Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

Посерели Борис Аркадьевич с Питером лицами, плевались рыже-горькой слюной, в которой иной раз виделись не какие-нибудь изюминки, а самые настоящие ошметки ржавчины.

Но как бы там ни было, гараж они разобрали, сложили листы в огромные кучи, сели рядышком, решив хоть перевести дыхание.

– Все, баста, обеденный перерыв, – обронил Женов. – Пора и по стопке пропустить.

– И я не против, – согласился Питер.

Но тут с улицы вбежал во двор Самуил Устинович, с бидоном в руках, из которого нещадно выплескивалась вода, и закричал:

– Мужики! Счас грузовик будет. Всего на полчаса договорился. Погрузить – выгрузить. Так что…

– Пожалуй, хватит, – произнес Женов, протирая дымившуюся от жаркого пота лысину огромным мятым платком, – дай хоть передохнуть…

Однако и договорить не успел, как перед домом остановилась грузовая машина; шофер нетерпеливо посигналил, Самуил Устинович побежал открывать ворота.

Машина въехала задним ходом, лихо развернулась и левым бортом пристроилась к сваленным в кучу листам.

– Эй, ребята! – крикнул шофер. – Ждать не буду. Грузите, пока я добрый. У меня обеденный перерыв всего один – не два.

– Ну, мужики, – забегал около приятелей Глобов, – давайте разом, а? Когда еще такой случай подвернется? А, мужики?..

В фуфайке, в старых потертых джинсах, в кирзовых сапогах, Самуил Устинович напоминал своей взвинченностью делягу-бригадира, который рьяно печется о бестолковых работниках, не знающих, как всегда, собственной выгоды.

Женов переглянулся с Питером: «Ну, что?»

Однако делать нечего: взялись – надо вкалывать, кивать не на кого.

Через полчаса, взмыленные, распаренные, забрались они в кузов грузовика, заваленного ржавым железом; постучали сверху по кабине: поехали, шеф! Самуил Устинович, конечно, сидел рядом с шофером – дорогу показывал.

На одной из колдобин так тряхнуло, что куча железа, накренившись, резко поползла в сторону, придавив ногу Женову; Питер еле выдернул его ногу из-под кучи – двумя руками дергал, бедняга.

Долго морщился Женов и тер отдавленное место.

А как приехали к дому Глобова, опять нужно было шевелиться: шофер-то спешил. Сбрасывали железо с остервенением – тут даже встревоженные крики Самуила Устиновича не помогали: «Осторожней, ребята!» Что-то все больше и больше проникались «ребята» мыслью, что никакого гаража из этого хлама собрать больше не удастся: разворошили муравейник – теперь баста, из пыли и ржи дворец не возведешь.

Сбросили, сели вновь передохнуть; Самуил Устинович, теребя укороченный ус, нехотя направился к шоферу – расплачиваться. Какой у них там разговор произошел – неизвестно, только шофер, парень лихой, так хлопнул дверцей кабины, что Самуил Устинович чуть с подножки не свалился. Глаза его, обычно мелкие, размером с разнокалиберные пуговицы, тут вдруг расширились до одинаковых кругляков.

– Хам такой-рассякой! – пробурчал Глобов, подходя к приятелям.

– Что, обобрал? – кисло поинтересовался Женов: у него жгло ногу.

– Как будто он на себе вез, а не на грузовике, – продолжал возмущаться Самуил Устинович. – Присвоили себе право, понимаешь, личных владельцев государственного транспорта.

– Червонец слупил? – рассмеялся Питер. – Ничего, Сэм, не переживай, глядишь – разбогатеешь еще.

– Два с полтиной ему дал, а за что? – с наивностью обиженного ребенка размышлял Самуил Устинович. – Ребята погрузили, ребята разгрузили – ты только на педали нажимал, с одного места на другое переехал.

– Неужто два с полтиной взял? – продолжал смеяться Питер.

– Нет, полтинник в окно швырнул. «Подавись!» – говорит. Нахал.

– Это точно, нахал отменный, – но о ком так сказал Женов, о шофере или о Самуиле Устиновиче, неизвестно.

Посидели втроем, помолчали, глядя на листы железа, каждый со своей думой. Время давно за полдень перевалило, солнце потускнело, растворились, распылились его лучи по легким перистым облачкам, раскинувшимся в синем весеннем небе.

– Так как насчет перекусить? – поинтересовался Женов.

Самуил Устинович молчал, уйдя в глубокие думы. Видать, огорчало его что-то, а что – можно и догадаться.

– У меня идея, – предложил Питер, – давай попробуем, что из этого получиться может? – Он кивнул на кучу железа. – А то засядем сейчас за стол – потом опять в работу впрягаться. Хуже нет.

– Под ложечной давно сосет, – кисло пожаловался Борис Аркадьевич.

«Знаем, где у тебя сосет», – многозначительно подумал Самуил Устинович, внутренне благодарный Питеру: очень хотелось и в самом деле поскорей гараж поставить. Что еда? – переливание из пустого в порожнее.

– Эй, Борис Аркадьевич! – плечом в плечо подтолкнул Питер Женова: – Не горюй. Мы еще свое наверстаем! Поверь инфанту: лучше сразу, чем никогда.

– Афоризмы у тебя, – поморщился Женов. – Ладно, я не против. Только честно – жрать охота.

«Всегда у тебя одно на уме – пожрать да выпить», – мысленно укорил Женова Самуил Установил.

Попили водички, поплевали на ладони – принялись за работу. Самуил Устинович бойко указывал, где вкапывать тяжелые металлические станины, к которым будут прикручиваться нижние листы. А там пойдет, как пирамида: все выше и выше, все дальше и дальше – до крыши. А крышу настелить – пара пустяков.

Со станинами управились легко, а вот дальше дело застопорилось. Листы настолько проржавели, что, как ни прикручивай их, края ломались, лопались, давали глубокие трещины или совсем разваливались. То, что руки у Питера с Борисом Аркадьевичем истекали кровью в местах порезов и ссадин, – пустяки по сравнению с тем ожесточением, которое они испытывали, чувствуя дремучее, упрямое сопротивление металла. Решили так: одну стену, боковую, собрать из более-менее прочных листов и как бы навалить ее на рядом стоящий гараж – так оно будет надежней, а сосед возражать не станет: его Самуил Устинович хорошо знал. А чуть что – можно и пригрозить ему. Кое-как эту стенку установили. Но когда стали монтировать заднюю, листы повело, да так сильно, что, если б Борис Аркадьевич не уперся плечом, – рухнула бы стена пыльным прахом. Питер кувалдой вбил по бокам два металлических стояка: хоть и с подпорками, прогибаясь и еле держась на болтах, как на соплях, стена все-таки держалась. Самуил Устинович суетился рядом; командовал, сердился. Бедняга…

Все кончилось, когда принялись за вторую боковую стену. Как ни подпирали ее, как ни наваливали края то на торец задней стены, то на металлические штыри-подпорки, – удержать металл не удавалось. Листы как бы складывались в гармошку (проржавевшие места не выдерживали), и, оседая, давя друг друга, валились наземь. Самуил Устинович побледнел и раскраснелся одновременно: щеки – как мел, а уши – как флаги. Никогда таким не видел его Борис Аркадьевич. А что, у человека судьба решалась: быть или не быть гаражу?

Быть или не быть?

И жизнь ответила на этот философский вопрос: рухнула не только боковая стена, но и вся громада смонтированной нечисти и металлического хлама тоже рухнула, как карточный дом.

Только пыль ржавым столбом поднялась до голубых небес!

Потемнев глазами, чуть не плача, смотрел на этот восходящий столб бывший владелец гаража Самуил Устинович Глобов. Что он чувствовал? Что думал он, бедняга? Уплыли его денежки – 187 рублей плюс 2 рубля шоферу – 189 рублей кануло в небытие. Прощай, гараж! Прощайте, мечты о «Запорожце»! С трудом передвигая ноги, поплелся Глобов к себе домой…

Забавней всех повел себя Питер. Рухнул гараж – а Питер громко, весело рассмеялся: в его душе, в руках, в ногах как будто не осталось никакой усталости – только радость и забава. Ах, как смеялся Питер! Как смешно ему было видеть, белому богу с красивыми дымными голубыми глазами, чужую рухнувшую мечту.

Один только Борис Аркадьевич повел себя неопределенно: он не опечалился, но и не обрадовался, скривил губы то ли в усмешке, то ли в недоумении – попробуй пойми.

Однако, как бы там ни было, а дело сделано, и теперь можно со спокойной совестью сесть за стол. Труд есть труд, и он всегда оплачивается, даже если хозяин вылетает в трубу. Часы показывали шесть часов вечера.

Когда они – Питер и Женов – пришли в дом, Самуил Устинович, не раздеваясь, в фуфайке, в сапогах, лежал на диване, подложив руки под голову, задумчиво глядя в потолок.

Не обращая на него внимания, только хмыкнув, Питер отправился в ванную, долго там мылся, плескался, весело и громко фыркал, потом чистил брюки, куртку.

После него в ванную отправился Женов, тоже плескался и фыркал, но не так жизнерадостно, как Питер; тоже чистил поношенные свои брюки и пиджак, а затем вместе с Питером отправились они на кухню.

– Так, – потирая руки, посмеиваясь, начал Питер, – где у него тут бутылка припасена? – Открыл холодильник. – Где, а?!

– Не знаю, – пожал плечами Борис Аркадьевич.

– Эй, Сэм! – громко крикнул Питер в комнату. – Где у тебя бутылка спрятана?

Самуил Устинович пробормотал что-то невразумительное.

– Где, где? – не понял Питер и направился к Самуилу Устиновичу; Женов – за ним.

Самуил Устинович по-прежнему лежал на диване, не меняя позы, но глаза его были закрыты.

– Эй, Сэм! – наклонившись к нему, крикнул в самое ухо Питер. – Где бутылка-то, а?

Самуил Устинович вздрогнул от испуга.

– Ох, шуточки у тебя, Питер!

– Ладно, не крути. Где бутылка?

– Вы там чайку попейте, ребята, – вялым, болезненным голосом отозвался Самуил Устинович. – Там на плите чайник, я утром заваривал, свежий…

– Какой к черту чай? Где бутылка, шалопай?! – рассмеялся Питер.

– Нету, ребята, бутылки. Вы ведь не пить приехали – помочь.

– Да, но…

– Не знал я, Питер, что ты приедешь. А то бы… А Боря у меня никогда не пьет. Он безвозмездно всегда помогает.

«Это правда, – подумал Борис Аркадьевич. – Хоть бы раз угостил, сквалыга…»

– Ну, ладно, ладно, ладно! Шутки в сторону! – быстро, как из пулемета, застрочил Питер. – Ты что, гад, в самом деле двух ишаков словами угощать будешь?! Девять часов подряд вкалывали на тебя!

– Не кричи, Питер. Видишь, плохо мне… Вас бы на мое место.

– Нет, я у тебя найду бутылку! – не на шутку разозлился Питер. – Я у тебя все вверх дном переверну, а найду ее, заветную. Не может быть, чтоб в доме не было спиртного. Не поверю. Чтоб позвать мужиков пластаться с гаражом – и не угостить?! Нет, найду, найду!

«Вдруг и вправду найдет? – испугался Глебов. – Нехорошо получится. Хотя – вряд ли найдет. Вряд ли…» – Он потому об этом думал, Самуил Устинович, что бутылка коньяка была спрятана как раз в диване, на котором он лежал. Но он думал так: разве они приехали помочь из-за выпивки? Они же по-дружески приехали, помочь безвозмездно, от чистого сердца. Разве не так? Зачем же портить о себе впечатление?

Питер на кухне гремел холодильником, лазил в шкаф, осматривал полки, проверил антресоли, даже в туалет зашел, заглянул в бачок – нет, нигде нету. «Может, и правда нет?» – говорил-бубнил рядом с ним Борис Аркадьевич.

– Ты хотя бы накорми нас, эй, Сэм! – закричал Питер со злостью. – Чего развалился там, шпана?!

– Ребята, плохо мне, – вздыхал Самуил Устинович. – Вы там сами делайте… В кастрюле каша геркулесовая, на свежем молоке… Позавчера покупал. Так вы разогрейте.

– Я не ослышался – каша геркулесовая?! – переспросил Питер Бориса Аркадьевича. – На свежем молоке?!

– Точно, каша, – подтвердил Женов.

И тут Питер схватил Бориса Аркадьевича за грудки.

– Слушай, ты! Ты сколько лет знаешь этого подонка?! Ты куда меня привез?! Он что, гад, издевается над нами?!

– Не знаю, – забормотал Женов. – Лет двадцать знакомы. Он всегда такой, ты что… Будто сам не успел узнать.

– А ну пошли отсюда! Вон отсюда! Но сперва – я этому мерзавцу скажу пару ласковых… Пошли, пошли! – И он потянул Бориса Аркадьевича в комнату к Самуилу Устиновичу.

– Не шумите, ребята, неужели нельзя потише, – морщился на диване Глобов.

Секунду Питер смотрел на него во все глаза, оторопело: сколько слов хотелось сказать ему! – и не находились нужные слова!

– Слушай, ты… За двести рублей колесо будешь просить – не продам! Все, баста! Пошли! – дернул он за рукав Женова.

Корчась, словно от боли, Самуил Устинович привстал на диване, потянулся за Борисом Аркадьевичем вялой рукой, заговорил умоляюще-трепетно:

– Боря, ради Бога, прошу тебя – о гараже никому ни слова. Я не вынесу позора, как меня обманули… Никому, слышишь? Прошу тебя, как товарищ! Только позора не хватало на мою голову… Как меня обманули, как обманули!

«Расскажу. Всем расскажу, – подумал Женов. – Обязательно расскажу!» – И даже, честно говоря, повеселел душой.

Только в Москве, после того, как часа полтора просидели в ресторане, и успокоился немного Питер. Этот насмешливый, вздорный, капризный супермен – инфант, как он себя называл, – в первый раз в жизни, казалось, так оскорбился. Он привык, конечно, чтоб в дураках оставались другие, а тут почувствовал: за дурака держали как раз его, – и взбеленился. Не поверил. Не мог согласиться с этим. Ему никогда не было жаль денег, ничего вообще не жалел Питер – ни для друзей, ни для подруг, и это давало ему, как ни странно, ощущение превосходства и власти над другими; его власти – над другими, а не их власти – над ним. В чем бы то ни было. В деньгах, в вещах, в поступках. И вот на тебе: Самуил Устинович Глобов, которого Питер столько раз кормил и поил, с которым и общался лишь постольку, поскольку принимал его за мелкое, жалкое и тупое в своей жадности существо, оказался и сам человеком, который держит других за дураков. В том числе и Питера, и Бориса Аркадьевича Женова. Он сам, этот Самуил Устинович Глобов, принимает других за ничтожных людишек, не тратя ни на одного из них ни рубля, ни копейки, но получая от них все, что ему вздумается. Разве это не искусство?

Вот что заело Питера: на всякую игру есть контригра, против инфанта нашелся скупец, а вот кто найдется против скупца?

– Все равно – не понимаешь ты его. Не знаешь, – говорил Борис Аркадьевич Питеру, не столько защищая Глобова, сколько просто пытаясь разобраться в чужой жизни.

– Чего там понимать! Плебей – и все. Сосет из других кровь при любом удобном случае.

Сидели они в ресторане, гремела музыка, девицы танцевали, поглядывая на них приветливо-игриво, по-свойски: ну, ребята, чего же вы, давайте к нам, в круг, эй, ребята!

А у них разговор длился и длился, и не мог никак кончиться.

– Я о нем много думал, да, – признавался Борис Аркадьевич, – жадность его патологическая – поразительна, конечно. В наше время как-то и не встречаются такие…

– Плебей он, просто плебей! – повторял Питер. – Мужики целый день пластались у него – и даже не накормить их. Да на Руси испокон веков работника прежде всего кормили…

– Хотел я о нем роман написать, – поглаживая черную бороду задумчиво говорил Борис Аркадьевич. – И название готовое есть – «Скупец». А – не смог. Не получилось. Никак образ его схватить не могу. Ускользает из рук… Хоть убей – ускользает.

– Роман! – усмехнулся Питер. – Не роман о нем писать надо, а фельетон. Карикатуру.

– Не скажи, – возразил Борис Аркадьевич. – Ты-то знаешь одну сторону, а я много чего знаю другого… Вот, например, у него сын есть. Ты фотографию видел – он в армии служит. Так кто этого сына вырастил, знаешь?

– Хочешь сказать – Сэм?

– Точно, он. Жена у него загуляла, Анька, это еще когда мы молодые были, в институте учились. Глобов подал на развод…

– Неизвестно еще, отчего она загуляла, – ввернул Питер.

– Вот и она на суде: не могу, говорит, граждане судьи, замучил меня: зимой теплые гамаши не разрешает надевать. Ходи в капроне – и все тут. Не в деревне, мол, в Москве живем, не позорь меня, интеллигента!

– Во-во, интеллигента, копейки из него не вытянешь, – продолжал гнуть свое Питер.

– Ну, какая там причина, точно неизвестно, а загуляла Анька. Самуил ее на месте преступления застукал, с шофером одним. Подал на развод. Шоферу деваться некуда, женился на Аньке: забеременела она. Родился пацан, а куда старшего сына девать? Тем более жизнь с шофером тоже не получилась, бил он ее. Развелась она с ним. И вот ситуация: одна Анька осталась, буквально на улице, с двумя детьми.

Приехала-то она за Глобовым из Сибири, работала продавцом в Подмосковье – прописалась по лимиту. Погуляла баба, а в результате – ни первого мужа, ни второго, ни крыши над головой, да два довеска на руках. Каялась перед Глобовым – тот не простил. Но сделал другое – забрал сына к себе. И Анька пошла на это – другого выхода у нее не было. Скажешь, легко было Глобову одному воспитывать сына? Доводить его до ума? После окончания института Глобов в Сибирь уехал, в районке работал, потом в городской газете. И все время сын с ним – с трехлетнего возраста. Позже Глобов в Подмосковье перебрался, в Февралевку. Отсюда и сына в армию проводил.

– Это еще ничего не доказывает, – отмахивался Питер. – Может, и сын такой же куркуль? И потом: самый последний зверь свое дитя любит. Так и человек: будь он хоть трижды расподлец, а ребенка своего обожает. Горло за него перегрызет. Тут гены, а не душа, не совесть.

– Не скажи, Питер. Много ты знаешь отцов, которые бы как раз с честью тащили такой воз на себе? Он сына выучил, поставил на ноги, в техникум устроил. Из армии придет парень – уже со специальностью. Не-ет, таких отцов, как Глобов, еще поискать надо.

– И таких дураков, как мы, тоже поискать надо. Целый день ишачили на этого папашу – и хоть бы накормил, гад! Все к себе гребет, к себе… куркуль!

– А что – может, он так воспитан. Ты загляни в его родословную: восемь ртов их было в семье. Представь только: глухая сибирская деревня. Война. Восемь ребятишек у матери. Отец – на фронте. А в конце сорок четвертого похоронка приходит на Устина – погиб смертью храбрых… Легко ли было выжить такой ораве? Каждая крошка хлеба была на счету. Перед каждой картофелиной на огороде приходилось кланяться, как перед Богом. За каждую щепоть муки надо было ой сколько отработать на колхозном току. А ведь выдержали все. Выжили. Все восемь ребятишек выросли – пять парней, три девки… А после войны? Разве меньший голод был? Меньше нужно было пластаться, чтобы хоть как-то сводить концы с концами? И вот подумай теперь: как должен относиться такой, как Глобов, к каждой заработанной копейке? Так ли, как ты? Как я? В копейке для него – труд прежде всего, собственный труд, а чего ради трудом своим разбрасываться? Кормить дармоедов? И даже женщин, которых Глобов обхаживает, он не хочет содержать: каждый сам должен стоять на своих ногах.

– Гимн поешь Глобову?!

– Не гимн, а понять его хочу, разобраться. Ну, жадный, ну, сквалыга – но почему? откуда началось? какая причина?

– Те причины давно вымерли. А сейчас он, сейчас, почему такой?

– Вторая натура, Питер. В кровь это вошло, в душу давно въелось.

– Так любого ханурика можно оправдать.

– Вот, кстати, о хануриках. Ты знаешь, сколько всякой нечисти было в Сибири после войны? Обрезы гремели. И мне как-то Глобов рассказывал: он о фашистах думал. Ведь они кто, изначально если? Хулиганы. Фашисты с хулиганства начинаются. Вот почему, настрадавшись от войны, он хулиганов так ненавидит. Он считает их за фашистов. И дал клятву: всю жизнь бороться со злом. Он понять не может: почему зло всегда объединяется, а добро – действует в одиночку?! И вот он там еще, в Сибири, вступив в комсомол, пошел на хулиганов войной. У него идея такая: на каждую объединившуюся банду – нужен сплоченный коллектив комсомольцев. Так сказать, идея противостояния добра и зла в чистом виде. И ведь получалось у него. Хулиганы с обрезами – комсомольцы с ружьями. Те – с кастетами – комсомольцы – с палками. Те – с поджогом, а эти – топить их в пруду. До судебных разбирательств доходило, а ничего: правда Глобова брала верх. Он и сейчас с этой идеей живет: злу нужно давать коллективный, разумный отпор. Пьесы об этом пишет. Одну за другой. Помешался на одной и той же коллизии: если есть воры – противопоставляет им комсомольцев. Если есть хулиганы – в борьбу вступает райком комсомола. Если есть наркоманы – с ними воюет комсомольско-молодежный оперативный отряд. И так далее, и так далее… Примитивно? Смешно?

Как посмотреть! Но отказать Глобову в некой цельности нельзя. Жадный, скупой, сквалыга. Но – борец со злом! А мы кто? Рубахи-парни? Прожигатели жизни? Растратчики денег? Губители женщин?

– Брось, брось клепать на себя, Борис Аркадьевич! И не нахваливай дружка – я сам его узнал. Из первых рук. Я ему колесо отвалю теперь только за две сотни. Не меньше!

– Какое колесо?

– Для «Запорожца»!

– Вряд ли он теперь купит, – засомневался Борис Аркадьевич. – Гараж-то – тю-тю! – И рассмеялся, вспомнив, видать, как он сказочно рухнул, будто декорация в спектакле.

– Купит, – уверенно сказал Питер и для убедительности стукнул кулаком по столу.

Видно, захмелели они изрядно, хотя и не заметили этого, – странно…

– Мальчики, ну какие вы оба буки, – тут как тут подсела к ним совсем молоденькая девушка, с ярко накрашенными губами, с выражением томной, капризной обиженности на лице. – Девочкам сесть негде, а у вас места пустуют… Можно?

Питер оглянулся вокруг: в самом деле, везде места заняты, а у них – свободно. И тут вспомнил: сам попросил официантку никого не подсаживать за столик – у них с другом серьезный разговор.

– А где твоя подруга? – спросил Питер.

– Вон, – показала девушка тонким серебристым пальчиком.

У входа, на стуле, закинув точеную ножку на ножку, сидела, изящно покуривая, точно такая же, как и эта, девушка. Похожи они были, как две капли воды.

– Сестра? – спросил Питер.

– Как ты догадался, Жоржик? – будто удивилась девушка.

– Ты меня с кем-то перепутала, детка. Меня зовут Питер. А моего друга – Борис Аркадьевич.

– Ах, Борис Аркадьевич! – обиженно округлила губы девушка. – Зачем так строго? Можно просто – Боречка?

– Можно, – разрешил Женов.

– Нас с сестрой зовут Саня-Маня. Маня, иди сюда! – поманила Саня сестрицу. – Знакомься, очень симпатичные ребята – Питер и Боречка.

– Очень приятно, – улыбнулась Маня, но улыбнулась так, будто знакома была с Питером и Женовым по меньшей мере сто лет.

Ах, эта современная манера знакомства – как ты волшебна!

Потом сидели, конечно, болтали, шутили, смеялись.

– Вы комсомолки? – спросил между тостами Питер.

– А ты, конечно, секретарь комсомольской организации? – переглянувшись, прыснули Саня и Маня.

– Нет, серьезно, девочки?

– Ну, комсомолки. А что? – И смотрели на Питера такими чистыми, такими безмятежными глазами. Только вот не понимали вопроса: чувствовалось, сдерживали себя, чтобы не рассмеяться весело.

– И как – боретесь со злом?

– С каким злом, мальчики? Мы не понимаем… – Маня с Саней стали оглядываться.

– Вот видишь, Борис Аркадьевич, они не борются со злом, – подытожил Питер.

– Ну что ты к девочкам привязался? – укорил Женов. – Они еще не так тебя поймут.

– Вот именно, Боречка. Мы можем и не так понять. Верно. – И Саня с Маней обиженно надули губки.

– Ладно, проехали, – сказал Питер. – А скажите, девочки, вы любите шампанское?

– Кто не любит шампанское?! – удивились Саня с Маней.

– За свой или за чужой счет? – неуклонно продолжал Питер.

– Боречка, он нас хочет обидеть, да? – лениво поинтересовалась у Женова Саня, с брезгливой гримасой на лице отодвигая от себя бокал. Маня тоже отодвинула шампанское.

– Нет, он просто хочет понять одну вещь, – примирительно объяснил Женов. – Не обращайте на него внимания.

– А все-таки? – не унимался Питер. – За свой или за чужой счет?

– Ну, хорошо, – вздохнула Саня. – Посмотри на нас внимательно, Питер: неужто мы так плохо выглядим или мы старухи, чтобы пить за свой счет?

– Получил? – рассмеялся Борис Аркадьевич.

– То-то и оно, – сказал Питер. – Это молодым красивым девушкам идет пить вино за чужой счет. Однако твой приятель Глобов, кажется, не девушка? Отчего тогда он норовит проехать на дармовщинку?

– Глобов? Кто такой Глобов? – рассмеялись Саня с Маней, только непонятно было, чего такого смешного они нашли в его фамилии.

– Это борец со злом. Праведник. Лучший друг Бориса Аркадьевича, – пояснил Питер. – Между прочим, любит строить из себя идейного и есть-пить за чужой счет.

– Какой интересный человек, – защебетали девочки. – Познакомьте нас с ним. Мы хотим знать этого человека!

– Глобов интересный человек? – не поверил своим ушам Питер.

– Да, очень. Мы хотим, чтобы он стал нашим учителем, – наперебой затараторили девочки. – Как его зовут?

Борис Аркадьевич с Питером с недоумением переглянулись и громко расхохотались: такого поворота они никак не могли ожидать.

Впрочем, все эти глупые разговоры вскоре иссякли сами собой: не мог Питер подолгу быть серьезным: «Ах, как грустно жить на свете, девочки, если б вы только знали, как скучно на свете жить!..»

Но вечер, надо сказать, они провели весело. И уехали в дымную, сказочную туманность Москвы, разумеется, вместе.

Осенью Питер благополучно стал отцом. Светлана родила ему сына.

Осенью дождался своего сына из армии и Самуил Устинович Глобов. На Люсе (любящей его женщине) он так и не женился. Живет вместе с сыном в Февралевке, пишет пьесу «Облава».

Жив-здоров и Борис Аркадьевич Женов. Не умер пока ни от цирроза печени, ни от случайного ножа в какой-нибудь пьяной драке – скажем, в кафе «Белые ночи».

Тоже пишет, кудесник.