Текст книги "По ту сторону фронта"

Раздался сдержанный смех.

– Ровно домовой!

– Всех покойников переполошит.

– Тоже еще… потомок Чингисхана!..

Рахматулин чертыхнулся и доложил невидимому в темноте командиру:

– Звездочки на небе обозначились.

Рузметов облегченно вздохнул, улыбнулся и мигнул фонариком на часы: без семи двенадцать. Можно считать, что остается час.

Но чем ближе подходило условленное время, тем напряженнее и томительнее становилось ожидание. Люди уже не шутили, а сидели молча, оцепенев от ожидания, нарушая могильную тишину лишь нетерпеливыми вздохами.

В половине первого лейтенант Рузметов вышел наружу и долго не возвращался. Наконец послышался его певучий, с едва заметным акцентом голос:

– Тихо, поодиночке, за мной!

Небо чистое, усыпанное мерцающими звездами. Лишь высоко-высоко, словно выше звезд, плавают одинокие облачка. Дует свежий ветерок.

Цепочкой, обходя памятники, кресты, могильные холмы, обнесенные решетчатыми изгородями, натыкаясь на голые кусты сирени и стволы деревьев, следовали партизаны за идущими впереди Рузметовым и Добрыниным. И вдруг где-то далеко-далеко, едва ощутимо для слуха, послышались рокочущие звуки моторов. Все мгновенно остановились. Рокот рос, усиливался и слышался уже явственней.

И тотчас же рокот моторов был заглушен истошным воем сирены. Воздушная тревога! Значит, летят свои. Залились и паровозные гудки на станции. Рявкнули зенитки. По небу пошли шарить лучи прожекторов.

Совсем близко раздались тревожные торопливые удары в звонкий колокол. Это в тюрьме. Враги зашевелились.

Вот и западная кладбищенская стена. За ней вырисовывается мрачное здание тюрьмы. Тюрьму и кладбище разделяет шоссейная дорога.

Партизаны прижимаются к холодной кирпичной стене. Она здесь в рост человека.

По шоссе, мимо тюрьмы и кладбища, без света стремительно проносятся автомашины. Одна… другая… третья…

В стороне вокзала зенитки хлопают особенно неистово. Раскатисто ухнули первые бомбы; под ногами закачалась земля.

– Так его!.. – крякнул кто-то около Добрынина. – Сейчас начнется полоскание.

Комиссар хотел сделать замечание бойцу, нарушившему тишину, но голос его потонул в грохоте бомбежки. Началось «полосканне». За первой серией разрывов последовала вторая, третья, четвертая. Бомбы рвались уже не только в районе станции, но и у других намеченных партизанами объектов.

По шоссе и окраинным переулкам бежали люди. Слышались крики: «Десант! Парашютисты! Около аэродрома спустились парашютисты!»

Источник этой паники был хорошо известен партизанам. Слухи о десанте – результат работы Беляка, Микулича, Якимчука, Крупина, Горленко, Ляха и других подпольщиков города. Вот уже в разных концах города вспыхнули пожары. Это тоже дело рук патриотов.

Во дворе тюрьмы зарычал мотор, потом открылись железные ворота, выехала легковая машина и, резко свернув вправо, понеслась из города. Ворота закрылись.

– Пора! – коротко бросил Рузметов.

Недвижимые тени ожили, зашевелились. По одному, по два партизаны перебегали шоссе и падали около тюремной стены.

В это время низко над головами с грохотом и свистом пронесся бомбардировщик.

– Наш! – радостно произнес Добрынин.

Веремчук и Охрименко о чем-то переговорили, поднялись, подошли к тюремным воротам и громко забарабанили в них.

Никто не отозвался. Тогда Веремчук принялся неистово колотить рукояткой пистолета по железу ворот. Где-то за стеной откликнулся перепуганный голос.

– Кто есть живой? Быстро вызывай сюда начальника тюрьмы Квачке, – потребовал Охрименко.

– Его нет.

– А где он?

– В отъезде… Только выехал.

– Кто за него остался?

– Шурпак.

– Давай его сюда.

– Он в бомбоубежище.

– Черт с ним, где бы он ни сидел. Зови его сюда и быстрее поворачивайся, а то жалеть будешь.

– Он не пойдет. Сейчас тревога.

– Тогда скажи ему, что русские выбросили десант, захватили аэродром и двигаются на город. Начальник гарнизона полковник Грабе приказал срочно выводить заключенных из тюрьмы в ров, к кирпичному заводу. Если Шурпак хочет дождаться большевиков, – пусть сидит. Они задерживаться не будут, скоро пожалуют, – пулеметной скороговоркой сыпал Охрименко.

– Ой-ой! – послышалось в ответ, и разговор прервался.

Вдали один за другим грохотали взрывы, и небо вспарывали огромные огненные вспышки.

Но вот загремели ключи, скрипнула калитка и в воротах показался маленький толстый немец.

– Кто вы такой? – резко спросил Охрименко.

– Я дежурный, – ответил тот.

– Залезли в землю, точно кроты. Где же Шурпак?

– Пошли за ним, он в подвале. По инструкции, во время боевой тревоги…

– По вашей инструкции, – вмешался в разговор Веремчук, – мы, кажется, скоро будем болтаться с веревкой на шее.

– Это точно насчет десанта? – испуганно спросил дежурный и шагнул вперед.

– Говорят, что точно.

Толстяк хотел сказать еще что-то, но Веремчук схватил его обеими руками за горло, сдавил, точно клещами, и рванул на себя. Подскочили партизаны…

– Провода телефонные оборвали? – спросил Рузметов Бойко.

– Так точно.

– За мной! – скомандовал Рузметов и бросился в открытую калитку. За ним последовали остальные.

В нескольких шагах от ворот партизаны столкнулись с Шурпаком и сопровождавшим его солдатом. Ни тот, ни другой не успели издать ни звука.

– Расставляй ребят у ворот! – отдавал распоряжение Бойко.

На окраинах города гремели разрывы, а над центром висели разноцветные осветительные ракеты.

– Дают жару!.. Молодцы летчики, ай да молодцы!..

– Вот что значит взаимодействие различных родов оружия!..

На одной из угловых вышек часовой, видимо, спохватился. Оттуда застучал пулемет. Но на вышку уже крались по лесенке двое партизан Веремчука. Минуту спустя пулемет замолчал.

В караульном помещении гулко рвались гранаты. Там орудовал Бойко со своей штурмовой группой.

– Хочешь жить – веди в бомбоубежище! – кричал кому-то по-немецки Веремчук.

– Забирайте со складов все до нитки! – громко командовал Добрынин. – Людей выстраивайте по четыре в ряд. Фролов! Фролов! Ко мне!

Колонна заключенных росла – значит, Рузметов успешно действовал внутри тюрьмы.

– Передайте Толочко, чтобы закрыл шоссе и никого не пропускал, – передавалась команда, видимо, исходившая от Рузметова. – Пусть ведет огонь из всех пулеметов.

– Полищук! Где ты?

– Здесь, сынок! Здесь! – отозвался староста и вместо Трофима Снежко, который его позвал, облапил незнакомого партизана.

– Что с тобой, дедок? – рассмеялся тот. – Пасха, что ли, что ты христосуешься?

– Да я же тут, Полищук! – сказал Снежко, стоявший рядом.

– Отбой! Кончать! – крикнул выбежавший во двор Рузметов. – Выводи людей, Федор Власович. Меня ожидай около леса. Я задержусь. Прикрою отход.

Распахнулись ворота.

Огромная масса людей, оборванных, полураздетых, стремительным потоком полилась на шоссе.

Заключенных, количество которых еще никто не знал, вели в старый лагерь отряда. Осталось пересечь большак, а там уже лес. Впереди Кострова крупным шагом шел Снежко. – Внезапно кто-то крикнул:

– Мины!

Но было уже поздно. Что-то вспыхнуло, грохнуло рядом с Костровым и Снежко.

«Глупая смерть», – мелькнуло у Кострова, и сознание его оборвалось.

13

Очередное бюро подпольного окружкома партии заседало в расположении новой партизанской бригады, родившейся в ночь налета на тюрьму. С докладом выступал член бюро Охрименко. Он говорил о том, что создание новой бригады можно расценивать как явление чрезвычайного порядка в «жизни леса».

– И в самом деле, давайте вспомним. Большинство из присутствующих здесь пришло в лес в начале войны и должно знать, что никогда еще ни одно партизанское соединение не получало такого колоссального пополнения, какое получила в этот день бригада Зарубина.

– Что там говорить!..

– Если рассказать, так никто и не поверит, – раздались голоса.

– А факт остается фактом, – продолжал Охрименко. – Партизаны Зарубина вызволили из тюрьмы семьсот восемьдесят человек. Вы представляете себе: семьсот восемьдесят человек! Если исключить из этого числа престарелых, больных и женщин, которым тоже работа в лесу найдется, то остается шестьсот семьдесят человек.

– И из них тридцать два коммуниста и сорок три человека, имеющих военную подготовку, – бросил реплику Пушкарев.

– Совершенно правильно, Иван Данилович, – подтвердил Охрименко.

Охрименко подробно изложил членам бюро все, что он и Рузметов предприняли в связи с организацией новой бригады. Освобожденные люди были разбиты на три партизанских отряда, внутри отрядов созданы подразделения. Коммунисты распределены по всем отделениям. Созданы партийные организации, штаб бригады, подобран командный состав.

Охрименко рассказал, что в течение трех недель, прошедших с момента налета на тюрьму, освобожденные были заняты не только организационной работой, но и проводили боевые операции. Партизаны новой бригады уже пустили под откос четыре вражеских эшелона, взорвали два моста. Оружие добывается в бою. Уже вооружено более трехсот человек, имеется четыре пулемета. Сейчас бригада готовит налет на немецкий склад в сорока пяти километрах от лагеря. Это далеко, но зато есть надежда, что после этого налета все получат оружие.

– Нам еще надо решить, – заканчивая доклад, сказал Охрименко, – вопрос о назначении командира и комиссара бригады. Не надо закрывать глаза на то, что новые люди еще не изучены, что мы не знаем их, что есть несколько человек с неясным прошлым. В общем, работы – непочатый край. Мы обменивались по этому вопросу мнениями с товарищем Рузметовым. Уже можем назвать подходящие кандидатуры и на пост командира, и на пост комиссара.

– Мы тоже думали, – усмехнувшись, сказал Пушкарев. – У тебя все?

– Все, – ответил Охрименко.

– Кто желает? – спросил Пушкарев и обвел всех взглядом.

Заседание происходило на берегу маленькой речушки, у тихой заводи, на том самом месте, где когда-то, почти год назад, Сережа Дымников рассказывал комиссару Добрынину о самодельном миномете, построенном во взводе Грачева.

«Как много с тех пор событий произошло!» – думал Добрынин, грустно глядя на гладкую поверхность заводи.

Вот тут сидел, опустив ноги в студеную воду, дедушка Макуха, а в реке тревожно металась стайками маленькая рыбешка. Вот тут лежал веселый, жизнерадостный Сережа Дымников. Рядом с Добрыниным сидел задумчивый, сосредоточенный Костров. А сейчас никого из них нет. Сложили головы Дымников, Грачев, Макуха… Где-то по ту сторону фронта, в госпитале, лежат раненые Зарубин, Костров, Снежко. Здесь, на заседании, присутствует много новых, недавно попавших в партизанскую семью людей, которых Добрынин видит сегодня впервые. А заводь и речушка все такие же, будто ничего не случилось за эти долгие месяцы…

– Ты будешь говорить, Федор Власович? – спросил Пушкарев, прерывая воспоминания Добрынина.

– Да… несколько слов, – ответил тот, поднимаясь с земли. Он сказал о том, что сейчас, в связи с рождением новой партизанской бригады, необходимо строго распределить зоны боевых действий. Без этого, по мнению Добрынина, неизбежно будут получаться ненужные совпадения: разведка одних и тех же населенных пунктов, налеты на одни и те же объекты.

– Вот вам пример, – сказал Добрынин. – Товарищ Охрименко говорил здесь, что новая бригада готовит налет на немецкий склад. – Охрименко взглянул на Добрынина, потом на Рузметова и насторожился в ожидании. – Речь идет, по-моему, – продолжал Добрынин, – о складе в поселке Луговом…

– Точно! – подтвердил Охрименко.

– Ну вот, и получается очень плохо. Громить этот же склад собирается и командир отряда из нашей бригады Бойко.

– Уже собрался, – бросил реплику Веремчук. – Второй раз разведку послал…

– И мы посылали, – смущенно сознался Охрименко.

– Видите, как нехорошо, – заметил Добрынин.

– Очень нехорошо! Добрынин прав, – твердо отрезал Пушкарев. – Но в этом деле придется уступить место новичкам, – пусть вооружаются.

– Пожалуйста! – согласился Добрынин. – Дело ведь не в этом.

Точку зрения Добрынина поддержали все члены бюро и присутствующие командиры. Решено было наметить зоны действия для каждой бригады.

Наконец подошли к вопросу о назначении командира и комиссара новой бригады. Слово хотел взять Рузметов, но с места поднялся Пушкарев.

– Есть предложение, – произнес он и сделал паузу. – Есть предложение утвердить командиром бригады товарища Рузметова, а комиссаром – товарища Охрименко.

Рузметов быстро встал с места, потом опять сел и тихо возразил:

– Это будет неправильно… Среди новых людей есть товарищи более опытные.

Пушкарев сделал вид, что ничего не слышал.

– Я хочу сказать, – заявил Добрынин.

– Что? – спросил Пушкарев, заранее убежденный в том, что комиссар не будет возражать.

– Предложение очень умное, – сказал с места Добрынин.

– В бригаде есть пять лейтенантов, восемь старших лейтенантов, восемь капитанов, три майора, – снова возразил Рузметов.

– Кстати, ты тоже уже не лейтенант, – бросил Пушкарев. – К сведению всех, товарищи! Перед совещанием я получил радиограмму. Приказом Центрального штаба партизанского движения за успешное руководство операцией по разгрому тюрьмы товарищу Рузметову присвоено внеочередное офицерское звание – капитана.

Рузметов смешался и покраснел. Он чувствовал себя очень неловко. Вместе с Охрименко он, добросовестно выполняя решение бюро окружкома, в течение трех недель занимался организацией новой бригады. Они знакомились с людьми, формировали взводы, отряды, штаб, водили молодых партизан на операции, советовались о том, кого лучше выдвинуть для руководства бригадой. Себя они, конечно, не имели в виду. И вдруг это внезапное предложение…

– У меня есть вопрос, – поднял руку Охрименко. – Это ваша личная инициатива, товарищ Пушкарев? На бюро, насколько мне известно…

– Это не мое предложение, – оборвал его Пушкарев. – Это предложение Центрального штаба партизанского движения. Есть радиограмма за подписью полковника Гурамишвили. А если вы хотите знать мое мнение, то оно не расходится с этим.

– Как слышимость? – толкнул в бок Рузметова сидящий рядом Веремчук.

– Неважная, – отшутился тот.

– А по-моему, важная, товарищ командир бригады.

Когда все вопросы были решены, Пушкарев объявил, что в ближайшие дни с Большой земли должен прилететь самолет, и все, кто хочет послать письма Зарубину, Кострову и Снежко, должны передать их ему, Пушкареву, так как самолет прилетит в расположение бригады Локоткова.

Пушкарев с коммунистами из бригады Локоткова уехал на запад, Добрынин с Веремчуком – на север, в расположение своей бригады, а Рузметов с Охрименко остались на месте.

На полпути Добрынина и Веремчука догнал, тоже верхом на коне, Рахматулин.

– Опять на «железку»? – неодобрительно спросил комиссар.

Рахматулин уже несколько раз выходил в одиночку на железную дорогу и проводил на ней какую-то никому не известную работу. Не раз Добрынин и Веремчук допытывались у него о причинах этих отлучек, но Рахматулин только отделывался шутками.

– Вы же знаете, что я машинист, – отвечал он, – вот и тянет к «железке».

Сейчас Рахматулин явно спешил.

– Это вы так всю дорогу будете ехать? – спросил он Добрынина и Веремчука.

– А что? – в свою очередь поинтересовался Веремчук.

– То, что в таком случае вы мне не попутчики. Я тороплюсь.

– Нет, брат, шалишь! – сказал Добрынин. – Довольно отмалчиваться. Выкладывай все начистоту. Пристраивайся, и без всяких разговоров…

– На таких условиях согласен.

– На каких?

– Чтобы без всяких разговоров.

– Нет, не выйдет, – сердито сказал Добрынин. – Выкладывай!

Рахматулин начал с вопроса:

– Вы, конечно, знаете мостик за шестьдесят вторым километром, за закруглением?

Кто из партизан бригады Зарубина не знал этого небольшого, однопролетного моста. Перекинут он был через быструю, небольшую, но своенравную речку. Гитлеровцы его особенно бдительно охраняли.

В радиусе полукилометра подступы к мосту были ограждены колючей проволокой в три ряда. Прилегающее к проволоке пространство было сплошь заминировано. Непосредственно у моста в глубоких гнездах стояли два зенитных орудия. Железнодорожное полотно в обе стороны от моста, очищенное от леса и кустарника, просматривалось более чем на два километра. Подходы к мосту по воде тоже были перекрыты. По обе стороны моста протянулись от берега к берегу металлические сети. Взвод солдат, охранявший мост, имел на вооружении один крупнокалиберный, три станковых и три ручных пулемета.

– Еще бы не знать этого моста, – сказал Веремчук. – Тебя можем с ним познакомить, Абдурахман Сабирович.

Рахматулин хитро ухмыльнулся.

– Кажется, я с ним на днях сам постараюсь поближе познакомиться. Надеюсь, что после этого знакомства поезда по нему недели две ходить не будут.

– Горяч ты, я вижу, парень!.. – недоверчиво протянул Добрынин.

– Потомок Чингисхана, – гордо ответил Рахматулин.

– Мы уже не раз пробовали получше познакомиться с этим мостом, – заметил Веремчук, – да ничего не получалось. Людей жаль. Ты учти, что на мосту овчарок держат. А они наш партизанский запах за пять верст чуют.

– Мне на это наплевать, – небрежно сказал Рахматулин. – Я мост подниму в воздух и ни одного человека не потеряю.

«Вот уж не люблю, когда зря бахвалятся, – подумал Веремчук и внимательно вгляделся в Рахматулина. – Уж не выпил ли он, грешным делом?»

– Ладно, не тяни. Если задумал что – рассказывай, – предложил комиссар, которому надоела эта словесная перепалка.

И Рахматулин рассказал.

Идея зародилась у него еще ранней весной, когда недалеко от железнодорожной будки путеобходчика Рахматулин с группой партизан захватил троих немцев, ехавших по линии на автодрезине. Вполне исправную дрезину Рахматулин тогда же припрятал в лесу, надеясь, что она еще пригодится. И постепенно у него созрел план. Прежде всего с помощью путеобходчика, помогавшего партизанам, Рахматулин установил расстояние от моста до заранее намеченного пункта в лесу на линии железной дороги. От этого места до моста оказалось ровно две тысячи двести метров. Далее Рахматулин стал подсчитывать, какое расстояние проходит автодрезина за одну секунду и сколько потребуется времени, чтобы она прошла две тысячи двести метров. Это определялось не теоретически, а практически. Четыре раза Рахматулин и путеобходчик ставили дрезину на рельсы и, подвергаясь опасности наскочить на немецкий патруль, гоняли ее на нужное расстояние. В двух случаях время совпало до одной секунды, а в двух других получилось расхождение на полсекунды и секунду.

После этого Рахматулин посвятил в свою тайну Рузметова и попросил сконструировать взрыватель, который взорвался бы точно в назначенное время.

– И теперь вот он, этот взрыватель, – похвалился Рахматулин, показывая небольшую цинковую коробочку. – Это трофейный взрыватель с часовым механизмом. Поставлен на нужное время. Уложу я на дрезинку полтонны взрывчатки, отверну скобочку и пущу моторчик.

Предприятие, задуманное Рахматулиным, особенно остро захватило Веремчука, любителя необычайных, смелых операций.

По приезде в лагерь взрыватель был подвергнут тщательному исследованию. У Веремчука возникло опасение: а вдруг он «сработает» на две-три секунды позднее, чем следует? Этого времени достаточно для того, чтобы дрезина пробежала мост.

– А ты учел, что дрезина будет идти с полутонным грузом? – спросил он Рахматулина.

– А как же! – улыбнулся Рахматулин. – Мы гоняли дрезину с пятью мешками земли.

Тогда возник другой вопрос: а что, если навстречу попадется поезд? Но Рахматулин предусмотрел и это. Он решил пустить дрезину вслед за поездом, который пойдет к мосту. Это совершенно исключало возможность встречи с другим составом, так как линия была однопутная.

Вечером возвратились разведчики. Они доложили, что в связи с большим подъемом воды в реке на мосту ведутся какие-то работы.

– Хорошо видели? – спросил Веремчук.

– Отлично, – доложил разведчик. – У нас один бинокль шестикратный, другой – десятикратный. Все как на ладошке.

Но сомнения все еще одолевали Веремчука. Он старался внести полную ясность в намеченный план диверсии, искал в нем слабые места, хотел предусмотреть каждую деталь.

– Пустим дрезину утром, – сказал Рахматулин.

– Почему утром? – удивился Веремчук.

– Фашисты, товарищ лейтенант, не дураки, – засмеялся Рахматулин и принялся объяснять, в чем дело.

Со слов путеобходчика ему было известно, что в ночное время при подходе к мосту поезда дают условные световые и звуковые сигналы. При отсутствии их по составу немедленно откроют огонь.

– А с какими сигналами проходит дрезина, нам неизвестно, – добавил Рахматулин.

– Но пускать ее утром, при свете, это же сумасбродство! – воскликнул Веремчук. – Заметят издали открытую дрезину без людей, поставят несколько «башмаков» на рельсы, и дрезина слетит под откос.

– Мы посадим на дрезину двух человек в немецкой форме, – сказал Рахматулин.

«Рехнулся парень, – подумал Веремчук. – Определенно рехнулся». Он недоуменно смотрел в узкие глаза Рахматулина.

– Пойдем, товарищ лейтенант, – предложил Рахматулин, – познакомлю тебя с этими людьми.

Около своей землянки Рахматулин пропустил лейтенанта вперед. Сделав два шага, Веремчук вначале на секунду замер от неожиданности, а потом так расхохотался, что на глазах его показались слезы.

На нарах, свесив ноги и опустив руки, сидели в естественных позах два чучела в полной форме эсэсовцев. Чучела были сделаны так искусно, что на расстоянии двадцати-тридцати метров их можно было принять за живых людей.

– Убил!.. Наповал убил!.. – почти всхлипывал Веремчук, держась за живот. – Надо же придумать!.. Кто это соорудил?

Оказалось, что чучела соорудил партизанский парикмахер Суровецкий, который тридцать лет работал гримером в разных театрах.

Ночью разведчики повели Веремчука и Добрынина к наблюдательному пункту, с которого хорошо был виден мост. Оба вооружились трофейными цейсовскими биноклями.

На рассвете они достигли пункта, облюбованного разведчиками. Здесь росли кусты орешника, в которых можно было хорошо замаскироваться. До моста оставалось около километра, но сильные десятикратные бинокли позволяли наблюдать за всем, что делается на мосту.

Разведчики правильно говорили, что отсюда видно как на ладошке: и кусок железнодорожного полотна, и мост, и копошащихся на нем немцев. На мосту, видимо, меняли шпалы.

В начале шестого, когда солнце уже залило светом всю равнину, раздался пискливый свисток паровоза и из лесу вылетел поезд.

– Пассажирский, – сказал Добрынин.

Веремчук посмотрел на часы.

– Через семь минут Рахматулин пустит дрезину, – заметил он.

И вдруг поезд резко сбавил ход и пошел совсем медленно, едва заметно приближаясь к мосту. Около моста стоял немец с флажком.

– Вот и все! – сказал Добрынин и зло выругался. Он даже хотел подняться с земли, но Веремчук удержал его.

Прошла минута… две… три… четыре, а паровоз только подходил к мосту. Он шел все тише и тише.

Добрынин не отрывал глаз от бинокля. Веремчук, бледный, взволнованный, то смотрел на мост, то переводил взгляд на часы, отсчитывая секунды.

– Дрезина! – вдруг приглушенно вскрикнул один из разведчиков.

«Все погибло, – решил Веремчук. – Взлетят на воздух один-два вагона, и делу конец. Стоило из-за этого тратить время, изобретать, ломать голову, портить нервы. Как же ребята не проследили, что поезд около моста замедляет ход?»

А дрезина стремительно летела вперед, и на ней сидели два чучела, одно – спиной, другое – лицом к мосту.

«Точно живые! – невольно подумал Веремчук. – Что здорово, то здорово!»

В это время на мосту заметили дрезину и всполошились. По путям побежал человек, размахивая флагом. Состав медленно проходил через мост. Дрезина быстро приближалась.

– Ура! – вдруг завопил Веремчук. – Вы понимаете, что получится? Замечательно будет… Давай… давай… нажимай! – кричал он, взмахивая руками, словно скакал на неоседланной лошади. – Еще!.. Еще!..

Дрезина проскочила мимо ошеломленного немца с флажком в руках. Он еле успел отскочить в сторону, не удержался на ногах и упал под откос.

На мосту солдаты размахивали руками и лопатами. А дрезина неслась и неслась вперед.

И когда последний вагон поезда съезжал с моста, в хвост состава с ходу врезалась дрезина. Вначале партизаны увидели ослепительную вспышку пламени, которая показалась им ярче солнца, затем в воздух взметнулось что-то черное, большое, и наконец раздался огромной силы взрыв, потрясший землю. Когда все затихло, на месте моста осталась торчать странная тонкая жердь, приподнятая, как открытый семафор.

14

5 июля 1943 года немцы предприняли свое летнее наступление на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. Началась вошедшая в историю великая битва на Курской дуге.

С 6 по 11 июля, за пять дней, советские войска уничтожили более двух тысяч немецких танков, семьсот самолетов.

15 июля Совинформбюро объявило, что наши войска, расположенные севернее и восточное города Орла, после ряда контратак перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось с двух направлений.

24 июля товарищ Сталин в своем приказе указал, что немецкий план летнего наступления нужно считать полностью провалившимся.

5 августа войска Брянского фронта освободили Орел, а войска Степного и Воронежского фронтов – Белгород.

Прогремели первые победные салюты.

– Смотрите, что получается, – весело говорил Снежко. – Я обязательно вычерчу диаграмму. В 1941 году они наступали по всему фронту в течение пяти месяцев, в 1942 году по фронту в триста шестьдесят километров – три месяца, а в этом году по фронту в шестьдесят километров всего лишь десять дней.

– Точно, точно! – отозвался его сосед, молодой широколицый парень. – А кричали сколько! Их командующий под Орлом, генерал Модель, перед началом наступления хвалился, что фюрер снабдил их таким оружием, которым они сразу отобьют у нас дыхание.

– А им вот и печенки отбили.

– Это не Франция, на которую потребовалось тридцать семь дней…

Разговор происходил в палате подмосковного госпиталя. Никто еще не спал, хотя было поздно. Окна были открыты, и ветер играл большими шелковыми занавесками.

Вошла дежурная сестра.

– Товарищи, пора спать. Вы же меня подводите, – сказала она притворно сердитым голосом. – У соседей давно темно.

– Там счастливцы, Мария Даниловна. Без крови, без нервов, а мы…

– Довольно! – уже требовательно сказала сестра. – Там просто более сознательные люди.

– Ах, вот как?!

– Да, именно так. Тушу свет…

– Еще десять минуточек, Мария Даниловна!

– Ни одной секунды. Все… – И дверь закрылась.

Но спать никто не хотел. Все были взволнованы событиями. Как только затихли в коридоре шаги, свет снова зажегся. Трое раненых сползли с кроватей, забрались на широкий подоконник и закурили. Несколько человек, в том числе и Снежко, возвратились к висевшей на стене карте. Строили догадки, что принесет завтрашний день, о взятии каких городов известит приказ Верховного главнокомандующего.

Кровать Кострова – самая крайняя. Снежко лежит во втором ряду, недалеко от него, а Зарубин – в третьем, у самой двери. Свое место Зарубин считает «стратегически выгодным». Он первым узнает, что творится в коридоре. Идет ли главврач или спешит сестра, – Зарубин тотчас информирует товарищей, и они быстро принимают все меры предосторожности.

Закинув руки за голову, Костров лежал на койке и вспоминал о прошедших днях.

…Тяжелые ранения на долгое время вырвали его, Зарубина, и Снежко из партизанских рядов. Два дня спустя после налета на тюрьму в лагерь прибыли два транспортных самолета, и все тяжело раненые и больные были вывезены на Большую землю. Они со Снежко попали в тот же госпиталь, где лежал Зарубин, и даже в одну палату с ним. В этом помогла им Наталья Михайловна Зарубина. Сначала Трофима Снежко хотели перевести в далекий тыловой госпиталь. Доводов друзей никто и слушать не хотел. Да и какие это были доводы: «Вместе воевали, вместе хотим лечиться». Исходя из этого, надо было бы создавать взводные, ротные госпитали. Костров и Зарубин это прекрасно понимали, но уж очень велико было желание Снежко остаться с ними, очень трогательны были его настойчивые просьбы. Вряд ли из этого что-нибудь получилось, если бы не пришла на выручку Наталья Михайловна.

Она появилась на третий день после водворения раненых в госпитале, в тот момент, когда вопрос об эвакуации Снежко был уже почти решен. Наталья Михайловна, услышав просьбу Снежко, развила кипучую деятельность: от лечащего врача она бежала к главному, от главного – к начальнику госпиталя, от него вновь к главному врачу. Потом она уехала в Москву на попутной машине, а когда вернулась на другой день, сообщила, что ей разрешили оставить Снежко в госпитале до полного выздоровления.

Снежко ликовал, хотя и понимал, что с друзьями ему придется пробыть недолго. Для него и для его командиров было ясно, что они скоро расстанутся, а увидятся ли опять когда-нибудь – неизвестно. Снежко окончательно вышел из строя. Он потерял левую руку почти до плеча. Ему предстояло остаться в тылу. Зарубин и Костров уже поговаривали о возвращении в бригаду.

Впрочем, надо признаться, что была и еще одна причина, которая привязывала Снежко именно к этому госпиталю. Здесь осталась работать партизанская сестра Аня, дочь покойного Герасима Багрова.

– У них очень серьезные отношения, – рассказывала Зарубину Наталья Михайловна.

– И это с прошлого года, ты говоришь? – переспросил Зарубин.

– Да.

– Гм… А я и не замечал, – признался Зарубин. – Видишь, что происходит. Оказывается, война и любовь вполне уживаются, – обернулся он к Кострову.

Госпиталь расположен в сосновом бору. Деревья обступают каменное здание, теснятся вплотную к нему. За ними тянется в необозримую даль поле.

Дверь палаты выходит на большую веранду. Друзья каждый день перед завтраком собираются на этой веранде, чтобы полюбоваться лесом, подышать свежим воздухом, погреться на солнце.

С неба струится летнее тепло. Признаков осени еще нет и в помине. Зарубин, закинув руки за спину, молча шагает по веранде взад и вперед. Снежко сидит на своем обычном месте – на широких перилах веранды, опершись о столб и вытянув ноги. Он весь залит солнцем. Глаза его блаженно щурятся.

– Какая благодать! Какая теплынь! – медленно говорит он. – И до чего же я люблю солнышко!

Кострова тоже разморило и тянет ко сну: отяжелевшие веки против воли смежаются, и он с трудом поднимает их.

– Эх, и разленились же вы, друзья! – Зарубин остановился и, потягиваясь, широко развел руки. – Встать! – крикнул он вдруг. – За мной, шагом марш!

Костров и Снежко беспрекословно выполняют команду и спускаются с веранды в бор. Тут еще не исчезли следы ночи: под деревьями прохладно, влажно. Пахнет хвоей.

– Бегом! – раздается команда, и все бегут проторенной дорожкой к озеру.

Утренний туман клубится низко над водой. Плещется рыба, оставляя на поверхности озера расходящиеся круги.