Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

– Галка, ты, что ль?

– Спите, спите… – досадливо поморщилась она.

– Чего там?

– Водицы из сенок принесу. Душно, – объяснила Галчонок.

Прикрыв за собой дверь, она несколько секунд стояла в сенях в кромешной тьме, а сердце ее стучало так, будто колокол гудел внутри. Дрожащими руками Галчонок откинула с входной двери тяжелый крюк и выглянула в чуть приоткрывшуюся щель. Никого. Неужто ошиблась? Неужто померещилось ей, что скреблась осторожно веточка о стекло? А может, ветер шевелил кусты?

– Мишанька, – еле слышно позвала она.

Но в ответ – только звенящая тишина.

– Не бойся, – наугад шептала она. – В доме засады нет. Где ты, Мишанька? – продолжала она так, будто вопрошала не только вот эту тишину, а жаловалась и укоряла весь подлунный мир: «Ну, где же ты, Мишанька? Приходи! Я жду тебя, жду…»

И он отозвался, поверил ей, проникся ее словом:

– Галчонок, – позвал тихонько.

– Мишанька! – воскликнула она забывшись, не сдержав в себе громкого вскрика.

– Тихо, тихо… – Он шагнул к ней на крыльцо из ближних кустов черемушника и, ткнувшись в пахнущую молоком грудь, прижался к Галчонку всем телом. Она обвила его голову руками, оторвала от груди и сама первая стала искать губами его губы, пахнущие дымом, лесом, бедовой волей и чем-то чужим, незнакомым, но и одновременно родным, далеким, забытым…

Тут из сеней на крыльцо вывалился как снег на голову Роман Степанович, воскликнул ошалело:

– Елки-палки! Мишка?! Ты?! – И, быстро, цепко оглянувшись по сторонам, толкнул обоих в сени: – Быстро, в дом! Тихо, тихо!

Юркнули в сени; Роман Степанович тут же накинул на входную дверь крюк, и, когда вошли в дом, он же щелкнул выключателем в коридоре – маленьким тусклым ночником.

На секунду зажмурились от света, а когда Галчонок взглянула наконец на Мишаньку, не сразу и поверила, что это он (да и отец от неожиданности вытаращил глаза). И не в том дело, что Михаил был грязный, в потрепанном ватнике, в рваной шапке-ушанке и весь обросший, как старый-престарый дед; дело в глазах его – одичалых, шальных, затравленных и угрюмо-тяжелых одновременно. Взглядом своим он был похож на зверя, которого обложили со всех сторон, и нет никакого выхода, и глаза зверя источают безысходность, тоску, отчаяние, но одновременно и жесткость, и ненависть, и грубую решимость.

Чужие, незнакомые стали глаза у Михаила – вот что главное; а из-за глаз своих и весь он казался не самим собой, а другим человеком, хотя там, на крыльце, в кромешной тьме, Галчонок первое, что ощутила, обнимая его, – что он родной, близкий, свой, тот же.

Тот же – да не тот. И Михаил понял это, почувствовал по их растерянным взглядам и странным, заискивающим, удивленным улыбкам. Опустил голову. И вот так, с поникшей головой, он стал гораздо ближе, и родней, и понятней для них, ибо глаза его теперь опущены долу и не видно по ним, что пришлось ему пережить и через какие страдания пройти.

Тут, будто почувствовав что-то, подала голос из спальни мать, Вера Аристарховна, которая последнее время совсем ни с кем не разговаривала, ничего не просила и ни о чем не спрашивала, а целыми днями лежала на кровати и отрешенно смотрела в стену (если не спала). И вот что она сказала, Вера Аристарховна:

– Роман, подойди-ка… Посмотри, не сын ли пришел? Что-то мне кажется…

И Роман Степанович шагнул к ней в комнату, на всякий случай успокаивая ее:

– Что ты, какой сын? Показалось тебе. Спи…

Но Михаил не выдержал, шагнул за отцом в комнату, опустился перед кроватью матери на колени и припал головой к материнской руке.

– Вот, я говорила, – зашептала Вера Аристарховна, сама не понимая, правда ли все то, что происходит с ней. – Думала, в живых нет Мишаньки, – и ласково ослабевшей рукой, как маленького, гладила его по голове. – А он жив. Это ты, Мишанька? Ты, ты… Я думала, ты мертвый. Давно думала. Прости, сынок…

– Это ты, ты прости меня, мама, – как в заклинании шептал Михаил.

– Вы вот что, – на удивление здраво присоветовала Вера Аристарховна, – вы Мишаньку в баньку проводите… А то не ровен час…

– И правда! – встрепенулся Роман Степанович.

День был субботний, сегодня как раз протопили баню, помылись все на ночь, спать легли, детишки вон десятые сны, наверное, смотрят – и тут как раз Мишанька объявился, одно к одному выходит…

– Галка, – скомандовал свекор, – ты давай собери там Мишке, а я пока в баньку, парку подброшу… Камни-то не остыли, знамо…

Галчонок бросилась в свою комнату, к шифоньеру, замелькали в ее проворных, ошалелых от радости руках простыни, полотенца, нижнее мужнино белье, чистая рубаха… Роман Степанович направился в баньку, а Михаил тем временем, как был – в сапогах, в телогрейке, в шапке-ушанке, подошел к ребятишкам, к сыновьям. Гришаньку было совсем не узнать – казалось, вымахал он на целую голову, большой лежал, взрослый, с насупленными бровями, губами воинственно шевелил, будто командовал-распоряжался во сне невидимым войском. Михаил наклонился над ним (Галчонок краешком глаза наблюдала за мужем: вот оно, сбывается, о чем так долго мечталось и грезилось ей!) и осторожно поцеловал сына в щеку. Видать, уколол его бородой – Гришанька недовольно сморщился и отвернулся к стене. И только затем, как бы в страхе каком-то, на неуверенных ногах (его пошатывало), Михаил подошел к люльке, в которой лежал крохотный человечек, сынок, запеленутый в легкое одеяльце с белыми оборками из кружев. Склонился над ним Мишка и смотрел как на чудо (у Галчонка невольно предательская слезинка скользнула из левого глаза; одна только слезинка, но и ту Галчонок недовольно смахнула: не время плакать сейчас – время радоваться); и казалось Михаилу, что малец – вылитая копия он, папаша: с носом-бульбочкой, с плотно сомкнутыми губами, с низким покатым лбом и нахмуренно-сосредоточенным выражением на лице. Серьезный мужик, улыбнулся Михаил… И это, наверное, была первая его улыбка за сегодняшний вечер, – так и покатилось, полетело сердце Галчонка от счастья, охватившего ее как пламя с ног до головы. Она оставила белье, подпорхнула к люльке, висящей посреди комнаты на мощной упругой пружине, укрепленной крюком на потолке, подхватила на руки одеяльце с малышом и, протягивая сына Михаилу, прошептала:

– Что ж ты? На, подержи. Твой… – И заулыбалась.

– Нет, нет, – испуганно замотал головой Михаил. – Потом. Видишь, какой я, – и показал на себя.

– Ну хоть поцелуй, – умоляюще попросила Галчонок.

И Михаил в некотором замешательстве, в явном испуге прикоснулся губами к нежной щеке малыша; тот еще больше сдвинул в недовольстве бровями, накуксился и хотел было захныкать, но Галчонок выпростала из рубахи мраморную, мерцающую в полутьме грудь и вставила пухлый сосок в его ищущие губешки.

И поплыл у Михаила пол из-под ног…

Он выпростал из разреха рубахи вторую грудь Галчонка и припал к ней губами, как измученный путник припадает к роднику, истощенный жаждой.

– Потом, потом, – шептала Галчонок и ласково-счастливо гладила обоих своих мужичков по голове (вот оно, сбывалось, что грезилось). Хлопнула входная дверь, и Михаил со стоном, резко оторвался от жениной груди и, в полуобморочном состоянии, пошатываясь, вышел в коридор, вслепую нащупывая руками дорогу по стенкам.

– Пошли, – скомандовал отец. – Бриться будешь?

Михаил кивнул с полузакрытыми, опьяненными глазами: ну да, буду, о чем спрашиваешь…

В предбаннике Михаил сбросил с себя грязную, пропахшую потом, сыростью и землей одежду, пристроился у зеркальца и начал поначалу ножницами кромсать бороду огромными клоками. Затем намылился пеной и пробрил щеки и подбородок так, что они засияли глянцевитой синевой даже здесь, при тусклой лампочке. Отец обрил ему и шею, подправил сзади волосы. Да и на голове немного прошелся ножницами – обрезал кой-где непослушные вихры. Как раз когда Михаил нырнул в баньку, в тепло, с бельем и чистой одеждой, пришла в предбанник Галчонок, и отец, по-свойски подмигнув ей:

– Ну, ты тут, девка, подмогни ему… Спинку потри, если что… – вышел из предбанника на волю.

Галчонок запоздало покраснела от слов свекра, а потом только счастливо махнула рукой и рассмеялась. Подхватила голичок, согнала валявшиеся повсюду волосы Михаила в уголок, да и что делать? – разделась сама донага, хоть и мылась уже сегодня, и нырнула в низкую дверь баньки, стыдливо прикрывшись тазиком…

Оставим мужа с женой одних, пусть побудут наконец вместе, в усладе, любви и счастье…

После бани сели за стол. Пока Михаил с Галчонком мылись, Роман Степанович отварил свежей рассыпчатой картошки, разогрел тушенного в русской печи гуся, достал из голбца соленых груздочков, маринованных маслят, сочнорассольной капусты из дубовой бочки, холодной поросятники нарезал тонкими розовыми ломтиками, украсив их луком с морковкой, достал из холодильника запеченного в собственном отваре крупно-горбатого окуня – тот лежал в желе, как в холодце, жирный, мясистый… что еще? Стопки не забыл поставить, бутылку магазинной водки (которая всегда в запасе таилась в погребе – на всякий случай; вот и пришел этот случай).

Разомлевшие, раскрасневшиеся, чистые, как невинная детская слеза, Галчонок с Михаилом выглядели, будто молодожены. И радостно, и больно было смотреть на них.

– Ну, за встречу! За возвращение блудного сына! – в несколько нервической (и даже развязной) манере поднял отец первую стопку.

– А мать? – обеспокоился Михаил.

– Тс-с… – приложил палец к губам Роман Степанович. – Кажись, уснула… Тут такое дело, сынок: совсем перестала спать старая, уставится в стенку – и все. А тебя увидала – успокоилась, выходит. Заснула.

Осторожно чокнулись тремя стопками, и, хотя Михаил совсем не пил водку, этот – первый – стаканчик выпил до дна. Выпил, поперхнулся, слезы на глаза выступили, но ничего, выдержал, придавил в горле удушливый кашель.

– Эх ты, вояка, – усмехнулся Роман Степанович. Он, надо сказать, все еще чувствовал себя не в своей тарелке: сын-то с невесткой успели, конечно, уже наговориться, и намиловаться успели, и решить там что-то для себя, в баньке, а он, отец, пока как чужой на званом пиру.

– Еще по одной? – поднял он стопку.

– Ты пей, отец, – сказал Михаил. – А нам хватит. – Он взглянул на жену, и Галчонок согласно кивнула головой. Она вообще, как завороженная, смотрела на мужа и не могла оторвать от него взгляда: вот он, рядом, такой же близкий, родной, и кажется – после бани и бритья – стал совершенно прежним, самим собой; а все-таки было, отпечаталось на нем грубым жестким тавром что-то иное, почти чужое, далекое, непонятное и неподвластное пониманию. И тавро это прежде всего проглядывало в глазах Михаила – одичалых, затравленных, угрюмо-сосредоточенных на какой-то одной, понятной только Михаилу мысли. Но в то же время и помягчел после бани взгляд Михаила, не виделось в нем недавней жесткости, безрассудной какой-то решимости, слепой ненависти… Да, помягчел, помягчел немного Михаил.

– А мы тут ничего живем, да, ничего, – проговорил отец и, что делать, опрокинул вторую стопку в гордом одиночестве, раз уж сын с невесткой отказались. – Сынишку вот твоего второго на ноги подымаем, да…

Михаил кивнул в согласии головой: понял, мол, батя, спасибо.

– Знаешь хоть, как назвали его?

– Мишанькой, – проговорил Михаил. И, чуть помолчав, добавил в некоторой задумчивой растерянности: – Может, зря так? Степкой вроде собирались…

– Э нет, не скажи! – озорно погрозил заскорузлым пальцем отец: хмель наконец стал брать его, и ему сделалось легче, проще за застольем. – Степку мы еще успеем, правда, Галка?

Галка не ответила, покрылась только легким румянцем и в смущении опустила голову.

– Степку мы еще успеем, – повторил отец. – А вот Мишутка нам нужен был. Нужен. Что думаешь, парень, легко нам тут было без тебя? Столько-то времени?

Михаил опять кивнул в согласии головой: понимаю, мол, батя, нелегко, спасибо на добром слове.

– Так что вот так… – Роман Степанович налил себе третью стограммовую стопку. – Пью, значит, за вас, молодых. И – смотрите чтоб у меня! – Выпив, он опять дурашливо-озорно погрозил пальцем.

Где-нибудь в полчаса Роман Степанович охмелел окончательно – видать, тоже внутри намучился, натерпелся душой, и теперь, расслабившись, с трудом справлялся с собой. Главное-то, что он хотел спросить, он так и не мог выговорить. Боялся, что может испортить что-нибудь, не так сказать, не так сделать… А спросить-то ему хотелось вот что:

«Как дальше думаешь жить, сын? Что завтра делать надумал?»

Хмельного, бессвязно бормочущего, Михаил с Галчонком отвели отца на кровать. Он не сопротивлялся, лег покорно и вскоре зашелся богатырским сытинским храпом.

Утром, на рассвете, Галчонок толкнула Романа Степановича легонько в плечо:

– Отец…

– А? Что? – встрепенулся тот испуганно.

– Вставай, отец, – прошептала Галчонок.

– Что, что такое? – не понимал тот спросонья.

– Вставай, дело есть…

Через полчаса ехали на мотоцикле по лесной дороге из Красной Горки в поселок Северный. За рулем – Роман Степанович, впереди него, на бензобаке, трехлетний Гришанька; Михаил – на заднем сиденье, а Галчонок с малышом на руках – в коляске.

Подъехали не к милиции, а к дому участкового – старшине Павлу Вострикову. Роман Степанович остался в мотоцикле, а Михаил с Галчонком и детьми вошли в сени, постучали в дверь. Павел Востриков давно был на ногах, завтракал. Крикнул:

– Да, да, входите!

Первым вошел Михаил.

– Мишка? Сытин? Ты?! – пораженно воскликнул старшина Востриков и приподнялся из-за стола; чашка с чаем неожиданно опрокинулась, и чай медленно, тонкой струйкой потек со скатерти на пол…

Михаил кивнул: да, я.

Сзади Михаила стояла Галчонок, держа на руках запеленутого в одеяльце, сладко спящего младенца; а старший сын, Гришанька, крепко ухватился за материн подол и цепко, настороженно смотрел на старшину милиции.

Инфант против скупца

Самуил Устинович Глобов решил строить гараж. Машины, правда, у него не было, но он рассудил так: ее, голубушку, нужно покупать тогда, когда появится гараж. А то иные как делают: машину купят, а держать ее негде. И гниет, бедняга, пропадает…

Покупать Глобов хотел «Запорожца», причем с рук: дешевле. Поездит на ней, осмотрится, навыки шоферские приобретет, а дальше видно будет… Можно, к примеру, и о «Москвиче» подумать, «Москвичонка» купить. Тоже с рук, разумеется. Дешевле.

А что, почему обязательно новое покупать? Новое – дороже, а суть та же: четыре колеса и железная крыша над головой.

В Подмосковье Самуил Устинович переехал недавно. Жил в Сибири, работал в редакции городской газеты, подвернулся обмен на подмосковный городишко Февралевка, и Глобов удачно его осуществил. Вначале переехал в однокомнатную квартиру, затем – в двухкомнатную, с доплатой.

Впрочем, сейчас разговор – о гараже. О машине.

Даже о колесах сперва, если говорить по порядку.

С колес все и началось.

В издательстве, где теперь работал Самуил Установил (почти каждый день Глобов ездил из подмосковной Февралевки в столицу, на электричке), он столкнулся со своим давним институтским знакомым Женовым, пройдохой и пьяницей, который при всей своей многодетности (четверо детей от трех жен; плюс внук от старшей дочери) успевал до сих пор веселиться с девочками, пить горькую, не забывая, кажется, и о работе – он был прозаиком. Звали его Борис Аркадьевич. Глобов с Женовым не были друзьями, знакомыми – да, были, относились друг к другу с некоторым недоверием, но это не мешало им при встречах болтать о том о сем: им обоим было по сорок лет, есть о чем поговорить. Разговорились и в тот раз.

Самуил Устинович не стал откровенничать, что вот, мол, машину хочу купить, гараж буду строить, а просто на всякий случай ввернул словцо, выводя разговор на «автомобильную» тему:

– С колесами нынче туго, Боря.

– С какими колесами? – не понял Женов.

– С запасными, конечно. Например, для «Запорожца». Друг у меня один страдает…

– Если очень надо, могу помочь. Запиши телефон.

– Ты это серьезно? – удивился Глобов. Удивился он еще и потому, что о колесах, в сущности, рановато было думать, но раз подвернулся случай – почему бы не воспользоваться им? Вот этому он и удивился – что случай сам шел в руки.

Самуил Устинович старательно записал телефон в пухлую книжицу.

– Скажешь, от Женова, мол. Быстро все сделают.

– А там все нормально? Законно?

– Не трепещи, Глобов! Контора – сугубо официальная, государственная.

Поговорили еще кое о чем. Борис Аркадьевич все намекал, что неплохо было бы Глобову раскошелиться, угостить многодетного отца (например, за вовремя предложенный телефон), однако Самуил Устинович делал вид, что не понимает Женова, и Борис Аркадьевич, оценив ситуацию, смотрел на Глобова насмешливо и с подначкой: ох, Глобов, Глобов…

Стояли они во время разговора в коридоре. Глобов – высокий, в черном кожаном пиджаке, с рыжевато-блеклыми усами, которые всегда почему-то неровно-косо подстрижены – может, оттого, что глаза у Глобова не совсем парные. Кругло-мелкие, они были разной величины – один глаз с пуговицу на пиджаке, а другой – с пуговку на рубашке. Женов, наоборот, был маленького роста, заросший бородой, с огромной проплешиной на голове, в очках, за которыми прятались то ухмылистые, а то тоскливые глаза. Не нравились эти глаза Глобову: чему тут можно ухмыляться, когда у тебя четверо детей от разных жен и вид заштатного забулдыги? Вот так они стояли в коридоре, мимо них шли люди, с Глобовым здоровались почтительно, некоторые – даже подобострастно (Самуил Устинович числился в издательстве как бы начальством – контрольным редактором), а Женова иногда похлопывали по плечу, иногда подмигивали по-свойски, а иные делали вид, что вовсе не замечают его: может, Борис Аркадьевич принес очередную рукопись – кому охота возиться с ней? Нет, лучше подальше от греха…

– Не женился еще? – между прочим поинтересовался Женов у Глобова: в былые времена Женов делал несколько попыток познакомить Глобова со «стоящими» женщинами, женить его, но из этого ничего не получилось.

– Есть одна женщина… – округло ушел от ответа Глобов.

– Ну, привет одной женщине! – усмехнулся Женов и, сунув на прощание руку, испарился из издательства, будто его и не было. «В пивную пошел», – многозначительно решил Глобов.

Неделю, если не больше, думал Самуил Устинович: звонить насчет колес или не звонить? С одной стороны – и машины-то еще нет, да и гараж вначале надо построить, с другой – запасные колеса на дороге не валяются, не помешают в будущем. Скажем, хотя бы два колеса; нет, два – много; одно колесо.

И наконец решился, позвонил.

Человек, который поднял трубку, разговаривал с Глобовым быстро, как бы на бегу, задыхаясь; голос был молодой, напористый. Он без всяких обиняков приказал Глобову: приезжайте, встречаемся на Пушкинской площади, у кинотеатра «Россия».

Странным это показалось Глобову, подозрительным – так вот сразу быка за рога, без особых расспросов. Но делать нечего – поехал Самуил Устинович на Пушкинскую, сам ведь позвонил.

У касс малого зала стоял молодой человек, с коричневой папкой под мышкой. Удивительней всего – без шапки, в тонком плаще, а ведь зима давно пуржила по Москве, морозец изрядно пощипывал носы и уши. Пришлось Глобову сделать вывод: несерьезный, видать, молодой человек, вряд ли толк будет.

А впрочем, какой толк ему нужен? Не будет колес – и Бог с ними. Деньги сохранней останутся.

И Самуил Устинович успокоился на этой мысли.

Молодой человек, надо сказать, сразу узнал Глобова, как и Глобов тоже узнал молодого человека. Почувствовали друг друга, не иначе. Познакомились.

– Питер, – без лишних слов представился молодой человек.

– Простите? – не понял Глобов.

– Ты что, глухой? Питер! – повторил молодой человек. На вид ему было лет двадцать: густые пшеничные волосы, голубые глаза, пушок на щеках, однако позже выяснилось – шел ему двадцать шестой год. (Между прочим, внешне он чем-то напоминал Глобову собственного сына, который служил сейчас в армии.)

– Ясно, – растерянно пробормотал Глебов. – А меня зовут Самуил Устинович.

– Женова давно знаешь? – в упор спросил Питер. Взгляд у него был странный: в голубизне глаз не просматривалось дна, и поэтому казалось, что не столько на тебя он смотрит, хотя и в упор, вот как сейчас, а будто обволакивает тебя туманом, голубой дымкой.

– Лет двадцать. А что?

– Да так, вопрос на засыпку, – рассмеялся Питер. Смеялся он странно: ни с того, ни с сего взрывался смехом и так же резко прекращал его.

«Жаргончик, – тоскливо подумал Глобов. – Вляпаешься тут еще…»

– Колеса нужны? – напрямую спросил Питер.

– Колеса, – кивнул Глобов. Он и сам не заметил, когда и как Питер подхватил его под руку, повел куда-то – кажется, в сквер, на скамейку – мимо редакции «Нового мира». («Вот бы там напечататься!» – мечтал всегда Глобов, а тут проходил мимо, будто и не «Новый мир» это был, а так, пивная.)

– Сколько?

– Чего? – не понял Глобов.

– Колес сколько?

– Одно. Для «Запорожца».

– Одно?! – рассмеялся Питер. – Ну, Сэм, ты даешь! Первый раз такого покупателя вижу. – И опять он смотрел на Глобова голубыми бездонными глазами, обволакивал его дымкой и туманом.

Глобов ежился под этим взглядом, тушевался.

– Ладно, черт с тобой! – махнул рукой Питер. – Но учти, Сэм, у меня такса твердая: сто пятьдесят. Ни копейки меньше.

– Сто пятьдесят рублей? – охнул Глобов. Он почему охнул? Все потому же: ни машины, ни гаража нет, а тут на тебе – выкладывай сто пятьдесят рублей – по спекулянтской цене – за колесо, которое и нужно ли еще будет? Поневоле охнешь.

– Ты вообще-то кто такой? – удивился Питер. – Говоришь: двадцать лет Женова знаешь. Женов, между прочим, не жмот.

– А вы давно его знаете? – в свою очередь поинтересовался Глобов. Странный у них разговор получался: Питер сразу перешел на «ты», Глобов продолжал говорить «вы», а между тем Глобову было сорок лет, а Питеру – только двадцать пять.

«Ох, уж эти дельцы. На «ты» с ходу… хамство, сплошное хамство», – удивлялся в душе Самуил Устинович.

– Он брат мой, – усмехнулся Питер. – Во плоти.

– Брат? – не понял Глобов: он знал – нет у Женова никаких братьев в Москве.

– Ладно, это к делу не относится, – отмахнулся Питер. – Сиди здесь, я сейчас. – И, перемахнув чугунные перильца сквера, Питер перебежал дорогу и скрылся в одном из ближайших переулков.

«Ничего не понимаю, – думал Глобов. – Он что, сразу и колесо сюда притащит? Куда я с ним?»

Сидел так Самуил Устинович минут двадцать, не меньше. Напротив него, на скамейке, по другую сторону аллейной дорожки, беззастенчиво целовалась парочка. Причем волосы у девушки были такие роскошные, пышные, что, когда парочка упивалась поцелуем, лиц их совершенно не было видно. Снег идет, морозец, а им хоть бы что, удивлялся Глобов. Вначале удивлялся, потом начал завидовать. Отчего это у других – красивые женщины, свобода, легкость, а у него – все только через труд, через усилие, через преодоление самого себя; вот и с женщинами – как долго ему нужно приглядываться к каждой из них, взвесить все «за» и «против»: стоит ли встречаться с той или другой? Заслуживает ли она этого? Достойна ли выбора порядочного мужчины? А в результате всегда получается какая-то каша, черт знает как и объяснить… Не очень уважал Самуил Устинович женщин, а чем они ему отвечали – он так и не мог разобраться. Главное, что ему было непонятно: почему не найдется ни одной порядочной женщины, которая бы по достоинству оценила все положительные (ну, и отрицательные, конечно, тоже, если таковые есть) качества Глобова?

А в серьезности собственной персоны Глобов не позволял себе сомневаться. Как можно жить, не уважая себя?

Наконец появился Питер, так же легко перемахнул чугунные перильца сквера (вот и это было странно для Глобова: неужели нельзя обойти заграждение и зайти в сквер там, где положено?) и, потирая руки, подпорхнул к скамейке.

– Ну, Сэм, считай: колесо у тебя в кармане. Начальничек подмахнул заявку.

– Какой начальничек? – насторожился Самуил Устинович. Впрочем, он относился настороженно ко всему, что было ему непонятно. Во всяком случае – что было непонятно сразу.

– Какая разница, Сэм? Тебе нужно колесо? Будет тебе колесо. – Питер снисходительно похлопал Глобова по плечу. – А сейчас, думаю, не мешало бы нам это дельце вспрыснуть. Как считаешь, Сэм?

«Ну вот, – тоскливо разлилось в груди Самуила Устиновича. – И дела еще нет, а давай «вспрыскивать». Уж эти современные ханурики…»

И Глобов покаянно-артистично похлопал по якобы пустым карманам.

– К сожалению, на деньги туговат… Не думал, что понадобятся сегодня. – И ведь врал, врал Глобов: деньги были, не меньше 100 рублей, пожалуй.

– Это ерунда, – махнул рукой Питер. – У меня есть. Пошли.

Такого поворота событий Глобов не ожидал: ханурик сам собирается угощать? А, может, тут ловушка какая-нибудь? Как бывает в картах: мошенник вначале проигрывает, проигрывает, втягивая тебя в игру, потом бац – и облапошил до нитки. А иначе, если не надуть, зачем Питеру приглашать Глобова «вспрыскивать» дельце?

– Да и со временем у меня не очень, – продолжал отнекиваться Глобов, но Питер не слушал его, схватил за рукав пальто, потащил в кафе на Пушкинскую улицу, напротив магазина «Пишущие машинки».

– Сэм, тебе колесо нужно? Нужно. Пошли! – вот что было доводом Питера, и Глобов в конце концов перестал сопротивляться. Можно сказать, он иногда любил подчиняться чужой воле, чужой силе: не надо ни о чем думать, ничего решать. Тебе пригласили? Хорошо, ты идешь, но расплачиваться за все будете сами. Если так, ты согласен.

К тому же Самуил Устинович был человек пишущий. Вдруг какая-то деталь новая откроется? Фольклорное словцо? Неожиданный поворот? Нужно, нужно приглядываться к окружающей жизни – вдруг что-нибудь да увидишь? Наблюдай, Глобов! Не зевай!

Кафе, правда, оказалось третьесортным. В нем периодически то разрешали, то запрещали продавать вино на разлив; теперь было время, когда разрешали. Питер не пожалел денег и на закуски: и первое взял, и второе – мясо тушеное, а на холодное – консервированную ветчину, и сок взял, и даже плитку шоколада. «Дает! – подумал про себя Глобов. – Шоколадку-то зачем?» Всякую еду он понимал, но шоколад считал блажью человека: пустая трата денег. Иной раз, правда, и можно бы подарить шоколадку ребенку, если в гости в знакомую семью идешь, но Глобов шоколад не любил и как-то всегда забывал о нем. С пустыми руками идти – оно надежней, солидней. А то еще подумают: задобрить кого-нибудь хочет. А ему задабривать никого не надо. Какой есть – такой и есть. Главное, чтоб люди тебе обрадовались, за стол посадили, угостили хорошенько. Особенно первое Глобов любил, горяченькое, сибирские щи со сметаной и мясца чтоб побольше.

…За первыми словами, всегда путаными и ненужными, пришли наконец слова настоящие, то есть такие, какие говоришь словно бы от души, словно и в самом деле не фальшивишь и не хитришь: во всяком случае, так тебе кажется.

– Ты писатель, что ли? – безо всякой насмешки поинтересовался Питер.

– Нет, не писатель, – с загадочной многозначительностью ответил Глобов.

– А кто же?

– Да как сказать… Пьесы пишу. Вроде драматург.

– Вона как! – присвистнул Питер. – О чем, если не секрет?

– Не секрет, – важно нахмурился Глобов, – но ты лучше скажи мне: чем сам занимаешься? – Самуил Установил не успел и заметить, как перешел тоже на «ты».

– Я инфант, – прозвучал бодрый ответ.

– Кто, кто? – изумился Глобов.

– Инфант. – Голубые глаза Питера смотрели на Глобова с беспредельной наивностью и открытостью. – Ты что, не знаешь такого слова?

– Знать-то знаю, – пробормотал Глобов. – Но… что ты имеешь в виду?

– А то, что я живу в свое удовольствие. Инфант по-испански – сын короля. Принц. Не знал? У принца одни права и никаких обязанностей. Вот и я живу инфантом.

«Ишь куда хватил! Никаких обязанностей… Врешь!» Но смотреть в глаза Питеру Самуил Установил не решался.

– А зачем тогда колесами торгуешь? – не удержался от вопроса Глобов.

– А затем, что есть дураки, которым они нужны. – И ведь как говорил? С улыбкой говорил. Глядя в глаза Самуилу Устиновичу.

– Были бы они в продаже, не было бы и дураков, – пробурчал Глобов.

– Будут колеса, не будет чего-то еще. Многим олухам нужно именно то, чего нет. И тут я всегда к вашим услугам.

– Выходит, инфант – это спекулянт, а вовсе не принц, не сын короля, – твердо произнес Глобов.

– Сэм, нехорошо. Пользуешься услугами дяди, а туда же – оскорблять?

– Я не оскорбляю. Я размышляю…

– Смотри какой! Далеко пойдешь…

Потом были другие разговоры, из которых Глобов так и не понял, чем Питер занимается, где работает. Однако на вопрос: «Как тебя по-настоящему зовут-величают?» – Питер ответил: «Петр Олегович Ляков, но в народе меня зовут – Питер. Так что и тебе советую…»

– Это же не имя. Кличка какая-то, – посетовал Глобов.

– А ты думаешь, у тебя лучше – Самуил Установил? Смесь бульдога с носорогом. Будешь просто Сэм – и все дела.

– Меня никто так не зовет.

– Привыкай. Хочешь иметь дела с Питером – будешь Сэмом.

Самуил Установил пожал плечами; он подумал: «Долго мне иметь дела с этим хануриком, что ли? Бог с ним…»

А Питер что-то загрустил, вял стал в разговоре, нахмурился; огляделся – ни одного человека стоящего вокруг, ни одной женщины. Хлопнул в ладоши.

– Все, Сэм! Сворачивай котомку – идем в «Театральное кафе». Там хоть девочки бывают…

– Какие девочки? – удивился Самуил Установил.

– А такие. На двух ножках. Не знаешь, что ли?

– Да мне некогда… – в который раз начал отнекиваться Глобов. – Дела есть… Честное слово! – Хотя никаких особых дел у него не было.

– Сэм, тебе колесо нужно? Нужно. Пошли! – с прежней безоговорочной логикой объявил Питер и потащил Глобова в кафе.

По дороге Самуил Устинович пробовал вновь объяснить: нет у него денег, – на что Питер махнул, как и прежде, рукой.

– У меня есть. Какая разница, чьи деньги? Идем, идем!

Однако в «Театральном кафе» ни на каких девочек Питер не обращал внимания; он заказал три бутылки шампанского, двух цыплят-табака, маслины, черную икру, икру красную, две плитки шоколада, пил шампанское бокал за бокалом, чокался с Глобовым, всматривался в него голубыми своими, бездонными глазами, и самое главное, на что упирал, – на скуку жизни.

– Жить скучно, вот что, Сэм! – повторял он настойчиво.

– Это по молодости, от избытка сил, – глубокомысленно рассуждал Глобов. – Это пройдет…

Самуил Устинович и не заметил, как начал хмелеть, а в таком состоянии он становился попроще, поразговорчивей.

– Очень бы хотелось понять вас, вот таких, молодых… А потом пьесу написать… правду открыть.

– Ничего, напишешь еще, какие твои годы! – с бесцеремонностью барина хлопал его по плечу Питер. – Со мной познаешь истину, не сомневайся, Сэм!

Сидели они, и, слава Богу, ни к каким девочкам Питер не приставал, хотя девочек немало сидело вокруг, и многие из них откровенно постреливали глазами по сторонам. Самуил Установил был сноб и моралист, но если бы ему каким-нибудь сказочным образом принесли такую девочку в постель, он бы не растерялся. А так…