Текст книги "Нет жизни друг без друга (сборник)"

– Ну давай, давай! – подгонял он Сережу: ждать ему было некогда.

Сережа усмехнулся, помотал в удивлении головой, потушил сигарету; пепел от легкого ветерка полетел по двору.

– Осторожней, ты! – недовольно проворчал Витушок. – Дом запалишь.

Подняли в четыре руки струганое бревно, понесли с подворья в огород. Здесь, чуть в стороне от дровяника, строил Витушок баню. Давно был вырыт котлован, заделан фундамент (вот для чего понадобились ему и кирпичи, и песок, и цемент, и глина); привез Витушок и строевого леса, отменной смолистой сосны, которую высмотрел еще по весне рядом с бывшей своей делянкой; собственно, не только фундамент был готов, но и скатаны все стены, осталось уложить балки, подвести стропила да настелить кровлю. Потому и разбудил Витушок Сережу: не терпелось продолжить работу.

Вынесли с подворья четыре балки, взгромоздили наверх, на последние венцы; дальше Витушок мог и в одиночку работать – пришивать да приколачивать балки.

– Иди досыпай, – сказал Витушок Сереже, как бы разрешил, что ли. Зять отмахнулся.

Разгоряченный работой, окончательно пришедший в себя, Сережа сидел наверху, на венцах, хмельно и счастливо щурясь на утренние, такие ласковые лучи солнца, сидел и болтал ногами как маленький. И улыбка на его губах играла тоже как у маленького: простодушная, безгрешная.

– Да, заживем теперь, – говорил он. – Ох заживем!

В огород со двора выбежала Роза, растерянная, испуганная, увидала Сережу наверху.

– Ох, окаянный! – напустилась она на Витушка. – Куда ты его затащил? В доме с ног сбились, жених пропал, Марютка волосы на себе рвет (это она приврала, не такой у Марютки характер, чтоб волосы, пышные да красивые, портить), а он зятя с утра пораньше в ярмо впряг.

– Тихо, не кудахчь, – оборвал Витушок жену. – Бери, корми его с ложечки. – Он подтолкнул Сережу в спину, и тот легко, пружинисто приземлился рядом с тещей.

– Ох, убьешь ведь его! – запричитала Роза.

Витушок отвернулся от них, как от надоевших мух, устроился поудобней на венце, взял молоток, гвозди-двадцатку и закипел в работе, будто никого и ничего не было вокруг.

Из дома, помятые да опухшие, потянулись во двор гости; стол решили накрыть во дворе, на вольном воздухе, под бирюзовым умытым небом, под ласковым утренним солнцем.

И вот Витушок работал, а рядом гуляли гости, все веселей, все раскованней лились голоса, все свободней и шире разливалась вокруг гульба, да и кто не любит второй день свадьбы? Кто не любит после тяжелого, густого вчерашнего хмеля вдруг воспрянуть духом, расправить плечи и затянуть какую-нибудь вольную разудалую песню, от которой светлеет на душе и бегут по спине мурашки?!

А Витушок работал. Потный, горячий, он поначалу злился на разгулявшуюся свадьбу, после перестал обращать внимание и даже не слышал, как кто-нибудь внизу кричал иногда:

– Эй, хозяин, ты чего, белены объелся – в праздник работаешь, в будни гуляешь?!

Но и в будни Витушок не гулял – работал.

Семенку он начал брать с собой с трех лет. Протопит баню изрядно, выдержит, плеснет на камни кружку кваса – хлебный дух так и захлестнет баньку. Или медку добавит в воду, тогда такой аромат плывет вокруг, будто ты на пасеке где-нибудь, дышишь и надышаться не можешь…

Семенку он держит недолго – пяток минут, и довольно. Подышит парнишка хлебом да медом, Витушок окатит его ласковой водицей, закутает в полотенце – и домой. Розе на руки. Сколько ругалась с Витушком жена, сколько слез пролила: «Ужаришь парнишку, загубишь мальца, ирод ты окаянный!» – Витушок не слушал, только рукой махал. Отдаст пацана – и скорей в баню, где в широком тазу давно ждет его дожидается распаренный, духовитый березовый веник. Поддаст Витушок парку, заберется на полок, лежит, исходит обильным густым потом. Только затем берется за веник. Поначалу легко, ласково оглаживает себя горячим тугим воздухом, помахивая веником, как веером, и только по второму заходу, когда окатится ледяной водой и вновь належится на полке до горячей истомы, берется за веник всерьез, быстро, с оттяжкой охлестывая ноги, живот, грудь, руки, плечи и спину, все сильней и сильней, пока кожа не становится нежно-розовой, а затем ярко-малиновой, красной, бордовой.

– Отдашь Богу душу. Помяни мое слово, – ворчала Роза. – Виданное ли дело – каждый день баню топит. Совсем сдурел.

Ну, не каждый день (а бывало, и каждый), но через день обязательно дымилась банька у Витушка. Как ни придет с работы, первым делом баня. Уж и чистый-расчистый, мытый-перемытый, Витушок все равно за свое: баня. И так месяц, и два, и год, и три года… У Марютки с Сережей Семенка родился, потом Наташка, и вот Витушок за внука взялся, водил с собой в баню.

– Из парня мужика надо ростить. Цыц ты! – прикрикивал он на жену, когда та горой вступалась за внука.

За последние годы Витушок не то что поздоровел и распрямился телом, а будто помолодел на пять, а то и на десять лет. Когда-то весь черный, в морщинах, с желтыми подглазьями, с трясущимися руками, с кожей на пальцах, которая слазила с него, как с ощипанного гуся перья (нервное истощение и авитаминоз), Витушок теперь выглядел молодцом: тугие щеки, всегда будто подкрашенные румянами, посветлевшие, скорей даже поголубевшие глаза, чистые бархатистые волосы (что это были за волосы раньше! – тусклые, свалявшиеся, всегда в перхоти), окрепшие руки, распрямившаяся грудь. С детства за Витушком водилась одна странность – левое плечо было ниже правого, и Витушок ходил всегда как бы боком, одним плечом вперед, отчего его частенько заносило, особенно в пьяном виде. И когда он падал в грязь, например, то всегда правым боком, правой щекой; вот так однажды рассек он правую бровь, с тех пор она кустилась у него неровно, двумя островками, отчего в хмуром или злом состоянии Витушок выглядел грозно, как горный орел. Теперь Витушок словно распрямился и в росте, левое плечо поднялось вверх – такое чудо, – походка стала прямая, воинственная, и поглядывал Витушок вокруг горделиво, а то и с презрением.

Да и давно в доме никто ему не перечил. Бабка Матрена, теща, совсем не выглядывала из своей малухи – и то сказать, вначале Семейку вынянчила в люльке, потом Наташку, чего ей было нос высовывать из своей норы. Роза, жена, слова сказать боялась против мужа: а ну как запьет снова – лучше будет?! Зять Сережа, к тому времени отец двоих детей, про себя как будто посмеивался над Витушком, словно не принимая его всерьез – опять же про себя – однако слова своего сказать не мог: что ни говори, Витушок хозяин, а ты кто? Примак, нахлебник… Одна Марюта по-прежнему не церемонилась с отцом, но придраться к Витушку было не в чем: главное, не пьет ведь, совсем не пьет, и сколько лет… Так что столкновений между отцом и дочерью стало совсем мало, не то что раньше.

После бани, накинув на плечи широкое махровое полотенце, истекая благодатным потом, аккуратно расчесанный, с еще более просветлевшими глазами, Витушок шел на кухню, где его всякий раз поджидал давно кипящий самовар. Чай он обычно пил в одиночку, пил не торопясь, по нескольку стаканов, без сахара. Соль и сахар, вычитал Витушок (он теперь читал и газеты и книги), – первые враги человека. Иногда Витушок подзывал к себе Семенку.

– Ну, мужик, чай будешь с дедом пить?

– Будешь, – отвечал Семенка, садился рядом с дедом на табуретку (на колени – никогда: Витушок не баловал мальца) и, как дед, вытягивал губы, пил из расписанного ромашками блюдца горячий, душистый, настоянный на мяте чай.

В обычное время, не послебанное, Витушок пил лимонад; не дай Бог, чтобы Роза когда-нибудь забыла пополнить запас: лимонад должен быть в доме всегда.

Кроме того, между делом или просто так, Витушок полюбил есть шоколадные конфеты. И тоже, как лимонад, они должны быть в доме днем и ночью.

– Шоколад-то не сахар, что ли?! – возмущалась Марюта.

– Шоколад – калории! – Витушок многозначительно поднимал палец вверх. – А сахар – белый враг человечества. Белогвардеец! – И смеялся собственной шутке. Смеялся, как обычно, в одиночестве. Иногда, правда, подхихикивал ему Семенка.

По субботам и воскресеньям выезжали всей семьей в лес. В доме оставались только бабка Матрена с Наташкой – старая да малая.

Новенький «Урал» с коляской, гордость Витушка, вмещал всех: Семенка – впереди Витушка, на бензобаке, Сережа – на заднем сиденье, а Роза с Марюткой – в коляске. Забирались в лес куда-нибудь подальше, по Кунгурской дороге, например, или в сторону Глубоченского пруда. Иногда доезжали до Иткуля, до татарского озера, до которого, пожалуй, все сорок километров будет.

Чем дальше в лес – тем больше ягод, грибов.

А и знал же места Витушок!.. Завозил в такую глушь, что сами они ни за что бы не выбрались обратно; но уж если попадался здесь черничник – то такой густой, плотный, что, казалось, опустись на колени, подставь ведро и греби чернику рукой, как лопатой: враз ведро полнехонько наберется. Или в таких заброшенных вырубках оказывались, что скажи им кто раньше, что такое бывает, ни за что бы не поверили: огромными гроздьями, гирляндами, связками рассыпались опята по пенькам и корневищам, а иной раз прямо по стволам сваленных или вырванных с мясом берез… Бывало, опят набирали мешками, еле до дому довозили, а там сушили, мариновали – всю зиму потом держался в доме стойкий грибной дурман. Рыжики, грузди, бычки – солили; белые, обабки, маслята – мариновали; а случались и такие годы, что маслят девать некуда было: жарили огромные сковороды, заливали маслом и закатывали в банках.

Варенье водилось теперь в доме самое разносортное: земляничное, костяничное, брусничное, черничное, ежевичное. А если вспомнить еще сад, то и клубничное, малиновое, яблочное, сливовое, крыжовенное.

В саду, как и в лесу, как и в огороде, тоже командовал отныне Витушок.

Там, в саду, а особенно в огороде, Витушок пропадал все свободное после работы время. В последние годы замучил колорадский жук. Расцветало лето, и начинался жук, которого Витушок воспринимал как личного врага. А потому не задумываясь шел на него врукопашную. Вставал в истоке какой-нибудь гряды и, внимательно осматривая каждый куст, медленно продвигался вдоль рядка. Шутка ли сказать – потомство размножалось в геометрической прогрессии, поэтому жука нужно было уничтожать безжалостно. И все же он оставался, уходил в глухую оборону, вызывая в Витушке ненависть, а порой и ярость. Завидев жука на ботве, Витушок снимал его заскорузлыми пальцами и четким, верным движением, с хрустом отрывал голову от туловища и с удовлетворенным чувством мести отбрасывал голову в одну сторону, туловище – в другую. Так он проходил ряд за рядом, бороздку за бороздкой, и позади него валялись полчища поверженных врагов.

Да, когда они только-только появлялись, Витушок расправлялся с ними сам, но скоро нарождались новые поколения и никаких рук не могло хватить. Тут приходилось браться за хлорофос, чего, конечно, Витушок недолюбливал. Так или иначе, а это химия, а химия не может пройти даром для картошки. Витушок закачивал раствор в баллон, ловким движением, как аквалангист, забрасывал баллон за плечи – на двух ремнях – и, шествуя по бороздкам, направо и налево опрыскивал из распылителя картофельную ботву. Тут нужны были и глазомер и интуиция: мало опрыснешь – колорад выживет, много – сожжешь ботву. Но зато как радовался Витушок, когда минут через двадцать – тридцать осматривал гряды и повсюду видел поверженного врага.

За лето Витушок проделывал эту операцию два-три раза. Два-три раза делал и распашку на коне – окучивал. Потому что шутка ли – тридцать пять соток одной картошки. Раньше соток тринадцать сажали, не больше; но то раньше, а теперь Витушок прихватил и соседние заброшенные земли. И не только распашку делал, но и сажал теперь картошку Витушок только под плуг. Чего, конечно, на Урале сроду не водилось. Вспашет Витушок землю, потом по кругу еще раз идет с плугом, а в борозды Роза, бабка Матрена, Марюта, Сережа (тут и Семенка под ногами вертится) знай успевают картошку бросать вверх ростками. Следующим запахом Витушок картошку заваливает, после опять ведет борозду; и опять домашние сломя голову торопятся успеть побросать картошку в борозду.

– Совсем сдурел на старости лет, – ругалась Марютка. – Куда тебе столько картошки?

– А скотину чем кормить? – злился Витушок. – Корова, три борова, коза, куры, гуси – шутка тебе?

– Зачем нахапал столько?

– А семья чья растет – твоя или моя?

– Много нам надо…

– Любишь кататься – люби и саночки возить. На мотоцикле нравится кататься? То-то. А денежки откуда? А там, глядишь, и машину купим…

– Кому она нужна, машина твоя? Куда на ней ездить в нашей глуши?

– Найдем, найдем, куда ездить… Погоди, сама еще будешь просить: поехали в город, поехали туда, поехали сюда…

– Как бы не так!

Три осени собирали с огорода по сто пятьдесят – сто восемьдесят пудов картошки.

Витушок взваливал мешки на мотоцикл – и на базар. Было у него там свое место в дальнем углу, с глубоким и широким ларем под прилавком.

– Подходи, кто хочет осеннюю, рассыпчатую, на языке тает, в желудке поет! – весело кричал Витушок. – Подходи, кому жизнь дорога, здоровье жалко, денег не жалко! Осенняя, рассыпчатая, солнцем облитая, дождем умытая, подходи!

И капусту продавал, и яблоки, и морковь, и лук, и укроп, и чеснок. Мало ли какой овощ и фрукт не водился у Витушка в огороде!

В шесть лет Семейка казался маленьким мужичком: лобастый, с угрюмым, как бы всегда нахмуренным лицом, упрямый, непадкий на слезы. Ростом меньше своих однолеток, Семейка любого из них мог согнуть в бараний рог – так он был дюж и крепок, при этом руки его были несоразмерно длинны, оттого и сильны и хватки.

И вот просил и просил сейчас деда: возьми да возьми с собой, покажи…

– А ныть не будешь? – строго спросил Витушок.

Семейка решительно помотал головой: нет.

– Тогда пошли, – сказал Витушок.

Он достал из кладовки длинный, слегка искривленный нож, поплевал на палец, провел по лезвию.

– Дай-ка точило. Вон там, в углу, – показал Витушок внуку.

Когда зашли в конюшню, в свинарнике раздалось радостное похрюкиванье. Витушок нахмурился.

– Держи веревку, – сказал он внуку.

Один конец Витушок привязал к балке, второй – свободный – сделал в виде петли.

Открыл дверцу свинарника.

Борька, самый откормленный, пудов на девять, чавкая и хрюкая, бросился из свинарника к корыту. Витушок ловко накинул ему на заднюю ногу петлю, боров заверещал, сердце Семенки окатилось ледяной волной. Витушок, не медля ни секунды, левой рукой рванул борова за переднюю ногу, тот как подкошенный рухнул наземь, однако задней ногой, прихваченный петлей, завис в воздухе. И тут Витушок коротко, резко взмахнул ножом и всадил борову в самое сердце.

Семенка, крепко вцепившись в рукав Витушка, отвернулся к поленнице; его замутило, а потом вытошнило.

– Тащи паяльную лампу! – подтолкнул его Витушок к свежему воздуху.

Когда Семенка принес лампу, боров уже висел над чаном, крепко привязанный за задние ноги к балке, кровь не бежала, а медленно, по капле стекала вниз.

Витушок зажег лампу, запахло палёным. Запах этот, подхваченный легким ветерком, закружил по соседним подворьям, теперь в округе все знали, что Витушок на ноябрьские праздники режет борова, а то и двух.

Опалив и разделав борова, Витушок в первую очередь отдал Розе печенку и сердце.

– Изжарь-ка!

Роза вынесла жарево прямо во двор – на большой чугунной сковороде, в середине которой возвышалась гора богато покрошенного репчатого лука.

Витушок сел по одну сторону сковороды, Семейка – по другую.

– Ну ешь, мужик, – сказал Витушок.

Семенка покорно взялся за вилку. И надо же, ел: недавно тошнило, а сейчас ел. И вкусно было – облизывал вилку и ел, улыбался.

Приходили хозяйки, Витушок поднимался из-за самодельного стола-чурбака, брал нож, подходил к туше.

– Сколько?

Пожалуй, полборова продал своим. А назавтра, в субботу, повез остатки на базар, прихватив с собой, конечно, Семейку.

Базар у них считался небогатым: два ряда прилавков да покатая крыша над ними. Свинины совсем мало, так что никакой конкуренции; считай, за полдня Витушок распродал мясо.

Семенка в белом фартуке стоял рядом. Витушок разделывал тушу, взвешивал сочные куски, а деньги от хозяек принимал Семенка.

– Ишь, помощник какой, – улыбались женщины.

Семенка хмурился на их слова, отворачивался. Не любил он заигрыванья чужих теток.

– А вот этот подешевле не отдашь? – показывала какая-нибудь женщина на мосластый кусок.

Витушок хмурился, как и Семенка. Он понимал: к внуку женщины подъезжают, чтоб умаслить его, деда, а он нет, он всегда начеку. Он говорит:

– Подешевле, тетка, на дешевом базаре. А у нас тут цена твердая.

Покупали и за эту цену.

Часам к пяти вечера мясо было распродано. Витушок завел мотоцикл, посадил Семенку в коляску, и тут посыпал первый в этом году пушистый и легкий снежок.

Витушок потрогал деньги в кармане, прищурил левый глаз.

– Что, Семенка, глядишь, к весне машину купим?

– А прокатишь меня?

Витушок в ответ только усмехнулся, поддал газку, и «Урал» помчался вперед. Но не домой они поехали, нет, а на Малаховую гору. Отсюда, с вершины, поселок Северный раскинулся перед ними как на ладони. Сыпал снежок, а вдаль от поселка черной асфальтовой лентой вилась дорога в город. В большой город, в Свердловск, где Семенка еще ни разу не был.

– Вот купим машину, – сказал Витушок, – свожу тебя в город.

– Не обманешь?

– Ну уж, – только и ухмыльнулся Витушок.

Всю зиму Витушок строил гараж – лета ждать не стал. «Урал» он держал просто под навесом, в сарае, а теперь решил выстроить настоящий, теплый, с глубокой ямой гараж, где можно поместить и машину и мотоцикл с коляской. Баню он вымахал деревянную, из крепкой смолистой сосны, гараж же строил из силикатного кирпича.

Зима выдалась ярая, морозная. Раствор часто каменел; Сережа, помогавший Витушку, чертыхался, Витушок не обращал внимания. В доме он ни с кем не считался, кроме Марюты, да и с ней последнее время не особо церемонился – обрывать не обрывал, как остальных, но и не так чтобы слушал. «Бабы лают – ветер носит», – переделал Витушок народное присловье.

К вечеру, как всегда, Витушок шел в баню. Уставший, промерзший, он по-хозяйски разваливался на полке, подолгу лежал, прокаляя кости и телеса. Сережа ходил с ним не каждый раз – у него барахлило сердце, – а когда ходил, Витушок посмеивался над ним: «Так париться – лучше вовсе не гужеваться».

Сережа посидит внизу минут пять с открытым, как задыхающаяся рыба, ртом, похватает обморочно воздух, окатится водой – и бежать. Семейка и тот дольше выдерживал; Семейкой Витушок гордился, считал его своей кровью, уклейкинской.

Седьмого марта Витушка провожали на пенсию.

– Заглядывай, Виталий Иванович, не забывай, – сказал Витушку бригадир, который когда-то рвал на нем пуговицы.

Витушок важно кивнул: заглянем, мол, непременно, о чем разговор.

– А чтоб в самом деле не забыл, прими от бригады часы. «Полет» называются. Посмотришь на них – к нам полетишь, – пошутил бригадир.

– Да, да, – кивал головой Витушок.

Женщины-маляры, штукатуры – вручили Витушку букет мимоз.

– С намеком, Виташа, с намеком! – смеялись они.

Витушок их не понял, нахмурился.

– Да женщин не забывай, женщин! – продолжали они смеяться. – А то решишь: раз на пенсии, то и в этом деле на пенсии. Смотри!

Главное событие произошло в конце торжественных проводов. Поднялся из-за стола представитель треста, тучный бордовощекий мужик по фамилии Кульков. Подождал минуту-другую, когда стихнет шум.

– Что нам показывает пример Уклейкина Виталия Ивановича? – спросил он. – Пример каменщика Уклейкина показывает, что человеку никогда не поздно взять себя в руки. И мы заслуженно провожаем его на отдых. Отдыхай, дорогой Виталий Иванович! Набирайся сил и энергии. А чтоб тебе не скучно было и чтоб вечно оставался молодым, руководство треста вручает тебе талон на внеочередное приобретение автомобиля «Москвич-408». Покупай машину и будь счастлив.

Витушок натужно покраснел. Он ждал этого момента, знал, что получит талон, а все же прозвучало как-то неожиданно. Перед уходом на пенсию товарищи поинтересовались у Витушка: «Что бы вы хотели приобрести, Виталий Иванович, только положа руку на сердце?» – «Талон на «Москвич». – Слава Богу, Витушок не смалодушничал, и вот мечта сбылась.

Витушок хотел поблагодарить начальство, но слова застряли в горле, чуть слеза не выкатилась, и он махнул рукой.

Хлопали Витушку в этот момент громко, от всей души. Хотя кое-кто, конечно, и завидовал.

Дома Витушок поставил талон так, чтобы он красовался на видном месте, – в углу, рядом с иконой бабки Матрены. Даже не рядом, он прислонил талон к иконе, к персту Божьей матери, отчего бабка обмерла сердцем, перекрестилась, спряталась в своей малухе и зашептала там горячо: «Богохульник! Всю жизнь богохульник! Сердцем окаянный, душой поганый, червь оттоманский!..»

На другой день, конечно, праздновали не Восьмое марта, а уход Витушка на пенсию. Гульба и пустословие быстро надоели Витушку, он помрачнел. Он давно почувствовал себя рядом с истиной, с правдой, и пьяный гомон, шутки, смех, – все раздражало Витушка. Опять, как когда-то на свадьбе Сережи с Марютой, подсела к нему Настасья.

– Ох и помолодел ты, зятек! – улыбалась она хмельной дурашливой улыбкой. – Что так, откуда силы взялись? Рассказал бы, поделился секретом…

Сама Настасья, правда, за последние годы сильно сдала: такая была всегда сильная, подвижная, широкая в кости, краснощекая, а тут усохла, щеки опали, уголки губ иссеклись морщинами, глаза потухли. Вот разве что выпьет чарку-другую – тут глаза вновь вспыхивают, играют прежней бесовской силой, манят куда-то, испытывают, да Витушку это все понапрасну, смотрит равнодушно, а то и с осуждением.

– Что, зятек, совсем перестала нравиться? – смеялась Настасья; и смех ее был какой-то слезный, горловой, надрывный.

Витушок махнул рукой и вышел во двор.

Таял снег: весна началась ранняя, дружная. Солнце так прогрело ступеньки крыльца, что сидеть горячо. Витушок сидел, жмурился, как кот, на солнце, бубнил привязавшуюся мелодию: «А я еду, а я еду за туманом…» Тут как назло выплыла на крыльцо и Настасья.

– Ох, посижу-ка рядом с зятюшком, посижу с сердечным…

Витушок отвернулся от нее.

– Слышь-ка, зять, – толкнула его в бок Настасья, – талон-то твой с иконы исчез. – И глаза округлила.

Витушка как на пружинах подбросило, так что в коленке что-то резко хрустнуло (и после долгие годы болело).

Влетел в дом – талон на месте, к иконе прислонился.

– Зараза, – прошептал Витушок тихо, сквозь зубы.

Подошел к иконе, забрал талон и сунул в нагрудный карман пиджака. Повернулся – рядом Настасья, нагло смеется в глаза.

«И чего надо, дуре?..»

Витушок вышел в кладовку, взял ведро с краской, кисти и отправился в гараж. Дверцы он навесил тяжелые, металлические, с двумя замками: один висячий, другой внутренний. Открыл замки, распахнул ворота – свежий, отдающий талым снегом воздух лизнул лицо; Витушок глубоко, удовлетворенно вздохнул. Макнул кисть в краску и принялся за работу. Зеленая маслянистая краска ложилась на металл густо, ярко, блестя на солнце, как изумруд.

– Дай мне тоже, – услышал Витушок.

Обернулся: рядом стоит Семенка. Витушок улыбнулся, протянул ему вторую кисть. Витушок красил одну половину ворот, Семенка – другую; работал внук аккуратно, как и дед, – ни одной капли не падало на цементный пол.

Подбежала к ним Наташка, постояла, посмотрела, сунула палец в ворота – ишь какая краска цветистая, блестит, переливается!

Семенка с досадой поморщился, ударил сестру по руке.

– Что ворота портишь? Пошла отсюда!

Наташка хотела расплакаться, потом передумала и отошла внутрь гаража. Ей тоже хотелось красить, но она боялась Семенки, а еще больше деда.

Осенью Наташке исполнится четыре года, а Семенка пойдет в школу.

Витушок продолжал весело бубнить под нос: «А я еду, а я еду за туманом…»

Через месяц, ближе к Майским праздникам, в гараже Витушка засверкал эмалью новенький бордовый «Москвич».

Витушок вставал рано: раньше бабки Матрены, но не раньше Семенки – тот поднимался самый первый, нередко будил Витушка, и они вдвоем отправлялись в гараж.

Бабка Матрена страдала ревматизмом, боли ее терзали особенно к ночи, иной раз охала и стонала до рассвета и только потом, измученная, изнуренная, засыпала и крепче всего спала как раз утром, за что ее презирал Витушок. «Старая ведь, на ладан дышит, – ворчал он, – а спит как безгрешная. Бездельное отродье!» Витушок не хотел вспоминать, что в свое время бабка Матрена вынянчила Марютку, за Марюткой – Семейку, за Семейкой – Наташку; а уж как они встали на ноги да пошли – тут она не помощница, ноги еле-еле ходят, где там угнаться за скорыми да молодыми… И вот спала теперь по утрам крепко, обморочно: отдыхала за век.

Каждый день, без всякого исключения, Витушок с Семейкой начинали с мытья машины. Казалось бы, и так новехонькая, блестит, переливается, а они за свое – мыть, да протирать, да лоск наводить.

– Механизм – он, Семенка, чистоту любит, как человек – кислород, – объяснял Витушок.

– Точно, – соглашался Семенка. Большой лоб его, серьезные глаза, несоразмерно длинные руки делали Семейку похожим на настоящего мужичка, хотя и неудавшегося пока ростом.

Витушок мыл и протирал там, где было удобней взрослому, а Семенка – где сподручней мальцу. Внизу, например, под машиной – тут всецело отвечал Семенка. И он не только мыл, но и подтягивал где нужно болты и гайки, командовал деду из-под машины:

– Подай-ка ключ на тринадцать!

Витушок покорно протягивал ключ.

Или Семенка неожиданно подавал голос из ямы:

– Тяги, случаем, не ослабли?

Проверяли тяги. Нет, как будто все в норме.

Семенка забирался в кабину, озабоченно крутил руль.

– Люфт не большой ли, дед?

И хоть люфт был в самый раз, все равно проверяли – подтягивали, регулировали.

Наконец однажды, как обещал, Витушок повез внука в Свердловск. Ехал Витушок медленно, осторожно; так он ездил на мотоцикле, не менял своих привычек и теперь. «Торопливых на том свете ждут», – обычно заключал Витушок. Марютка часто грызла его: «Чем так ездить, лучше пешком ходить!» – «А походи, походи, – невозмутимо соглашался Витушок, – вот хоть сейчас начинай!» Прижимал мотоцикл к бровке, глушил мотор. Марютка только хмыкала недовольно. Располневшая, обабившаяся за последние годы, она стала походить на тетку Настасью, какая та была в молодости; пожалуй, и характерами напоминали одна другую, так что Витушку нужно было быть всегда начеку: не дашь отпора – бабы сожрут тебя, как миленького сожрут…

Впрочем, с бабами он в пререкания особо не вступал. На Розу только взглянет сурово – та тише воды, ниже травы. На бабку Матрену и смотреть не надо – та сама от него прячется, как от чумы. Витушок не сказал бы, что ему это не по душе. По душе. Немало он натерпелся от тещи подковырок да озлобленья в прежние, веселые годы. Сколько лет подначивала бабка Розу: «Брось ты его, окаянного! Чем пьяницу такого терпеть, лучше по миру пойти – слаще выйдет!» У-у, змея подколодная… Теперь сиди, сопи в своем углу и не вздумай рыпаться!

С Марюткой – с той бывали стычки и сейчас. Но раньше у него вина перед ней была – пьяным особенно остро чувствовал это, – потому и тушевался часто. А теперь он смотрел на дочь как на отрезанный ломоть. Вышла замуж – живи как знаешь, а отца не тронь. Мужа Марютки, Сережу Полигорбова, Витушок вовсе в расчет не брал. Это еще кто такой?..

А вот с кем душу отводил Витушок, это с Семейкой. На Наташку, внучку, смотрел как на пустое место. Так же смотрел на тещу. На жену. Входил в дом – все женщины ниц. Рано там или поздно обедать, Роза Витушку сразу на стол накрывает. Ест один, долго, тщательно. И чтоб пожирней все было, поострей. И чтоб на столе всегда сладкая газированная вода стояла. И чтоб шоколадные конфеты горой в вазочке насыпаны.

«Ишь хан какой, хан…» – бормотала в своем углу, в малухе, бабка Матрена. Но так бормотала, чтоб, не дай Бог, Витушок не расслышал.

А если из бани Витушок выходил, так чтоб на столе всегда самовар пыхтел.

А если…

Да что перечислять все «если»! Порядок и закон в доме один: Витушок – глава положения, все остальные – потом.

Только Семейка мог нарушить это равновесие. Однако Семейка мужичок дельный – не злоупотреблял расположением деда.

По дороге в Свердловск Витушок остановился в деревне Курганово. Мост через Чусовую выстроили временный, тут нужно быть осторожным. Подошли с Семенкой к рабочим, Витушок спросил про дамбу:

– Скоро Чусовую-то перекроют?

– К будущей весне, – ответили.

– И ладно, – сказал Витушок.

Он повел Семенку левым берегом, показал рукой.

– Вот тут море скоро будет, Семенка.

– Настоящее?

– Настоящее не настоящее, а море. Пруд. Половим здесь рыбки, ох половим!..

Семенка смотрел на узкую, извилистую речку, сплошь заросшую камышом да тростником, и никак не мог представить, что здесь будет море.

– Бочки надо покупать. Да, бочки, – как бы сам с собой продолжал разговор Витушок. – Леща наловим, язя, чебака хорошего да в бочку их, выдержим в тузлуке, перчику бросим, лаврового листа, уксуса ливнем – такая рыбка вызреет, пальчики оближешь!

– Зачем бочки-то? – не понял Семенка.

– Эх, глупая голова, – пренебрежительно покосился на внука Витушок. – В Свердловск на рынок поедем – там каждая рыбина по червонцу пойдет. Соображать надо.

Дальше, когда подъезжали к Горному Щиту, Витушок спросил внука:

– Родом-то я, знаешь, откуда?

– Ну?

– Видишь, вон котлован заброшенный? Там дом стоял отцовский. Точней, дедов. Деда убили, мать с отцом в Сибирь подались. А я тут остался.

– На бабушке женился?

– Было дело. Женился. Одну сватал, другая запрягла.

Семенка не совсем понял, спросил что полегче:

– А чего деда убили?

– Подрастешь – узнаешь, – только и сказал Витушок.

Мимо этой деревни, Горного Щита, промчались, как мимо чумы. Витушок и скорость превысил, чего с ним никогда не бывало.

В Свердловске первым делом заехали на базар. Семенка голову потерял – никогда столько народу не видел; кипит людское море, а рядом, на широких улицах, звенят дугами трамваи, троллейбусы шинами шуршат, автобусы мчатся на бешеной скорости, и машин разных видимо-невидимо кругом… Семенка крепко вцепился в руку деда.

По базару ходили долго, основательно. Витушок ко всему присматривался, но ничего не покупал. Даже петушка-леденца у цыганки не взял. «Знаем вас, из чего лепите!» – пробурчал только, досадливо отмахиваясь рукой. Но Семенка и не канючил, не просил ничего, покорно ходил за дедом, тараща глаза на все, что видел вокруг.

Только у выхода с базара Витушок встал в конец длинной очереди. Толстая развеселая баба продавала пирожки с ливером. Витушок купил два пирожка, один протянул внуку, другой взял себе. Перекусили.