Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

Дальше поехали в центр, на площадь 1905 года, в Пассаж. Семенка уморился, но не скисал.

Витушок таскал его по всем этажам, ко всему примеривался, приценивался, трогал материал руками. Молоденькие продавщицы нещадно ругались с Витушком. «Ладно, ладно», – отмахивался от них презрительно Витушок. На первом этаже, в галантерее, Витушок купил десять черных пуговиц для фуфайки. «Добрый товар», – похвалил Витушок, засунув пуговицы подальше во внутренний карман.

На улице рядом с их «Москвичом» стоял милиционер, старшина. Важно козырнул Витушку.

– Ваш автомобиль?

– Мой, – с гордецой, но и несколько обеспокоенно ответил Витушок.

– Знак видите «стоянка запрещена»?

– Где? Ох, не заметил, товарищ начальник, – нарочно залебезил Витушок. – В первый раз у вас тут… Не заметил, ей-богу! Гром меня разрази среди ясного неба.

– Зачем же на гром уповать, – таинственно проговорил милиционер. Проверил документы. Подумал. Семейка смотрел на него во все глаза, серьезно и как бы осуждающе, что ли. – Внук? – поинтересовался милиционер.

– А внук, внук, да, – торопливо согласился Витушок.

– Ладно, езжайте. На первый раз прощаю. – Он потеребил Семейку по голове. Тот недовольно нахмурился. – Суровый мужик, – улыбнулся милиционер уважительно.

– Без отца с матерью растет, – соврал Витушок.

– А, тогда понятно. Ну, – козырнул милиционер, – счастливого пути!

Хотел было Витушок сразу домой ехать, да пересилил себя: повез Семейку железнодорожный вокзал показать – тоже обещал когда-то. Свернули из центра, поехали маленькой, узкой одной улочкой.

Витушок сказал:

– Вот здесь дом раньше стоял. Царя Николашку в нем держали. А потом шлёпнули. Вишь как…

Семенка молчал.

Витушок покосился – внук спит.

«Ишь ты…» – усмехнулся Витушок и задумался на минуту. А чего думать – на ближайшем перекрестке развернулся, выбрался закоулками на загородное шоссе и, не торопясь, поехал домой, в поселок.

Так Семенка и не увидел вокзала.

В июле, в разгар лета, Марюта затеяла разговор с Витушком. Долго думала, решалась, да жизнь заставляла – ничего не поделаешь. Пересилила себя.

Витушок, когда она повела разговор, сидел на чурбаке, тачал прохудившиеся сапоги. Марюта пристроилась поблизости, посадила на колени Наташку.

Казалось, Витушок не обращал на них внимания, хотя они сидели рядом долго, молчали.

– Ну, чего надо? – наконец недовольно пробурчал Витушок.

– Надумали мы строиться, – выложила разом Марюта.

– Вон чего, – обронил Витушок.

– Трудно самим-то начинать, – добавила Марюта.

– Самим все нелегко делать. А ты как думала? – Витушок покосился на дочь недовольным глазом.

– Жить всем вместе тесно стало, – сказала Марюта.

– Уж не мы ли с матерью вам мешаем? – усмехнулся Витушок.

– Я разве об этом? У меня у самой семья большая теперь. Четверо, все в одной комнате. А Семену в этом году в школу идти.

Дом и правда давно стал тесен. Три комнаты, одна другой меньше. В малухе бабка Матрена век доживает. В десятиметровке Марюта с мужем да двумя ребятишками. В третьей комнате, в тринадцати метрах, Витушок с Розой. Где тут развернешься да повернешься…

– Семенка в школу пойдет – это точно, – поддержал Витушок. – Пускай идет. Грамотность – она нужна мужику.

– Строиться начнем – поможешь, нет? – напрямую спросила Марюта.

– Как это? – будто не понимая, прикинулся Витушок пеньком.

– Не знаешь, как помогают? – В голосе Марюты прорвалось раздражение. – Хотя бы деньгами попервости.

– Денег нет, – твердо произнес Витушок.

– Всего три тысячи, – сказала Марюта. – Мы тебе после вернем.

– Говорю, нет денег, – жестко отрезал Витушок.

– Жалко, Уклейкин? – усмехнулась дочь.

Витушок как ужаленный подскочил с чурбака.

– Где они у меня, тыщи ваши? Забыла: а мотоцикл, а гараж, а баня, а машину купил? Мало денег на вас ухлопал?!

– Это ты для себя старался, – невозмутимо произнесла Марюта и, ссадив дочь с коленей, подтолкнула ее: – Иди поиграй на улице…

Наташке два раза повторять не надо – тут же вылетела со двора.

– Ну хоть две тысячи, ладно, нам лишь бы начать, – повторила дочь.

– Нет денег, нет! – повысил голос Витушок.

Марюта поднялась со своего места, оглядела отца с ног до головы.

– Ох, Уклейкин, Уклейкин… Не хотела, а придется… Нет другого выхода-то.

– Чего-чего? – не понял Витушок.

– А того… Видать, подадимся мы на Север всей семьей. А вы тут хоть тресните на своем богатстве…

– Богатство им мое снится… Эх, бесстыжие!

– Навсегда уедем-то. Попомни. Не увидишь больше ни внука, ни внучки.

– А вот с внуком шалишь… Семенку не отдам вам.

– Стану я тебя спрашивать! – усмехнулась Марюта.

– Испортите пацана, дура! А я из него мужика выращу.

– Еще одного Уклейкина? Ну да, обрадовал! Увезу Семенку, попомни!

– Пугаешь?

– А чего пугать? Поживем-поживем да и подадимся на Север. Там хоть жилье свое будет… Так-то, Уклейкин.

И, со злостью хлопнув калиткой, Марюта вышла на улицу.

Витушок нахмурился, отложил сапоги в сторону. И долго сидел так, без дела: морщил лоб, хмурился, вздыхал… Задумался Витушок.

В октябре Марюта с Сережей неожиданно сорвались с места и уехали на Север. В одночасье. Пришел вызов – и их будто ветром сдуло. Наташку забрали с собой, а Семенку оставили. Потому что Витушок отрезал, как и прежде:

– Семенку не отдам!

Обозленно отрезал, решительно, будто и сам не верил, что так оно и будет.

Но спору особого не было – Семен в сентябре в школу пошел, в первый класс, и учился хорошо, основательно, как и все делал в своей маленькой жизни. Отрывать его от учебы казалось неразумным, но не это главное. Главное: Марюта даже не заплакала, прощаясь с сыном. Она успокаивала себя: приедем туда, на Север, обустро-имея, оглядимся, а там и Семена заберем. Лишь бы жилье свое получить.

В январе, в крещенские морозы, умерла бабка Матрена. Похоронили ее, как будто не было Матрены Саввичны никогда. Изредка только всплакнет Роза, не показывая своих слез Витушку. А Витушок, казалось, вовсе не помнил, жила тут когда-то бабка или не жила. Не жила. Не было ее. И весь тут сказ.

Малуху он отдал Семейке под мастерскую. Внук выпиливал там лобзиком разные поделки, выжигал рисунки, клеил, строгал. К бабке Матрене Семен был тоже равнодушен и вскоре, кажется, забыл ее напрочь.

Марюта писала письма редко, еще реже отвечали ей Витушок с Розой.

А к весне что-то подолгу стал задумываться Витушок. Сядет у окна, смотрит в сад на оголённые кусты акации или на скамейке у дома пристроится, сидит, щурится на солнце, вдруг усмехнется чему-то, а то улыбаться начнет как бы загадочно, что ли. Во всяком случае, чему-то своему улыбается, затаённому, глубокому.

Роза посматривала на Витушка с недоумением: уж не заболел ли? Чего это с ним?

К Майским праздникам, когда земля, где густо, а где пореже, зазеленела шелковистой травой, Витушок нередко присаживался на корточки, рвал травинку, подолгу рассматривал ее, будто дивился чему-то. Ухмылялся потаённо, брал травинку в рот, пожевывал ее, качал головой: «Надо же, а? Ишь ты…»

Как раз когда гремели репродукторы музыкой – на годовщину Победы, – Витушок открыл гараж и долго смотрел на машину, на мотоцикл, а потом, будто недовольный чем-то, махнул рукой. Подошел в угол, к верстаку, где сбоку пристроился пригорюнившийся велосипед. Цепь изрядно поржавела, колеса спущены, кое-где спицы погнуты, да и руль, будто рогами, набычился вверх ручками.

– Подзабыли тебя, да-а… – погладил Витушок велосипед.

Весь день он возился с ним, заменил камеры, ниппеля, выпрямил спицы и руль, подкрасил кое-где раму эмалью, а цепь, каждое звено, любовно смазал солидолом. Шла она теперь по «звездочкам», эта цепь, как нож по упругому маслу, – мягко и густо-легко, шоколадно отливая смазкой. К вечеру Витушок выставил велосипед во двор, прислонил к забору.

Вернулся из школы, после демонстрации, Семейка. Удивился:

– Ты чего, дед? Машину мыть надо, а ты…

– А вот пойдем, пойдем-ка в дом, – серьезно, как бы даже недовольно проговорил Витушок.

– Дай-ка ключ от комода! – строго сказал он жене.

Роза, ни слова не говоря, покорно подала связку ключей, которая висела на гвозде за припечкой.

– Не эти, – поморщился Витушок. – От нижнего ящика.

– От нижнего?! – испуганно произнесла Роза.

– Ну, кому говорю! – прикрикнул на нее Витушок.

Роза быстрехонько распахнула ворот халата, сняла с шеи, как образок, ключ, который висел у нее на веревочке.

– Пошли-ка, – сказал Витушок Семенке и повел его к комоду.

Замок сразу не поддался, ключ то прокручивался, то, наоборот, его заедало, но наконец нижний ящик открылся.

Из глубины, из правого угла, Витушок вытащил большой, туго обхваченный резинкой сверток.

Сзади, полупрячась за кухонным косяком, недоуменно следила за ними Роза.

– Это вот наши накопления, – Витушок уважительно положил сверток на середину стола. – Сколько есть, столько есть. Все наше. А будет твое. Так, мать?

Роза и кивнуть-то не могла, только в изумлении губу прикусила.

– И «Москвич» твой будет. И «Урал». Подрастешь, – он потрепал внука по голове, – все сгодится в хозяйстве. Так?

Но и Семенка ничего не понимал, смотрел на деда недоверчиво нахмуренным взглядом.

Сказал все это Витушок, посидел секунду-вторую за столом, так ничего и не услышав в ответ – ни слов благодарности, ни слов протеста, – да и вышел во двор. Вывел велосипед на улицу, испробовал звонок: хрипловато-заливисто, громко подал тот свой голос.

В окна за Витушком следила семья.

А Витушок, молодецки закинув ногу, уселся на велосипед и покатил сначала по травянистой дорожке, а затем въехал на деревянный тротуар и направился в сторону Малаховой горы.

Не было Витушка до позднего вечера. А когда он вернулся, то не стал ни с кем разговаривать, даже с Семенкой, медленно, с достоинством разделся и лег спать. И спал в эту ночь мертвецким сном.

С того дня Витушок каждый день садился на велосипед и уезжал мало кто знал куда. А ездил он чаще всего на Малаховую гору, подолгу сидел там на каменистой вершинке и осматривал дали. Где-то открывались лесные чащобы, где-то – припрудные поля и пашни, на юге лежал бирюзовый пруд, а из северной окраины поселка вырывалась лента дороги, текущая серой рекой в уральскую столицу – город Свердловск. Но не тянуло Витушка в Свердловск, как прежде, а хотелось, наоборот, побольше тишины, покоя и красоты вот этой, и простора, и воли, и воздуха. Иногда Витушок брал с собой Семенку. Сначала Семенка не понимал деда, крутил головой, хмурился, а потом как бы смирился, а еще потом, совсем неожиданно, сказал Витушку:

– А знаешь, дедушка, кем охота побыть?

– Ну-ка, кем? – улыбнулся Витушок, словно подбадривая внука.

– А вон рыбой. Нырнул в пруд и пошел себе… Плыви куда хочешь!

Витушок ничего не сказал, выслушал, улыбнулся еще веселей.

Ни хозяйство, ни дом Витушок не забросил, конечно. Но как бы задумался с той весны о чем-то.

После бани Роза подавала Витушку самовар, следила, чтобы в погребе всегда стояла наготове сладкая газированная вода. Желательно лимонад. И конфет шоколадных, желательно с темной начинкой, должна выситься целая гора в вазочке, не меньше.

Одно время хотела было Роза на работу вернуться – на пенсии шесть лет просидела, а ведь работала когда-то в прокатке, на горячем стане, сортировщицей, – Витушок запретил: «Л кто дом вести будет?»

Вспомнил про дом. Иной раз так тошно становилось Розе, что хоть руки на себя накладывай. Бабы-то, подружки-соседки, сколько раз косточки ей мыли: «Ой, Роза, завела себе барина, и чего терпишь его?!»

А ей лишь бы что, лишь бы не пил, лишь бы не прежняя скотская жизнь, хотя и от нынешней жизни тошнехонько бывало.

Да чего говорить: жизнь прожить – не поле перейти.

А Витушок то на мотоцикле прокатится, то в «Москвич» пересядет. То в баню идет, то после бани за самоваром сидит. То телевизор смотрит, а то от газет его не оторвешь.

А то и на велосипеде катается – по уральской широкой сторонушке, будто открывает для себя белый свет.

Совсем другой стал человек.

Культурный, думающий, знающий себе цену.

Царь-человек.

Иду на смерть

Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога.

Ф.М. Достоевский

Глава первая

К вечеру Михаил не выдержал: посадил впереди себя, на бензобак, трехлетнего сына Гришку и помчался на «Яве» в роддом, в поселок Северный. Предчувствие жгло его: Галчонок должна родить.

И точно. Медсестра в справочном окошке поздравила Михаила: сын родился, богатырь – четыре триста, пятьдесят пять сантиметров. Ого! Михаил ошалел от радости, подбросил несколько раз Гришку под потолок, сын заверещал от страха и восторга, на что медсестра нарочито строго сказала:

– Тихо, тихо вы, не положено здесь шуметь!

Михаил упросил сестру передать жене записку, а сам, подхватив сына – теперь уже старшего сына – на руки, вышел во двор. Долго стояли они под окнами – и вот, надо же, на третьем этаже показалось счастливое, улыбающееся, бледное лицо Галчонка, а рядом с ней стояла медсестра и держала на руках запеленутого младенца. Сын! Еще один! Лицо у Михаила невольно расплылось в улыбке, он что-то кричал, Гришка тоже лопотал на своем языке радостные слова, тянулся вверх ручонками, потом сестра унесла ребенка, Галчонок прощально-устало улыбнулась, слабо махнула рукой, и они, Михаил с сыном, остались во дворе одни, взбудораженные, счастливые.

– Ну, поехали домой? – Михаил еще раз подбросил сына на руках.

– Поехали! – радостно согласился Гришка.

Врубив с ходу третью передачу, Михаил с места рванул на бешеной скорости и помчался по улицам Северного – только куры с испуганным кудахтаньем рассыпались с дороги по сторонам! «Ишь вы!..» – улыбался Михаил, чувствуя нежное, теплое тельце сынишки, прижавшегося к нему на бензобаке.

На улице Миклухо-Маклая, на ее излете, гомонилась ватага парней; рядом стояли их мотоциклы. Кто-то, завидев мчащегося навстречу Михаила, истошно-обрадованно закричал:

– Пацаны, Сытин катит! По коня, братцы!

Михаил на скорости проскочил мимо, но вскоре почувствовал: сзади приклеилась погоня. Прибавил газу, а сыну шепнул: «Держись крепче, будем отрываться…» Гришка, в свои три года, понятливо кивнул: он знал уже, что за отцом не раз гонялись на мотоциклах ребята из Северного. И он, Гришка, трехлетний пацан, не любил их, как не любили поселковых ребят отец с мамкой, и дедушка, и бабушка.

До Красной Горки – до деревни, где жили Сытины, – лесной дорогой было километров шесть. Мчась по улицам Северного, Михаил лихорадочно думал: сворачивать на красногорскую дорогу или махнуть к двоюродной сестре, которая жила тут, в Северном? Пока раздумывал, «Ижок» Ерохиных обогнал «Яву» и задним колесом стал «давить» на Мишкино переднее; за рулем сидел угрюмый и сосредоточенный Генка Ерохин, за ним, нагло улыбаясь, его младший брат Витька. А к заднему колесу Михаила пристроились, как пиявки, две «Явы» – одна Сереги Кваса, другая – Митяя Носова. Четверка неразлучных: братья Ерохины да Квас с Митяем. Жестко и методично прижимали они Михаила к краю дороги; несколько раз, крикнув сынишке: «Держись!» – Михаил со смертельным риском и виртуозностью выныривал из-под колес преследователей, после чего до упора крутил ручку газа… Но четверка вновь нагоняла его и брала в «коробочку». Витька Ерохин стащил с головы шлем и, размахивая им, старался ударить Михаила в лицо; тот увертывался, мотоцикл бросало на камни, сын Гришка кричал как оглашенный: «Папка, остановись! Папка, они убьют нас! Папка, не гони!» – на что Михаил только скрипел зубами, но скорость не сбрасывал. Наконец Витька Ерохин изловчился и, крича: «Мы тебе все равно могилу выроем! Как брат, будешь лежать в ней!», со всего маха саданул Михаила по лицу, рассек левую бровь. Хлынула кровь, заливая лицо, но на это нельзя было обращать внимание, иначе врежешься в столб или свалишься в канаву (на что и рассчитывала четверка), и кровь, залепляя левый глаз, свободно бежала по лицу, стекая по подбородку и капая на голову сынишке. Конечно, если б не сын, Михаил давно бы взбеленился – взял на таран хотя бы Ерохиных (будь что будет), но рядом, дрожа от страха и громко крича, лепился к нему родной человечек, и Михаил крепился из последних сил, продолжая только скрипеть зубами и цедя с ненавистью: «Падлы! Дешевки! Ну погодите!..» Один раз они едва не врезались-таки в телеграфный столб, но страшным усилием воли Михаил усмирил руль, крутанул его резко, обогнул столб с правой стороны и вновь вылетел на дорогу.

Он понял: на красногорскую тропу сворачивать нельзя. Здесь-то, на лесной ухабистой дороге, Ерохины с дружками достанут его, прижмут и вынудят врезаться в какую-нибудь сосну, что им и надо. И потом: сынишка, устав кричать, теперь просто скулил, как кутенок, и нервно-часто вздрагивал, сидя на бензобаке.

«Сволочи! Ладно меня! Они ж Гришку прикончат! Ну, подонки!» – стучало в висках Михаила, и он, дав неожиданный крен влево, вывалился из «коробочки», вильнул в ближайший проулок и на какое-то время оторвался от преследователей. Пока те очухивались, разворачивались, Михаил выскочил на улицу Нахимова, где жила двоюродная сестра Надюха, и полетел по Нахимовской стрелой, лишь об одном моля Бога: чтоб ворота у Надюхи были открыты. И они – на счастье – оказались распахнуты, и, когда Ерохины с дружками почти достали Михаила, он со всего лета, не гася газ, сделал резкий левый, потом тут же правый повороты (как бы дугу вычертил) и ворвался – по-другому не скажешь – в ворота сестры. Резко затормозив, соскочил с мотоцикла, ссадил сынишку на землю и в одно мгновение оказался у ворот. Как раз когда он закрывал их на металлическую штангу, с той стороны полетели во двор ругательства:

– Все равно достанем!

– Берегись, Сытин!

– Готовься в дорожку за братцем!

– И Галке твоей житья не дадим!

Михаил стоял с противоположной стороны, тяжело дыша, опустив голову и сжав кулаки; рядом с ним, уткнувшись отцу в ноги, стоял сын – не хныкал, не куксился, молчал, но весь дрожал как осиновый листочек.

На крыльцо из дома выбежала сестра:

– Что? Что такое?! – Подскочила к Гришке, подхватила его на руки, и тут он не выдержал, разревелся в три ручья:

– Дяденьки… нас… хотят… убить… – и размазывал слезы по лицу маленькими кулаками.

– Миша, что случилось? Миша?! – в испуге спрашивала Надюха.

Михаил стоял перед ней с лицом буквально черным, с запекшейся кровью на бровях, щеках и подбородке. Молчал.

За воротами взревели моторы, и, дав полный газ, мотоциклы полетели неизвестно куда.

Медленно, на ватных ногах, Михаил подошел к крыльцу и опустился на ступеньку. Он молчал, потому что его душила ненависть.

– Что случилось, Миша? – Надюха подошла к нему с Гришей на руках и опустилась рядом.

– Галчонок… родила, – наконец разлепил он губы и посмотрел на двоюродную сестру слепыми, отрешенными глазами. – Сына.

– Да ты что?! – воскликнула сестра. – Уже?! Поздравляю!

– Мы маму в окно видели. – Гришка перестал плакать и улыбнулся. – А тетя, которая стояла рядом, мне братика показала. Вот такусенький. – Он развел руками.

– Ой, какая молодец Галка! – воскликнула Надюха и в порыве чувств (редкость для семьи Сытиных) трижды расцеловала племянника.

– Ну, тетенька Надя… чего ты… – Гришка не любил, когда взрослые целовали его; слез с рук Надюхи и потопал к мотоциклу.

– Так-так, – повторяла Надюха и, взглянув на почерневшее, все в крови, лицо брата, кажется, разом все поняла: – Опять, что ли, гнались? – И кивнула за ворота.

Михаил промолчал.

– Иди умойся, – не стала допытываться Надюха (и так все ясно), но тут же не выдержала, запричитала: – Ой, Мишенька, ты только смотри не связывайся с ними! Ой, не связывайся!

Михаил насупил брови, поднялся со ступеньки и вошел в дом. На кухне, в зеркальце над умывальником, покосился на себя глазом. Усмехнулся невесело. Умылся, сел за стол. Руки дрожали.

– Есть будешь? – спросила Надюха.

Михаил пожал плечами: не до еды ему как-то было.

Тут в дом с улицы по-хозяйски шумно и уверенно вошел Надюхин муж – Леха Поляков.

– О, сытинская гвардия! Приветствую!

– Галка сына родила. Представляешь? – быстро, будто боясь опоздать с радостным известием, выпалила Надюха.

– Да ну? Поздравляю! – Леха, здоровенный молодой мужик, подошел к Михаилу и сграбастал его в объятия.

Михаил не среагировал на поздравления. Сидел молча.

– Чего это он? – спросил у жены Леха. – Чего-нибудь не так с Галкой?

– Там все нормально, – заговорщически подмигивала Надюха мужу: хотела, чтоб он не приставал к Михаилу с расспросами.

– А чего тогда? – не понимал Леха жену.

– Чего-чего, – разозлилась Надюха на непонятливого мужа. – Опять Ерохины гонялись за ним. Со своей бандой.

– Та-ак, – протянул Леха. – Снова лезут, гады? Тебе сколько осталось, Мишка?

– Пять дней, – буркнул Михаил.

– Вот сволочи! Ведь знают и потому лезут… Ну, я этим Ерохиным, попадись они мне! – Леха так сжал кулаки, что…

– Ты-то хоть не лезь! – прикрикнула на него Надюха. – Мало вам бед, так еще хотите?

– Выходит, спускать им?! – таращил глаза Леха.

– Нет, я им так не оставлю, – прошептал Михаил. – Ладно меня… Но ведь Гришку б убили, врежься я в столб. Или в канаву залети…

– Да пугают они тебя, пугают! – затараторила Надюха. – Им лишь бы страху нагнать. Или на драку вызвать. Спровоцировать. А там… опять сушить сухари, что ли?

– Какой пугают? – заиграл желваками Михаил. – Не вывернись я сегодня, точно бы в ящик сыграл. Вместе с Гришкой. Они ведь и брата так загнали. Я знаю…

– Ой, смотри, Мишенька, только не связывайся с ними! Только не это! Галка тебя четыре года ждала – одна Гришку поднимала. Теперь по новой одиночкой куковать? С двумя уже?

– Ну, чего закаркала, ворона?! – прикрикнул на нее Леха. – Лучше покорми мужиков, угощенье на стол ставь!

– Тебе-то что, тебе лишь бы до рюмки дотянуться, – попрекнула Надюха мужа. – А им каково?

Но Михаил вдруг прервал их перепалку:

– Я это… Гришку у вас оставлю. На всякий случай… А сам домой подскочу.

– Да ты что?! – округлила глаза Надюха. – Они ж тебя караулят где-нибудь… Не отпущу я тебя никуда!

Михаил и слушать не стал, решительно поднялся из-за стола:

– Ты Лехе-то налей… Пусть за племяша выпьет. – Сам Михаил никогда не пил, и, зная это, с выпивкой к нему никто не приставал. – А я поеду.

– Не пущу! – встала на его пути сестра, широко распахнув руки.

– Да дома-то ждут, – спокойно объяснил Михаил. – Мать с отцом переживают: как там Галчонок?

– Завтра поедешь, завтра скажешь!

– А мать с отцом что думать будут: где мы с Гришкой? Ведь изведутся…

– Не пущу! – Надюха, как курица, нахохлилась и, кажется, не на шутку настроилась задержать брата.

– Ладно, не шуми. – Михаил легко, как перышко, приподнял сестру и переставил в сторонку. – Я тропой проскочу, в объезд. За Гришкой тут присмотрите…

– Ох, не ездил бы ты, Мишенька, – сдаваясь (а что было делать?), прошептала со слезой в голое Надюха. – Ну а ты-то чего молчишь? – укорила она мужа. – Хоть бы ты сказал ему!

– Может, и правда, останешься, Михаил? – Леха искренне потускнел, потому что знал: вряд ли ему одному, если не будет рядом Мишки, нальет жена. Пусть хоть тройня у брата родится – в одиночестве Лехе не пировать, нечего и надеяться.

– Мать с отцом ждут! – отрезал Михаил. И это была правда: они ждали. Всегда, когда сын уезжал на мотоцикле, они места себе не находили: здесь и то было, что младший сын на мотоцикле разбился, и то, что старший – Михаил – был на нынешний день на шатком положении, мало ли что может случиться…

Ну, что делать? Смирилась Надюха, смирился и муж ее, что не перепадет ему, видать, сегодня. Завтрашнего дня придется ждать, когда всем семейством отправятся к Галчонку в роддом, а после и за столом посидят, попразднуют.

Михаил, поцеловав напоследок сына, вывел мотоцикл за ворота и, дав газ, с ревом полетел по улице Нахимова, даже не попрощавшись с сестрой и зятем. У них это и не принято было – прощаться: рядом живут, в шести километрах, чего там…

Поначалу действительно Михаил ехал на Красную Горку не по накатистой дороге, а петлял лесными тропами – чтоб не нарваться на братьев Ерохиных с дружками, и лишь километра за два до деревни выбрался из лесной чащобы на наезженную колею. Тут-то, может, и совершил ошибку. Но и то: братья Ерохины никогда близко не приближались к Красной Горке, побаивались, а тут… Буквально в километре от окраинных домов деревушки заслон сделали: знали, что деваться Мишке некуда, все равно домой поедет. И верно – он появился. Но и у него, честно говоря, тоже предчувствие было: схлестнутся сегодня их дорожки, пересекутся… одно к одному шло. И столько злости, ненависти и отчаяния накопилось в душе Михаила, что и сомневаться не стал – драться или не драться, – драться! – и, нащупав в кармане кастет, прямо на ходу надел его на правую руку и полетел на полной скорости к заслону. Три мотоцикла, колесо к колесу, перегородили лесную дорогу, так что деваться действительно было некуда; а сами братья Ерохины с Митяем Носовым и Серегой Квасом с наглыми и веселыми улыбками стояли позади мотоциклов, как за броней. Михаил скорость не сбавил, наоборот – крутанул ручку газа до упора и как бешеный понесся на преграду. «Уж не таранить ли собрался?» – не на шутку струхнула компания: жалко им было свои мотоциклы. Но нет, если б чуть раньше, Михаил мог бы пойти на таран, а там будь что будет, но сейчас слишком чесались у него кулаки (пусть хоть четверо против одного – черт с ними!) и слишком мощная кипела в душе ярость, чтоб он мог так просто отделаться от них безрассудным тараном. Когда-то, несколько лет назад, ох как бил он эту четверку – правда, чаще всего по одному, иногда – по двое, и столько страха нагнал на них, что с тех пор они держались всегда вместе, заветной и подлой четверкой. И вот теперь пришла минута – схлестнуться со всеми разом, и Михаил был готов к этому. Они шли на него войной, зная, что он избегает ее, и от этого пьянели и дурели их головы. Весь последний год они порядком поиздевались над ним, гоняясь на мотоциклах, когда он появлялся на субботу и воскресенье на Красной Горке. А когда уезжал на неделю из деревни, старались напакостить его жене, а сделать это было легко: Галчонок работала в Северном, в заводской поликлинике медсестрой. И хотя свекор каждый день привозил ее на мотоцикле на работу и так же каждый день отвозил домой, у них были тысячи возможностей поиздеваться над Галчонком. Особое удовольствие доставляло подбрасывать записочки: «Дура! Все равно Мишке каюк, пусть только вернется!» И записок такого рода накопилось у нее ой как много в отдельной шкатулке. Галчонок терпеливо ждала Михаила – четыре года ждала; в первый год, когда родила сына (уже без Михаила), чуть с ума не сошла от тоски, а потом ничего, притерпелась, закусила губу и ждала: на редкие свидания к мужу ездила вместе с маленьким Гришей. На четвертый год Михаила отпустили на «химию», и он стал сам приезжать из Свердловска в деревню на выходные; и вот этот-то весь четвертый год преследовали братья Ерохины с дружками и Михаила, и Галчонка особенно злобно и нагло. Но Михаил дал слово, поклялся жене: ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах не свяжется с ними! Иначе мало ли… вдруг опять тюрьма? И Михаил держал клятву. Уходил от войны. Избегал ее. Но сегодня, когда у него родился второй сын и когда именно в такой день эти подлые твари чуть было не угробили и его самого, и старшего сынишку, какая-то струна лопнула в Михаиле. Злоба и ярость переполнили сердце, и нужен был какой-то выход, необходимо было куда-то и на кого-то излить ненависть, душившую его, и потому он не испугался, когда увидел на красногорской дороге заслон из трех мотоциклов, наоборот – весь подобрался, окреп волей, теперь зная наверняка, что в отчаянной драке найдет и упоение, и успокоение, и опустошение.

Как он бил их четыре года назад!

С какой сластью и ненавистью крушил их головы!

Какими жалкими щенками ползали они поодиночке или парами в его ногах, чуть ли не лизали его сапоги, а теперь, объединившись, извели Галчонка, мальчика-сынишку запугали, извели мать с отцом, его, Михаила, довели до белого каления, зная, что он не может ничем ответить, иначе опять может «загреметь»…

Ну погодите, сволочи!

Михаил на полном ходу подлетел к мотоциклетному заграждению, резко тормознул и, будто верткая кошка, прямо с седла «Явы» перелетел-перепрыгнул через преграду к нагло улыбающимся и бестрепетно поджидающим его преследователям. Такой прыти, честно говоря, они никак не ожидали: чтоб на полном ходу тормознул и перелетел к ним через заслон мотоциклов?!

А Михаилу только это и нужно было – чтоб они растерялись хотя бы на секунду. Прямым правым, причем кастетом, он заехал Митяю Носову в подбородок, да так удачно, что Митяй тут же вырубился и повалился на молодой соснячок; так и лежал там, как в мягком гамаке, какое-то время, пока Михаил дрался один против троих. (Впрочем, именно он, Митяй, когда наконец очухается, подхватит с земли сосновую жердину и огреет сзади Михаила по голове, когда тот хоть и с трудом, но отбивался от братьев Ерохиных и Сереги Кваса.) Они наседали на него, увертываясь как ужи от кастета, причем Витька Ерохин, младший из братьев, сумел ударить гаечным ключом по Мишкиному правому запястью, и эту свою руку Михаил почти не чувствовал; и удары кастетом были, конечно, не столь мощны, как должны бы быть. Это-то и давало троице преимущество, они теснили Михаила, прижимая к мотоциклам, чтоб достичь главного – сбить Мишку с ног. Удивительно, но в какой-то миг Михаил левой рукой сорвал с правой кисти свинцовый кастет и вдел четыре левых пальца в его круглые отверстия. Хотел было Витька Ерохин ударить Мишку ключом по левому запястью, да не успел: левым боковым Михаил засветил Витьке такой хук, что тот, с окровавленной челюстью, отлетел метра на три от драки. Тут же нарвался на кастет и Серега Квас: полез прямо под прямой левый, когда увидел, как отлетел дружок в сторону, и разъярился за него, за что и заработал отменный прямой в подбородок. Но Серега Квас был невероятной мощи да и скроен был как бык: литые, чугунные ноги, грудь как тяжелые мехи, толстая мясистая шея, огромная бычья голова с вытаращенными, как яблоки, глазами, – такой был мощи, что только крякнул от удара и продолжал налегать на Мишку, не обращая внимания на вдребезги разбитый подбородок. Неизвестно, как бы дело дальше повернулось, потому что двоих-то Михаил почти вырубил из драки, но именно в этот момент и очухался Митяй Носов, поводил осоловевшими глазами по сторонам, заметил чуть в стороне сосновую жердину и, накрепко ухватив ее двумя руками, тихо-незаметно подкрался к Мишке сзади (Михаил не следил за ним, даже не косился глазом, думая: с этим все ясно) и огрел его по голове. Тут-то Михаил и рухнул на землю, что и надо было дружкам, и они с остервенением набросились на него, на лежащего, и начали пинать куда попало, только не в голову: убивать его так не входило в их планы. (Другой способ был более надежный: загнать его на мотоцикле, чтоб сам врезался в столб или залетел в кювет, – тогда они сразу двух зайцев убивали: и Мишка – мертвец, и они вроде ни при чем). Пинали они его жестоко, с остервенением; Михаил, закрыв голову руками, катался по земле, стараясь каким-нибудь чудом подняться на ноги, – не получалось. И тут, на счастье, от Красной Горки выскочил на дорогу ЗИЛ; шофер – Семен Сопрыкин – еще издалека увидел барахтающуюся кучу и давил со всей силой на сигнал, – будто не слышали его. Кто и что, Семен пока не мог разобрать, но почувствовал в груди страх: как бы не опоздать. Метрах в пяти остановился, выскочил из кабины.