Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

И вот он шагал сейчас, Михаил Михайлович Носов, за гробом сына, и хотя горевал, мучился и страдал, а все-таки не мог удержаться от пьяной, блаженной, бессознательной улыбки, которая непроизвольно кривила рот.

А когда пришли на кладбище, там как-то все перемешалось в совершенно другой клубок: и черная, сгоревшая, восковая фигура Лукерихи, и плач-причитания Дарьи, и завыванье митяевских девок, и странно-юродивая, блаженная улыбка Михаила Михайловича, и безразличие к процессии большинства северян, – все перемешалось и утратило свой смысл, потому что два гроба опустили в могилы, засыпали землей и заложили свежую копанину грубыми цветастыми венками.

Только это и осталось после жизни Сереги с Митяем – яркие бумажные венки.

Глава четвертая

Четыре года назад, осенью, судили Михаила Сытина по двум статьям: хищение государственного имущества и хулиганство.

На кирпичном заводе, куда Мишка устроился после армии дежурным электриком, Михаил Михайлович Носов работал ночным сторожем. Охранять особо там было нечего, потому что кирпичный завод – это только звучит громко, в действительности он представлял собой длинное деревянное сараеобразное строение под шиферной крышей, под которой, в виде цепочной карусели, двигались люльки-каретки для готового или полуфабрикатного кирпича-сырца. На сторонний взгляд даже странно, как тут может получаться кирпич. А секрет-то главный заключался в земле, то есть под землей: в особые камеры штабелями накладывали кирпич-сырец, накрывали тяжелыми чугунными плитами и закаляли кирпич жарко градусным огнем. Так как все это проходило под землей, то есть незаметно для глаза, то и чудно было для чужого человека слышать: «Кирпичный завод», а видеть перед собой нечто вроде сарая, причем сарая, стоящего только на одних столбах – без поперечных и продольных стен.

Надо сказать: кирпичный завод нередко простаивал; находился он на полдороге от Северного к Красной Горке, поселковые особенно туда не шли работать: и далековато, и заработки малые, а красногорские предпочитали кормиться землей, – так что случались постоянные перебои с рабочей силой. И то открывали этот завод, то закрывали, но сторожем в любые времена числился здесь старший Митяй Носов. А работал он на заводе потому, что ему-то, с окраины Северного, было рукой подать до кирпичного. К тому же и важность придавала Михаилу Михайловичу эта должность: как-никак, а всегда при ружье, на охране государственного объекта. Человек слабовольный и слабосильный, старший Митяй Носов будто окрылялся, когда ходил по территории кирпичного завода с ружьем наперевес, думал о себе Бог знает какие честолюбивые глупости и любил эти глупости высказывать жене Дарье, когда бывал в подпитии. Дарья не слушала его, только рукой махала, морщась, но стоило войти в дом сыну – Митяю-младшему, так гонор и спесь разом слетали с Михаила Михайловича. Сын мог и так просто, ни за что ни про что, походя, треснуть отца по макушке, да главное – больно, зараза, вот что обидно… И разве тут поможет ружье? Или собственная горделивость собой? То-то и оно…

В одну из ночей, с четвертого на пятое августа, на заводе исчез электродвигатель. А электродвигатель на кирпичном производстве – сердце работы: без него не будут бегать «карусельные» люльки-короба, в которые складывается кирпич. Михаил Михайлович не на шутку струхнул. Главное: в десять вечера был мотор, а рано утром вышел из сторожки – мотора нет. Он почему четко запомнил, что в десять вечера мотор на месте был? Потому что как раз сын Митяй с Серегой Квасом и старшим Ерохиным, Генкой, на мотоциклах подкатили к заводу. Михаил Михайлович вышел из сторожки и так, между прочим, отметил мельком в уме: все в порядке, все на месте, ну, и мотор, конечно, тоже. Приехали дружки не просто так: выпивки навезли, угостили старшего Митяя от души, что было большой редкостью: обычно наоборот, с отца требовали, отца гоняли за водкой. Не достанешь – пеняй на себя! А тут – расщедрились, ну и ну… Когда пили, все Мишку Сытина ругали, грозились. Вчера, оказывается, Мишка так отделал Витьку Ерохина, что тот в больницу попал: три ребра сломаны и челюсть выбита. Война шла нешуточная, об этом в поселке все знали, гудели растревоженным ульем. Как сбежала Галка Петухова к Сытиным на Красную Горку, так такое началось… Говорят даже: будто Гришка Сытин не сам разбился на мотоцикле, а убили его, загнали. Вот Мишка и озверел: мстит за брата, бьет поодиночке братьев Ерохиных, Серегу Кваса, Митяя Носова. Так ли, этак, никто в точности не знал, но в тот вечер, когда дружки Митяя угощали Михаила Михайловича водкой, крыли они матом Мишку Сытина не на шутку. Старший Носов помалкивал на это. Попили, поели; потом Ерохин Генка с Серегой Квасом заново в поселок мотанули: не хватило, говорят; а Митяй-младший с отцом остался, вытащил из-за пазухи бутылку:

– Во, – говорит, – родненькая, сама явилась! Никак, забеременел мужик!

Митяй-старший от восторга засмеялся так, будто заверещал от щекотки:

– Ну, ты даешь, едрена вошь! Увидали б твои дружки – прибили б тебя, а?

– Тихо, батя! Они свое возьмут… А вот мы с тобой вмажем еще по одной! – Широким жестом факира Митяй разлил по полному граненому стакану, и после этого поплыл Михаил Михайлович, ох, поплыл… Конечно, он помнит, как приехали попозже Генка Ерохин с Серегой, как пили еще, как Генка потирал руки от какой-то явной удачи, а он, старший Митяй, тоже кому-то грозил кулаком, когда все костерили Мишку Сытина, хотя, если честно, нравился чем-то Сытин Михаилу Михайловичу. Впрочем, это не имело значения…

Утром он проснулся в сторожке едва живой: голова трещит, в горле пересохло; еле-еле поднялся с деревянных нар, покрытых соломой, вышел во двор. И вот тут-то враз протрезвел: электродвигателя не было на месте. Вчера – был, сегодня – нет. Вот так фокус! Струхнул старший Митяй не на шутку: за такое дело и за решетку могут упечь. И тут, как наваждение, вылетают из утреннего белесого туманца три мотоцикла: опять сын с дружками пожаловал. Почти сразу, конечно, многое смекнул Михаил Михайлович, только виду не подал. Прикинулся, что обрадовался; а радоваться и в самом деле было чему – парни привезли опохмелиться, не забыли старого дурака.

– Суши, батя, сухари, – налив ему в стакан, усмехнулся Генка Ерохин – усмешка у него была недобрая. С тонкими кривящимися губами, с наголо бритой головой, Генка вообще казался каким-то жестоким хитрым татарином, а вовсе не русским человеком.

– Чего это? – Михаил Михайлович сделал вид, будто не понял его.

– Мотора-то нет, – продолжал нагло, в открытую улыбаться Генка.

– Какого мотора? – Митяй-старший прикидывался дураком и дальше.

– А ты будто не знаешь? Между прочим, срок от одного года до трех: хищение государственного имущества при исполнении служебных обязанностей.

– Ладно разыгрывать, – нахмурился старший Носов, хотя после выпивки на душе у него явно потеплело и хотелось как раз улыбнуться. Но как тут улыбнешься? – Знаю ведь – ваших рук дело.

– А это еще доказать надо, дядя, – вставил Серега Квас, наваливаясь всей своей громадной тушей на Михаила Михайловича.

– Чего тут доказывать: вчера был, а как вы сиганули – мотор исчез.

– На нас хочешь свалить? – усмехнулся Генка Ерохин. – Нехорошо. Пил, пил, а теперь – мы виноваты. А кто докажет, что мы у тебя были? Где свидетели?

Михаил Михайлович обсмотрел всех с тяжелым непониманием и оторопью: чего они хотят от него? В тюрьму засадить? А зачем? Между прочим, пока шел разговор, младший Митяй, как-то по-особому заплывший фурункулами за прошедшую ночь, не раз порывался смазать отцу по лысеющей макушке, чтоб попонятливей был, но рука Генки Ерохина все время останавливала Митяя-младшего:

– Тихо, тихо, не гоношись…

– Но я-то знаю – вы взяли, больше некому, – гнул свое Михаил Михайлович.

– А мы скажем, – спокойно возразил Ерохин, – что ты вошел в сговор с дежурным электриком, и тогда вам впаяют на пару. Учти, на полную катушку – тут коллективка получается.

– И где сейчас мотор? – осевшим голосом, испуганно просипел Носов-старший.

– У Сытина. В сарае. Он – украл, а ты – помог ему.

– Зачем?

– Толкануть. А деньги – пополам.

Михаил Михайлович тут и задумался: чего-то им надо от него, а чего именно, понять не мог. И потому ляпнул напрямую:

– Ладно, говорите: чего хотите от меня?

– Вот так бы сразу, – погладил отца по лысой макушке Митяй-младший.

– А надо вот чего, – жестко сказал Генка Ерохин и пододвинул Носову листок бумаги и ручку. – Пиши: «Я, сторож такой-то, находясь при исполнении служебных обязанностей, обнаружил пропажу заводского электродвигателя. В краже подозреваю дежурного электрика Сытина М.Р., так как в ночь с четвертого на пятое августа видел, как Сытин увез с завода в коляске мотоцикла что-то громоздкое, прикрытое брезентом. Прошу произвести обыск в его доме». Подпись. Число. Впрочем, можешь детали не сообщать, про мотоцикл там, брезент. Просто – подозреваю Сытина. И все. А там дальше без тебя разберутся…

– А если не напишу? – на всякий случай заупрямился Михаил Михайлович.

Ерохин нагло рассмеялся, поглаживая лысую лоснящуюся голову грубой заскорузлой пятерней.

– Вот, – и протянул кулачище к лицу Митяя-старшего, – выбирай: или бить будем, или засадим на пару с Сытиным. Для тебя хрен редьки не слаще, а нам главное: Мишку за решетку упрятать. Понял?

Что бить будут – в этом Носов-старший не сомневался, не раз такое бывало. То-то они вчера его поили… ишь, раззявился на дармовщину. А не подумал: с каких это щей они такие добрые? Видать, сперли двигатель и подкинули Сытину, пока он тут пьяный дрыхнул. И главное: хоть так, хоть этак, а Сытина теперь упрячут, писать надо, а то и сам сядешь, и его не спасешь; а если что – прибьют ведь, как пить дать прибьют, раз уж задумали такое…

И поддался, смалодушничал Михаил Михайлович Носов: потянулся рукой к бумаге, начал писать заявление.

В то же утро в дом к Сытиным нагрянула милиция. В сарае, прикрытый брезентом, был действительно обнаружен заводской электродвигатель, о чем тут же составили соответствующий акт.

Михаила Сытина, как подозреваемого в краже, забрали с собой для дачи объяснений.

В этот же день на стол начальника отделения милиции легло еще одно заявление – от родителей Витьки Ерохина. Просили оградить сына от преследований со стороны Михаила Романовича Сытина. Вчера, 4 августа, на перекрестке улиц Миклухо-Маклая и Нахимова Сытин жестоко избил Виктора, сломав ему три ребра и вывихнув челюсть. В настоящее время Виктор находится в больнице.

Экспертиза подтвердила: ребра у Ерохина В.Т. действительно сломаны, челюсть выбита; больной доставлен в больницу в бессознательном состоянии.

Факт избиения подтвердили четверо соседей Ерохиных: Марковы Е.Д. и М.Ф., Полухин С.Д. и Квоб С.Т.

…Каждый раз, когда Гришка Сытин появлялся в Северном, а появлялся он всегда на мотоцикле, его нещадно преследовала заветная четверка. Будто всю ненависть, которую четверка питала к Михаилу Сытину, они хотели выплеснуть именно на его младшего брата, более беззащитного и «зеленого». Самого Мишки, конечно, побаивались: все-таки из армии только вернулся, из десантных войск, драться умел как зверь, а от ударов ускользал как угорь. Витька Ерохин, невеста которого – в самый последний момент – сбежала на Красную Горку, буквально пеной исходил, она брызгала у него изо рта, когда разговор заходил о Сытиных. Тут не только позор, тут ущемление мужского достоинства, статуса хулиганствующих правителей поселка – вот что переживали не только сам Витька, как обкраденный жених, но и брат его Генка Ерохин, и дружки их – Серега Квас с Митяем Носовым. Они – вершители поселковых нравов и порядков, и вдруг – их щелкнули по носу?! Ну нет, так просто это не пройдет Сытиным, красногорским медведям и куркулям: травили и травить их будем, не позволим спокойно жить и сладко пить и баб наших, северных, красть безнаказанно!

А так как самым слабым из Сытиных был младший отпрыск семейной ветви – Гришка, ему и доставалось больше других от преследователей.

Причем виртуозом преследований и издевательств был именно Витька, младший из Ерохиных, этот незадачливый и оскорбленный жених.

В каждой хулиганствующей группе есть «шестерки», которые не так просты, как кажутся, ибо в иной игре и «шестерки» бьют «туза». В этой компании такой «шестеркой» был Витька Ерохин. Лет на восемь младше своего женатого брата Генки (здорового бритоголового лба с черными бровями и тонкими губами, которые постоянно кривились в ухмылке, отчего весь облик Генки приобретал вид жестокого хитрого татарина), Витька Ерохин был поразительно маленького росточка, что-нибудь этак на полтора метра, тоненький, хиленький, как ребенок, с ровной челочкой, подстриженной в линию с черными кустистыми бровями, с мелкими, как буравчики, глазами, крохотным, как шлепышка, носом и сплошь железными зубами – по той причине, что свои, коренные, ему давно выбили в разных передрягах и потасовках. Улыбнется Витька своей железной зубной оградиной, челочку на глаза зачешет расческой, с которой, кажется, не расставался никогда в жизни, и бьет сразу, без предупреждения, любого человека в подбородок – хоть матерого мужика, хоть тщедушного пацана, – все равно. Как-то неожиданно всегда получалось, нагло и коварно. Человек еще стоит, разговаривает, пытается объясниться, а Витька подходил со стороны: улыбочка из бликующих стальных зубов, челочка на глаза – и раз в челюсть! Ну, матерый мужик, скажем, взбеленится – всей громадой полезет на хиленького мальчугана с мелкими и наглыми буравчиками глаз, а дружкам Витьки только того и надо – вмиг принимаются за дело. Смотришь – через несколько минут мужик лежит пластом на земле. Ну, а если Витька двинет пацану, пусть даже ровне, тот сразу все поймет: проглотит только кровавую слюну – и драпать отсюда, не дай Бог связываться с Витькой и его дружками.

Поразительное дело: самый неказистый и невзрачный, маленький и даже жалконький на вид, Витька Ерохин из всей дружеской четверки пользовался наибольшим расположением девиц и даже женщин; верней, он сам этого добился, чтоб женщины всегда выбирали его, потому что непонятливые очень быстро начинали смекать, кто тут самый жестокосердный из четверки и от кого не жди никакой пощады. Еще другие могли простить – Серега там Квас, Митяй Носов или даже Генка Ерохин, – что девка или баба артачится, сопротивляется, не хочет идти, куда ей велят; могли просто плюнуть на такую – и все; но совсем другое дело – Витька Ерохин. Попробуй поартачься с ним – будешь так избита и опозорена, что позже петля на шее покажется тебе раем, и что главное – измываться над тобой будет не Витька, нет, а его дружки, которых он так науськает, так разожжет и распалит в них злобу и неистовость самцов, что сто раз пожалеешь, что пошла против воли этого сморчка-волкодава…

Вот что представлял собой Витька, младший из братьев Ерохиных.

И когда Галка Петухова писала Михаилу в армию (чтобы подразнить его), что из школы ее частенько провожает Витька Ерохин с их улицы, с улицы Миклухо-Маклая, Мишка Сытин уже тогда предчувствовал, чем это может кончиться – разрушением их любви. И пусть Галка писала, что, хоть она и не отказывается от провожаний Витьки (братья Ерохины – известные в поселке хулиганы, и уж если провожает Витька, значит никто не посмеет обидеть Галку, вот так!), хоть она и не отказывается от Витькиных услуг, но никогда не позволяет ему даже прикоснуться к себе, а «он, представляешь, Мишанька, все время руки распускает, паразит такой!» – так вот, пусть она так самоуверенно писала, но Мишка-то понимал – даром это не пройдет, просто не кончится. Отчего и злился на Галку, терзался неимоверно от ревности. А уж когда она совсем по глупости в новогодней открытке кокетливохвастливо сообщила ему: «А мне, Мишанька, предложение сделали. И знаешь кто? Витька Ерохин. Как думаешь – соглашаться?» – Мишку как обухом по голове ударили. Он все понял. Все осознал. Теперь Галка в лапах у Витьки, никуда ей не деться, тем более что ему, Мишке, служить и служить еще в армии. И он, оскорбленный и уязвленный до глубины души глупостью и коварством Галки и волчьей хваткой Витьки, вовсе перестал отвечать ей.

Для Галки-то это шутка и игра была, что ей – десятикласснице! – замуж выходить предлагают, ну не смешно ли, ах-ха-ха! – а Михаилу другое ясно стало: нет дыма без огня. Если уж предложения ей делают, значит – не больно-то она хранит себя, позволила и позволяет кому ни попало провожать себя, а потом и предложение о замужестве слушает.

И замолчал Михаил – как отрезал.

Пять месяцев, вплоть до окончания школы, Галка бомбардировала Михаила письмами; а после и ее пыл иссяк… И что она там писала, он не знал, не хотел знать: все ее письма складывал в ящик тумбочки, не читая.

А теперь эта история продолжалась… И хоть Галка ускользнула из-под венца, буквально в последний момент сбежала от жениха и прикатила к Михаилу на велосипеде на Красную Горку, Витька Ерохин смертельную обиду и оскорбление так просто оставить не хотел, да и не мог. И дружки Витьки поддерживали его в этом. Вот почему объявили войну Сытиным, вот почему нещадно преследовали Гришку, как самого слабого и молодого из семьи Сытиных, когда тот появлялся в Северном на мотоцикле.

В тот день, 13 июля, они гнали Гришку от самого двора двоюродной его сестры – Надюхи; почему и подозрение позже возникло, когда Гришка разбился, что неспроста это случилось…

Гришка ездил на «Яве» не так лихо и умело, как его старший брат; он и по природе своей был совсем другим существом – ясноглазый, доверчивый, с мягкой улыбкой (правда, как бы в подтверждение сытинской породы, был иной раз резко вспыльчив, что случалось словно против его воли). Черта эта проявлялась иногда не как вспыльчивость, а как неожиданное упрямство, например, или, наоборот, уход в глубокое молчание, неразговорчивость. Другими словами: несмотря на мягкость и доброту натуры, характер в Гришке все-таки был сытинский, с твердой внутри косточкой, о которую можно и зубы сломать. И проявлялся этот характер особенно отчетливо в минуты опасности, в трудную минуту…

Ведь и тогда, когда его гоняли на мотоциклах по улицам Северного братья Ерохины с дружками, Гришка чувствовал в себе как бы единый сплав разнородных черт: доверчивости и упрямства. Мог ли он представить, что кто-то хочет его смерти? Такое и в голову не могло прийти. Именно поэтому, стрелой летя от преследователей по улицам поселка, Гришка в свои семнадцать с лишним лет доверчиво воспринимал происходящее скорее как игру, пусть опасную и страшную, но все-таки игру; и в этой игре нельзя проигрывать, если у тебя есть гордость и характер. Вот почему он был в те минуты не только доверчив сердцем, но и упрям характером; вот почему, как бы ни гнались за ним преследователи, он уходил от них легко и играючи, хотя управлял «Явой» гораздо хуже старшего брата, не так рискованно и вертко.

Ветер свистел в его ушах (здесь, в Северном, они всегда ездили без шлемов), как будто пел какую-то шальную песню; да Гришке и в самом деле хотелось петь, хотя в сущности было не до песен. Он знал: догонят его – изобьют, как бывало уже не раз; бьют жестоко, беспощадно, так что еле ноги потом уносишь…

И все-таки – да здравствует скорость! погоня! ветер в ушах! и свист рассекаемого воздуха! Гришка мчался от преследователей и улыбался. Он еще не успел осознать за малые прожитые годы, как осознали, скажем, отец или старший брат, что наше существование в мире – тонкая тетива, которая так же туга, как и хрупка: в любую минуту она может лопнуть, несмотря на видимую упругость и кажущуюся надежность. Несколько раз Ерохины прижимали Гришку к самому краю дороги, однажды Митяй Носов даже исхитрился ухватить длинной рукой край Гришкиного сиденья, но Гришка, вильнув, прибавил газу и резко рванул вперед, да так, что Митяй сам не удержал равновесие, «Иж» его стало бросать из стороны в сторону, и, как ни старался Митяй укротить руль, завалился-таки вместе с мотоциклом в кювет – правда, на малой скорости. Уйдя далеко вперед, Гришка обернулся – и счастливо рассмеялся: так вам! Дружки Митяя быстро повернули назад и окружили упавшего «героя». Остановился вдалеке и Гришка, поставил ноги на дорогу и несколько раз посигналил. Он еще дразнил их! И главное, почему они злились: сверни Гришка на красногорскую дорогу, они бы давно оставили его в покое, а он, как назло, гоняет по улицам Северного, по всем его переулкам и закоулкам и никак не сворачивает на Красную Горку. Наглец!

Митяй выбрался из кювета, и четверка дружков, вконец разозленная, вновь помчалась за Гришкой; на этот раз вперед вырвался Витька Ерохин, перегородил за зданием районной больницы развилку, левое ее ответвление, просто встал поперек – и все, и пришлось Гришке, хотел он того или нет, выруливать на красногорскую дорогу. Здесь-то дружкам было легче: тропа лесная, ухабистая, Гришка сразу терял в скорости, и им легче было взять его в «коробочку». А там, парень, – слезай с сиденья, бить будем!

Но Гришка и на красногорской тропе держал такую бешеную скорость, что Ерохины с дружками только переглянулись: с ума спятил, что ли? «Яву» Гришки подбрасывало на кочках и колдобинах, как на пружинах, а он, дикарь, газ не скидывал. Гнаться за ним – себе дороже, все подвески, пожалуй, загубишь, и дружки плюнули: кати в свою Красную Горку, мы еще до тебе доберемся! Отстали они от него метров на сорок – пятьдесят, и вот тут как раз, когда он, обернувшись и погрозив им кулаком, победно рассмеялся, руль у него и вышибло из рук на какой-то особо упрямой кочке, и Гришка со всего маха врезался головой в телеграфный столб.

– Готов! – прокомментировал Серега Квас.

Вначале они рванули в сторону Гришки, но в какой-то миг Витька Ерохин, самый хитрый из них, повинуясь инстинкту, закричал:

– Стоп, братва! Сбрасывай газ!

Прочно замерли они метрах в тридцати от Гришки; тот лежал, не шевелясь, не подавая никаких признаков жизни.

– Рвать надо, пока не поздно! Хорошо, близко не подъехали… – прошептал испуганно Митяй.

– Так, – властно проговорил старший из Ерохиных, Генка. – Нас тут не было. Ничего не видели. Ничего не знаем. Ясно?!

– Чего тут неясного, – тем же испуганным шепотом ответил Митяй Носов; остальные промолчали.

– Рвем когти, братва!

Экспертиза установила: смерть Григория Романовича Сытина произошла вследствие наезда мотоциклиста на телеграфный столб – приблизительно через полтора-два часа после означенного происшествия. Признаков насильственной смерти не обнаружено. Ввиду этого в возбуждении уголовного дела семье Сытиных отказать.

И в смерти своей Гришанька Сытин оставался таким же, каким был при жизни: будто улыбался в гробу, никого не винил ни в чем, ни на кого не хмурился, словно и представить не мог, что вот умер, нет его больше. И это производило на родственников особенно тягостное впечатление. Мать, Вера Аристарховна, вообще свалилась в постель, буквально бредила, никого не узнавала; простоволосая, с безумно расширенными глазами, вся в поту, она металась по кровати, повторяя, как в заклинании: «Гришенька, Гришенька, Гришенька…» Так и похоронили сына без материнского благословения – Вера Аристарховна металась в бреду, ничего не понимая и не осознавая…

Кладбище на Красной Горке совсем крохотное, уютное – на взгорке, среди огромных сосен, которым, кажется, не меньше двухсот лет. Когда красногорские приходили на кладбище, попроведать родственников, не сходило на них уныние или удушающая скорбь, нет, а просто охватывала странная и – даже можно сказать – светлая печаль, которая как бы соединяла живущих и ушедших общей участью – быть и раствориться в этом лучшем из лучших миров. Вот такое было воздействие кладбища, его могучих двухсотлетних разлапистых сосен, под сенью которых и хорошо печалиться, и легко грустить.

Но, конечно, в дни похорон было иначе. В дни похорон скорбела, кажется, сама земля, которая принимала в свое лоно усопшего.

И когда опускали гроб с телом Гришаньки в глубокую могилу, ураганный ветер промчался по кронам гигантских сосен с такой силой, что посыпались мощные зеленые иголки на крышу последнего жилища младшего Сытина и застучали по ней раньше, чем первые комья глинисто-коричневой земли, прощально брошенные родными и близкими. Будто сама природа прощалась с Гришанькой раньше, чем родственные люди; а такое бывает, замечал народ, когда человек уходит из жизни не своей, а насильственной смертью; и жалится природа, скорбит и плачет…

И вместе с ураганным ветром, который погнал по только что синевшему бездонному небу черные кучевые облака, враз закрывшие мраком блистающее летнее благодушное солнце, вдруг ударил проливной обложной дождь – и могилу Гришаньки едва успели накрыть дерном, прежде чем потекли по кладбищу глинисто-коричневые слезы земли.

Стояли над могилой, опустив головы, окатываемые, как из ведра, мощной дождевой водой. И плакали, и не плакали, – все перемешалось. И только один человек на кладбище рыдал навзрыд – молодая жена Михаила Сытина, Галка-Галчонок. Ах, она понимала, глубиной души чувствовала, какой крест лежит на ней, как бы виновной и не виновной одновременно, потому что не будь ее, Галки, на свете, не будь их любви с Михаилом, может, вообще ничего бы не было, смерти этой не было, но в то же время – возможен ли мир без любви? А где любовь – там муки, а где муки – там скорбь и потери… И она, Галка, повалившись на могилу Гришаньки, обхватив травянистый дерн скрюченными в судорогах пальцами, громко рыдала, как будто оплакивала и себя, несчастную, и всех людей, праведных и неправедных в своей злобе, безрассудстве и мести.

Еле-еле подняли Галку с могилы, оторвали от последнего прибежища Григория Сытина. И единственное, что она смогла сделать и со своей виной, и со своей памятью, это назвать в будущем родившегося первенца в честь Мишиного младшего брата – Гришанькой; но это уже позже, ох, позже, когда и Михаила не будет рядом, когда он будет отбывать свой долгий четырехлетний срок.

Похоронили Гришу 17 июля, и почти каждый день, вплоть до 4 августа, Михаил Сытин приезжал на мотоцикле в поселок Северный и разыскивал братьев Ерохиных с дружками. Он знал, он чувствовал, что не просто так разбился его младший брат, что тут не обошлось без преследований «дружков»-мотоциклистов (о чем буквально все говорили и в Северном, и на Красной Горке), и хотя милиция почти сразу отказала семье Сытиных в возбуждении уголовного дела (ввиду того, что признаков насильственной смерти Г.Р. Сытина не обнаружено), мало кто сомневался, что смерть Гришки – так или иначе дело заветной четверки. И вот Мишка ездил в поселок, искал их, но выйти на встречу оказалось совсем не просто: обычно всегда и всюду торчащие на виду, они вдруг притихли, как мыши, попрятались в своих норах, вели себя, как паиньки, тише воды ниже травы. Несколько раз Михаил все-таки вылавливал их поодиночке, трижды избил Митяя Носова, которому, как самому нескладному, доставалось всегда больше всех; Митяй ползал у Мишки в ногах, молил прощения, Михаил допытывался: «Кто? Кто?!» – но Митяй, хоть и катался в ногах, хоть и признавался: да, гонялись за Гришкой, но – не убивали, не убивали! – вину в смерти Гришки признавать не хотел. Один раз Мишка без всякого стука зашел в дом Сереги Кваса; мать его, Лукериха, согбенная старушка с ведьмовски-пронзительными, маленькими, обозленными глазками, с порога зашипела на Мишку: «Пшел вон! Пшел вон!» А Серега – тот не испугался Мишки, отодвинул мать в сторонку рукой бугая и вышел во двор, Мишка следом за ним. Серега был богатырского телосложения, с бычьей шеей, с литыми и крепкими как тумбы ногами, с лицом неандертальца, с тяжелым квадратным подбородком, по которому хоть кувалдой бей – не своротишь. Оттого-то он так самоуверенно вышел во двор – впереди Мишки. А во дворе, когда было сграбастал Мишку за ворот рубахи и как пушинку приподнял вверх, с ухмылкой процедив: «Что, щенок, за братцем торопишься на тот свет?» – вдруг получил от Мишки такой удар в самую сердцевину солнечного сплетения – одним-единственным указательным пальцем, что с ревом громадного зверя молнией перегнулся пополам, и уж тут Мишка двумя сцепленными в лодочку руками ударил его по шее, так что Серега еще больше повис головой ниц, и тогда Мишка отработанным пружинным ударом колена засветил в тяжелую челюсть Сереги с такой силой, что Серега Квас мешком, навзничь опрокинулся назад. Мишка впал в неистовство, пинал Кваса куда ни попало, допытывался: «Кто? Кто?» – но тот только рычал как ополоумевший дикий зверь, – большего Мишка не мог добиться. Спасла сына Лукериха, выбежала на крыльцо, зашамкала полубеззубым ртом: «Убивают… Убивают, люди добрые…» – Мишка взглянул на нее помутневшими глазами, с трудом пришел в себя, подавляя внутри мучительно-соблазнительное желание подойти к Лукерихе и плюнуть ей в ведьмовские буравчики глаз… Махнул рукой и вышел на улицу.

Дважды бил он и самого старшего из четверки – Генку Ерохина. С ним сложность была другая – Генка всегда ходил с ножом. В первый раз для Мишки это оказалось, правда, неожиданностью: на какое-то время он растерялся, и Генка едва не пырнул его в ногу. Генка, этот бритый вурдалак с тонкими кривящимися губами злобного татарина, никогда, впрочем, никого не бил ножом в живот, в пах или в грудь – метил только в руки или в ноги (зачем ему «мокрые дела»?). А когда нож входил в тугую мякоть бедра, например, противник пронзался ужасом и болью не меньшими, чем если бы удар пришелся в грудь, по сердцу; дальше с врагом Генка делал что хотел: обычно избивал до полусмерти и бросал на дороге. Так вот: в первый раз чуть-чуть было не пропорол Генка Мишкину ногу; спасло Мишку одно – бывшая служба в десантных войсках: извернулся-таки в последнюю секунду и именно правой ногой, крутанувшись, точным ударом пятки выбил нож из Генкиной руки, а потом и избил Генку. Во второй раз Генка был хитрей – нож не пускал в дело, а просто прыгал на месте и держал нож на уровне вытянутой руки, не нападая, а как бы держа круговую оборону. Мишка сделал обманное движение, бросился под ноги Генке, тот отпрянул в сторону, и тогда в подкате, как в футболе, Мишка правой ногой провел резкую подсечку – и Генка рухнул на землю как мешок. Между прочим, в тот раз чуть сам не напоролся на собственный нож. Нож Мишка сунул в карман, а потом со сладострастием проснувшегося внутри зверя избивал Генку до тех пор, пока тот не перестал извиваться на траве; лежал ничком, прикрыв голову руками, и слабым голосом молил о пощаде.

Но больше других мечтал Михаил поймать младшего брата Ерохиных – Витьку, самого хитрого и увертливого из четверки, эту записную «шестерку» дружков. Почему-то казалось Михаилу, что именно в Витьке – весь корень зла; может, потому, что сказывалась давняя ревность и та боль, те терзания, которые пришлось пережить, когда чуть было не потерял Галчонка. Но Витька, этот маленького росточка гном, тоненький и хилый, как дитя, но обозленный, как гиена, этот Витька с ровной своей челочкой, подстриженной в линию с черными кустистыми бровями, под которыми горели глаза-злобыши, этот хитрый звереныш с вставными железными зубами никак не попадался Мишке – всегда увертывался. И неудивительно, что когда наконец 4 августа, днем, Мишка Сытин неожиданно столкнулся с ним нос в нос на перекрестке улиц Миклухо-Маклая и Нахимова в Северном (Витька выскочил из дома с ведром золы – выбросить в перегнойную яму), неудивительно, что он так избил Витьку, что того на «скорой» отвезли в больницу. Самый жестокий, обозленный и опасный, Витька Ерохин представлял собой силу, только когда находился в окружении закадычных друзей; без них он был полный ноль. И оттого действительно избиение Витьки (по свидетельским показаниям соседей Марковых Е.Д. и М.Ф., Полухина С.Д. и Квоб С.Т., которые те дали позже в милиции и на суде) походило больше на избиение младенца огромным дядей – хотя Михаил и сам был небольшого роста, но крепкий, плотный, пружинистый.