонка, со всего маха ударил кулаком по двери – она распахнулась, однако в прихожей была такая тьма, что поначалу Самуил Устинович ничего не разобрал. Тем не менее Питер смело шагнул в темноту, потащив за собой Самуила Устиновича, тот споткнулся обо что-то, чуть не упал, а когда в дальнем далеке зажглась тусклая лампа («Этоты, Питер? – хриплый голос. – Где болтался? Колеса привез?»), Самуил Устинович чуть не вскрикнул: то, обо что он споткнулся, было человеком – молодой девушкой, которая лежала у порога в позе свернувшегося в клубок домашнего котенка. И была она в одних колготках, а красивые ее, пышные волосы, разметавшись, чуть прикрывали голую грудь, от нежного очарования которой Самуила Установила бросило в жар. Впрочем, ему вообще стало жарко, он распахнул пальто…

– Светка здесь? – не отвечая на вопрос, как бы в пространство бросил Питер.

Он втащил Самуила Устиновича в комнату, зловеще-мрачную от сине-сиреневого света, который лился из настольной лампы, непостижимым образом перевернутой светильником вниз, отчего на потолке плясали не тени даже, а будто живые черти.

На тахте, в странных позах, валялись девушки и парни, словно уходящие в вечный сон рыбы: с полузакрытыми глазами, с полуоткрытыми ртами, вялыми движениями ног и рук, когда начинали вдруг шевелиться. Они как бы хотели встать, подняться на ноги, да не могли, не получалось. На кресле в углу спал бородатый мужик. Питер подошел, поднял его за подбородок, черно-смоляная борода мужика окуталась сиреневой дымкой света, отбрасываемого потолком. Мужик спал, ничего не чувствуя, только губы его, мертвенно-бледные, но сочные, пухлые, плыли в блаженной улыбке.

В другом углу, прямо на полу, в тех же позах свернувшихся в клубок котят, спали три девушки, плотно прижавшись друг к другу, в легких кофточках и трико, туго обтягивающих безупречные формы их ног. Но теперь Самуилу Устиновичу не становилось жарко – его охватил мистический ужас, физическое ощущение которого заключалось в мертвенном холодке, ползущем по спине Самуила Установила по самому желобку вниз – между лопатками – до поясницы.

И только один человек, с бритой, как яйцо, головой, тот, с хриплым голосом, поднялся со стула и, пошатываясь на худеньких, будто жердочки, ногах, направился навстречу Питеру и Самуилу Устиновичу. Он даже развел в приветствии руки, хотя глаза его, оловянные в своем остекленении, не выражали никаких чувств.

– Где болтался, Питер? Колеса привез?

««И тут колеса, – подумал Самуил Установил, – странно…» – но вяло подумал, без удивления, скорей по инерции.

– Светка где? – опять не отвечая, спросил Питер.

– К тебе потопала старуха. Была – вся вышла. – И вроде усмехнуться хотел «хриплый», да не смог, только уголки губ слабо дрогнули.

– Пошли, – сказал Питер Самуилу Устиновичу и направился вон из квартиры.

У порога по-прежнему лежала девушка, прекрасная молодая девушка с пышными волосами и красивой грудью, свернулась клубочком и вот спала, безмятежная, и только один розовый сосок ее, как шаловливый язычок, настороженно выглядывал из-под небрежно рассыпанных по груди волос. Питер перешагнул через девушку как через бревно, а Самуил Установил поморщился-поморщился, но и ему пришлось перешагивать, о, господи, через красиво обнаженную девичью грудь…

– Люська. Хозяйка квартиры, – небрежно объяснил через плечо Питер.

Самуил Устинович хотел спросить: «Что с ней?» – и вообще ему хотелось… Впрочем, язык он словно прикусил, он все понял; но в то же время он совершенно ничего не понимал: где они? В каком мире? В какой жизни? В каком времени?

– Пойду я, пожалуй… – пролепетал Самуил Устинович и повернул было к выходу, на лестницу…

– Куда?! – жестко придержал его за рукав Питер.

– Да что ты, в самом деле! – взвизгнул Самуил Устинович. – Что ты меня все время хватаешь?!

Питер усмехнулся.

– От жизни бежишь? Эх ты… – И успокаивающе, чуть ли не нежно улыбнулся Самуилу Устиновичу. – Испугался, что ли? Не бойся. Это так, отребье… Я с ними не якшаюсь. Я невесту тебе хочу показать. Совет твой нужен. Не веришь?

Самуил Устинович машинально покачал головой: не верю, мол, – но вовремя спохватился, сказал с гордецой:

– Мне сорок лет, чего мне бояться? Я не против, чтобы жизнь изучать… в разных ее формах… Но зачем ты меня силой все время тащишь? Я не хочу.

– Скажешь: женись, Питер, – и я женюсь. Скажешь: нет, – значит нет. Мне совет нужен. Ну, Сэм, чего ты ерепенишься? Или тебе не нужны больше колеса?

Самуил Устинович задумался: колеса ему, и в самом деле, совершенно пока не нужны, Бог с ними, с колесами, верней – с колесом, а с другой стороны – нехорошо уходить, человек к нему со всей душой, угощал и в том кафе, и в другом… а потом сюда привез… Хотя тут, конечно… Но все равно… нехорошо…

– Куда идти-то? – наконец решился Самуил Устинович и потеребил нервно свой белесо-рыжеватый ус.

– Я тут, на 12-м этаже живу. Светка у моих предков сейчас. Она и правда моя невеста. Не веришь? – И странно даже – просительная интонация зазвучала в голосе Питера, что так не походило на него: во всяком случае, таким его Самуил Устинович еще не видел. И он сдался.

– Ладно, пошли. Только какой из меня советчик, – бубнил он далее, когда они ехали в лифте наверх, – я сам сто лет холостяк, баб боюсь, как огня, им то подарок дари, то деньги на них трать, а они их сами заработали? То-то и оно: на чужой каравай рот не разевай… И вообще, я думаю, женщины – народ темный. Красивые они, вот мы и ловимся. А как поймались – тут все, мышеловка захлопнулась: мышка-то вот она, рядом, но и лапки наши в капкане застряли…

– Не бурчи, Сэм. Как старый дед: бу-бу… бу-бу… Вон Женов не такой. Тот веселый, удалой человек.

– Как же, удалой. Нарожал кучу детей от разных баб, а все гарцует… Внук на свет появился, а он, старый котище, все по девочкам бегает, тьфу!

– Т-с-с… – Питер прижал пухлый палец к губам: пришли.

Из кармана плаща он жестом фокусника достал ключи, бесшумно открыл дверь. (Шел, кстати говоря, одиннадцатый час ночи…)

В прихожей, слава Богу, никого не оказалось. А то Самуил Устинович уже думал: сейчас как увидят их – поднимут такой шум! Кто его знает, какая тут семейная обстановка…

Потихоньку разделись, прошли на кухню. И прихожая, и коридор поразили Самуила Устиновича – просторные, как ипподром, а уж кухня оказалась совсем невообразимых размеров: метров пятнадцать, не меньше. «Видать, папаша туз какой-нибудь», – подумал Самуил Устинович.

Только Глобов устроился в уголке, на мягком диване, на кухню, как мышка, тоненько пискнув дверью, проскользнула девушка. Что в ней поразило Самуила Устиновича? Немо вопрошающие глаза (но глаза, надо сказать, грустные, печальные): что надо сделать? – приказывайте! – все будет исполнено.

Магическая покорность – именно это поразило Самуила Устиновича во взгляде девушки.

– Светлячок, познакомься: это мой друг, Сэм Глотов.

– Глобов, – поправил Самуил Устинович.

– Неважно, – отмахнулся, как от жужжания надоевшей мухи, Питер. – Главное – он мой друг. (Светлана кивнула Самуилу Устиновичу, что, вероятно, означало: очень приятно, будем знакомы.) А теперь вот что, Светлячок: есть у нас там выпить? Давай все на стол. Да побыстрей!

Светлана была маленького роста, худенькая, почти девочка по своей комплекции, однако, чувствовалось, что она давно женщина, что-то угадывалось в ее глазах такое, чего, не дай Бог, и взрослой женщине пережить: будто она страдала, страдала, а потом плюнула на свою жизнь, на свою гордость и сказала: хотите, вытрите об меня ноги – я не против… Да-а!

На столе, как по мановению волшебной палочки, тут же появились разные бутылки – коньяки, вина, шампанское, среди коньяков особо выделялся початый «Наполеон», которого, надо сказать, Самуил Устинович Глобов никогда не пробовал. И ведь – подлая человеческая натура – сразу захотелось попробовать: кто из нас откажется откушать на дармовщинку такой питейный деликатес?

Выставив на стол и всевозможные холодные закуски (сервилат, икру, красную рыбу, тонко порезанные ломтики лимона, посыпанные сахаром, и кое-что еще), Светлана немо и покорно, встав в сторонке, взглянула на Питера.

– Иди, – показал он рукой.

Светлана вышла из кухни.

– Как ты с ней, – неодобрительно отозвался Самуил Устинович.

– Понравилась? – Глаза Питера блеснули озорной живинкой. – Хочешь – подарю это сокровище?

– В каком смысле? – не понял Самуил Устинович.

– В прямом. Впрочем, чего это мы, – спохватился Питер. – Давай! – И они подняли тонкие золоченые рюмки с ароматным «Наполеоном».

Однако вскоре Питер вновь вернулся к разговору о Светлане.

– Ну так что, жениться на ней или нет? Как она тебе, Сэм?

– Я не пойму: ты всерьез или шутишь?

– Разве я похож на человека, который может быть несерьезным?

Самуил Устинович, вновь захмелев, вытаращил на Питера глаза: неужели этот человек в самом деле считает себя серьезным?

– Ты чего уставился на меня, как баран на новые ворота? – усмехнулся Питер.

– Думаю.

– Думает он… – оскорбительно рассмеялся Питер. – Тебе не думать надо, а отвечать. Это разные вещи, Сэм.

– Я не пойму: чего тебе от меня надо? Зачем ты меня таскаешь за собой?

– Я тебе жизненные сюжеты дарю, как будущему великому драматургу, а ты мне: зачем я тебе нужен?! Неблагодарность, Сэм, худшая форма общения.

– Ладно, пусть. Думаешь, я не чувствую: ты подсмеиваешься надо мной? Но по какому праву?!

– Сэм, не лезь в бутылку. Один человек хочет поговорить с другим человеком – какие тут нужны права? И потом, ты забываешь – я инфант. У меня много прав и никаких обязанностей.

– Оно и чувствуется.

– А вот кто ты такой, если не секрет? – безо всякой усмешки поинтересовался Питер, разливая по красивым широким бокалам пенящееся шампанское.

– В каком смысле?

– Да хоть в каком.

– Я человек. Прежде всего, – серьезно, с достоинством ответил Самуил Устинович.

– А хочешь переспать со Светкой? – Питер поднял бокал и чокнулся с Глобовым. – Мы это дело мигом: я только глазом моргну – и она твоя.

– Как может жить современная молодежь с такими взглядами? – горестно покачал головой Самуил Устинович. – Противно смотреть на вас. И слушать. Вот мой сын. Он совсем не похож на…

– Вот и я думаю: зачем мне жениться на ней? Ведь невеста должна быть целомудренной?

– Я что-то не пойму, – наморщил лоб Глобов, – она, кажется, живет у вас, так?

– Живет.

– Странно, – хмыкнул Глобов. – Совсем молоденькая девчонка – не жена еще, а живет у тебя. А как твои родители?

– Они считают, она благотворно влияет на меня. Я ведь ненормальный. Попросту говоря – псих. И выкинуть могу Бог знает что… А Светка, считают они, сдерживает мои порывы.

– А где же ее родители?

– Под Смоленском. Отправили дочку покорять Москву, на стройку пятилетки, а тут я подвернулся. Влипла девочка, а что теперь делать? Я инфант, с меня взятки гладки.

– Да что ты заладил: инфант, инфант… Какой ты инфант, на тебе воду возить можно!

– Скорей я на тебе воду повезу, Сэм. Без меня в этой жизни не обойтись, а вот без тебя, хоть сейчас тебя прихлопни, жить лучше станет.

– Много ты обо мне знаешь! – оскорбился Глобов.

– Ах, скучно на свете жить… Если бы ты знал, Сэм, как грустно жить на свете!

Но теперь Самуилу Устиновичу не хотелось, как прежде, возражать Питеру: мол, все это от молодости, это пройдет… И потом: «грустно жить» и «скучно жить» – это, кажется, совсем разные вещи; возможно, прямо противоположные.

– Ты кем вообще-то работаешь? – поинтересовался Глобов, впрочем, не в первый раз.

– Опять ты за свое, – поморщился Питер. – Тебе надо колесо – будет тебе колесо! Остальное пусть вас никого не волнует.

– Нет, я в том смысле, откуда у тебя такие понятия? Может, это связано с твоей работой?

– Еще бы! – Питер развернулся всем туловищем в сторону Самуила Устиновича, прищурил глаза, и теперь в голубизне их появилось некое донышко, небольшое темное пятно – так, с малую крапинку, однако лучше бы там была прежняя дымность и поволока, – так вдруг Глобову сделалось не по себе. – А ты знаешь, Сэм, – медленно, задумчиво проговорил Питер, – я ведь богатый человек…

– Наверно, не ты богатый, а родители, – поправил нравоучительно Самуил Устинович. – А это разные вещи.

– Что родители… Я – сам по себе. У меня, может, денег побольше, чем у них. Понял?!

– Откуда? – не поверил Самуил Устинович, недоуменно пощипывая свои блекло-рыжие, косо подстриженные усы.

И тут Питер словно отряхнулся от внутреннего наваждения, рассмеялся небрежно.

– Говорю тебе – я инфант. Все оттуда! – И, резко встав, подошел к японскому магнитофону, который был установлен в нише уютного кухонного шкафа. – Что будем слушать, Сэм?

– Мне все равно, я не любитель музыки.

– Скучный ты человек! И как только тебя женщины выносят… – И он плавно нажал на клавишу.

Визгливые звуки современной музыки, как черти из преисподней, вырвались из магнитофона, что особенно контрастировало с музейной тишиной всей квартиры – как будто там, за кухонной дверью, куда вышла невеста Питера, не было ни его родителей, ни Светланы, никакой вообще жизни.

Но тут наконец эта жизнь и проявилась.

В секунду, в долю секунды на кухню влетел разъяренный, взлохмаченный (вероятно, со сна) крупнотелый мужчина – отец Питера и, выключив магнитофон, начал кричать, брызжа слюной и беспрестанно поддергивая пижамные штаны, при этом глядел он не на Питера, не на Самуила Устиновича, а будто в пустоту, в пространство.

– Мерзавец! Подлец! Ты хочешь загнать нас всех в могилу! Целыми днями где-то шляешься, пьешь, развратничаешь, мать места себе не находит, мечется, еще один инфаркт – и ее не станет, а тебе дела нет, негодяй, я спать не могу, на работе все валится из рук, Степан Степанович – министр! министр по твоей милости беспокоится! – говорит мне: «Может, Олег Борисович, вам отдохнуть немного?» Из-за тебя, подлеца, на пенсию спровадят, а тебе хоть бы хны, Светлана сама не своя бродит, ты хоть вдумайся, безмозглая голова, ей скоро матерью быть, четвертый месяц пошел, а ты все на сторону бегаешь! Как лезть на нее – это ты знал, а как жениться – сразу в кусты?! Пусть мать с отцом расхлебывают?! Но учти: она будет рожать, будет! А когда родит – она здесь останется, не надейся, не выгоним – мы скорей тебя вытолкаем в три шеи, чем ее позволим обидеть. Она нам внука родит, внука, он продолжит род Лаковых, он, а не ты, паразит, ты погибнешь под забором, в помойке, подохнешь со своими мерзавцами, пьяницами, наркоманами, вон, вон из дому!

– Ну, еще чего? – спокойно, но с внутренней угрозой в голосе спросил Питер отца.

– И вы, вы, – неожиданно переключил свой гнев Олег Борисович на Глобова, – как вам не стыдно! Ведь вы же взрослый человек, в годах, наверняка семейный, как вам не стыдно шляться ночью по чужим квартирам, беспокоить людей, пить, развратничать, вы посмотрите на себя – вы в отцы годитесь нашему негодяю, а туда же – бросились в разгул и пьянство! Как вам не стыдно, как вам не стыдно!

– Но я… я, видите ли… – начал лепетать в оправдание Глобов. – У меня у самого есть сын… Простите, но я не знал…

– Это мой гость, – твердо произнес Питер и, сжав кулаки, медленно пошел на отца. – Мой гость, понял?! И не смей оскорблять его, министерская шавка!

– Что?! Что-о?! – задохнулся отец и замахнулся было для удара…

– Бей! Бей! – побледнел Питер. – Ну! Ударь, попробуй!

В комнате повисла ужасающая тишина.

Видно было, как страстно хотелось Олегу Борисовичу ударить своего сына. Однако секунда бешеной ярости истончилась, улетела в небытие, и он огромным усилием воли сдержал себя, при этом толстая шея его и одутловатое лицо покрылись багряно-пунцовыми пятнами и разводами.

– Я, пожалуй, пойду… извините… – поднялся было с места Глобов.

– Сиди! – приказал ему Питер.

– Что? – заморгал глазами Самуил Устинович. – Но… мне надо идти…

– Правильно, правильно, товарищ, идите, – поддержал Глобова Олег Борисович. – Мы тут сами разберемся.

– Сиди! – прикрикнул Питер. – Я кому сказал?! Сидеть!

– Но это уж слишком, – вспыхнул Самуил Устинович. – Я, кажется, ни у кого из вас в подчиненных не хожу.

И неизвестно, как бы развернулись события, если бы на кухню не вбежала безумного вида женщина (мать Питера), в длинной ночной рубахе, с растрепанными волосами, с глазами, в которых застыли ужас и страх, и Бог его знает что еще…

– Алик! Петенька! Прекратите! – Она обнимала то мужа, то сына, руки ее дрожали, голос срывался. – Нам нельзя ссориться, не нужно, нехорошо… Ради Бога, прекратите! – На Глобова она не обращала внимания, будто его и не было тут.

Питер, странное дело, при появлении матери потерял жесткость и твердость воли, и Самуил Устинович без всяких сложностей (никто теперь его не удерживал) вышел в коридор. Поспешно одеваясь, нахлобучивая на голову шапку, он успел заметить в уголке зеркала отражение Светланы, отрешенно стоящей в комнате напротив, в проеме двери; Светлана подняла тонкие руки к лицу, обхватив ладонями щеки, и слегка покачивала головой, будто в немом исступлении.

– Постой! – все-таки крикнул Питер Глобову, но Самуил Устинович тут не растерялся, быстро щелкнул замком, распахнул дверь и шмыгнул на площадку. Даже «до свидания» никому не сказал.

Честно говоря, таких приключений еще не случалось в жизни Глобова.

Ночевать пришлось ехать к Люсе; добираться в такой поздний час домой, в подмосковную Февралевку, было бы, конечно, безумием.

Но и к Люсе, конечно, ехать тоже не сахар; а вот пришлось, некуда деваться: дрожащими пальцами набрал Самуил Устинович номер ее телефона.

В последнюю их встречу, помнится, Люся со злостью сказала:

«Не пойму, Глобов, для чего ты живешь?»

Странно! Как будто она знает, для чего живет?! Как будто вообще люди знают, для чего они живут?! Родились – и живут. И вся отгадка…

Впрочем, если положить руку на сердце, Глобов мог бы ответить. Но кто поверит ему? Ответ прозвучал бы высокопарно, хотя шел бы из глубины души.

Глобов родился для борьбы со злом.

Вот что он знал о себе.

Но ведь странно это – сказать такие слова о себе, да еще другому человеку… Кто поверит? Кто поймет?

Тем более – Люся…

Почему она так спросила: «Не пойму, Глобов, для чего ты живешь?»? Потому что она хотела, чтобы он женился на ней. Или хотя бы сделал предложение. А уж там бы она решила – соглашаться или нет. Она сама хотела решить…

Три года Самуил Устинович встречался с Люсей, иногда ночевал у нее, в уютной однокомнатной квартире у метро Автозаводская; работала Люся инженером на автозаводе, была стройна, изящна, несколько худа, пожалуй, но это, разумеется, дело вкуса, тридцать один год, ни замужества прежде, ни детей не было, самая, как говорится, подходящая невеста для Глобова. А он молчал. Встречаться – встречался, ночевать – ночевал, но молчал. И вот она не выдержала, накричала на него:

«Не пойму, Глобов, для чего ты живешь?!»

Для борьбы со злом.

Смешно, конечно, было бы так ответить. И он промолчал. Как молчал много и много раз до этого.

Впрочем, Люся не потому спросила его, что хотела действительно узнать, для чего Самуил Устинович живет на свете. Просто накопилось в ней раздражение. Много она видела разных ухажеров, но таких, как Глобов, – никогда. Поначалу это ее удивляло, затем – настораживало, в конце концов – безмерно раздражало. Сколько раз он ночевал у нее, ужинал, завтракал, но никогда, ни по какому поводу не приносил ни цветов, ни подарков, ни хотя бы какой-нибудь мало-мальской еды, гостинцев, сладостей. Поразительное дело! А ведь молодой мужчина, любитель поговорить о жизни, пофилософствовать о добре и зле, о правдивых и лживых людях – и вот на тебе: такая черта. Иногда это, как ни странно, умиляло ее – например, в минуты, когда она представляла его своим мужем и думала: ведь ничего, ничего, подумать только, не уплывет на сторону – все будет здесь, дома, навечно, навсегда, плохо ли для семейной жизни? Конечно, хорошо.

Но…

Но до семейной жизни, видимо, было, как до неба: близко, а не достанешь. И в конце концов, не вытерпев, Люся сказала Глобову:

«Послушай, ты бы хоть яблок принес…»

«Каких яблок?» – не понял Самуил Устинович.

«Или полкило колбасы…»

«Какой колбасы?..» – Глобов ничего не понимал.

«Между прочим, зарплата у меня 135 рублей. Нелегко прокормить себя да еще жениха…» Про «жениха» она нарочно ввернула, чтобы он знал, как он воспринимается со стороны.

«Это в каком смысле? Что я объедаю тебя?» – догадался наконец Самуил Устинович.

«В том смысле, что нехорошо только спать, есть и философствовать в квартире у женщины. Пора и на землю спуститься…»

«Ты считаешь, это главное в наших встречах? Еда? Ну, если так, извини, нам придется действительно задуматься о наших отношениях…»

Он еще угрожал, что ли? – не поняла Люся.

«Но без еды тем не менее мы не обходимся. Да и отсутствием аппетита ты не страдаешь…»

«Значит, попрекаешь куском хлеба?»

Вот тут-то она и не выдержала, спросила его с раздражением:

«Послушай, Глобов, для чего ты живешь?»

Для борьбы со злом!

Вот что хотел ответить Самуил Устинович. Но не ответил. Смешно говорить такие вещи женщине, которая элементарных истин не понимает, попрекает куском хлеба. И Глобов решил, что все, это была последняя встреча, хватит, три года он терпит двусмысленность своего положения, надоело, устал. Нужно искать новое прибежище…

И вот – неожиданная история с Питером. В двенадцать часов ночи Самуил Устинович оказался на улице: зима, мороз, чужой незнакомый район, – куда тут денешься? Поневоле вспомнишь о Люсе. И Глобов дрожащими пальцами набрал номер ее телефона.

Трубку Люся сняла сразу, будто только и делала, что сидела у телефона и ждала его звонка.

– Извини, я тут попал в одну историю… – Голос у Самуила Устиновича, и впрямь, звучал жалобно-заискивающе. – Можно приехать к тебе?

Какое-то время Люся молчала.

– Ты один?

– Один. С кем мне еще быть? – удивился Самуил Устинович.

– Ну, хорошо. Приезжай, – вздохнула Люся.

Почему она вздохнула?

Утром, прощаясь, накормив Самуила Устиновича сытным завтраком, Люся прижалась к Глобову, зарылась лицом в воротник его пальто и горячо зашептала:

– Самуильчик! Миленький! Не бросай меня… Я была бестактна в прошлый раз, извини, ради Бога… Обещаю тебе: больше это не повторится никогда… Ты слышишь?! Обещаю тебе… Если бы ты знал, как мне было тяжело… Ты не звонил и не звонил, я думала – все, никогда больше… Как я ругала себя! Ты прав: разве глупости, о которых я говорила, имеют какое-то значение для мужчины и женщины? Только сами люди – вот что главное. Самуильчик, дорогой, звони, приходи, делай, что хочешь, поступай, как знаешь, только не бросай меня… Я не могу, не могу одна… Пойми это! Ну, обещаешь не бросить меня?! Ну, скажи?!

Самуил Устинович совершенно опешил от монолога Люси. Такое с ней случилось впервые. И он – испугался. Никогда не боялся Люси, и вдруг – испугался. И тут же, еще не зная, так ли оно будет в действительности или не так, решил про себя: «Все! Надо завязывать! А то черт знает что может получиться…» Однако вслух, для Люси, успокаивая ее, сказал совсем другое:

– Ну что ты, что ты… Успокойся. Все хорошо. Я позвоню. Обязательно позвоню. – И чмокнул ее в заплаканную, солоноватую щеку.

Между прочим, одна маленькая деталь: когда Самуил Устинович оделся и стоял у порога, Люся вынесла ему небольшой сверток.

– Что это? – не понял Глобов, а когда он не понимал, он хмурился, начинал теребить белесо-рыжий ус.

– Бутерброды, – заискивающе улыбнулась Люся. – Тебе в дорогу. Вдруг проголодаешься.

Конечно, Самуил Устинович ехал сейчас не на работу, а домой, в Февралевку, но зачем отказываться от женской заботы, обижать Люсю? Глобов с легким сердцем взял сверток и сунул в свою черную пухлую сумку, с которой, кажется, никогда не расставался.

И самый последний штрих: вчера, ночью, появившись у Люси, Самуил Устинович впервые за три года сделал для Люси сюрприз. А именно: вытащил из кармана пальто шоколадку «Спорт» за один рубль восемьдесят копеек. Вытащил с улыбкой, с победоносным видом.

Люсе сделалось плохо. Она побледнела. Она подумала: «Ну вот, в прошлый раз наговорила ему всего, как будто торговалась, и теперь он… Боже мой… Стыд-то какой… Какой стыд!»

Не знала Люся только одного: шоколадку эту Самуил Устинович купил не сам, а захватил со стола в «Театральном кафе», когда они уезжали к Питеру домой.

Впрочем, не из-за шоколадки, конечно, прошептала Люся весь свой утренний монолог.

Одиноко ей было, плохо, и так страшно прощаться навсегда, с кем бы то ни было, тем более – с мужчиной, которому отдано много сердца, много души…

Думал-думал Глобов позже, звонить или не звонить Питеру: история-то неприятная получилась, вон как родители Питера бесновались, – однако совсем не позвонить тоже неловко, будто Глобов виноват в чем-то или боится. И вот он набрал телефонный номер Питера. Сколько прошло времени? Да, пожалуй, месяца полтора, не меньше. А голос Питера зазвучал в трубке так, словно они расстались только что, в крайнем случае – вчера-позавчера.

– О, Сэм, привет, старик! Голова не болит?

– Ты о чем? – Глобов несколько отвык от манеры Питера вести интеллектуальные разговоры.

– Опохмелиться не хочешь?

Самуил Устинович укоризненно – в телефонной будке – покачал головой:

– Я что-то не пойму – это у тебя рабочий телефон?

– Рабочий, рабочий, Сэм. А что?

– И ты на работе можешь говорить такие вещи?

– А что такого? У меня, кстати, отдельный кабинет. Хочешь – заходи. Хлопнем по рюмашке коньяку.

– В другой раз… Я что звоню-то. Узнать, как там у тебя тогда, обошлось?

– А что такое? – Питер или не помнил, или не хотел вспоминать, что тогда произошло: невозможно было уяснить это по его голосу.

– Ну, дома тогда… Помнишь, отец с матерью ругали тебя… Я еще еле ноги унес…

– А, это! – рассмеялся Питер. – Не обращай внимания. Они меня каждый день пилят – только поддайся им, сразу зачахнешь.

– Ну, а Светлана как?

– Светка? А чего ей? Живет, дышит.

– У тебя в доме живет?

– Слушай, Сэм, ты прокурор? Или, может, общественный надзиратель?

– Да это я так. К тому, что она мне понравилась. Помнишь, ты все спрашивал: как она мне? Совета просил…

– Сэм, а ты ведь не женат, а?

– Не женат. Но был… У меня, между прочим, взрослый сын. Он в армии сейчас.

– Давай поженим тебя на Светке? А что – девочка тебе понравилась. К тому же ребенка ждет. Тебе и стараться не надо – все готово.

– Ну и шуточки у тебя…

– Не хочешь – как хочешь. А жаль. Ты ей, между прочим, тоже понравился.

– Чем это?

– Положительный. Серьезный. С усами. Кстати, открою одни стратегический секрет: молодые девушки очень любят серьезных мужчин с усами. Проверено.

– Ладно, прекрати скоморошничать. Не поймешь вас, современную молодежь, когда вы серьезно, а когда так… лишь бы языком болтать. Я ведь по делу звоню.

– Ну-ну. – Питер показал голосом, что он весь внимание.

– Как насчет колеса? Помнишь?

– Тебе когда его? Прямо сейчас?

– Зачем сейчас? Я вообще, в принципе.

– Могу хоть в принципе, хоть сейчас. Для какой машины тебе?

– Ты что, забыл? Для «Запорожца».

– Сэм, не груби инфанту. У меня таких гавриков, как ты, знаешь сколько? Всех вас не упомнишь.

Самуил Устинович обиженно запыхтел в трубку, хотя, если честно, чем он действительно отличался от многих других просителей? А вот надо же, заело самолюбие.

– Только вот что, предупреждаю, – продолжал как ни в чем не бывало Питер, – пока ты мыслил да телился, такса повысилась. Теперь каждое колесико по сто семьдесят рэ. Это, конечно, исключительно для вашего паршивого «Запорожца».

– Да ты что?! У меня еще и машины нет, а тут за одно только колесо…

– Смотри, через пару месяцев дороже платить придется.

– Что, ожидается повышение цен?

– Его и ожидать не надо. Это, так сказать, всемирная тенденция современной жизни. Ты где живешь, Сэм? На Луне?

– Ладно, черт с ним. Беру за сто семьдесят.

– По рукам, Сэм! Теперь, я думаю, нам это дело надо вспрыснуть. Как ты?

– Нет, нет, ни в коем случае. Да и не могу я сейчас…

– А где ты?

– На Киевском вокзале. Жду электричку. Минут через двадцать уезжаю в Февралевку.

– Все, Сэм, жди меня. Через пятнадцать минут у ресторана, под часами. – И Питер нажал на рычаг телефона.

Некоторое время Самуил Устинович смотрел на трубку, как на змею. Но она не шипела, она исходила короткими частыми гудками.

Засиделись они в ресторане и на этот раз до позднего часа. Были, конечно, и прежние комические минуты: когда Самуил Устинович с покаянным видом простака и простофили хлопал по карманам ладошкой – нет, мол, ничего, пусто, не ожидал, что в ресторане окажемся, на что Питер только махал рукой: «Деньги – ерунда. Деньги у меня есть, не беспокойся, Сэм. Главное – посидеть, поговорить по душам. Ах, грустно жить на свете, Сэм, если бы ты только знал, как скучно жить на свете!..»

Самуил Устинович на этот раз не пытался анализировать подобные сентенции, но на всякий случай не открывался Питеру, что и у него в кармане припрятано рублей этак сто, не меньше; он рассуждал так: хочется человеку угощать и платить – пускай, мы люди не гордые, а вот денежки, трудовые, законные, нам всегда пригодятся, вот хоть на покупку дурацких колес, которые нужны ли еще – вот в чем вопрос…