Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

В войну-то их, Сытиных, ушло два брата – Алешка и Степан. С Алешкой – дело выяснилось, а вот Степан пропал без вести еще в 42-м, верней, как узналось позже, в плен угодил, а там и исчез напрочь в дымке времени и темных извилинах истории; сам-то исчез, а сына по себе оставил. В 42-м родился маленький Роман Степанович. И мать его, жена Степана, – Леонида Акулина, долгое время девичью фамилию носила, чтоб не навредить судьбе сына. (Попавших в плен не щадили у нас, как не щадили и их семей). Так что влоть до января 1945 года носил Роман фамилию матери – Акулин, а не Сытин. И вот узнай позже Азбектфан, что Нинка породнила его с Сытиными, родила ему внука не от кого-нибудь, а от Ромки, который стал со временем носить ненавистную для Азбектфана фамилию Сытин (а значит, и Егорка – Сытин? хотя бы наполовину?), – что сделал бы Азбектфан? При его-то диком характере и мрачной, темной, безжалостной душе?!

Так что спасибо судьбе – выдержала Нинка все побои, все грубые допросы и издевательства со стороны отца. И живет теперь спокойно на свете (а может, неспокойно, но все-таки живет) Егор Малицын, двадцативосьмилетний отшельник, в избушке деда своего, лесника Азбектфана, и носит его фамилию – Малицын.

Живет на Красной Горке и Роман Степанович Сытин с женой Верой Аристарховной и детьми, живет – верней, жил – спокойно и хорошо, пока не закрутилась карусель, о которой и речь в этой повести.

…Путь предстоял немалый. Конечно, не будь тяжелой поклажи – огромных рюкзаков, набитых продуктами: от картошки и овощей до консервов и чая, – Егор с Мишкой быстро бы добрались до места. А так, груженным, им приходилось с трудом продираться сквозь бурелом, затравевшую чащобу и густой папоротник к заветной речке Северушке, пройдя которую они и должны были выйти к нужной землянке. Порядком мешали еще и ямины-ловушки, – чем дальше, тем больше, – бывшие ходы и выходы отработанных демидовских шахт: не дай Бог, зазеваешься и провалишься – и нет тебя, поминай как звали. И когда Михаил слегка мешкал позади, Егор грубовато прикрикивал на него:

– Не отставай, не отставай!

Наконец миновали Северушку. Сколько раз ловил здесь Мишка крупных жирных налимов, сколько ночей провел на берегу этой мелкой речушки, проверяя донки по извилинам и ямкам Северушки, идя в кромешной тьме с красно-матовым фонарем-многогранником, – и вот пришло время, приходится красться по этим местам, как преступнику. Да и почему «как» – теперь он преступник, и дело его – именно прятаться, а дело других – ловить Михаила. Как так случилось, почему, по какой такой странной и дикой прихоти судьбы? Не поймешь, не узнаешь, не ответишь сразу.

Да и не надо отвечать сейчас, нельзя расслабляться, падать духом, наоборот – нужно собрать в себе все, что есть в нем сильного, ловкого и выносливого, чтобы выдержать, выстоять, выполнить то, что задумал, а там будь что будет: семь бед – один ответ…

Землянка, к которой они пришли часа через два, была хитроумна и малоприметна со стороны, точней – совсем неприметна. Строил ее сам Азбектфан когда-то, давно, в первые послевоенные годы, строил надолго, а потому основательно. В то время много разного тайного и пришлого люда шастало по лесам, поэтому задумал землянку Азбектфан с хитрецой: так, чтобы ты прошел в метре от нее, а то и по самой крышице, – и не заметил ничего. Охотником Азбектфан отменным считался, иной раз на неделю уходил из Лесниковой избушки в окрестные дали, потому и жилье ему нужно было надежное в далеке от красногорской избушки. А надежное для того, чтоб что бы ни оставил в землянке, все было бы твоим, не разоренным и не найденным лихим человеком, когда вновь вернешься в жилище. Вырыл Азбектфан огромную прямоугольную ямину, два на три метра, в глубину – чуть больше человеческого роста, а потом накатал стены из листвняка, будто блиндаж построил; сверху, на поперечные балки, тоже бревна накатал, которые заложил дерном: чем дальше шло время, тем больше дерн, перегорев первой травой, становился сплошным монолитом, превратившись со временем в обычную травянисто-лесную твердь. Для лаза в землянку Азбектфан оставил маленькую дырку, чуть шире человечьих плеч, которая, как погреб, тоже прикрывалась дерновой крышкой. Откинешь крышку – там лестница крутая вниз; залез, крышку накрыл – будто и нет никого здесь, а наверху – обычный лес, поляна или лужайка из трав и цветов. С послевоенного времени висела в землянке, на стальном крюке, керосиновая лампа – самое надежное дело; была и запаска – фонарь-трехгранник, но для него нужна была квадратная батарейка, чего не всегда бывало у Азбект-фана. (Егор Малицын захватил с собой и батарейку.) Печки с дымоходом в землянке не было, но в углу стояло нечто вроде «буржуйки» – четырехугольные стены из жженого кирпича, накрытые чугунной плитой; когда надо, Азбектфан протапливал печь, чтоб просушить стены, а дым пускал прямо в лаз, который приоткрывал на время. Однако для готовки еды чаще использовал керосиновый примус, который, как и много лет назад, можно было хоть сейчас пустить в дело, был бы керосин. А керосин, конечно, Егор захватил с собой в первую очередь.

Забрались они в землянку, засветили керосиновый фонарь; вначале дыхнуло на них отсыревшими стенами, но не настолько, чтоб жить невозможно было. Дело в том, что за последние годы Егор бывал здесь трижды и основательно протапливал «буржуйку» – так, на всякий случай, больше по хозяйской привычке. Так что дух в землянке казался сносным, особенно если чуть пообвыкнешь здесь. А сразу сейчас топить тоже нельзя: по дыму из лаза быстро могут обнаружить Михаила. (Оно и в самом деле: на поиски Мишки вскоре бросили даже два вертолета, которые методично, километр за километром, прочесывали окрестные леса, и заметь они дым – никуда бы ему не уйти. А так – больше месяца просидел он в землянке, и никто его не нашел, а потом и поиски бросили, решив: скрылся он, видать, далеко, раз нет его признаков в здешних местах.)

Кроме печки, посреди землянки стоял стол с подгнившими деревянными лавками; в углу построены нары, на которые брошены хоть и ветхие, стертые, но все еще годные для подстилки козлиные шкуры.

– Дед коз держал, – объяснил Егор, едва заметно улыбнувшись: видать, вспомнил что-то хорошее, радостное из детства. – Прибежишь к нему в избу, а там козы блеют… Коз-то он не любил, а молоко их уважал. Так чуть что, постарела – резал безжалостно. А шкуры сюда…

Припасы они разложили по полкам, которые накрепко прибиты к стенам из листвняка; картошку закатили под лестницу в мешке из грубой холстины (чтоб мыши не прогрызли).

– Выдержишь – живи, – сказал Егор.

Мишка ничего не ответил, только кивнул: ладно, мол, понял.

На керосиновом примусе разогрели в сковородке консервированные голубцы, сели за стол. Егор вытащил из рюкзака бутылку водки. Разлил в два стакана.

– Ну, за то, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих!

Мишка смотрел на стакан, но в руки не брал. Светила на крюке керосиновая лампа, метались по стенам землянки уродливые тени; сыро, холодно, мрачно.

– Знаешь, Егор, я ведь не пью, – наконец сказал Мишка.

Егор усмехнулся. Чудаки, их хоть из-под земли вытащи, всегда найдутся на свете. Ох, чудной, чудной наш мир!

– Тебя, может, в живых скоро не будет – а ты все в праведники готовишься. Не пойму я чего-то вас… таких вот…

– Да не потому, – стал объяснять Мишка, – просто не могу, выворачивает всего. Организм не принимает.

– Ну, смотри. – Егор одним махом выпил водку. – Жуткое твое дело, парень. Запьешь еще, ох, запьешь. Если жив останешься.

Мишка взял стакан, подержал, подержал в руке – и отставил в сторону; ясно представил: выпьет – сразу вывернет его наизнанку. Зачем же гадить в собственном жилье?

Егор опять усмехнулся.

Он решил помочь этому парню вовсе не потому, что тот назвался как будто бы родным (ах-ха-ха!) братом; во всю эту байку трудно, конечно, поверить. Но даже если это и правда, какое ему дело, что какой-то там Роман Сытин, оказывается, его, Егора Малицына, отец. Зачем ему отец? Всю жизнь Егор жил с ощущением, что никакого отца не то что нет, а и быть не может у него, так уж постаралась мать: никогда и ни при каких обстоятельствах не заговаривала о том, откуда он взялся, как будто Егор из воздуха и явился, из непонятно какой загадочной субстанции. Ну, нагуляла Егора мать, это он понимал; злость свою нынешнюю понимал, раздражение, нелюбовь к людям – тоже понимал; нежелание никого видеть – да, и это было в нем; но никакого желания копаться в своем прошлом, далеком прошлом, судить кого-то, осуждать или оправдывать – не было. (Хотя, если положить руку на сердце, такого бы отца, как Роман Сытин, окажись он действительно Егоровым отцом, не мешало бы взгреть хорошенько: хорош батя, у которого сын под боком растет, а он ни разу и виду не подал, живет, видишь ли, честной и праведной семейной жизнью, растит своих детей – двух сыновей, а до чужого сына дела нет, будто и не было его ни в жизни, ни в сердце; и вот вспомнился он, восстал из небытия, лишь когда папашу прижало в жизни, когда запахло жареным для своего сына – Мишки, тогда-то и проклюнулся в сознании Егор Малицын, потому что вдруг он может помочь, выручить, запрятать Мишку хотя бы и под землю, к черту на рога? Да, не мешало бы, не мешало взгреть такого папашу…) Но в том-то и дело: нет Егору никакого дела до Романа Сытина, никакого чувства к нему, ни ненависти, ни любви – полное, абсолютное равнодушие, и никакого зова крови, никакого родства – ничего.

И к нему, Мишке, якобы брату, пусть и брату, черт с ним (хотя какой он брат, ах-ха-ха!), – тоже ничего нет внутри, то есть вот этого нет, братского, родного чувства…

Но есть, есть что-то другое. Более глубокое, затаенное, подспудное, прячущееся за семью замками (вот отчего он решил помочь ему!). Это – тайное родство, неуловимое и необъяснимое, которое он почувствовал к Мишке еще там, в избушке, когда тот пришел к нему и вот так с бухты-барахты выложил: убил двоих – и еще убью, пока всех не прикончу, кто встал поперек моей дороги. О, вот тогда именно, в те минуты Егор и почувствовал в этом, видать, сумасшедшем парне, спятившем от ненависти к своим врагам, нечто близкое, понятное, какое-то тайное родство, словно Мишка был тот же Егор, только вывернутый наизнанку: вывернутый так, что все внутреннее и потаенное было в нем наружу, видимо, ощутимо и осязаемо.

Именно поэтому он и принял Мишку. Другого бы давно выгнал из дома, а этого не только принял, но и щами накормил, чаем напоил. Чего-то праведного, истинного не хватило в Егоре, не находилось в душе света, чтобы признать Мишку только преступником, а себя – только праведником.

Он тоже себя ощущал преступником, Егор Малицын; и знал, что он и есть преступник. Оттого и решил помочь Мишке Сытину, словно задобрить судьбу хотел, словно хотел откупиться от будущего неумолимого возмездия.

Но мог ли все это знать или понять Мишка Сытин? Онто подумал, наверное, что Егор поверил ему, будто они действительно братья (пусть и братья, да черт ли в этом?!), а потому и решил помочь Мишке, как брат брату. Ладно, пусть думает так, пусть хоть как думает, пусть живет, прячется, таится, убивает, делает что хочет, а мое дело – в путь, прежней дорогой домой.

– Что ж, живи! – повторил Егор, взял Мишкин стакан и так же легко, как свой, выпил его до дна.

Затем поднялся из-за стола, подхватил опустевший рюкзак и, ни слова не говоря на прощание, стал подниматься по лестнице к лазу. Остановился, пристально взглянул на Мишку, сидевшего за столом ссутулившись, с бледно-сизыми, омертвевшими щеками, заросшими густой щетиной, взглянул – но так и не сказал ничего, только махнул рукой и вылез наружу. На воздух и волю.

А Мишка Сытин остался один в землянке Азбектфана, остался надолго, на многие и многие дни.

Глава шестая

Родители братьев Ерохиных, Анна Ивановна и Иван Иванович, работали учителями в районной школе-интернате. В начальных классах. Если б не их собственные дети – Геннадий и Виктор, они были бы, наверное, самыми неприметными людьми в Северном. Во всяком случае, внешней своей жизнью. Ибо другой жизнью, школьной, педагогической, они выделялись среди посельчан, и, хотя были скромны до чрезвычайности, почти отрешенны в собственных нуждах, в школе их любили и боготворили не только дети, но и родители детей. Удивительного тут ничего не было: Анна Ивановна и Иван Иванович полностью отдавали себя ученикам. Казалось, нет на свете людей мягче, добрей, справедливей, чем муж и жена Ерохины, и тем поразительней, что собственные их дети – вначале Геннадий, затем Виктор, подрастая, становились полной противоположностью родителей. Наглей, хамовитей, развязней, жесточе братьев Ерохиных не было во всем Северном. Какая-то полная аберрация рода и наследственных генов. Было бы понятно, если бы в школе Анна Ивановна и Иван Иванович требовали от учеников одного, а дома от своих детей – другого, но в том-то и дело, что и требования, и установки, и отношение как к тем, так и к другим всегда оставались одинаковыми, а результаты получались прямо противоположными. Просто загадка какая-то! И чем меньше собственные дети подчинялись их установкам, чем хуже вписывались в правильный педагогический контур, тем больше Иван Иванович с Анной Ивановной уходили в свою работу, в школьную, без конца меняющуюся и всегда непредсказуемую жизнь. За глаза семейную пару Ерохиных нередко называли «божьими одуванчиками», не имея в виду ничего оскорбительного и унизительного, а просто как бы констатировали то, что есть: их отрешенность и самозабвенность в работе и работой были таковы, словно и нет ничего иного вокруг – ни жизни, ни трудностей, ни собственных проблем, ни нужды. Хотя в действительности вокруг (да и в их семье тоже) немало замечалось и проблем, и нужды, и трудностей. Забывая все на свете ради воспитания в детях-школьниках идей добра, чести, совести, справедливости (и во многом преуспевая в этом), Анна Ивановна с Иваном Ивановичем как бы автоматически переносили свои требования и на собственных детей, веруя – и веруя глубоко, – что все это как бы само собой, естественно должно привести к положительным результатам, и были в конце концов жесточайше шокированы, когда из сыновей выросли буквально монстры и чудовища. Геннадий к тому же отличался чрезвычайной жестокостью, грубостью, а Виктор, младший, – изворотливостью, хитростью и наглым цинизмом. Как это так произошло, как случилось – для самих родителей оказалось полной загадкой, и в своем доме они со временем потеряли какую бы то ни было власть над событиями. Когда Геннадий женился, он привел в дом жену и без всякого спроса или совета с родителями занял с Ариной лучшую комнату в квартире; во второй комнате обосновался, как полный хозяин, Виктор, так что Ивану Ивановичу с Анной Ивановной не оставалось ничего другого, как жить на кухне. В уголке они натянули небольшую ширму и там устроили себе спальню – то есть просто-напросто с большим трудом установили туда узкую кровать, на которой вдвоем, конечно, было чрезвычайно тесно, а поскольку они давно вышли из возраста, когда спать в обнимку – и хорошо, и сладко, и полезно, им приходилось спать «валетом». К урокам готовились они на кухонном столе, но если на кухне обедали дети (Виктор, Геннадий, Арина, а чуть позже – Антошка, сын сына, то есть их внук), они прятались за ширму, где Анна Ивановна пристраивала учебники и тетрадки на крохотной тумбочке-этажерке, а Иван Иванович усаживался на кровати и проверял ученические работы, кладя их на колени. К столу дети никогда родителей не приглашали, вообще плевать на них хотели – причем иногда делали это чуть ли не в буквальном смысле. Во всяком случае Иван Иванович, облысевший на старости лет, ссохшийся и маленький, как дитя, иной раз получал от Геннадия настоящую затрещину по лысине, если вдруг ненароком попадался под руку или вылезал не вовремя из-за ширмы – скажем, в момент обеда или завтрака. Мать они не трогали, то есть рукоприкладством по отношению к ней не занимались, в остальном относились так же, как к отцу, – будто к пустому месту. Ариша, жена Геннадия, не могла привыкнуть к этому только в первые месяцы замужества, но потом, обученная и кулаком мужа, и его отборным матом, быстро уяснила ситуацию, а со временем даже перещеголяла Геннадия с Виктором: шипела на свекровь, как змея, и могла даже ударить ее по рукам (если та лезла куда не следует) – правда, когда никто не видел этого.

Но все, все подмечал только один человек в семье – подрастающий Антошка, который несказанно жалел бабушку с дедушкой и иногда устраивал грандиозные скандалы в их защиту. За что получал от отца, от Геннадия, не просто жесточайшую порку, но и средневековое наказание: сутки без еды стоял в темном чулане. И хоть реви-заревись – не выйдешь оттуда. А попробуй сунься со словом вразумления Анна Ивановна или Иван Иванович – Геннадий так обрывал их матом, а то еще и поколачивал отца, что обычно в такие минуты отец с матерью предпочитали сидеть за ширмой ниже травы, тише воды.

Но какие бы ни получал наказания от родителей, Антошка не мог избыть в себе любви к дедушке с бабушкой и всегда с особой ребячьей хитроумностью проделывал все, что мог, чтобы помочь своим любимцам. Ну хоть косточку мясистую из наваристых щей притащит втихомолку за ширму: ешьте, бабушка! – на что дед с бабкой испуганно махали руками, но если никого поблизости не было, они все-таки от лакомства не отказывались, с наслаждением грызли кость. Иногда и по очереди. Ведь старому человеку, как ни дико покажется это сравнение, а именно: как собаке, хочется погрызть косточку, побаловаться ей, потешить уставшие за жизнь зубы. И карамельки к чаю не забывал Антошка притащить бабушке-дедушке, и сдобный пирожок, когда устраивала Ариша стряпню (редко, правда, – ленива была Антошкина мать на домашнее хозяйничанье), и яблоком из сада угощал, потому что с тех пор, как хозяевами в семье стали сыновья (сами себя назначили), родителям запрещалось без дела шастать по саду-огороду и лакомиться природными дарами. А когда у бабушки болела поясница, Антошка потихоньку доставал из шкафа материнский пуховый оренбургский платок и накидывал его на спящую бабушку. Однако, когда Анна Ивановна просыпалась (не сразу, нет; под платком-то она пригревалась и проваливалась в глубокий и тихо-приятный сон), она приходила в настоящий ужас и заставляла внука немедленно отнести платок на место: а ну как хватится Ариша, будет им тогда на орехи: и бабке, и дедке, и внуку!

Но самым радостным для всех троих было то время, те часы, когда Анна Ивановна с Иваном Ивановичем забирали Антошку с собой в школу (это им разрешалось). Рос Антошка без особого присмотра, во всяком случае – со стороны родителей, так что против того, чтоб бабка с дедом возились с внуком, Геннадий с Аришей не были: охота – пускай таскают за собой. Но именно в школе, на уроках, Антошка, которого всегда усаживали на задней парте, среди самых настоящих учеников, именно там Антошка понимал, какие у него необыкновенные бабушка с дедом! О, вот здесь именно они открывали в душе те клапаны, которые в унылой повседневной жизни обычно наполовину прикрыты или совсем зашторены, а на уроках они распахивались настежь, на полный размах, и то, что слышал Антошка из уст бабушки с дедом, казалось ему сказкой, волшебным сном и чародейством. Конечно, в свои три с небольшим года (столько ему было в тот момент) Антошка мало что понимал до конца, о чем говорили дед с бабушкой, но как они рассказывали – это он чувствовал, и это было для него главным; они рассказывали о древней или загадочной жизни, которая была в далеком или совсем недавнем прошлом, или обучали школьников какому-нибудь необыкновенному правилу русского языка: «жи» и «ши» пиши через «и», или: «они хотят – мы хотим», но «он хочет – она хочет», – как это все волшебно и привлекательно для Антошки звучало! И даже не в этом дело, не только в этом, а в том, что ученики слушали хоть Анну Ивановну, хоть Ивана Ивановича с неослабным вниманием, с замиранием сердца, с восхищением, и все это в такой тишине, что муха пролетит – и ту слышно. Только в школе и почувствовал Антошка, какие, оказывается, великие, необыкновенные у него дедушка с бабушкой! (И позже всегда переживал, как унижали их дома, и как сами они, дед и бабушка, с рабской покорностью сносили оскорбления, – но почему, почему?!) И правда, все ученики с первого по четвертый классы обожали учителей Ерохиных, потому что чувствовали – они настоящие, не прикидываются, они буквально горят, а слушать их – не оторвешься: они сами как маленькие, как дети, увлекаются настолько, что забывают все на свете, и даже звонка на перемену часто не слышат.

Вот какие бабушка с дедушкой были у Антошки – и как же ему не любить, не жалеть и не защищать их?

А им, Анне Ивановне и Ивану Ивановичу, как не любить Антошку?

Поэтому больше всего они скучали по внуку, когда однажды сентябрьским вечером оба сына (а Геннадий – с женой и Антошкой) исчезли из Северного. Конечно, они правильно сделали, что на какие-то время скрылись из поселка, потому что убей Михаил Сытин одного Серегу Кваса – это можно было бы объяснить случайностью, состоянием аффекта преступника, его минутным умопомрачением, но, когда на следующее утро он в упор застрелил Митяя Носова, стало ясно: Михаил объявил войну всей четверке. И войну нешуточную. Поэтому братья Ерохины, не долго думая, в тот же день – в день убийства Митяя – исчезли из поселка. Один, младший, уехал к двоюродному брату Анны Ивановны в небольшое селеньице Широкая Речка под Свердловском, второй – Геннадий с семьей – к родной сестре Ивана Ивановича, Евдокии Ивановне, в Тюмень. Изредка Анна Ивановна писала письма сыновьям, но ответов от них не получала. Отвечал то сам двоюродный брат Константин из Широкой Речки (в основном жаловался на Виктора: тот не только потихоньку обворовывал дядьку, но и приводил с улицы разную шантрапу, которая Бог знает что устраивала на квартире), а то отвечала из Тюмени Евдокия Ивановна, сестра Ивана Ивановича, тоже не очень лестно отзываясь о родственниках, одна отрада – малыша хвалила, Антошку, и, пожалуй, больше всего о нем и писала.

Просторно стало в доме Ерохиных, пусто, живи, как хочешь, радуйся, а затосковали вконец Иван Иванович с Анной Ивановной. И из закутка своего не уходили, жили там, за ширмой, только на ночь ее не задергивали, чтоб не так было душно. Теперь, оставшись одни, без того житейского ада, в котором пребывали нелегкие последние годы, они как бы потеряли способность сопротивляться тому, чему нужно было раньше сопротивляться, чтобы хоть просто чувствовать себя нормальными людьми. Нужно было отторгать тот мир, в котором жили и творцами которого были сами с раннего детства сыновей, – и они отторгали его, как бы не видели, не замечали его вовсе, а жили школой, учениками, работой. Теперь отторгать было нечего, и оказалось, что их жизнь – это полный проигрыш, пустота: что бы они ни делали, каких бы прекрасных учеников ни воспитали, но если собственные дети – исчадие ада, – какова цена тех неимоверных титанических усилий, которая и есть вся прожитая жизнь? Сейчас, в опустевшей своей квартире, они сполна почувствовали, насколько оба банкроты, потому что без детей – пустота, а с ними – пустота навыворот: дикость, грубость, наглость, хамство, невежество, ругань и издевательства.

Может, только Антошка – искупление их вины?

И даже не искупление, а только – возможность искупления?

Вот почему так нестерпимо было ощущение, что, только освободившись от детей, они поняли, что дети давно обессмыслили их жизнь, все их усилия, всю их правду. И оттого, наверное, приходили на ум совсем дикие мысли (но в этом Иван Иванович с Анной Ивановной не признавались друг другу), что не будь у них детей – было бы, наверное, гораздо лучше для всех, а раз так (продолжала плести кружева неумолимая логика) – то убей, пристрели их, скажем, тот же Михаил Сытин – не облегчение ли это было бы для многих людей, а значит – не обретет ли смысл их собственная, родительская жизнь тогда именно, когда возмездие покарает сыновей?!

Страшные мысли! Ужасные мысли!

Но они приходили в голову, приходили, и ничего нельзя было поделать с этим.

Как трудно, как больно думать, что только с полным исчезновением сыновей может возникнуть реальная возможность для искупления вины.

А именно: взять и воспитать, например, внука как бы с нуля, с первого дня его рождения, с первого его крика в роддоме…

А пока приходилось исполнять, тянуть ту житейскую лямку, которую покорно тянут все люди, несмотря ни на что, – писать сыновьям, как бы заботясь о них, на самом деле – быть к ним совершенно равнодушными, а может и больше – испытывать к ним ненависть в душе. И только одна отрада, одна звездочка надежды на искупление вины – Антошка!

И куда бы ни писала Анна Ивановна – хоть на Широкую Речку, хоть в Тюмень, в сущности хотела узнать только одно (любыми окольными путями): как там жив-здоров родной внучек, чем живет, о чем думает?

Вот так однажды бросила Анна Ивановна два письма в почтовый ящик – ранним осенним утром, и совсем не заметила, конечно, с какой жадностью наблюдал за ней из придорожных кустов обросший черной бородой странный человек в потертой фуфайке и резиновых сапогах. Прошло более полутора месяцев, как похоронили Серегу Кваса и Митяя Носова, месяц прочесывала милиция окрестные леса, летали вертолеты, патрулировали мотоциклы и машины на дорогах, но так Михаила Сытина и не обнаружили, провалился, действительно, как сквозь землю; и через месяц поиски прекратили; и, когда Мишка решился выбраться из землянки Азбектфана, он уже был в относительной безопасности – никто его больше не искал (так усиленно, напряженно и целенаправленно), и поэтому вскоре смог он установить тайное наблюдение за домом Ерохиных. Он понимал, чувствовал, что ни Генки, ни Витьки нет в Северном, и все-таки упорно на что-то надеялся, изо дня в день дежуря около дома Ерохиных, дежуря только по вечерам и ранним утрам, а на день и ночь вновь уходил в лес, прятался в землянке. Больше недели караулил Мишка дом Ерохиных, надеясь на чудо, и это чудо случилось: однажды Анна Ивановна вышла из дома (Мишка крался за ней) и бросила в почтовый ящик два конверта. Вот оно! Сердце у Мишки взволнованно застучало, и, как только мать Ерохиных скрылась в направлении школы-интерната, Мишка потихоньку подкрался к ящику. Час был ранний, предрассветный, к тому же переулок этот, где висел ящик, был тупиковый, в два домика, так что и людей тут редко встретишь, и это тоже надо считать удачей и чудом. Но как достать письма? Мишка и так, и этак покрутился около ящика, как лиса у заветного кувшина с лакомством, – что делать? Единственное решение: сорвать ящик со стены. Мишка так и сделал: пару раз поддел металлическим толстым прутом, подвернувшимся под руку, и ящик слетел с петель. Схватив его в охапку, с ружьем за спиной, Мишка угрем нырнул в ближайшие кусты, а там огородами, огородами, задами, вкрутился в лес и забрался подальше в густую чащобу. Здесь уселся под разлапистой елью, положил рядом почтовый ящик и перевел дыхание. Сердце стучало, как, наверное, не стучало тогда, когда нажимал на курок и стрелял в Митяя, – странно. А может, потому так стучало внутри, что теперь он был совсем близок к тому, что задумал давным-давно, ради чего столько перетерпел, столько превозмог в себе, пока жил отшельником в землянке Азбектфана. Наконец он стал ломать ящик; не сам ящик – дверцу, которая, как ни странно, оказалась настолько прочной, что не поддавалась даже металлическому толстому пруту. Тогда он сделал из тоненькой проволочки (в кармане фуфайки завалялась) нечто вроде отмычки – и надо же: дверца распахнулась! Писем оказалось немного, не более десяти, но нужных два Мишка обнаружил сразу: по обратному адресу – поселок Северный, улица Миклухо-Маклая, дом 13, Ерохиной А.И. Быстро распечатал их, пробежал глазами, почти ничего не понимая, не вчитываясь всерьез (не важно, что там пишет мать), главное: в письмах обращается она не только к родственникам, но и к сыновьям!

Итак, вот что узнал Мишка: Свердловск, поселок Широкая Речка, улица Прибрежная, дом 2 – здесь обосновался Витька; Тюмень, улица Профсоюзная, 79, квартира 99 – здесь устроился Генка с семьей.

Ну, погодите теперь, голубчики!

Мишка сунул конверты в карман фуфайки, вырыл в земле небольшую ямину (все тем же металлическим прутом) и похоронил в ней сегодняшнюю поселковую почту вместе с ящиком. Пропаже ящика, он знал, никто не придаст особого значения, потому что в Северном пацанье-хулиганье нередко громит и фонари на столбах, и почтовые ящики на стенах, и редкие телефоны-автоматы, и даже овощные лотки…

Забросав землю еловыми ветками, Мишка тотчас углубился в лес – спешил в свое лежбище, в землянку Азбектфана.

Больше месяца прожил он в землянке, почти не вылезая из нее. Первые несколько дней, после ухода Егора Малицына, показались Мишке сущим блаженством; никогда еще, кажется, он не испытывал столь полного чувства безопасности, какое удалось узнать здесь, под землей, вдали от людей, вдали от всего, что так терзало душу последнее время. И, как только закрылся за Егором Малицыным лаз, так словно камень свалился с сердца: стало легко, как в детстве, когда набедокуришь и спрячешься где-нибудь, и знаешь, что тебя никто никогда не найдет, пока сам не выберешься из потаенного уголка. Странно и дико (если б кто увидел и услышал со стороны), но Мишка запел даже песню, причем самую неподходящую, казалось бы, к месту и времени: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот!» Нервное ли это напряжение спадало или, наоборот, было последним всплеском взвинченного состояния, но Мишка долго пел и, напевшись до одури, буквально свалился на нары, заснув крепким, можно сказать – богатырским, сном. И может быть, целую неделю он только и делал, что спал; в небольшие перерывы ото сна готовил еду на примусе, пил чай – и заново валился на нары; причем позже он как бы не хотел сознанием спать, но какой-то морок, сонная одурь валили его с ног, и Мишка снова на долгие часы проваливался в сон, так что впоследствии даже потерял ощущение дня и ночи. И чем дальше, тем больше терял это ощущение, и хотя у него были наручные часы, он не мог определить по ним, полдень сейчас или полночь, когда они показывали, к примеру, двенадцать часов. Оказывается, сделал открытие Мишка, в изоляции человек очень быстро теряет ориентацию во времени, поэтому с одного неопределенного дня Мишка стал вести отсчет прошедшим суткам (например, записывал: сегодня 7 сентября, 8 сентября, 9 сентября) – позже оказалось, он ошибся всего на два дня – сдвинул их вперед. Так что когда он разорял почтовый ящик, он думал: это было 27 сентября, в действительности день был – 25 сентября.