Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

При входе в аудиторный корпус Московского физтеха в асфальт вдавлены белые камушки и по-итальянски набиты слова Данте «Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate» – «Оставь надежду всяк сюда входящий»[18]18
  Ад. III, 9.


[Закрыть].

Ну что ж, это типично для студентов Физико-технического института, которые всегда очень много знают, которые всегда знают какие-то нестандартные вещи и которые, в общем, понимают, что учиться там, на Физтехе, чрезвычайно трудно, которые понимают, что, придя туда, они обрекли себя на совершенно особую жизнь, понимают и, в общем, гордятся этой жизнью. И, знаете, как Данте прошел через круги Ада в своей поэме и вывел в конце концов читателя на свет, так и каждый из нас, кто осилит первую треть Дантовой поэмы, на самом деле пройдет через круги того ада, который внутри нас, как говорил об этом у Достоевского старец Зосима, пройдет через круги собственного Ада и выкарабкается к солнечному свету. Это чтение – не просто погружение в поэтический мир, это чтение – не просто любование древними стихами, это чтение имеет какой-то духовный смысл. Данте проводит каждого из нас через круги собственного нашего, внутреннего Ада и выводит на свет, помогает выбраться к солнцу, помогает выбраться к Богу. Это чтение действительно духовное, потому что поэт помогает читателю видеть его, читателя, собственный Ад.

У Данте очень яркие описания Ада и всяких мук грешников. Но в свете современного христианского сознания, которое, вероятно, изменяется с историей и с процессом богопознания, следует ли признавать Ад? Или современное христианское сознание уже отказалось от этого понятия? Иногда просто трактуют это в том смысле, что человек после смерти отторгнут от Бога.

Начнем с того, что тот Ад, о котором говорит Данте в своей поэме, – это не тот Ад, в который, быть может, мы попадаем после смерти. Это тот Ад, через который необходимо пройти при жизни, это те муки совести, которые абсолютно необходимо пережить каждому из нас, чтобы стать действительно человеком. Повторяю, чтение Дантовского «Ада» – это чтение духовное. Оно как лестница. Потому что Данте помогает нам именно теми яркими картинами, которые он рисует, иногда даже физиологически грубыми. Поймите, что это человек, который жил на заре Возрождения. Этими картинами он помогает нам заглянуть в глубины собственного «я», возненавидеть ту грязь, которая есть у нас внутри, и выкарабкаться из нее, выйти навстречу свету.

Скажите, пожалуйста, можно ли спастись, читая только отцов Церкви, а Данте не читать и в Ад с ним не спускаться?

Преподобный Серафим Саровский не читал Данте и даже, наверное, не слышал об этом поэте. Поэтому, мне кажется, ответ на Ваш вопрос однозначен. И блаженная Ксения тоже Данте не читала. Но тот же преподобный Серафим Саровский говорил, что учиться необходимо. Потому что одно дело – когда человеку не было дано, а совсем другое – когда человек сознательно отталкивает то, что ему было дано. Одно дело – когда человек стал простецом, потому что родился в деревне и был до тридцати лет безграмотным, другое дело – когда человек сознательно делает из себя квазипростеца, тем самым только потакая своей лени.

Мы восхищаемся духовным опытом старца Силуана, человека, который родился в деревне, прожил там свою юность и в течение всей жизни так и остался деревенским человеком на афонской горе. Конечно же, он Данте не читал. А ученик его, архимандрит Софроний, который пришел к своему авве из среды культурной, из среды людей образованных, безусловно, и читал Данте, и спускался с ним по кругам его Ада. У каждого из нас свой путь.

Если человеку не дано культуры, в этом нет никакой беды и трагедии и в этом нет никакой его личной вины. Но когда возможность дается, а мы сознательно отталкиваем от себя эту возможность, тогда мы становимся нравственными уродами, как тот князь Егорушка, которого изобразил Антон Павлович Чехов в «Цветах запоздалых»: человек, которому всё было дано, но он этим всем не воспользовался, а предпочитал бездельничать.

Нас с вами поджидает очень большая опасность – стать именно оттого нравственными инвалидами, что мы сознательно отказываемся от чтения, сознательно отказываемся от музыки, сознательно отказываемся от живописи, хотя всё это нам дается. Искусственно поставить себя в положение старца Силуана или преподобного Серафима нельзя. Уж раз мы живем в XX веке, раз мы живем в такой среде, где доступны и книги, и музыка, и живопись, мы с вами должны понять, чтó это такое. Потому что и через уста поэта, и через кисть художника, и через мысль композитора с нами говорит Бог. И затыкать уши, когда Он обращается к нам, нельзя. Для христиан это непростительно. Поэтому не будем с вами затыкать уши, когда к нам обращается этот удивительный итальянский поэт, первый из европейцев, который понял, что культура принадлежит не только тем избранным, которые сумели выучить латинский язык. Нет, она принадлежит всем тем, кто говорит только на своем родном volgare, на своем родном просторечье. И поэт, и богослов, и мыслитель должны этот простонародный язык освоить, для того чтобы обращаться не только к элите, но ко всем и к каждому.

В бытность мою на Физтехе (это было тридцать лет назад) я занимался лыжным спортом, лыжными гонками, и аналогия у нас была такая: пройти к райскому состоянию души, минуя культуру, – это как у лыжников срезать угол: вообще-то сжульничать. Надо пройти всю дистанцию, в том числе и культуру.

Честно говоря, я очень боюсь вот этой тенденции, которая сейчас заявляет о себе: подняться к Богу, минуя поэзию, минуя литературу, минуя живопись, отвергнуть искусство как языческое. Я этого очень боюсь. Потому что через искусство, через культуру с нами говорит Бог. Через уста поэта Он Сам зачастую обращается к нам, особенно когда молчат богословы. А таковой как раз была эпоха Данте – эпоха, когда богословы вели ученые диспуты в университетах, когда богословы писали многотомные трактаты, исследуя одно какое-нибудь слово или один богословский термин, когда богословы и религиозные мыслители создавали науку друг для друга, забывая о том, что Христос пришел не на богословский факультет, а к простым галилейским рыбакам, к их женам и детям, для того чтобы возвещать правду Божью всем и каждому, а не только избранным, не только элите.

«Правда Божья» – это выражение, которое очень дорого Данте и как поэту, и как христианину. Конечно, повторю еще раз, невозможно в краткой беседе рассказать о творчестве такого удивительного поэта достаточно полно и содержательно. Моя сегодняшняя цель заключалась не в этом. Она была в том, чтобы поставить вопрос о Данте как о христианине, как о верующем человеке, который свидетельствует о своей вере в Бога и о своей любви к Евангелию.

Не кажется ли Вам, что те сегодняшние тенденции, о которых Вы упомянули, заключаются в том, чтобы оторвать, отделить Церковь от народа, загнать ее в какие-то резервации, оторвать ее от творческой интеллигенции, которая через свое творчество пытается найти ответ на вопросы о смысле жизни? И вот в этом разделении, отделении Церкви от народа я вижу суть всех попыток политизации, идеологизации, отрыва от культурного наследия.

Да, наверное, так. И не случайно сегодняшний разговор о Данте вывел нас на размышления о современной ситуации. Потому что Данте – это как раз такой поэт, который пытался при помощи творчества, чисто поэтическими средствами ответить на вопросы о смысле жизни, о сущности бытия – на вопросы, которые мучили его современников, которые всегда мучают людей и на которые в то время не находили ответа богословы.

Сторонники духовного образования только по святым отцам, видимо, считают себя настоящими православными христианами. Хотелось бы напомнить, что в новом коммунистическом законе о свободе совести[19]19
  Федеральный закон «О свободе совести и о религиозных объединениях» был принят Государственной Думой 19 сентября 1997 года.


[Закрыть], в статье «О ликвидации религиозного объединения», одним из оснований для ликвидации является препятствование обязательному образованию, и при благоприятных условиях коммунисты этим воспользуются и запретят Православную Церковь.

Я согласен с Вами. Действительно, это существенный момент, на который многие, мне кажется, как-то не обратили внимания. Действительно, там говорится о том, что тот, кто препятствует образованию, ставит свое религиозное объединение под угрозу: оно может быть из-за этого закрыто. А мы, увы, сегодня видим, что многие люди, особенно недавно пришедшие в Церковь, почему-то утверждают, что не нужна ни литература, ни музыка, ни живопись. Хотя, что касается отцов первых веков, особенно Златоуста, и Василия Великого, и Григория Богослова, и многих других, они были потрясающими, тончайшими и блестящими знатоками древнегреческой литературы. А латинские отцы, в свою очередь, блестяще знали древнеримскую литературу – так, как сегодня не снилось ни одному филологу-классику, ни одному специалисту в области античной литературы. Так знали ее Златоуст или Амвросий Медиоланский, Василий Великий или Августин. Вот это тоже надо учесть и иметь в виду. А то получается, родные мои, что мы очень обедняем нашу веру, обедняем те способы, пользуясь которыми можно прикоснуться к Богу.

Беседа третья
22 июля 1997 года

Сегодня мне хочется продолжить тот разговор, который мы начали в одной из прошлых бесед – разговор о Данте Алигьери и о его творчестве, о его жизни, о его вере.

Трудно, а вернее, невозможно, говоря о Данте, не сказать о Беатриче. В возрасте девяти лет он, будущий поэт, впервые увидел девочку Беатриче, которой тоже было тогда девять лет. В 1290 году, в возрасте двадцати пяти лет, она умерла. Тогда Данте в течение года сочинял печальные канцоны, оплакивал ее в стихах и прозе, а потом написал так: «Если соблаговолит Тот, Кем всё живо, чтобы жизнь моя продлилась еще несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной женщине. И пусть душа моя <…> вознесется и увидит сияние моей дамы, присноблаженной Беатриче, созерцающей в славе своей Лик Того, “qui est per omnia saecula benedictus”»[20]20
  Этими словами заканчивается «Новая жизнь». Цит. по: Данте Алигьери. Божественная комедия. Новая жизнь. Стихотворения, написанные в изгнании. Пир. М., 1998. С. 530.


[Закрыть], то есть «Кто благословен во вся веки».

Смерть Беатриче пробуждает в молодом поэте, которому тоже, как и ей, только исполнилось тогда двадцать пять лет, сильнейшее религиозное чувство. «Богом живо всё», – утверждает он в заключение «Новой жизни», своего трактата в стихах и прозе. Присутствие Божие пронизывает весь мир. В глубинах беспредельной скорби и горя рождается в сердце поэта новое вúдение мира. Данте говорит, что его ум, как паломник, восходит горé и, покинув свою родину, теперь остается в горних пределах. Он теперь уже не просто верит, нет, он твердо знает, что Беатриче жива в Боге, что она жива у Бога – много более жива, чем жив сейчас он сам.

 
За сферою предельного движенья, —
 

пишет он в одном из своих сонетов этого времени, –

 
Мой вздох летит в сияющий чертог.
И в сердце скорбь любви лелеет Бог
Для нового Вселенной разуменья.[21]21
  Там же. С. 529.


[Закрыть]
 

Об этом новом разумении Вселенной он расскажет потом, через много лет, в «Божественной комедии». «После этого сонета, – говорит Данте, – явилось мне чудесное виденье, в котором я узрел то, что заставило меня принять решение не говорить больше о благословенной, пока я не буду в силах повествовать о ней более достойно»[22]22
  Там же.


[Закрыть]. Так рождается замысел поэмы, которая будет написана только через ряд десятилетий, к концу жизни.

Поэты всегда воспевали своих возлюбленных: Катулл говорил о Лесбии, Проперций – о Кинфии, Овидий – о Коринне. И в эпоху Возрождения – то же самое: поэты возвращаются к этому античному обычаю. Петрарка воспевал Лауру, потом о своих возлюбленных будут говорить в стихах Пьер де Ронсар и другие поэты всех эпох. Другое дело – Данте. В его жизни и творчестве Беатриче занимает совершенно особое место. Это не просто возлюбленная, тем более что мы, на самом деле, не знаем, каковы были отношения между Данте и Беатриче на земле, при жизни. Это его водительница к Богу, это его спутница на дороге евангельской. Беатриче, умершая, но живая, становится совестью поэта. Именно она отправляет его в путешествие по кругам Ада. Именно она проводит его через Чистилище, именно она выводит его к высотам Рая.

Чистилище у Данте, как мне думается, не должно пугать русского читателя. Более того, это Чистилище очень мало связано с тем представлением о Чистилище, которое в Средние века сложилось у христиан Запада. Чистилище Данте предназначено не для тех теней, которые описывает там поэт. Нет, оно предназначено для него самого и для его читателя. Освободиться от греха еще при жизни зовет его самого, а следовательно, и каждого его читателя Беатриче, главная героиня «Божественной комедии». Смысл этой поэмы, смысл «Божественной комедии» именно таков. Это не отчет о том, чтó происходит там, в царстве смерти, в загробном мире. Нет, это что-то вроде географической карты для каждого из нас – своего рода атлас, пользуясь которым человек должен выбраться из того мрака, в котором он живет, и подняться к свету.

В одном из своих писем Данте напишет: «Чтобы понять излагаемое мною, необходимо знать, что смысл этого произведения непрост. Более того, оно может быть названо многосмысловым, имеющим несколько смыслов. Первый называется буквальным, второй – аллегорическим или моральным. Подобный способ выражения, чтобы он стал ясен, можно проследить в следующих словах: “Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова из народа иноплеменного, Иуда сделался святынею его, Израиль – владением его”[23]23
  Пс 113: 1–2.


[Закрыть]. Таким образом, если мы посмотрим лишь в букву, то увидим, что речь здесь идет об исходе сынов Израилевых из Египта во времена Моисея. В аллегорическом смысле здесь речь идет о спасении, дарованном нам Христом. Моральный смысл открывает переход души от плача и от тягости греха к блаженному состоянию, анагогический – переход святой души от рабства нынешнего разврата к свободе вечной славы. И хотя эти таинственные смыслы называются по-разному, обо всех в целом о них можно говорить как об аллегорических»[24]24
  Данте Алигьери. Письмо XIII: К Кан Гранде делла Скала // Малые произведения / Пер. И.Н.Голенищева-Кутузова и Е.М.Солоновича. М., 1968. С. 387.


[Закрыть].

Вот такой аллегорический смысл призывает нас увидеть в своих стихах Данте. Ясно, что это письмо имеет очень большое значение. Оно направлено не только одному из чиновников тогдашней Вероны, которого звали Кан Гранде делла Скала (Can Grande della Scala), – оно направлено всем нам и помогает нам понять, для чего же написана «Божественная комедия». Именно для того, чтобы каждая душа, душа каждого читателя, при помощи этой книги освободилась от рабства нынешнего своего существования во грехе и перешла «к свободе вечной славы».

К Богу, говорит нам Данте буквально на каждой странице своей поэмы, приводит только очень личное чувство. Не общественный пафос, не идеология, не стремление помочь своей родине, хотя этим стремлением Данте был очень озабочен (я бы даже сказал, одержим) в течение всей своей жизни. Нет, не они, не мировоззренческая боль, а именно личное, очень личное чувство приводит человека к Богу.

У Данте всегда было очень много читателей, хотя среди этих читателей находились и критики, причем критики очень строгие. Так, например, знаменитый Шатобриан – французский романтик начала XIX века, писатель, которого мы знаем плохо, хотя на всех нас он оказал очень большое влияние, но только через посредство других писателей XIX века, которые его читали, повторяли его мысли, пересказывали его взгляды в своих книгах, статьях, поэмах и т. д., – так вот, говоря о Данте, Шатобриан утверждал, что «Рай» у него, в отличие от «Ада», не получился. А я берусь утверждать обратное. Именно «Рай» получился у Данте хорошо как ничто другое. Да, здесь, в третьей части его поэмы, нет конкретных образов, но сам поэт говорит, что la memoria, памятью, невозможно проникнуть в те глубины, до которых доходил он умом, intelletto. Только отблеск того, что он пережил, сохранила его душа. И этот отблеск наполняет поэму. В «Рае» у Данте нет законченных картин, но всё здесь полно света, который переходит в любовь – любовь, которая «движет солнце и светила»[25]25
  Рай. XXXIII, 145. Этими словами оканчивается «Божественная комедия».


[Закрыть]. И любовь, которой наполнена поэма, трансформируется здесь в свет, сияющий и пронизывающий собой всё.

Мне представляется, что чувство Бога нигде более не передано так точно и так глубоко, как здесь, в «Божественной комедии» Данте. Читать Данте, именно его «Рай», бесконечно радостно и так же бесконечно больно. Каждый стих как бы пронзает тебя до самого сердца. Каждый стих, словно ланцетом хирурга, раскрывает твою грудь и делает сердце абсолютно беззащитным. Когда читаешь эти стихи, видишь свою душу, свою совесть, свой ум и сердце свое как на рентгеновском снимке и понимаешь, что снимок этот видит сейчас каждый, кто находится рядом с тобой, каждый, кто тебя знает, а не только ты сам.

В одной из своих старых статей я как-то говорил о том, что в церковной латинской поэзии IX–XII веков при очень скудном словарном запасе невероятно много слов, обозначающих свет и его сияние. Но если взять эту лексику, связанную с понятием и представлением о свете у латинских церковных поэтов, и сравнить с тем, чтó мы находим у Данте, то мы увидим, что на самом деле там этих слов совсем немного, а вот у Данте – да, действительно, у Данте их бесконечно много. Свет и его лучи, его сияние Данте обозначает самыми разными словами, причем не только при помощи существительных, как делали это средневековые поэты, но и посредством глаголов, что придает его образу света особый динамизм. Когда читаешь «Божественную комедию», то кажется, что этот свет так и лучится, так и льется, так и струится со страниц книги, которую держишь в руках.

«Ад» у Данте почти кинематографичен. Яркие запоминающиеся картины сменяют, причем иногда очень быстро, одна другую. В «Рае» всё иначе. Не через цвет, а через свет, не цветовыми образами, а светом рисует нам Данте картину Рая. Здесь нет ничего, кроме сияния. Здесь действительно, как он сам говорит, присутствует не цвет, color, а свет, lumen. Только свет, и ничего больше, как на древних иконах Преображения Господня. Дантово представление о свете чрезвычайно глубоко связано с восточно-христианской мистикой. В своем понимании света Данте гораздо ближе христианскому Востоку, чем Западу. В своем понимании света Данте во многом созвучен Григорию Паламе и его современникам. Это, мне думается, тоже очень важно понять нам, сегодняшним его читателям.

Мне кажется, еще нам очень важно понять, что представляет собою Дантово понимание греха, и поэтому одну из следующих передач я постараюсь посвятить Дантову «Аду». Среди сочинений Данте есть два очень глубоких трактата: «Пир» и «Монархия». О них мне тоже хотелось бы поговорить с вами в одной из передач.

Отец Георгий, скажите, когда приблизительно мальчику можно начинать читать Данте?

Я думаю, когда он сам возьмет эту книгу в руки. Потому что часто бывает, что, когда мы пытаемся нашим детям и нашим внукам предложить что-то прочитать, из этого ничего не выходит. Поэтому, с одной стороны, давайте ждать, когда они сами возьмут книгу в руки, а с другой стороны, мне кажется, что очень хороший путь – пытаться иногда что-то читать вслух. Это бывает иногда очень успешно. Попробуйте открыть наугад «Божественную комедию» или найти какое-то место, которое Вас задевает, трогает Вас и поражает, и прочитайте как-нибудь вслух на досуге. Посмотрите, что из этого получится. Вообще мне представляется, что мы очень плохо делаем, что сегодня в семьях мало читаем друг другу вслух.

Как Вы относитесь к иллюстрациям к «Божественной комедии»? Для меня, по моим детским воспоминаниям, иллюстрации Доре явились формирующим событием: иллюстрации Доре к Данте, иллюстрации Доре к Библии. А некоторые считают, что, наоборот, они преграждают путь. Как Вы к ним относитесь?

Мне очень трудно об этом говорить. Потому что я сам во многом вырос на иллюстрациях Доре. А сейчас мне иногда кажется, что слишком сильным человеком был Гюстав Доре и слишком навязывает он нам свое видение – и свое видение Священного Писания, и свое видение Данте. И поэтому сегодня я бы говорил об иллюстрациях Доре очень осторожно. Другое дело, что есть прекрасные иллюстрации к Дантовой «Божественной комедии» Сандро Боттичелли. К сожалению, они не очень известны, хотя, в общем, в хороших изданиях текста они всегда публикуются.

Вы сейчас очень хорошо говорили, но возможно ли вообще сравнивать то, что творится у нас на земле, с тем, как это описывается?

Не совсем понял, о чем идет речь. Вероятно, Вы хотите сказать, что жизнь настолько трудна, что книга не может отразить всей ее трудности и что книги сегодня читать очень непросто, поскольку жизнь на земле такая трудная. Тут я бы с Вами не согласился. Данте, да и другие писатели тоже, не идеализирует жизни на земле. Возьмите Достоевского, возьмите Лескова, Писемского или Горького, возьмите писателей нашего времени, сегодняшнего дня. Ни один писатель, за исключением плохих писателей, жизнь вокруг себя не идеализирует, не пытается представить нам ее в розовом свете, в приукрашенном виде. Но среди того мрака, в котором иногда оказывается человек, Бог тоже присутствует, и если мы увидим Его присутствие здесь, в той жизни, которая действительно иногда напоминает ад, то тогда это новое вúдение мира выведет нас к солнечному свету, выведет нас к тому сиянию, о котором речь идет в третьей части «Божественной комедии». Поэтому, наверное, действительно очень важно увидеть то сияние, которое открывает нам Бога в самых глубинах ада. Об этом прекрасно говорится в «Божественной комедии», и об этом же неоднократно говорится у Достоевского: когда вдруг во мраке тюрьмы человеку является Бог, и в самых настоящих глубинах земного ада человек начинает чувствовать Его присутствие.

Я хотел поделиться своим опытом прочтения Данте и задать вопрос. Дело в том, что я как раз принадлежу к той большей части читателей «Божественной комедии», которые с энтузиазмом на одном дыхании проглотили «Ад», застопорились на «Чистилище» и не осилили «Рай». Когда я читал это произведение, мне действительно «Ад» показался ярким, динамичным, удивительно трагичным и захватывающим, остальные части мне было трудно осилить, видимо, еще не дорос тогда. Благодаря Вам я дал зарок, что первое, за что я возьмусь в ближайшее время, как только будет возможность почитать, – это Данте. Но, поскольку я «Рай» не читал, у меня возник вот такой вопрос: есть ли у Данте в «Рае» такое человеческое качество, дарованное нам Всевышним, как творчество? Человеческое творчество – есть ли оно, присутствует ли оно в «Рае», или там какое-то совершенно иное состояние?

Когда я начал читать «Божественную комедию», а мне тогда было шестнадцать лет, я, как и Вы, тоже на одном дыхании прочитал «Ад», потом не без труда пытался вчитаться в «Чистилище» и не сумел прочитать «Рай». «Рай» я прочитал много позднее. А сейчас, когда я вернулся к чтению Данте уже совсем недавно, я на одном дыхании прочитал именно «Рай» и поразился тому, что никогда прежде не читал этой книги теми глазами, какими читаю ее сегодня. Это во-первых. Во-вторых, что касается «Чистилища», то «Чистилище» сегодня мне кажется очень созвучным с «Лествицей» преподобного Иоанна, потому что от песни к песни поднимаешься, как по лестнице, избавляясь от своих грехов и пороков. И наконец, что касается творчества в «Рае»: да как же там нет творчества, когда поэзия Данте, его слог, его стиль, эти его потрясающе звучные, звенящие, сверкающие терцины становятся в третьей части поэмы несравненно более прекрасными, чем были они в первых двух ее частях, хотя Данте постоянно подчеркивает, что он не в силах передать, что он чувствует, не в силах изобразить, о чем он тут думает или чтó видит! Он говорит о том, что слова бессильны, и, тем не менее, находит эти слова: пусть лишь для отблеска виденного, пусть не для рассказа, а для каких-то набросков рассказа, но он находит эти слова. И вот мне кажется, что творчество, которое нам демонстрирует Данте в последней части поэмы, – это как раз словесное творчество, когда слова бессильны. Когда слова бессильны, но вера всё-таки придает им силу. Бессильны вне веры, силу обретают в свете веры.

У меня, может быть, несколько неожиданный вопрос. Есть еще один автор, который подробно, правда, в прозе, описал тот мир. Это Сведенборг. Можно ли сопоставить его с Данте, и что Вы скажете о таком сопоставлении?

Не только Вы сейчас задаете мне этот вопрос, но я сам многократно задавал его себе, и другие люди спрашивали меня об этом. Мне кажется, что принципиальное отличие сведенборговских текстов от дантовских заключается в том, что тексты Данте – это очень высокая поэзия, тексты Данте пронизаны каким-то духом личного творчества и духом песнопения, тогда как тексты Сведенборга претендуют на то, чтобы быть отчетом, хроникой, научным трудом. И как раз это стремление к хроникальности у Сведенборга, стремление к тому, чтобы представить свой текст как отчет, меня от сведенборговских текстов отпугивает и делает их для меня, увы, какими-то чужими.

Вы не посоветуете, в каком переводе лучше купить Данте и можно ли сейчас этот перевод купить?

Что касается «Божественной комедии», то она издается в последнее время, в течение последних как минимум пятидесяти лет, только в переводе Лозинского. Есть много самых разных изданий, и, по-моему, эта книга достаточно доступна сегодня для читателя. Что касается самого перевода Лозинского – да, конечно, он много лучше, чем все старые переводы. Когда я учился в университете, нам всегда говорили, что это вообще образцовый перевод, что перевести какой бы то ни было текст лучше, чем это сделал Михаил Лозинский с «Божественной комедией» Данте Алигьери, просто-напросто невозможно. Сейчас я вижу, что это не так; я вижу, что да, текст Лозинского очень хорош, но, когда открываешь итальянский текст и сравниваешь русский текст Лозинского с итальянским оригиналом, сразу бросается в глаза фантастическое несовершенство перевода. Поэтому, конечно же, читайте Данте в переводе Лозинского, но помните, что это только бледный слепок с подлинной итальянской версии «Божественной комедии».

Мне кажется, что в дополнение к переводу Лозинского нужно взять другие переводы, потому что их было очень много – уже современники Пушкина, в частности, Катенин, начали переводить Данте, и в течение всего XIX века, по-моему, не было русского писателя, который бы прошел мимо Данте. Все так или иначе пытались хоть сколько-то попробовать свои силы в переводе «Божественной комедии», включая писателей уже нашего времени; так, например, Борис Зайцев в Париже перевел Данте на русский язык прозой. Так вот, если мы вооружимся всеми возможными пособиями, то, может быть, тогда мы хоть сколько-нибудь прорвемся к итальянскому тексту. Хотя, подчеркиваю, перевод Лозинского очень хорош, и тот, кто не может познакомиться с Данте по-итальянски, поразится многим местам у Лозинского. Также перевод Лозинского очень точен. Там зачастую слово соответствует слову. И если находишь у Лозинского какое-то интересное слово, а потом смотришь в итальянский текст, то непременно найдешь и в итальянском что-то очень необычное. Он и точен, и хорош, но, повторяю, когда сравниваешь его с оригиналом, то этот действительно прекрасный, возможно, лучший из имеющихся переводов не только Данте, а переводов вообще, по сравнению с оригиналом бледнеет.

Удивительное искусство, удивительное мастерство, удивительная высота поэзии, удивительный дар песнопения, конечно, резко отличают Данте от разного рода писателей-духовидцев, в том числе от Эммануила Сведенборга, о чем меня только что спрашивал один из слушателей. Думается мне, что Данте всё-таки не был духовидцем в том смысле, в котором были или выдавали себя за таковых и Сведенборг, и многие другие писатели.

Данте писал о путешествии человека по стране его собственного греха. Данте в своем «Аде» создал нечто вроде зеркала, в котором мы можем увидеть собственные пороки, превратил «Чистилище» в лестницу, по которой мы можем из них выкарабкаться, и в конце концов довел нас до «Рая», для того чтобы показать нам словесную икону Преображения Господня.

Я бы хотел сделать два замечания. Во-первых, Михаил Лозинский, по свидетельству Анны Ахматовой, начал свой перевод в больнице, когда он уже, по свидетельству врачей, должен был скоро умереть. И занимался этим долго, и фактически силой своего духа победил болезнь. Это сила воздействия высокого искусства на жизнь человеческую. А второе замечание такое: тем, кто будет читать эту поэму, может быть, стоит начать с самой последней песни, XXXIII песни «Рая» – она совершенно удивительная.

Эта вторая Ваша мысль – действительно замечательная: начать с этого песнопения в честь Матери Божьей:

 
О, Дева-Мать, Дочь Своего же Сына
Смиренней и возвышенней всего,
Предызбранная промыслом вершина,
В Тебе явилось наше естество
Столь благородным, что его Творящий
Не пренебрег твореньем стать его.
В Твоей утробе стала вновь горящей
Любовь, чьим жаром райский цвет возник,
Раскрывшийся в тиши непреходящей.
Здесь Ты для нас – любви полдневный миг;
А в дольном мире, смертных напояя,
Ты – упования живой родник.[26]26
  Рай. XXXIII, 1–12.


[Закрыть]
 

Безусловно, давайте попробуем послушаться совета нашего слушателя и начать читать «Божественную комедию» с последней песни «Рая».

Что касается Михаила Лозинского, который, переводя Данте, побеждал свою собственную болезнь, то это путь не только его одного. Мне рассказывала вдова одного профессора-хирурга, которому самому пришлось перенести хирургическую операцию во время войны, причем без наркоза, что на ее вопрос, как же он сумел выдержать такую боль, он ей ответил: «А я на операционном столе, лежа, пока меня резали, читал Данте». Она спросила его: «На каком языке?» Он улыбнулся чуть-чуть насмешливо, чуть-чуть надменно, чуть-чуть грустно и сказал: «Я ни на каком другом языке, кроме итальянского, Данте никогда не читал и не знаю».

Так вот, это тоже, как мне кажется, очень важное свидетельство. Эти стихи помогли человеку преодолеть ту нечеловеческую боль, которую испытывает всякий, кого на операционном столе режут без наркоза. Думаю, что это свидетельство не единственное. Эта поэзия действительно совершенно особая. Эта поэзия действительно поднимает человека из такой бездны, из таких глубин ужаса и мрака и возводит так высоко, в такие беспредельные области сияния и света, куда очень трудно подняться даже самому чистому верующему, даже самому чистому в жизни человеку.

Повторю мысль, которую уже высказал сегодня: читать Данте бесконечно радостно и бесконечно больно. Больно, потому что каждый стих его касается твоего сердца, и, читая его, становишься абсолютно беззащитным, становишься абсолютно открытым. Но, наверное, если бы не было таких поэтов, каким был Данте Алигьери, наша жизнь была бы бесконечно беднее. Если бы не было таких поэтов, как Данте, мы бы с вами были много мрачнее, много безжалостнее, много суше и скупее. Эта поэзия освобождает нас от сухости, освобождает нас от скупости, эта поэзия открывает перед нами абсолютно новые возможности. Эта поэзия действительно делает из нас каких-то новых людей. И надо сказать, что сам Данте знал об этом, потому что он неоднократно обращается к читателю со словами: остановись, читатель, задумайся над тем, чтó я говорю, попытайся применить это к себе – не только выучи, но почувствуй. Данте был очень большим поэтом. Но Данте был и человеком очень большой и глубоко личной веры в Бога.