Текст книги "Ночь полководца"

– Ну, как у тебя? – спросил сержант.

– В госпиталь посылают, – хмуро ответил Николай, уклоняясь от подробностей. Хотя он и не ощущал теперь особенной боли, врач, подозревавший трещину в кости, направлял его дальше на исследование.

– Попутчиками будем, – сказал сержант.

Он был занят неожиданным делом: мастерил куклу из пучка соломы и обрывков марли. Девочки, все еще сидевшие у его ног, искоса следили за ее быстрым возникновением. У куклы было уже длинное узкое туловище, на котором сидела забинтованная голова; прямые руки человечка простирались в стороны.

– Да что у тебя такое? – спросил сержант.

– Нога вот… – ответил Николай сердито.

– Осколок, пуля? – поинтересовался светлоусый солдат.

– Нет, поскользнулся…

– Бывает… Перед наступлением обычно, – неопределенно сказал сержант.

Дрова в печке прогорели. Дымные тени густо бежали по тлеющим углям, и казалось – угли шевелятся, меняясь в оттенках. Легкие синие огоньки газа порхали над их живой, светящейся россыпью… Сержант, порывшись в печке, достал потухший уголек и нарисовал на марле глаза-точечки, нос и рот; подумав, добавил высокие изогнутые брови, от чего лицо куклы приняло удивленное выражение. Явившись в мир и увидев своего создателя, она как будто изумилась раз и навсегда.

– Как звать ее будем? – серьезно спросил сержант, вручая куклу младшей девочке.

Та обменялась с сестрой взглядом, полным снисхождения к странным забавам взрослых людей.

– Наташкой или Анютой?.. Тоже хорошее имя…

– Ну и что ж, – сказала старшая безразлично.

«Можно и Анютой, если вы хотите этого…» – было написало на ее лице. Подержав куклу в руках, видимо для того лишь, чтобы не обидеть доброго человека, девочка в ватнике посадила ее на пол.

Из глубины коридора приблизились носилки, за ними шла Маша. Опередив санитаров, она пробежала мимо Уланова, коснувшись его халатом, и открыла дверь в класс. Носилки свернули туда, и Николай узнал своего комбата. Голова Горбунова безвольно покачнулась на покосившейся подушке, и Николай вскрикнул, испугавшись, что раненый упадет… Почему-то сильнее всего Николая поразило то, что старший лейтенант оброс светлой бородой; нитка от бинта, зацепившись за волосы, лежала на его стиснутых губах… Маша пропустила носилки в класс, вошла сама, и дверь за нею захлопнулась.

– Когда нас отправят, не слыхал? – спросил у Николая боец с перевязанным лицом, и юноша недоуменно посмотрел на него, не поняв вопроса.

– Еще насидимся здесь, – проговорил сержант.

– Не дорога, а наказание, – хрипло сказала старшая девочка. – Ни проехать, ни пройти…

– Машины буксуют… – добавила вторая, подняв на сержанта голубые глаза.

Полная, рослая девушка показалась в дверях палаты, и сержант окликнул ее:

– Сестрица, помогли чего старшему лейтенанту?

Голикова тщательно притворила за собой двери.

– Ох, товарищи, такая беда! – ответила она довольно спокойно.

– Помирает? – спросил светлоусый солдат.

– Не стали оперировать, – пояснила Клава, – посмотрели только и сказали, чтоб назад несли. – Она покачала сверху вниз головой, как бы прощаясь уже с Горбуновым.

«Комбат умирает!.. – ужаснулся Николай. – Как это случилось? И что с моим батальоном?» – впервые, кажется, подумал он так – безотносительно к своей личной судьбе. Оказывается, он до сих пор был озабочен преимущественно своим участием в войне, – на остальное у него как-то не оставалось времени. И это открытие ошеломило Николая.

– …Душевно жалко, – услышал он низкий, густой голос светлоусого солдата. – Я с ним из-под самой Каширы шел…

– Я с ним с границы иду, – проговорил сержант.

– Поторопились мы малость… – сказал солдат. – Без полной подготовки наступать начали… Вот и насовали нам…

– Начальству виднее, – заметил сержант. Было не ясно – согласен ли он с таким положением вещей или не одобряет его.

«Они, правы», – волнуясь, думал Николай. Еще вчера он горячо опровергал подобные высказывания, сейчас он чувствовал себя не в праве спорить с ними. Мало того: все впечатления последних часов – санитарные обозы, обилие раненых, агония комбата, казавшегося таким несокрушимым, – говорили о чьей-то ошибке…

«Что, если и моя вина здесь есть?» – спрашивал себя Николай. – «Опоздал, брат», – вспомнился ему скрипучий голос командира полка, и Николай внутренне сжался, испугавшись разоблачения.

Может быть, он в самом деле слишком долго добирался до КП, чтобы передать просьбу комбата, ставшую, в конце концов, ненужной. Но мысль об ответственности за общую неудачу, – а в ней он уже не сомневался, – была такой страшной, что Николай тотчас же попытался ее отогнать. «Конечно, бойцы правы…» – снова подумал он. Причина поражения заключалась, разумеется, в том, что наступление было начато преждевременно…

– Девки! – пронзительный крик пронесся по коридору, – совсем маленькая девочка, лет пяти, в черном тулупчике до пят, проталкивалась среди раненых.

– Девки! – повторила она, добежав до подруг. – Бегим на крыльцо… Бойцов пришло сколько!

– Ну-к что ж, – сказала девочка постарше, держа обеими руками черный квадратный сухарь.

– Бегим, девки! Раненого какого привезли!

– Ну-к что ж, – проговорила старшая и впилась зубами в твердый хлеб.

Сестра ее медленно повела ясными глазами.

– Не видели мы их, – спокойно заметила она.

– Точно, – усмехнувшись, сказал сержант.

Но жестокая новость уже передавалась от человека к человеку; сестры и санитары спешили к выходу, туда же тянулись раненые. Через несколько минут по коридору на носилках пронесли командующего армией. Николай, прижавшись к стене, увидел на подушке крупное, прямоугольное лицо, которое сейчас же узнал. Не защищенные очками глаза генерала, сощурившись, смотрели в потолок… Солдаты молча наблюдали, как носилки свернули в операционную. Все знали уже, что генерал был ранен осколком мины, когда находился на НП командира дивизии.

9

Лежа на операционном столе, командарм почти не испытывал боли, но чувство неловкости, почти смущения, не покидало его. Посылая свои части в бой, он прикидывал обычно возможные потери в личном составе, стремясь уменьшить их. Но ему не приходило в голову, что он сам может оказаться убитым или раненым в сражении, начатом им. И не только потому, что его местопребывание было относительно безопасным, как требовала того целесообразность. Особое, авторское отношение к бою, который он давал, психологически делало его неуязвимым.

По дороге в медсанбат генерал вспомнил, как он был ранен в первый раз, без малого сорок лет назад. Японская пуля свалила рядового Сергея Рябинина на улице маньчжурской деревни с мудреным, позабывшимся названием. И хотя сквозная рана в живот оказалась тяжелой, продержав Рябинина около полугода в госпитале, время смягчило память о ней. Потом Рябинин воевал много и счастливо. Под Перекопом он шел в атаку впереди своей бригады и остался невредим, штурмуя Турецкий вал. Надо же было случиться, чтобы его настигла немецкая мина именно теперь, за несколько часов до решительного наступления армии. Упав на землю, командующий почувствовал не испуг, а недоумение, словно действительно верил в то, что возраст и ответственность предохраняют от осколков. Потом на несколько минут он потерял сознание.

Сейчас он лежал голый «а высоком столе, стыдясь своего грузного тела с седой растительностью на груди. Вокруг толпились врачи и сестры в чистых халатах; санитары держали над столом керосиновые лампы. Лица у всех были закрыты марлевыми повязками, и это смутно беспокоило генерала. Очутившись среди равно обезличенных, замаскированных людей, он ощутил вдруг непривычную неуверенность. Ему не нравилось также, что в комнате собралось слишком много народа – он предпочел бы одного врача, если без этого нельзя было обойтись. И генерал хмуро поглядывал по сторонам красноватыми сощуренными глазами.

Один из хирургов, плотный, плечистый человек с выпуклой грудью, кончил мыть руки и принялся обтирать их мокрой ваткой. Второй хирург был уже готов и стоял, подняв руки ладонями наружу, как будто молился. Поодаль переминался с ноги на ногу командир медсанбата – военврач Луконин.

«Ну, а он чего здесь торчит? Другого дела у него нет, что ли?» – рассердился Рябинин, но ничего не сказал.

– Сейчас, товарищ командующий! Сейчас начнем, – проговорил командир медсанбата, по-своему истолковав недовольный взгляд генерала.

– А я ничего… Не жалуюсь…

«Скорей бы действительно начинали», – подумал Рябинин. На тело свое он старался не смотреть, словно таким образом оно становилось менее заметным и для других.

– Подготовка рук отнимает много времени, – продолжал Луконин, желая, видимо, развлечь командарма. – У нас практикуется способ Спасокукоцкого – пятиминутное обмывание в горячем растворе аммиака.

– Аммиака? – удивился генерал.

– Именно так… Вслед за этим идет обтирание сухим полотенцем и потом спиртом, также в течение пяти минут.

– Вот оно что… – сказал командующий, скосив глаза на хирурга, все еще старательно обтиравшего розовые руки с короткими сильными пальцами.

– Особенное внимание приходится обращать на область ногтей и подногтевых пространств… Тут уж мы не торопимся… – В голосе врача прозвучало наивное удовлетворение.

– Понимаю, – сказал командарм. «Напрасно не торопитесь», – едва не добавил он.

– Методики мы не меняем и во время большого наплыва раненых… В этих случаях особенно ярко выступают преимущества работы в резиновых перчатках… – Луконин подробно объяснил, в чем именно они заключаются, словно командующий находился не на столе в медсанбате, а обследовал свою санитарную часть.

– Так, так… – отвечал Рябинин, нетерпеливо слушая, тяготясь продолжительными приготовлениями.

Скоро должна была начаться атака на главном направлении, и командующий не представлял себе, как она произойдет без него. Не ощущая сильной боли, он надеялся уже, что сможет после перевязки вернуться на свой командный пункт. Самая рана казалась ему теперь только досадной помехой, если не чем-то почти конфузным в его положении. Все же он почувствовал волнение, когда первый хирург приказал снять бинт с его бедра.

– Дайте мне очки, – попросил Рябинин.

– Я бы не советовал… – осторожно возразил хирург.

– Нет уж… Давайте очки.

Генерал поспешно надел их и непроизвольно шумно вздохнул. Ногу его бережно приподняли, и сестра с невидимым лицом начала медленно скатывать марлю.

– Не больно, товарищ командующий? – осведомился Луконин.

– Да нет, – ответил генерал ворчливо, хотя жжение в бедре усилилось.

Но на него сквозь щели в масках смотрело много глаз – внимательных, озабоченных, любопытствующих. «Вот уставились на меня!» – подумал он с недовольствием.

На бинте показалось пятнышко крови, и генерал, позабыв об окружающих, с интересом следил, как оно увеличивалось и темнело, повторяясь на каждом новом витке марлевой ленты. Вдруг под мокрой, почти черной ватой блеснуло что-то красное и живое. Рябинин приподнял голову, удивленно вглядываясь. «Это не очень опасно? Как вы думаете, доктор?» – мгновенно сложился у него в голове тот же вопрос, что задавали сотни людей, лежавших на этом столе.

Но рана его, зиявшая выше колена, ближе к внутренней стороне бедра, оказалась небольшой.

– Лежите, лежите!.. – сказал первый хирург резким, требовательным голосом.

И Рябинин с чувством облегчения опустился на подушку, удостоверившись, что с ним случилось далеко не самое худшее.

Хирурги негромко переговаривались, советуясь друг с другом, – однако смысл их речей был недоступен командующему. Он слышал звучные латинские слова, полные таинственного значения, тщетно силясь уразуметь то, что скрывалось за ними. Первый хирург то и дело обращался к сестре, коротко требуя лекарства или инструмент, и женщина, загадочная, как все в этой комнате, быстро подавала странные предметы: изогнутые ножи, щипцы, причудливые ножницы. Их форма была такой же диковинной, как названия: пеан, кохер, корнцанг… Они сверкали в сильном свете нескольких ламп, их ловко брали пальцы в блестящих перчатках… И командарм, наблюдая за обоими врачами, окончательно успокоился. Подобно многим своим бойцам, перебывавшим здесь, он доверял им тем легче, чем меньше их понимал. Речь хирургов, изъяснявшихся на особом языке науки, звучала утешительно именно потому, что казалась необычной. Сам Рябинин начал учиться поздно; и, хотя в старости осторожно полагался на людей, его уважение к созданиям их трудов и мысли оставалось непоколебленным.

– Который час? – спросил вдруг генерал.

– Пять минут двенадцатого, – ответил командир медсанбата, посматривая на ручные часы. – То есть одиннадцать пять… – поправился он.

Командующий подумал, что до начала атаки осталось около трех часов и он действительно успеет вернуться на свой командный пункт. Он не видел теперь ничего, что могло бы помешать этому… К сожалению, он не сможет уже, вероятно, лично наблюдать за ходом боя, но и лежа у себя на КП он сумеет, думалось ему, управлять им. Следовало все же поторапливаться, так как сражение продолжалось и обстановка на фронте менялась ежечасно. Однако хирурги, вместо того чтобы сразу перевязать рану, все еще возились с ней… Их огромные вытянутые тени проносились по потолку, по стенам, завешенным простынями.

– Как, друзья, зашивать сейчас будете? – спросил Рябинин.

– Что вы, товарищ командующий! Зашивать нельзя, – сказал Луконин.

– Почему же?

– Надо хорошенько очистить рану… Первоначальный глухой шов уместен лишь там, где есть полная уверенность в надежности очистки.

– Ну, ну, давайте, – разрешил генерал.

– Именно ранняя очистка является лучшей профилактикой против распространения инфекции, – продолжал врач. – Дело в том, что в течение первых десяти часов бактерий в ране бывает не много и сидят они поверхностно. Затем бактериальная флора быстро размножается, проникает в глубь тканей, а также в ток лимфы и крови…

«Бактериальная флора… вот ведь как выражаются», – подумал не без удовольствия Рябинин.

Он стал снисходительнее от сознания, что все обошлось лучше, чем он ожидал… Теперь уже, видимо, и речи не могло быть о том, что кто-то заменит его на командном пункте в решающие минуты сражения.

Врачи как будто заспорили, голоса их зазвучали громче…

– Тимпанита я не слышу, – сказал второй хирург; марля на его губах колебалась от дыхания. – Нет тимпанита…

– Это не обязательно, – возразил первый.

«Хорошо или плохо, что нет?» – подумал генерал. Впрочем, он не следил уже за невразумительной дискуссией, размышляя о том, что предстояло делать по возвращении в штаб. Там, в связи с его ранением, люди, вероятно, пребывали в тревоге. Надо было, следовательно, как можно скорее снова взять в свои руки командование армией. Удар по немцам надлежало нанести в установленные сроки и так, чтобы он действительно оказался сокрушительным…

– Что вы подозреваете? – шепотом спросил Луконин у первого хирурга, отошедшего на минуту в сторону.

– Пока ничего определенного… – так же тихо ответил тот. – Спиртовый компресс! – крикнул он сестре.

Повязка была, наконец, наложена, и генерал потребовал, чтобы его одели.

– Извините, товарищ командующий… Сейчас мы перенесем вас в палату, – возразил Луконин. – Там уже все готово.

– Я немедленно еду… – перебил генерал.

– Как? – не понял врач.

– К себе еду, – сказал командующий.

– Извините… Ехать вам нельзя, – упавшим голосом проговорил Луконин.

– Почему? Рана ведь пустяковая…

– Так точно, – поспешно согласился врач.

– Ну, а если «так точно», давай одеваться. Позови моего адъютанта.

– Сию минуту… – Луконин снял маску, открыв лицо, такое румяное, что седые усики казались чужими на нем. Растерянно глядя на командарма, он, однако, не двигался.

– До почему мне нельзя ехать?! – начал сердиться Рябинин.

Первый хирург в свою очередь сорвал с лица намокшую повязку.

– Ваша нога нуждается в полной иммобилизации, – сказал он.

– Что? – спросил Рябинин.

– В покое, – пояснил врач.

Сестра и второй хирург также сняли маски, сразу лишившись своего превосходства над Рябининым. У них оказались обыкновенные человеческие лица, раскрасневшиеся после трудной работы. Хирург был очень молодым человеком с черными, аккуратно подстриженными полубачками; сестра – пожилая уже женщина – снимала платочком капельки пота над верхней губой. И Рябинин снова почувствовал себя командиром, облеченным властью над этими офицерами.

– Выполняйте приказание! – сказал он, приподнявшись на локте; простыня, которой он был теперь накрыт, сползла с его широкой белой груди.

– Товарищ командующий, рана ваша внушает нам некоторое беспокойство, – проговорил первый хирург. Квадратное лицо его с крутым подбородком выглядело таким разгоряченным, словно он только что долго бежал. – Во всяком случае, вы должны находиться под непрерывным наблюдением.

– Мы сегодня же вас эвакуируем… – начал командир медсанбата.

– Меня?! – закричал командующий, придерживая на груди сползающую простыню.

– Извините, – пробормотал Луконин, отшатнувшись и покраснев еще сильнее.

Генерал подумал, что, пока он здесь препирается, в его штабе растет волнение. Приближался критический, поворотный момент боя, и каждая минута была теперь дорога. Откинувшись на подушку, Рябинин помолчал, поджав бледные губы. Как и во всех случаях, когда обстоятельства были сильнее его, он испытывал гнев, словно от личной обиды.

– Выходит, я должен остаться здесь? – спросил Рябинин.

– Извините… – оказал врач.

– Хорошо, – неожиданно согласился Рябинин.

– Благодарю вас!.. – обрадовался Луконин. – Сейчас мы устроим вас в палате…

– Прикажи поставить там телефоны, – сказал командарм, – я переношу сюда свой КП.

Луконин оторопело поглядел на хирургов.

– Кликни, наконец, моего капитана, – приказал командарм.

– Слушаю! – выкрикнул врач и торопливо пошел к двери.

Никто не отважился больше спорить с генералом, и, когда Луконин вернулся, было решено поместить его в отдельном домике, во дворе школы. Раненых, находившихся там, Рябинин предложил перевести в главное здание в палату, ранее предназначавшуюся ему.

– Даю тебе полчаса на всю организацию, – напутствовал генерал Луконина.

Он распорядился также снестись со штабом, вызвать сюда, в медсанбат, начальника оперативного отдела, телефонистов и офицеров связи.

Пока оборудовали во флигеле новый КП армии, генерала пришлось положить в общей палате. «Пятый класс», – прочел Рябинин на остекленных дверях комнаты, куда его принесли. Лежа в узком проходе между двумя рядами носилок, он некоторое время осматривался. И бойцы, приподнимаясь на своих низких, тесно составленных ложах, также безмолвно глядели га командарма. В раскрытых дверях толпились те, кто ожидал эвакуации в коридоре.

– Здравствуйте, товарищи красноармейцы! – громко, приветливо проговорил Рябинин.

– Здравия желаем, – ответило несколько голосов.

Рябинин улыбался, находясь в том приподнятом состоянии, какое сопутствует смелым решениям. Мысль о том, что, вопреки обстоятельствам, он – и никто другой – начнет сражение, столь заботливо им подготовленное, радовало генерала. Но выжидающе, с каким-то неопределенным любопытством смотрели на него солдаты. Белели их перевязанные головы, руки, ноги, и поэтому особенно темными казались лица людей – грязновато-серые или синие, коричневые, землистые или багровые от жара.

– Поднимите меня… Дайте еще подушку, – попросил командарм молодого хирурга, оставшегося в палате. Он испытывал все же некоторое затруднение оттого, что не стоял, разговаривая с бойцами, а лежал среди них.

– Что, товарищи? Как вас приняли здесь? – спросил Рябинин, когда его усадили на носилках.

– Благодарим!.. Хорошо приняли, – ответили два-три человека.

– Накормили? Чаю дали?

– Так точно… Благодарим… – проговорил светлоусый большелобый солдат.

Он стоял в дверях, держа на весу забинтованную ногу, обхватив за шею рябого сержанта с нетрезвыми как будто глазами.

– Да ты садись, садись… – сказал генерал.

Кто-то из санитарок подал табурет, и солдат запрыгал к нему на одной ноге, поддерживаемый сержантом.

– Покорно благодарим, – повторил он, усаживаясь.

– Давай знакомиться, – сказал командующий. – Какой части? Как зовут?

Красноармеец снова попытался встать, но Рябинин замахал рукой.

– Рядовой Никитин, второй роты, первого батальона, двенадцатого полка, – выпрямившись на табурете, привычно доложил боец.

– Так это у вас Горбунов командиром? – вспомнил Рябинин.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Был покуда у нас…

– А… понимаю… – помолчав, сказал командующий.

Проследив за взглядами солдат, направленными в дальний угол, он увидел там на крайних носилках медно-красный, утонувший в подушке профиль молодого комбата. «И он здесь!..» – со странным, сложным чувством сострадания и досады подумал генерал, припоминая свою недавнюю, единственную встречу с Горбуновым.

– Помирает комбат, – громко сказал рябой сержант.

– Что с ним? Куда он ранен? – спросил Рябинин, повернувшись к врачу.

– Разрыв подключичной артерии… гематома… – тихо, как бы по секрету, заметил хирург.

– Жалко Горбунова, – искренне, с силой произнес генерал.

– Душевно жалко, – подтвердил Никитин.

Командарм снова посмотрел в сторону старшего лейтенанта. Профиль его с запавшим, закрытым глазом четко рисовался на свежей наволочке. Девушка, почти девочка, с очень бледным лицом сидела около Горбунова, прислонясь спиной к стене, пристально глядя на генерала.

– Как у вас дело было? – спросил он. – Давно вы из батальона?

– Одно название – батальон… Там и роты теперь не осталось, – сказал сержант.

– Наших тут целая рота наберется, – добавил Никитин.

Он приподнял свою раненую ногу и, поморщившись, перенес на другое место: видимо, он никак не мог найти для нее удобное положение.

«Так это все бойцы из батальона Горбунова», – подумал командарм. И то, что он очутился среди людей, направленных им в заведомо безрезультатный бой, вдруг обеспокоило его.

– Разрешите… товарищ генерал… – послышался невнятный, сдавленный голос.

Рябинин обернулся и слева от себя увидел большой марлевый шар. В первое мгновение генералу показалось, будто человек сидит к нему спиной, потом он понял, что лицо раненого было наглухо забинтовано. Только красные уши да узкая щель, оставленная для рта, темнели на белоснежном фоне повязки.

– Я слушаю, – сказал командарм.

– Отправить меня надо… – промычал раненый, с трудом двигая стянутыми губами… – Может, что сделают мне… если вовремя захватить… – Он осторожно положил серую руку на бинт, на то место, где были недавно его глаза.

– Машины не ходят, товарищ командующий, – объяснил хирург, – а наш обоз еще не вернулся.

– Дайте ему моих лошадей, – сказал командарм. – Прикажите сейчас же…

– Спасибо, товарищ генерал, – выдавил раненый, и это прозвучало у него как «аипо афариш енеал».

Врач вышел, чтобы распорядиться, и несколько секунд в палате все молчали. Генерал снова поочередно оглядывал своих неожиданных соседей; молоденький боец с округлым, миловидным лицом, стоявший в дверях, смотрел на командующего так строго, что Рябинин задержался на нем дольше, чем на других. Он думал о том, как, видимо, тяжело было его людям, пострадавшим в безнадежной, казалось им, атаке, – их осведомленность о ней ограничивалась их зрением и слухом… Бойцы ничего не знали об истинной своей роли в наступлении, и их жертвы представлялись им бесплодными…

Генерал пошевелился на носилках, и сестра бросилась к нему, чтобы помочь.

– Не надо… Ничего… – сказал Рябинин.

Его охватило тревожное сомнение, словно ему показалась слишком дорогой цена не достигнутого еще успеха. Сражение, спланированное им в тишине штаба, стало судьбой многих людей, едва лишь прогремели первые выстрелы. И если в тактических расчетах командарм оперировал преимущественно такими величинами, как количество активных штыков, огневая мощь, техническая оснащенность, – то в минуты, когда он встречался со своими активными штыками, они превращались в его живых спутников. Понимая их лучше, казалось ему, чем кто-либо другой, он почувствовал неотчетливое желание уйти от десятков глаз, в которых прочитал недоумение.

«Я, наверное, ослабел… – подумал он. – Как некстати, что я ранен!..»

И Рябинину захотелось утешить своих солдат… Он не мог обсуждать с ними сейчас оперативную схему боя, но его люди нуждались хотя бы в слове уверенности и надежды.

– Что же, друзья, не одолели вы немца? – начал он.

– Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, – подтвердил Никитин.

– Почему же так получилось? Как думаешь?

Солдат ответил не сразу, видимо подыскивая подходящее выражение.

– Если по правде разрешите? – спросил он, понизив голос, поглаживая раненую ногу.

– А как же, только по правде, – сказал командующий.

Никитин оглянулся на товарищей, ища поддержки, потом твердо проговорил:

– Прежде времени подняли нас, так я считаю.

– Почему же прежде времени? – расспрашивал Рябинин.

– Подготовки полной не было… А без подготовки, сами понимаете, далеко не пройдешь… Артиллерии нашей мы почти что не слышали…

– Поиграла раз-другой… и вся музыка, – громко сказал рябой сержант.

– А у фрицев – техника… Гвоздит и гвоздит… Обидно, товарищ генерал-лейтенант! – звонким голосом заявил смуглолицый паренек с носилок, стоявших неподалеку.

– В отношении погоды еще учитывать надо… – заметил Никитин. – Весна – время тяжелое…

– Верно!.. Такая грязь! – закричал молоденький, миловидный солдат в дверях.

Бойцы осмелели и высказывались теперь один за другим с непринужденной прямотой. Командующий находился в одинаковом с ними положении, и это уравнивало собеседников.

– Не сидится молодежи в обороне… Вот раньше срока и повели нас… Без высшего приказа, так я думаю… – заключил Никитин и бережно перенес ногу на прежнее место.

Генерал подозрительно посмотрел на солдата, не поняв, что, собственно, скрывалось за его последними словами. Деликатное намерение снять с него, командарма, ответственность за опустошительный неуспех удивило Рябинина.

– Нет, друзья, не так дело обстоит, – проговорил он. – Все вы честно выполнили мой приказ… И не ваша вина, что немец еще держится в своих окопах… Не долго ему осталось там сидеть… Кровь свою вы пролили не даром…

Кто-то из раненых громко застонал, и все обернулись к нему. Потом снова обратили свои лица к генералу. Было слышно дыхание многих людей – частое, прерывистое либо трудное, хриплое…

Синеглазая девушка, дежурившая около умиравшего комбата, обтерла ваткой его губы.

– Бой еще не кончен, друзья, – громко продолжал командарм, держась за брусья носилок, стараясь сидеть прямо, – поэтому не надо спешить с выводами…

Раненые напряженно слушали, но по их лицам – отчужденным или испытующим – командарм понял, что бойцы ему не верят. Он говорил еще некоторое время о том, что путь к победе не легок, что, желая выиграть в решающем пункте, приходится иной раз отступать, сворачивать в сторону, – но никого, казалось, не разубедил… Когда генерал кончил, сержант с тронутым оспой лицом усмехнулся.

– Что было – видели, что будет – увидим, – сказал он.

Особое, трудное сочувствие, что испытывал Рябинин к бойцам, выполнявшим его приказ, становилось тем сильнее, чем упорнее они противились утешению. И командарм подумал, что только успех, быстрый и шумный, может вернуть ему поколебленное, если не утраченное, доверие людей. «Ну что ж, они еще услышат в победе, еще порадуются…» – успокаивал он себя.

Он снял очки, чтобы протереть их; его морщинистое лицо с замигавшими близорукими глазами, с поджатым ртом выглядело очень старым и расстроенным.

– Товарищ командующий, нам бы полечиться немного, а потом мы со всей охотой… – почему-то просительно проговорил Никитин.

– Это точно, – сказал сержант. – Подремонтироваться надо…

– Вы не сомневайтесь, мы всем сердцем… – Никитин в замешательстве погладил свою гладкую, восковую лысину. – И то сказать: не фрицы на нас, мы на них по такой погоде полезли. Это же силу свою знать надо, чтобы против климата идти.

– Обратно, артиллерии еще не хватает на всех… Мы понимаем… – медленно, неразборчиво промычал солдат с забинтованными глазами.

«Кажется, они меня утешают… – подумал командарм. – Они меня утешают!» – изумился он, и жаркое, сильное волнение сжало его горло.

– Куда же вас поранило, товарищ командующий? – сочувственно спросил Никитин.

– В ногу попало, – тихо ответил генерал.

Он ощущал легкий озноб, лицо его приобрело желтоватый оттенок.

– И меня в ногу… Ну, это ничего… Это не опасно, – сказал Никитин.

– Скоро встанете, товарищ командующий, – сверкнув цыганскими глазами, пообещал сержант.

– Когда глубокое повреждение бывает, приходится пострадать. – Низкий голос Никитина гудел неторопливо и ровно. – А в ногу или в руку – заживает легко…

– Для здоровья нога ничего не значит! – выкрикнул паренек со смуглым лицом. – Вот если в сердце – это плохо… – Он покачал круглой головой, отливавшей на макушке стриженым шелковым волосом.

– Ты из каких мест, Никитин? – спросил генерал, и в голосе его зазвучала признательность.

«Вот они, мои солдаты!.. Моя пехота!..» – горделиво пронеслось в его мыслях.

– Слуцкого района, деревня Царовцы… – ответил боец.

– Белорусе?

– Так точно… Мне еще топать и топать, чтоб до своего района дойти… Мне без ноги никак невозможно, – пошутил Никитин. Русые усы его приподнялись в улыбка, открыв белые редкие зубы.

Люди, скучившиеся в дверях, расступились, и командир медсанбата, оправляя на ходу свой халат, торопливо вошел в комнату. Врач доложил, что помещение во дворе очищено, и командующий начал прощаться. Его охватило такое нетерпение при мысли, что он начнет сейчас бой, как будто это была первая атака, которой он командовал.

– До свидания, друзья! Желаю вам скорого выздоровления, – проговорил Рябинин, когда санитары подняли его носилки.

– И вам, товарищ командующий!.. Счастливо!..

– Поправляйтесь скорее.

– Повоюем еще вместе… – ответило сразу много голосов.

Генералу хотелось сказать что-то еще своим солдатам, которых он так хорошо, думалось ему, знал и на которых все же, видимо, недостаточно полагался… Ибо не из одного великодушия, как понял теперь Рябинин, проистекало это удивительное намерение ободрить раненого генерала… Но точно так же, как он был заинтересован в крепости духа бойцов, так и они нуждались в его командирской уверенности. Война эта была их войной, и не они служили у своего полководца, а он служил им…

«Как я ударю сейчас по немцам!.. Как я ударю!..» – подумал Рябинин, словно разгоряченный молодой лейтенант.

– Мы еще встретимся в твоих Царовцах, Никитин… – продолжал он. – Мы еще увидимся в Берлине. А кого не досчитаемся – помянем добрым словом.

– До свиданья, товарищ командующий… Спасибо вам, – серьезно сказал солдат.

«Служу Советскому Союзу!..» – едва не ответил красноармейцу командарм.