Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

Ах, сколько страсти и злобы вложил Мишка в свои руки, когда бил этого маленького гаденыша! Он бил его за все – за надругательство над собственной любовью, за страх и унижение тех, кого притесняла эта четверка в поселке, бил даже за ту семидесятитрехлетнюю старуху Дементьевну, которую изнасиловали эти паразиты, а потом сожгли в собственной избе (и ничего им не было, все сошло с рук за «недостаточностью улик»), он бил его за то, наконец, что это по их, по их вине погиб его младший брат Гришанька, и за то еще, что ничего, ничего нельзя доказать, потому что опять прежний вывод: «Признаков насильственной смерти не обнаружено».

Еле-еле оторвали Мишку соседи от стонущего и исходящего кровью Витьки Ерохина. Он сломал ему три ребра, выбил половину фискально-металлических зубов, своротил челюсть.

…На следующий день родители Витьки Ерохина отнесли заявление в милицию: просим оградить нашего сына от преследований со стороны Сытина М.Р.

4 августа, когда Витьку на «скорой» отвезли в больницу, Серега Квас, Митяй Носов и Генка собрались у Ерохиных в баньке, на задах огорода. Призадумались. Если дело и так дальше пойдет, плохо им придется. Надо что-то предпринимать.

Конечно, они не хотели убивать Гришку Сытина. Так получилось. Попугать, постращать Сытиных – это да, но чтобы убивать? Нет, не было такого в голове. Хорошо еще, не подъехали тогда к умирающему Гришке, не оставили следов. А то бы наверняка «загремели». И если Мишка и дальше будет копать, кто его знает, не докопается ли до сути?.. Вот они и струсили, спрятались по норам – а Мишка их разделывает поодиночке, как хочет. Одного уж в больницу отправил. Положим, родители Витьки подадут на Сытина в суд (а что подадут, за это Генка ручается: заставит их!) – потянет ли это Мишке на срок? Может потянуть, а может и нет. Все знают: он ведь не просто лезет, он мстит за погибшего брата. И общественность эта дурацкая на его стороне: как же, борец с хулиганами, защитник слабых, восстановитель справедливости! Милиция может просто-напросто дело замять: ну мало ли – молодые подрались… Вчера – они Мишку побили, сегодня – он их… проблем-то!

И вот тут-то и пришла идея в голову Генке Ерохину:

– Мы ему, гаврику, кражу государственного имущества прилепим:

– Как это? – не понял Митяй Носов.

– А так… Пахан у тебя дежурит сегодня на кирпичном?

– Как всегда. А чего? – осклабился на всякий случай Митяй, вертя в недоумении головой.

– А того. Подкатим вечерком к сторожке, споим папашу. А электродвигатель – тю-тю…

– На кой нам хрен мотор? – так же тяжко, как и Митяй, ворочал мозгами «интеллектуал» Серега Квас.

– Нам-то он до лампочки.

– А бате до фонаря, – заржал ни с того ни с сего Митяй.

– Заржал, мерин! Смотри, как бы слезы не пришлось лить на нарах! – обозленно цыкнул на него Генка Ерохин.

– А че я? Я ничего, – забегал глазами Митяй.

– Неужто не соображаете? – обвел дружков испепеляющим взглядом Генка. – Мотор свистнем – подбросим Мишке. В сарай, к примеру. А утром папаша хватится – нет мотора, а мы тут как тут: пиши заявление, мотор украл Сытин.

– А если батя не согласится? – засомневался Митяй.

– А вот это видал? – показал ему Генка кулак. – Согласится! А заартачится – сам в тюрягу загремит. За совместное хищение государственного имущества.

– Ну, ты полегче с этим, полегче, – вступился было за отца Митяй, но тут уж Серега Квас, наконец уразумевший гениальный замысел Генки Ерохина, отвесил Митяю такого леща, что все сомнения и колебания сыночка разом отпали.

…Решили – сделали. И ведь удивительно – все получилось. Так что 5 августа на стол начальника отделения милиции легло два заявления: одно – от родителей Ерохиных (защитите сына от преследований Сытина!), второе – от ночного сторожа кирпичного завода Носова М.М. (украден электродвигатель, в воровстве подозреваю дежурного электрика завода Сытина М.Р.).

6 сентября районный суд поселка Северного вынес приговор по делу обвиняемого Сытина Михаила Романовича: приговорить подсудимого к лишению свободы сроком на 4 года по совокупности двух преступлений: хищение государственного имущества и злостное хулиганство.

Областной суд оставил приговор в силе.

Глава пятая

Как выстрелил Мишка в Митяя, так и рванул огородом к ближнему сосновому бору; бежал и слышал, каким истошным криком зашлась мать Митяя, выскочившая, видать, на выстрел во двор; потом заголосили девки-сестры, черным матом покрывал пространство и старший Митяй Носов – Михаил Михайлович. Позже, видно, заскочил он в избу, схватил ружье и начал палить наугад по лесу, в который нырнул Мишка. А он нырнул и был таков; во всяком случае – ой далеко был Мишка от митяевского огорода, когда к дому подлетели милицейские наряды мотоциклистов.

Добежав до Чусовой, Мишка смело ступил в воду и долго шел по течению реки, которая стала с этих минут его союзницей. (И верно: когда позже собаки взяли Мишкин след, то дальше Чусовой они не повели своих хозяев; Мишка вошел в воду, а куда затем исчез – непонятно: тщательно обследовали оба берега реки, шли с овчарками и вверх по течению, и вниз – как сквозь воду провалился. Удивительно…)

Примерно в километре от места, где Мишка вошел в Чусовую, он заранее припрятал в старом дупле широкоствольной корявой ветлы резиновые сапоги; прямо из воды протянул руку в дупло, достал сапоги и на песчаной отмели надел их. Выходил из реки, стараясь ступать на густопалую листву, а не на глину (чтоб след не печатался), но даже если б и виден был отпечаток, кто знает, что здесь именно ступал Мишка? Тут главное – резиновые сапоги, которые отбивали всякий запах, оттого и не могли собаки взять Мишкин след…

Мишка знал, куда он идет. Полной уверенности, правда, не было, что все будет так, как он задумал, но иного выхода просто не виделось – и он положился на судьбу. Да и отец сказал: совсем худо будет – иди к Егору, расскажи все без утайки; как он решит – так тому и быть.

И вот теперь торопился Мишка к избушке Егора Малицына. Этот чудак, когда-то учившийся в Уральском университете на философском факультете, посреди третьего курса бросил учебу и ушел работать на завод – учеником фрезеровщика; постепенно возрос в первоклассного мастера, но жил угрюмо и одиноко – в рабочем общежитии. Домой, в поселок Северный, где жила мать Нина Савельевна, ездил редко. И вдруг – новый фокус: бросил и завод, и Свердловск, и городскую прописку, вернулся на родину, но не к матери в поселок, а забрался вот сюда, в красногорскую глушь, в избушку деда своего – Азбектфана – знаменитого в прошлом лесника в здешних краях. И главное – жил Егор бобылем второй уже год, на отшибе Красной Горки, и ни в поселок не ходил, ни к деревенским не показывался (разве что раз в неделю – десять дней за хлебом), рыбалкой занимался, охотой, огородничеством. Бывали случаи, пытались местные наладить с ним контакт: не подпускал к себе. Угрюм был, молчалив, даже грозен в свои двадцать семь – двадцать восемь лет: темный лицом, с черными длинными, завивающимися на концах волосами, перехваченными широкой синеатласной лентой по лбу и затылку, с тяжелым взглядом черноугольных глаз. Поговорили-посудачили о нем какое-то время, а потом плюнули (что в Северном, что на Красной Горке): живи, как хочешь, наше дело маленькое. Наведывался к нему несколько раз участковый милиционер, старшина Павел Востриков, – кажется, договорились полюбовно: берет Егор участок земли в аренду, а заодно выполняет лесниковские обязанности, за лесом присматривает (что Егор Малицын делал и без всяких обязанностей).

Собаки, слава Богу, у Егора не было, так что Мишка подошел к его дому без лишнего шума; ни во дворе, ни на огороде хозяина не видно – значит, дома. А если в лесу? На рыбалке? Мишка отмахнулся от этих вопросов: так – значит так, этак – значит этак. Тихо поднялся по крыльцу и без всякого стука (кто стучит в деревенскую дверь?) вошел в избу. Вошел, как был: с ружьем за плечом, обросший за сутки щетиной, с решительным и одновременно неуловимо виновным видом.

Хозяин сидел за столом, хлебал щи. Даже как бы и от ложки не оторвался, когда увидел незваного гостя.

– Здравствуй, Егор, – все же не совсем твердо, скорее робко проговорил Мишка. (Была для Мишкиной робости и особая причина.)

Егор продолжал хлебать щи; дохлебал, отодвинул тарелку, покосился на Мишку. (Надо сказать, Егор был всего лет на пять старше Мишки, но выглядел так, по глазам своим, будто он – поживший на свете старик, а Мишка – сопляк, хотя и отсидел четыре года.)

Долго думал Егор, отвечать или не отвечать (он знал, кто стоит перед ним, и знал, что случилось в поселке; не знал только, что Мишка за это время еще одного убил – Митяя Носова); наконец произнес с обычной своей хрипотцой в голосе:

– Что ж, здравствуй. – И почти без перехода предложил: – Есть будешь? – По-хорошему предложил, по-свойски.

– Вообще-то не откажусь, – признался Мишка.

– Проходи, садись.

Мишка было направился к столу – в сапогах, в фуфайке, с ружьем через плечо. Егор показал кивком:

– Пушку оставь. Вон, на лавке…

Какое-то время Мишка колебался, потом здравый смысл взял верх, скинул ружье, положил на лавку.

– И фуфайку снимай, – сказал Егор.

Мишка снял и фуфайку, а на ноги показал решительно:

– Сапоги снимать не буду!

Егор усмехнулся:

– Ладно, сапоги оставляй. Сапоги и есть твое богатство, видать.

Мишка не понял, отчего Егор усмехнулся, прошел к столу, сел на табуретку, сложив тяжелые руки на коленях.

– Меня Михаилом зовут. Вообще-то, – представился он, что ли… не поймешь даже.

– Знаю, – коротко бросил Егор. Он встал, снял со стены черпак и налил Мишке полную миску настоящих деревенских щей. – Ешь, потом поговорим, – приказал он.

Мишка ел долго, на лбу у него выступила испарина, бледно-впавшие щеки раскраснелись, а вот руки как дрожали, так и продолжали подрагивать, когда он подносил деревянную расписную ложку ко рту. Егор не мешал есть, поднялся с табуретки и пошел ставить самовар.

– Может, добавки плеснуть? – предложил, когда заметил, как быстро убывает миска. Мишка, и правда, до того, кажется, изголодался, что готов был быка съесть (это у него нервное было).

– Можно, – ответил он.

Егор плеснул еще щей, Мишка так же старательно продолжал хлебать, изредка вытирая левой рукой пот на лбу. Ел молча; молчал и Егор.

Странное у Мишки было ощущение: будто он много раз бывал здесь, в этой лесниковой избушке, хотя ни разу в жизни не приходилось заглядывать сюда. Что-то знакомое и родственное чудилось, но может – только чудилось? Или в Егоре виделось что-то свое, понятное?

Поел, отложил ложку в сторону; взглянул на Егора – встретились взглядами. Глаза у Егора были мрачно-темные, строгие, но как бы и не осуждающие, кажется, Мишку, а будто просто прощупывающие его.

– Ну? – спросил Егор.

– Спасибо, – сказал Мишка.

– Я не об этом, – поморщился Егор.

– Ловят меня, – сказал Мишка.

– Ловят – значит поймают, – не стал обнадеживать Егор, на что Мишка с поспешностью произнес:

– А я сегодня второго убил. Митяя Носова.

Егор воспринял новость спокойно, только долго и пристально всматривался в глаза Мишки. Сказал наконец:

– Хочешь, чтоб шлепнули тебя, олуха?

– Мне теперь все равно. Пока не прикончу их всех – не успокоюсь.

– Ну и дурак! – Егор встал, принес самовар на стол, чашки. Заварил в маленьком пузато-цветастом чайничке крепкого чая с душицей и мятой – густой травный аромат поплыл по избе; даже и не поверилось вдруг Мишке во все то, что произошло, – будто сон случился, – как не верилось и в то, что ждет его впереди. Размягчала душу Егорова изба… Или это только казалось? Наверное, так; наверное, казалось только.

– Дурак не дурак, – возразил Мишка, – а дело свое доведу до конца. Другого выхода для меня нет.

Что-то понятное, близкое прозвучало для Егора в этом признании Мишки, только трудно было отдать отчет, что именно и почему – понятное. Он давно уже, Егор, разобрался, казалось, в людях, видел в них одну помеху своей жизни, поэтому нередко относился к ним с ожесточением и даже злобной ненавистью (это временами), а вообще – хотел только одного: чтоб оставили его в покое. И вот пришел Мишка, пришел преступник, двоих уже убил – и еще убивать собирается, – не сумасшедший ли? – а почудилось в нем Егору что-то понятное, близкое, словно Мишка был тот же Егор, только вывернутый наизнанку. Или, если по-другому: словно вывернутый так, что все внутреннее и потаенное было в нем наружу, видимо и осязаемо.

Другого бы давно выгнал Егор из своего дома, в три шеи вытолкал, а вот Мишку принял, щами накормил, чаем угощает. Странно… самому Егору странно. Чего-то праведного, истинного не хватало в Егоре, не находилось в душе света, чтобы признать Мишку только преступником, а себя – только праведником, оттого не прогонял его, не советовал пойти и сдаться властям. Пусть-ка они выкусят, пусть-ка помыкаются, помаются, прежде чем настигнут Мишку со своей зловещей карой!

Но не знал этих мыслей Егора Мишка и сомневался: говорить или не говорить до конца то, ради чего пришел сюда. Но и молчать дальше было нельзя:

– На месяцок, на два затаиться бы мне…

Егор усмехнулся; он все понял, но не мог точно уяснить в себе: поможет или не поможет этому парню? Девяносто девять из ста открестятся от Мишки, как от наваждения, отмахнутся, как от дьявола, а он кто, Егор: один из ста или один из девяноста девяти? Грешник или праведник?

– Если поймают, я не выдам, – поспешил заверить Мишка; он заметил: Егор колеблется, размышляет…

Егор снова усмехнулся:

– Ты, главное, смотри, сам себя не шлепни.

– Что я, дурак?

– Бывает, – резонно заметил Егор Малицын.

– У меня жена. Два сына. Второй вчера только родился…

– Ну и чего тогда взбеленился?

Мишка задумался:

– В двух словах не обскажешь… Достали они меня. Пять бы дней прокантоваться на «химии» – и… Но – достали. Прям с ножом к горлу. Край подступил. Если б не прибил вчера Серегу Кваса – жить бы не смог. Достали, сволочи. Ну край самый – и все! – Мишка резанул себя по горлу.

Егор смотрел на Мишку тяжелым, изучающим взглядом.

– Ну, не два, хоть месяц где-нибудь… – Мишка пошел на «уступки», видя, что Егор не решается сказать ни да, ни нет.

– А потом что?

– Потом вылезу из берлоги. Сейчас-то меня обложат – ого! Только нос высунь – сразу сцапают.

– Сцапают. Точно.

– Отсидеться бы где-нибудь…

– Ты что, в самом деле хочешь перебить их всех? – то ли в удивлении, то ли в глубоком раздумье медленно проговорил Егор Малицын.

– А ты бы что сделал? – в упор спросил Мишка.

– Я тебя спрашиваю. Не себя.

– Если скажу: «Всех!» – не поможешь?

– Значит, всех?

– Всех!

– Да ты, я смотрю, просто ненормальный, парень. – Но хоть и говорил так Егор, но в душе, в потаенной ее глубинке, был отчего-то согласен с Мишкой и даже восхищен им. Надо же: не колеблясь признается случайному в общем-то человеку в таких мыслях и планах! Тут надо иметь и волю, и характер, и решимость, и… кое-что еще, что бывает только в истинных мужиках.

– Значит, не поможешь?

– Я этого не говорил, – сказал в прежней тяжелой задумчивости Егор.

– Поможешь?! – воскликнул Мишка.

– И этого не говорил.

– Значит… – потух Мишка.

– Есть у меня совет один. Хватит убивать! А?

– Нет, – твердо произнес Мишка. – Пока не перебью их всех – не успокоюсь.

– Мое дело – посоветовать. А там смотри. – Егор всматривался в Мишку с еще большим удивлением и даже, кажется, с большим уважением, почувствовав в нем, как и прежде, родственную душу, только вывернутую наизнанку: то, что в одном человеке может прятаться за семью печатями, его тайна, его помыслы, в другом может так открыто и бесшабашно выявляться – ну, не парадокс ли?

– Значит, отказываешь? – Мишка, кажется, сник не на шутку, повесил голову.

– Выручу, – неожиданно даже для самого себя проговорил Егор.

– Выручишь?! – Мишка в возбуждении соскочил с табуретки.

– Считай, договорились. Спрячу на время… А там смотри.

Мишка бросился было к Егору – руку ли пожать, обнять ли благодарно, но в последнюю секунду удержался и только с облегченным вздохом опустился на табуретку:

– Верно мне батя говорил: «Иди к Егору – он поможет».

На что Егор Малицын откровенно скривил губы в презрении: кто это, мол, может угадать его прихоти?

– Много твой батя понимает…

– А ты хоть знаешь его?

– Сытина-то? Романа Степаныча? Чего его не знать… Знаю.

– Знаешь, да, видать, не все знаешь, – загадочно произнес Мишка. И думал про себя лихорадочно: говорить или не говорить? Рассказывать ли Егору, в чем признался вчера отец? Что было его тайной многие и многие годы? – Эх, Егор! – И Мишка рубанул по воздуху рукой. – Знал бы ты, кто мы с тобой в действительности есть!

– И кто? – усмехнулся очень уж обидно Егор.

– Может, братья родные, вот кто!

Но тут уж не сдержался Егор Малицын таким громким смехом закатился, так искренне рассмеялся, что, наверно, и не помнил, когда еще настолько от души веселился:

– Во, братец нашелся! Папаша отыскался! Ну, уморили мужика… Чтоб, значит, помог вам, такую байку придумали? Ну, вы даете!

– Да ты послушай, что я тебе расскажу, – разозленно пытался перебить Егора Мишка. – Чего ржешь-то, а?!

– Ну, уморил, уморил! – хохотал Мишка.

– Да ты послушай, эх, ну вот человек… Да послушай ты!

…Через час, груженные тяжелыми рюкзаками, Егор Малицын и Михаил Сытин пробирались от лесниковой избушки в сторону Северушки – по едва приметной тропе. Да и не тропа это была, а паутинный след в лесу, на который дунь – и нет его: один Егор, видать, и знал тропе настоящую цену. Сквозь бурелом, затравевшую чащобу и густой папоротник продирались они к Северушке, при этом чем дальше шли, тем чаще попадались коварные ямины-ловушки (провалишься – и нет тебя, поминай как звали): бывшие ходы и выходы отработанных демидовских шахт. И когда, бывало, Мишка слегка притормаживал шаг, Егор грубовато-обеспокоенно прикрикивал на него:

– Не отставай, не отставай!

Путь предстоял немалый.

…Нинку, дочь лесника, иначе как «Нинка-азбектфанка» не называли. Сам лесник Савелий, по кличке Азбектфан, жил денно и нощно в лесу, в избушке, построенной в межречье Чусовой и Северушки, в поселок почти не наведывался, а жена его, Тося, наоборот, почти все время жила в Северном, к Азбектфану в лес не ходила, втречаться с ним избегала. Давняя меж ними рана кровоточила: любила Тося другого по молодости, Алешу Сытина, а когда после войны тот вернулся в родные края, но не с фронта вернулся, а из плена и лагерей, Азбектфан пристрелил его. Он, Азбектфан, к тому времени Тосиным мужем был, да и сама она ходила на сносях, вот-вот разродиться должна (замуж-то она вышла, потеряв всякую надежду, что Алеша вернется), вот Азбектфан и пристрелил его, чтоб не путался под ногами. И, главное, не судили Азбектфана, потому что Тося сама показала: снасильничать Алеша хотел… А что ей было делать? На что решаться? Алеша все равно мертв, – так еще Азбектфана в тюрьму упечь? Совсем лишиться опоры, отца будущего ребенка? Спасла она Азбектфана, а потом всю жизнь мучилась, каялась, что осталась память об Алеше черная, безрадостная… Оттого и невзлюбила собственную дочь Нинку, когда та родилась: не рада ей была, не от Азбектфана бы ей родиться. От Алеши. Да что теперь поделаешь?.. Жизнь кончена.

Вот так и росла Нинка сущим дичком при живых родителях: мать не миловала, не баловала ее, отец – тоже не из ласковых, так иной раз взглянет, что под лавку нырнешь и сидишь там, ждешь, когда тятькин гнев сам собой пройдет…

Ах, несчастны дети у нелюбящих друг друга родителей!

Вдвойне несчастны те, у кого отец с матерью ненавидят один другого!

Росла Нинка, но хоть и нежеланная была, а частенько в лес к отцу бегала, вот и прилипла к ней кличка – Нинка-азбектфанка. Она пока дорогой бежит, километров шесть до Красной Горки, да полтора-два – до отцовой избушки, как-то все свои горести позабудет: то песню затянет, то венок на голову из ромашек сплетет, то полное ведерко черники наберет, то душицы с мятой или пустырника нарвет, – всякая безделица радость девчонке приносила. Так-то, на людях, ой скромная, застенчивая росла, при отце с матерью – вовсе будто побитая делалась, а как одна останется – словно расцветет, распустится, как бутон, на который брызнуло солнышко свои ласковые лучи. Именно этого – ласки – больше всего и не хватало девчушке. На вид забитая, горестная и невзрачная, Нинка-азбектфанка совсем не походила сердцем на своих родителей – жалостливое оно у нее билось в груди, отзывчивое на чужое страдание и боль. Но заметней всего откликалось ее сердце на человеческую ласку: ты только приголубь, погладь, приободри Нинку – все, навеки верна тебе будет. Только кто догадывался приласкать Нинку-азбектфанку? Отца ее, Азбектфана, побаивались, мать Тосю то ли осуждали, то ли махнули на нее рукой: умом, видать, баба тронулась, целыми днями на кладбище пропадает, у могилы Алеши Сытина сидит, и вот шепчет, кается, а кому это надо теперь? какой толк? – нет, от родителей Нинки держались подальше – подальше от ненормальной и горемычной этой семьи. Заодно безразличье людское переходило и на Нинку, и мало кто догадывался, что она, девчонка, вовсе не такая, как мать с отцом, а добрая, понятливая и отзывчивая на ласку.

Отзывчивость эта и погубила ее; а может, наоборот, спасла от той участи, которую готовила для нее судьба. Ведь что готовила она ей? Быть одинокой. А Нинка-азбектфанка обманула судьбу или уж, во всяком случае, вошла с ней в сговор…

Каждую субботу-воскресенье бегала Нинка к отцу в лесниковую избушку; отец, хоть и грозен, зато его часто дома нет: то в лесу, то на рыбалке, то на охоте, вот Нинка одна и хозяйничает в избе… Хорошо ей, вольно и весело! И так-то она бегает к отцу, и, когда бы ни бежала, дорога ее никогда не минует Красную Горку. Ну, маленькая была, не особенно ее и замечали, а подросла – стали поглядывать на Нинку парни. Хоть неприметная на вид, но телом крепкая, ядреная, и платья, как на несмышленой девчушке, такие короткие на ней, что оторопь возьмет, как крутанутся перед глазами полные ее, литые ноги в голубых трусиках. Шестнадцать лет было, десятый класс окончила, когда однажды парень незнакомый, Роман, окликнул ее на дороге:

– Эй, Нинка-азбектфанка! (Ее так все звали – и знакомые, и незнакомые – она не обижалась.) Подойди-ка!

– Ну, чего надо? – нахмурилась она. Только что бежала – веселая, свободная была, а тут позвали – сразу спряталась в себя, как улитка в ракушку.

– Да подойди ты, подойди… – Роман был старше ее года на три (в армию вот-вот заберут), высокий, с выгоревшими до белесости густыми рассыпающимися волосами, с открытой улыбкой, в которой, правда, будто и усмешинка-подначинка пряталась. И весь он – с головы до ног – был осыпан сенной трухой.

– Ну? – Нинка встала перед ним, приопустив голову от смущения.

– Помоги-ка мне, – попросил он.

– А чего?

– Да вон, – показал Роман на сеновал. – Видишь?

– Чего?

– Эх ты, чего, чего… Сено мечу – весь верх забил. Помогла б, а?

– А чего?

– Да того! – Он хотел было щелкнуть ее по носу, да она увернулась.

– Ты чего? Того? – Она покрутила пальцем у виска и покраснела.

Он рассмеялся; красивым ей показался, зубы блестят, губы сочные, как киноартист на карточке. Вылитый Алейников.

– Вот вилы, – подал он Нинке. Да так уверенно, сильно – прямо вложил ей в руки – и все. – Полезай наверх. Я подаю – ты по углам разбрасывай. Поняла?

– Мне к отцу надо. Полы мыть.

– Эх ты, помочь не можешь?

– Да я могу…

– Ну так чего?

– Отец ждет.

– Подождет твой Азбектфан. Давай, полезай.

Нинка покрутила в недоумении головой: чего это? Бежала, бежала, к отцу торопилась – и вот стоит с незнакомым парнем, болтает, вилы в руках держит. Ну и ну…

– Ну, чего ждешь?

– Ладно уж, так и быть… – произнесла она. Понравился ей этот парень, вот она и согласилась; и еще: волнение ее странное охватило, услада непонятная, тайное томление.

Полезла наверх, а подол платьишка совсем короткий, замелькали у Романа перед глазами голубые трусики.

Она остановилась, покосилась недовольно на него:

– Ну, чего уставился?!

– Нельзя?

– Нельзя!

И опять он рассмеялся, заблистал своими белыми зубами, заиграл сочными губами; но послушался ее, перестал смотреть, отошел в сторонку.

Нинка-азбектфанка с легкостью перышка взлетела на сеновал и принялась за работу. Знала она и хорошо понимала эту работу – и ворошить сено, и метать его, и укладывать в копны, и набивать им сеновал. Росла заброшенной, позабытой, обделенной лаской, а работать любила, потому что, когда работала, словно сама себя лаской и благодарностью оделяла, приобщала к радости. Ей бы крылья… ох, горы бы она своротила, а вместо этого как часто приходится таиться, хмуриться и жаться в одиночестве в какой-нибудь самый зачуханный, неприглядный уголок.

Может, час они и работали в общем ритме, в обоюдной усладе взаимопонимания: он – внизу, она – наверху, а потом, когда, казалось, больше некуда забивать сено, он быстро взлетел по шаткой лестнице на сеновал и, горячий как печка (знойный жар так и пыхал от него), стал показывать вилами:

– А вот… А вот… А вот…

И тут вдруг закружилась у нее голова, Нинка охнула и мертвенно побледнела; он испугался:

– Ты что? Ты что?..

Она прикрыла глаза, и тут Роман, жалея ее, просто тихонько так погладил ее по голове, осторожно провел по волосам, ну, мол, держись, чего ты… – Нинка открыла глаза, и он неожиданно увидел в них слезы, не слезы – а тугую слезную пленку, обволокшую белки ее глаз. И совсем растерялся:

– Ты чего?

Не знал он, не догадывался, что еще ни один парень на свете ни разу не гладил ее, не прикасался к ней, не ласкал, поэтому неожиданная его ласка повергла Нинку в такое состояние, будто она – это совсем не она: что-то словно ушло из нее, знакомое и привычное, а пришло вот это – полное неощущение самой себя, непонимание происходящего.

Она невольно покачнулась назад и мягко обвалилась на сено.

Он присел рядом; она смотрела на него расширенными, полными слез глазами (ласка его, такая крохотная, малая, буквально перевернула ей душу, обезволила ее) – и смотрела она так, будто находилась под гипнозом, так что и ему вскоре стало не по себе от ее взгляда.

– Можно, поцелую? – прошептал Роман.

Она пожала плечами.

Он удивился и целовать не стал, а начал еще и еще гладить ее по голове, как маленькую, совсем маленькую девочку, которую жалко, потому что ее все обижают, а она вон какая хорошая, добрая, послушная и понятливая… Он гладил ее, а она смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными слез, и молчала и только изредка шумно, протяжно вздыхала.

– Ну, можно? – попросил Роман еще раз.

Нинка-азбектфанка еще раз пожала плечами. Она как бы не понимала, о чем он ее просит, чего хочет… И опять он не стал ее целовать, а просто гладил и ласкал, пока она не закрыла глаза, и тогда он поцеловал ее, но не в губы, а в маленькую, пульсирующую на шее голубую жилку, после чего Нинка будто совсем потеряла сознание, с трудом сознавая, что с ней происходит.

– Можно, можно? – настойчиво и бессвязно шептал он, а сам уже не только целовал губы, но и приоткрывшиеся плечи, и ложбинку меж грудей, и саму нежную грудь…

– Можно, можно? – все горячей шептал Роман, а Нинка только потерянно стонала, хотя и продолжала, как бы в недоумении от самой себя, без конца пожимать плечами.

…За лето Нинка-азбектфанка еще несколько раз прибегала к Роману на сеновал. Ну, как прибегала? Летит к отцу в избушку, а Роман и перехватит Нинку на Красной Горке. Такой он был ласковый, добрый, хороший, как никто на свете, она и не знала, что бывают такие люди на земле, так что не очень и сопротивлялась, когда он зазывал ее на сеновал. И всегда молчала там, лежала потерянная, словно лишалась сознания, ему даже страшно иной раз становилось с ней. А осенью Роман Сытин ушел в армию, служил четыре года на флоте и даже знать не знал, что там, в Северном, Нинка-азбектфанка родила от него мальчишку – Егорку, Егорушку… Ох, бил ее, Нинку, Азбектфан, жестоко бил, допытываясь, где, когда, каким таким чудом нанесло ей семя в живот – ведь ни с кем никогда не ходила и парней не было, никто не ухаживал, жила всегда забитая, зачуханная, позаброшенная – и вдруг на тебе: живот растет! С женой, с Тоськой, Азбектфан с того времени совсем врагами стали, нещадно обвинял он жену, что это она, она упустила дочь, шляется без конца на кладбище, слезы льет по убиенному Алешке Сытину, а дочь тем временем с мужиком спуталась… Но где? с кем? когда? – так и осталось тайной, потому что Нинка как воды в рот набрала, будто онемела, а особенно онемела тогда, когда родила. Жила только сыном, ни о чем и ни о ком другом не думала, ни с кем не общалась, разговаривала мало и неохотно. Есть сын – и этого достаточно, чтобы судьба отплатила ей за всю прежнюю безрадостную и сиротскую (при родителях) жизнь: отплатила лаской и любовью малыша, сына, Егорки…

И Роман Сытин, вернувшийся из армии, долгие годы не знал, что мальчишка у Нинки-азбектфанки – его собственный сын; да и позже не знал наверняка, только прикидывал да строил догадки. Да и когда стал догадываться? – многие и многие годы спустя, когда давно был женат на Вере, когда поднял с ней на ноги двоих мальцов-сорванцов – Михаила и Гришку.

И уж совсем никто не знал, что догадайся, положим, сам Азбектфан, что Нинка родила сына от Ромки Сытина, несдобровать бы им обоим. И Нинке, и Ромке. Рассчитался бы с ними Азбектфан в полную меру, вчистую. Потому что не было для него, Савелия Малицына, принявшего в войну кличку Азбектфан от искаженного «Казбек-хан», больших врагов, чем род Сытиных, потому что они, Сытины, и в первую очередь Алешка, родной дядька Романа, испортили ему всю жизнь, обескровили ее и растоптали. Ибо, хоть и забрал Азбектфан себе в жены Тоську, невесту Алеши Сытина, пропавшего в войну, а потом вдруг чудом вернувшегося в родные края, но душой, и телом, и сердцем потерял ее навсегда, как только Алешка в 45-м появился в Северном и на Красной Горке; и Азбектфан пристрелил его из ружья как собаку. Прикрыла Азбектфана Тоська, взяла грех на душу – лишь бы не посадили мужа (Алеша Сытин мертв, его все равно в живые не вернешь), а дочке, Нине, которая вскоре родилась, отец нужен, живой отец. Так-то оно так, но развалилась-таки жизнь меж Азбектфаном и Тоськой, и родившаяся дочь не помогла, наоборот – стала страдалицей, обездоленной и обделенной лаской сиротой при живых родителях. Но если б узнал Азбектфан, что именно с племянником Алешки Сытина – Романом умудрилась породнить его собственная дочь Нинка, родила ему внука Егорку – от Романа (от Сытина!), ну – тут неизвестно, что бы было! И слава Богу, что Нинка-азбектфанка выдержала молчание, не призналась ни в чем, хотя была бита и порота жестоко: и ремнем, и вожжами, и прутьями, и даже оглоблей один раз прошелся по ней Азбектфан: признавайся – кто? где? когда? Нет, выдержала Нинка все, не выдала тайну. И – слава Богу! А то прибавилось бы наверняка крови…