Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Шкафы на улице

На шумной улице viale Trastevere, что ведет к железнодорожной станции Трастевере и маленькому отелю Villa Rosa, где я как-то однажды жил в одну из моих римских весен, по субботам и воскресеньям открывается «блошиный рынок»… Мебель всех времен и народов: письменные столы, стулья, кресла, буфеты, канапе, шифоньеры, книжные шкафы и т. д. и т. п.

Мебель, как это ни парадоксально, вошла в жизнь человечества довольно поздно. У древних греков, а равно и у жителей Рима эпохи Юлия Цезаря или его приемного сына Октавиана (ставшего Августом и, в сущности, основавшего ту империю, которая переживет и Античность, и Средневековье), за исключением кресел, кроватей и того ложа, что использовалось не для сна, а чтобы возлежать на нем во время пира или беседы, а также скамеечек и табуретов, другой мебели не было.

Посуда, зачастую великолепная, чернофигурные вазы и другие керамические и серебряные сосуды, украшающие теперь лучшие музеи мира вроде Лувра и Эрмитажа, да и вообще вся самая разнообразная домашняя утварь хранилась в нишах, устроенных прямо в стенах домов, одежда – в корзинах, а драгоценности – в небольших ларцах. Потом (это было приблизительно тысячу лет тому назад – в эпоху Средневековья) наподобие ларцов стали появляться и большие ящики, предназначенные для хранения одежды. Так появились сундуки, или, по-французски, кофры, – массивные и крепкие ящики из дерева, часто обитые металлом и снабженные ручками для того, чтобы их было удобнее переносить или передвигать с места на место. Именно отсюда пошло и само французское слово мебель – от итальянского mobile, то есть мобильный – передвигающийся или переставляемый…

«А может, переставим?» – восклицает по вечерам на экране наших телевизоров юная дама, рекламирующая лапшу быстрого приготовления, указывая на свой буфет… Но именно от слова «переставим» и появилось само такое понятие, как мебель. Прошла всего лишь тысяча лет (для истории это очень мало), и теперь без мебели мы уже просто не мыслим себе жизни. А когда-то… Было это не более чем восемьсот лет тому назад, когда неизвестный и всеми давно забытый мастер взял и поставил сундук на бок или «стойкóм», как говорит В.И.Даль в своем «Словаре великорусского языка», но так, чтобы крышка его превратилась в дверцу. Так появился первый шкаф, или армариум (отсюда французское armoire и итальянское armadio).

Это была настоящая революция… Неожиданно оказалось, что человек просто не может обходиться без шкафов, в которых можно хранить всё что угодно. Если в шкафу разместить плоские ящики, которые можно выдвигать, чтобы удобнее ими пользоваться, он превращается в шифоньер. Если этих ящиков сделать много, одни расположить ближе к дверце, а другие спрятать во втором ряду, или dietro, для драгоценностей или важных бумаг, а к тому же и так, чтобы для не посвященного в тайны этого шкафа они были просто незаметны, то получится секретер, а если…

Эти «если» можно продолжать до бесконечности. Шкаф, внутри которого устроены полки, а дверца стала двустворчатой наподобие ворот старинного замка, превращается в буфет; такие двери можно сделать и стеклянными… Когда же к концу XV века по Европе распространилось книгопечатание, книжные шкафы, или библиотеки, имевшиеся прежде только в монастырях и соборах, появляются и в частных домах.

Сверху каждый шкаф, для чего бы он ни был предназначен, можно, как настоящее здание, украсить фронтоном, а по бокам – колоннами; его можно поставить на ножки, и тогда он сразу станет выше и изящнее. Дверцы можно украсить резьбой, скульптурой, мозаикой, картинами или металлическими накладками. А делать всё это можно из дуба, бука, ореха, из дерева светлого и темного и т. д., а у разных пород дерева самая разнообразная древесина и рисунок годичных колец, что делает неисчерпаемыми возможности для фантазии мастера.

Средневековая готика с ее устремленностью ввысь и строгою геометрией и вертикалью, ренессанс с округлыми линиями, арками, богатым декором и сложной орнаментикой, барокко и рококо с их парадностью и театральностью, с опускающимися до самого пола зеркалами, дорогóю обивкой и гобеленами (именно в эту эпоху появляется мягкая мебель), классицизм и ампир, возвращающие нас в мир античной красоты и гармонии, буржуазный стиль эпохи Реставрации Бурбонов после наполеоновских войн, модерн рубежа XIX и XX веков, конструктивизм 1930-х годов – в общем, все эпохи и стили, все архитектурные формы и все материалы задействованы в искусстве мебели. А с эпохи великих географических открытий и в особенности с того времени, когда у Европы начались регулярные контакты с Японией и Китаем, в мебели появляется и восточный стиль – низкие столики, ширмы, этажерки…

Мебель создает атмосферу дома, мебель формирует стиль жизни и задает тон всему нашему быту, мебель несет в себе аромат всех эпох и всех завоеваний мировой культуры… Монолог Гаева из чеховского «Вишневого сада» на самом деле представляет собой совсем не юмористический, но по-настоящему философский текст. Действительно, мебель – это всегда целая философия. И не случайно любой из музеев в домах или усадьбах Пушкина или Блока, Чайковского или Ермоловой, Тургенева или Толстого больше всего гордится тем, что там сохранилась мебель былого времени…

«Римские элегии». Гёте в Риме

Не помню, где точно это было, в Таллинне или в Тарту. В начале 1970-х годов я увидел в книжном магазине «Римские элегии» Гёте, изданные в виде изящной тетради, воспроизводящей рукопись поэта. Ту самую, что он привез из Рима в Веймар в 1788 году. Почему-то я не купил эту книжку (кажется, просто у меня не было денег), а потом грустил, и только несколько лет назад на железнодорожном вокзале во Франкфурте мне попались «Римские элегии» в другом, хотя тоже симпатичном, издании. Тогда, в книжном магазине в Эстонии, я успел запомнить только один стих, в котором поэт говорит о том, как обнимает и ласкает он свою возлюбленную: Sehe mit fühlendem Aug, fühle mit sehender Hand – «Вижу чувствующим глазом и чувствую видящей рукой». Он любит глазами – как Секст Проперций. Это я понял сразу.

Qui videt is peccat: qui te non viderit, ergo non cupiet – «Тот, кто увидел, погиб: лишь тот, кто не видел, тобою не увлечется…»

Так писал Проперций, обращаясь к своей подруге Кинфии, или, вернее, Гостии, которую он воспел под именем Кинфии, или Цинтии. «Тот, кто увидел, погиб», глаза или, как говорит Гёте, «чувствующие глаза» – вот чтó играет главную роль, когда ты любишь. Поэтому во время свидания необходима лампа, и именно ее зажечь как можно скорее требует от мальчика-слуги Гёте в другой элегии… Но лампа всегда присутствует и в стихах у Проперция – поэта, который жил где-то на склоне Эсквилина в той части Рима, где теперь находится церковь Санта Мария Маджоре. Но если глаза чувствуют, то рука видит. Этот парадоксальный тезис Гёте сумел сформулировать в одной строке. Да, он читал, и не просто читал, но с огромным увлечением читал Проперция и, собственно, благодаря ему начал свои элегии. У Гёте тот же темперамент, он так же горяч, неистов и парадоксален, так же нетерпелив и по-своему раздражителен.

В самом деле, только он с Проперцием могут потребовать от солнца, чтобы оно посветило еще совсем немного на высокие фасады, церкви, колонны и обелиски и убиралось за море, чтобы его возлюбленная смогла добежать под покровом темноты до его дома на via del Corso поблизости от Piazza di Spagna, где наш Гоголь любил посидеть в английской чайной за чашкою дымящегося чая. Имя своей подруги – Фаустина – Гёте упоминает только один раз. Имя это или псевдоним, мы не знаем. Скорее, псевдоним, потому что все четыре римские поэта-элегика (Корнелий Галл, Тибулл, Проперций и Овидий) называли своих возлюбленных ложными именами – nomine non vero, как сказал однажды Овидий.

Гёте приезжает в Рим, в город руин и развалин, и сразу обращается к его камням. Saget, Steine, mir an – «Камни, заговорите со мною». Дворцы, улицы, церкви, колонны и обелиски, почему вы молчите? Ja, es ist alles beseelt, или «здесь всё воодушевлено, – восклицает поэт, – но почему-то молчит». Причина этого молчания совсем не та, экзистенциальная, о которой писал печальный Шатобриан, когда изображал Рим как «огромное кладбище веков»; она заключается в том, что ни в одном еще окошке Гёте не увидел пока того «прелестного создания» (das holde Geschöpf), которое зажгло бы и ободрило сердце путешественника. А ночи в Риме светлее, чем дни на Севере.

Конечно же, это создание очень быстро находится. «Не сожалей, дорогая, – говорит ей поэт, – что мне отдалась ты так скоро». Неужели ты думаешь, что Венера долго раздумывала, когда увидела прекрасного Анхиза (между прочим, по Вергилию, одного из праотцев римского народа), или что сомневалась Рея Сильвия, когда к ней приблизился Марс? О последней истории Гёте тоже вспоминает не случайно. Рея Сильвия – мать близнецов Ромула и Рема, основателей Города, которых вскормило молоко Капитолийской волчицы, «волчицы с пастью кровавой», как говорится у Гумилёва. Velabro – место, на которое указывается, что именно здесь нашла она малышей, тоже неподалеку. Вот уже пятнадцать с лишним веков там находятся церкви San Giorgio in Velabro и Santa Maria in Cosmedin. В Риме всё, вся история – рядом.

Поэт ужасно не любит собак, их лай его, вечно занятого работой, страшно раздражает, но одного пса он почти обожает – это собака его соседа на Corso, лай которой поздним вечером возвещает о приближении Фаустины, когда [она] тайно крадется к своему возлюбленному. Всякий раз, восклицает Гёте, когда этот пес залает, «я вспоминаю, как ждал и как дождался ее»… Поэт всё время повторяет, что в Риме его не оставляет радость. O wie fühl ich in Rom mich so froh! – «Каким радостным чувствую я себя в Риме!» Классическая земля вдохновляет его, не только поэта, но и художника; перелистывая страницы трудов древних авторов, он всё время чувствует «новое наслаждение» – neue Genuß.

Он наблюдает за тем, как возвращаются после работы домой усталые жнецы, вспоминает античные мифы, а однажды отправляется на виноградник к своей подруге. Тут, однако, его ждет разочарование: по винограднику, как-то смешно кривляясь, разгуливает дядюшка Фаустины, и поэтому поэт исчезает: «Он отпугнул [того], что крадет плод и племянницу враз…» «Ах, почему ты сегодня, любимый, не был на винье?» – спрашивает его подружка. Сцена комическая: «дядюшка» оказывается простым пугалом, а кривлялся он, потому что оно раскачивалось на ветру. Свидание сорвалось, однако ж поэт утешает своего читателя, рассказывая, что все ночи напролет он занимается со своей возлюбленной любовью, но «мы не целуемся только, ведем и серьезные речи»… Фаустина – не просто подружка, это настоящий друг…

Еще одно ключевое слово «Римских элегий» – glücklich (счастливый, а вернее, «я счастлив»). Разрешите мне, жители Рима, восклицает поэт, разрешите мне это счастье (das Glück), а ты, моя песня, расскажи, наконец, «о прекрасной тайне одной счастливой пары» – Eines glücklichen Paars schönes Geheimnis zuletzt. Именно этим аккордом заканчиваются «Римские элегии». «Счастливая пара и ее прекрасная тайна» – вот главная тема книги.

Гёте, особенно по меркам XVIII века, уже немолод – ему тридцать восемь лет, он – человек с положением, его изображают на портретах, и эти портреты раскупаются. И вдруг такая выходка: адресованный всем без исключения рассказ не о любовных утехах, а именно о счастье, что он переживает с девушкой, которую он попросту взял на содержание, с девушкой, которая теперь может ездить в карете и ходить в оперу, потому что ей платит богатый немец. Но если бы он рассказал о девушке благородного происхождения (а возможно, всё было именно так), скандал был бы еще больше. На дворе XVIII век, и компрометировать девушек из хорошего общества не дозволяется.

«Римские элегии». Что это, шутка, что-то вроде провокации (при Августе Овидия за такие стихи навсегда выслали из Рима на Север, а Гёте в Веймаре остается вторым человеком после герцога), пощечина общественному мнению или, быть может, просто филологический опыт? И этого исключать тоже нельзя, потому что книжка эта полна скрытых цитат, аллюзий, намеков и реминисценций не только из Проперция, у отрывочных текстов которого (как и у Гёте в «Римских элегиях») нет никогда ни начала, ни конца. Есть здесь и аллюзии на отшлифованные стихи грустного Альбия Тибулла и на элегии всегда красноречивого Овидия.

Это своего рода блестящий (в лучшем смысле этого слова) и драгоценный сплав из всего того, что было в римской элегии эпохи Августа… Сплав? Что-то вроде постмодернистской игры? Не знаю. Но могу сказать одно: читать эту книжечку упоительно – аромат счастья действительно разлит на ее страницах. Счастья безоблачного, южного, римского, настоящего, полного. Все действующие лица в этих стихах давно уже умерли, а что касается Фаустины, нельзя утверждать даже то, что она вообще существовала: не забудьте, что faustus по-латыни – это «счастливый», значит, Фаустина – просто «счастливица», «та, что переживает счастье».

В начале второй книги своих Amores Овидий говорит, что читатель в его стихах непременно узнает «собственной страсти черты». И изумленный (miratus) воскликнет, quo… ab indice doctus composuit casus iste poeta meos, «узнав, от какого доносчика пересказал этот (с некоторым оттенком презрения) поэт всё, что происходит со мной». Стихи становятся зеркалом, в котором каждый узнает, а кто-то и с горечью не узнает самого себя.

Но это не просто зеркало. «Римские элегии» как магнит притягивают к себе читателя. Овидий, если быть честным, слишком риторичен, у Гёте этого нет – здесь каждое слово живо, каждое слово на месте, хотя поэт, кажется, не прикладывал к этому никаких усилий, и каждое слово здесь на вес золота. И это при том, что, приехав в Рим, Гёте считал себя скорее не поэтом, а художником. Это Анжелика Кауфманн убедила его, что живопись для него не главное. Каждое слово здесь стоит иных целых романов. Это – поэзия. Будете в Риме, не забудьте навестить Гёте в его квартире на via Corso, 18…

Нужно позвонить в звонок, и вам непременно откроют. Постучите в дверь на третьем этаже, и за ней обнаружите комнаты с видом на внутренний дворик, весь заросший южными растениями, и выставку каких-нибудь чудных пейзажей. Самого господина советника дома вы, увы, не застанете. Он где-нибудь в Caffe Greco пьет кофе и пишет стихи Фaycтинe…

Акварели

«Около четырех часов пополудни, – пишет Диккенс в “Картинах Италии”, – мы въехали в Вечный город через Porta del Popolo». Именно так попадали в Рим все без исключения иностранцы, пока не была построена железная дорога и открыт вокзал Termini. И Гёте, и Стендаль, и Гоголь тоже попали в Рим по этой дороге.

Пройдя через эти ворота, путешественник сразу оказывался на площади с двумя одинаковыми церквями, одна из которых возведена на месте мавзолея Нерона, а затем – на via del Corso, узкой, шумной, ведущей к самому центру города. Corso – улица магазинов, есть здесь и книжный магазин, устроенный под землею, прямо под площадью, на которой стоит колонна Марка Аврелия. Часами тут можно рыться в книгах – стихи, проза, история города, криминальные романы, детская литература, история, лингвистика, путешествия. А дальше? Направо – Пантеон и церковь Santa Maria sopra Minerva, а налево – piazza di Spagna и Caffe Greco.

В стеклах и старых зеркалах длинного зала Caffe Greco, кажется, мелькают тени его завсегдатаев: Гёте, Берлиоза, Стендаля и Андерсена. Последний жил прямо над кафе, а Стендаль, в свой последний приезд в Рим, – в соседнем доме. Да и Гоголь жил неподалеку… Колченогие столики с ножками в виде львиных лап и мраморными досками, официанты во фраках…

Вечереет. Фонтан на piazza di Spagna шумит, и шумят туристы на лестнице, ведущей с площади наверх, к французской церкви Святой Троицы, а здесь – тихо. И дымится горячий капуччино, словно не было двух столетий, отделяющих нас от Гёте. Вечереет и становится холоднее. Извозчик на площади на спину своей лошадки накидывает клетчатый шотландский плед, потому что и ей стало зябко, а здесь, за чашкой горячего капуччино, где Андерсен дописывал свои сказки, здесь, где Гёте задумывал свои «Римские элегии», здесь только слышится susurro – шепот посетителей, уютно болтающих друг с другом…

Вишневого цвета обои, потухшее золото старых рам и изрядно потемневшие картины… Это не стилизация, не «новодел», это не игра в прошлое, это просто то самое кафе… Fugerit invida aetas, или «бежит завистливое время», как говорит Гораций, а в старых зеркалах всё равно отражается насмешливая тень Гоголя и величественный профиль Гёте. Кофе остывает. Лошадка согрелась под пледом и весело побежала домой; только туристов на площади не становится меньше.

Caffe Creco… Susurro… Остывший капуччино и важный англичанин в пальто цвета беж, который, кажется, так похож на посла его величества при Святом Престоле. Но всё это было давным-давно, ушло уже не одно поколение – fugerit invida aetas. Хорошо помечтать иногда под вечер над чашкою кофе, но пора возвращаться домой. Ваш капуччино совсем остыл, господин мечтатель. Suo conto. Buona sera…

Лестница вся в цветах, тысячи туристов, пальмы… Пять пальм на piazza di Spagna как-то особенно напоминают о Юге, об оазисах Туниса или Алжира. Лестница, единственная в мире… А наверху – французская церковь.

«Вечером ездил, – пишет в своих записках Порфирий (Успенский), – в женский монастырь, называемый Trinità dei Monti, и тут слышал случайное пение мирских воспитанниц. Между прочим, они пели по-гречески Κύριε ἐλέησον. Напев их я затвердил тут же, так что в бытность мою в Киеве мои певчие точно спели Κύριε ἐλέησον, как они. Воспитанницы, уже взрослые, все в белых платьях, стояли пред алтарем за железной сквозной решеткой и не оборачивались. Посему нельзя видеть было их обличий. <…> Выйдя из церкви, я думал, что умны те родители, которые отдают дочерей своих монахиням для воспитания и обучения. Монахини сеют доброе семя на девственной почве. Что же вырастет? Вера в Бога, любовь к Нему и надежда на Него. Croyez donc, jeunes filles, aimez, espérez et poursuivez votre route en paix».

Так писал полтораста лет тому назад мудрый русский монах и ученый – Порфирий из Костромы, сын псаломщика, ставший архиереем. И продолжать или анализировать тут ничего не нужно…

Лестница вся в цветах… Белая, мраморная и лучистая…

«Здесь Христос предстал на пути своему бегущему наместнику», – так пишет Франческо Петрарка в одном из отправленных из Рима писем, упоминая о том, что ему довелось побывать в церкви, называющейся Santa Maria in Palmis. В церкви, построенной на Аппиевой дороге, на том самом месте, где, как говорят, апостолу Петру, бежавшему было из Рима от верной смерти, явился воскресший Иисус. Quo vadis – «Куда ты идешь?» – спросил Его Петр и услышал в ответ, что Он идет в Рим, чтобы снова быть распятым.

И тогда Петр понял, что ему не следует бежать от казни, и вернулся в Рим, где был распят «стремглав», что значит головою вниз. Quo vadis… Петр был распят на Яникуле, там, где Браманте построит потом чудный маленький Tempietto, а похоронен в низине, близ стадиона Нерона, где впоследствии Константин воздвигнет базилику – базилику, на месте которой теперь возвышается San Pietro.

А в маленькой церкви, стоящей на дороге в город, и сейчас хранится камень, на котором в том момент, когда Он встретил Петра, будто бы отпечатались ступни Иисуса… Ступни по-латыни – palmae, отсюда и название in Palmis. Камень, конечно, довольно поздний, но, вероятно, воспроизводящий более древний и не дошедший до нас оригинал. Камень этот – своего рода икона, зримый и ощутимый наощупь след Воскресшего Иисуса на брусчатке Аппиевой дороги, след, к которому может прикоснуться каждый, верный знак того, что il Signore è veramente risorto, или «воистину воскресе Господь», как говорится в Евангелии от Луки.

Veramente… Veramente… Veramente… Именно так, наверное, перекликаются пасхальным звоном тонкие колокола, когда в руках у молящихся горят пасхальные свечи – Buona Pasqua…

«С высоты Святой Троицы на Горе далекие колокольни и здания предстают словно незаконченные наброски художника», – пишет Шатобриан. Не случайно во все времена его истории в Рим всегда приезжали художники – не только копировать древние статуи и картины великих мастеров, но просто бродить по городу, выбирая наиболее живописные его места для своих набросков.

Одним из таких художников был Гёте. Именно рисовать приехал он в Рим, считая живопись главным делом своей жизни. Это только проницательной Анжелике Кауфманн, у которой близ Piazza di Spagna Гёте регулярно бывал в гостях, живя в Риме, удалось убедить господина советника, что ему надо заниматься литературой. И вот тогда Гёте взялся за «Фауста»…

Миниатюрный слоник с 1667 года терпеливо держит на своей спине египетский обелиск. Он стоит на небольшой площади перед белым фасадом церкви Santa Maria sopra Minerva. Стоя на площади, никогда не подумаешь, что внутри тебя ожидает готический собор, причем единственный в Риме… Когда-то здесь был храм римской Минервы – на его развалинах христиане построили церковь; было здесь и святилище Исиды. А теперь – синее небо в золотых звездах… И уходят острые готические своды в это синее-синее небо, как и наша душа, которая здесь как-то особенно возносится горé, или in alto…

In alto i cuori, или «Горé имеем сердца», – провозглашает священник во время обедни. И действительно, здесь сердца устремляются ввысь, и дышится легко. Есть церкви, пребывание в которых действует удивительным образом освобождающе, – к ним принадлежит и Santa Maria sopra Minerva… Тут же, сбоку от алтаря, там, где находится написанная Фра Беато Анджелико Мадонна, – его могила, того Джованни да Фьезоле, о котором писал наш Гумилёв:

 
Но всё в себя вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
 

Фра Беато… К мраморной плите на его гробнице прислонены детские рисунки… Детские акварели… Покровитель художников – и детские опыты. Удивительно, но суровые доминиканцы, которые хозяйничают в этой церкви, это разрешают… И вспомнилась мне наша больница и рисунки наших детей… Ксюша Курепина… Женя Жмырко… и другие. А доминиканцы в белых сутанах продают четки и следят за порядком… A te, Signore, elevo l’anima mia, Dio mio, in te confido… «К Тебе, Господи, возношу душу мою, на Тебя, Боже мой, уповаю»…

Говоря о церквях, которые ему удалось осмотреть в Риме, Гёте пишет: «В какой восторг должен быть приведен глаз и ум, когда при каком бы то ни было освещении охватишь взором, будто немую музыку, эти многообразные горизонтальные и тысячи вертикальных линий, прерывающие и украшающие друг друга…» И далее: в эти минуты «всё, что есть в нас мелкого и ограниченного, не без боли поднимается и отрывается от нашей души».

Был Гёте и в греческой католической церкви Святого Афанасия (она находится на via del Babuino, буквально в двух шагах от его римского дома); здесь он присутствовал на богослужении в день, как он сам говорит, Трех Царей – 6 января, когда мы, православные (а следовательно, и греко-католики) празднуем Богоявление. «Сегодня, – пишет Гёте, – я смотрел и слушал литургию по греческому церковному обряду. Он мне кажется строже, обдуманнее и между тем доступнее латинского».

На каменной стене одной из вилл на Яникуле красуется множество надписей… Claudia, ti amo… «Я люблю тебя, Клаудиа»… Marcella, ti amerò sempre… «Марчелла, я буду любить тебя всегда»… Sempre («всегда») здесь, в этих надписях, сделанных пятнадцатилетними мальчишками, которые еще не знают, просто не знают, чтó такое время, звучит как-то особенно… Поэзия… Своего рода Ars amandi Овидия, но в современном исполнении.

А совсем в другом месте Рима, на другой, городской стороне Тибра мрачно возвышается мавзолей Августа. Построенный по египетскому образцу, он имеет форму круга диаметром 87 метров (почти в два раза больше, чем у Пантеона!). В XVIII веке внутри него устраивались концерты и театральные представления, а теперь он стоит заброшенный и давно не реставрировавшийся, сверху заросший кипарисами…

Он глубоко врос в землю, и поэтому, чтобы обойти его вокруг, нужно спуститься вниз по ступеням. Площадь вокруг него обстроил Муссолини, что чувствуется сразу по безупречно «советскому» стилю, напоминающему о станциях московского метро: веселые труженики с серпами и молотами и т. д.

На площади довольно много машин, а внизу, у подножия мавзолея, всегда тихо. Встретившись во время обеденного перерыва, двое: он – в офисном костюме, она – сама строгость в стиле top management, здесь, забыв обо всём, целуются взасос… И я, случайный свидетель этого свидания, пытаюсь спрятаться – и не могу, потому что на сделанной в тот день фотографии запечатлены и они, только до того момента, как они начали целоваться… Furtivus amor, как говорят римские поэты, «украденная любовь» – так, наверное, нужно сказать по-русски… И на площади императора Августа, и на склонах Яникула… Словно о них писали Тибулл и Овидий…

«Италия, – говорит Владимир Вейдле, – не музей, и жизнь ее – не театральное представление… но прошлое слилось с ней самой, с узором ее берегов, с течением рек, с волнистой линией гор…»

И сегодняшние римляне – всё те же, кому адресовал Овидий свои элегии… И то же сердце бьется под отглаженным пиджаком коммерческого директора, что билось когда-то под белою тогой римлянина… Marcella, ti amerò sempre…

«У греков, – пишет А.Ф.Лосев, – пластика возникает на основе слияния идеально-личного с природным, у римлян сливается идеально-социальное с природным, и возникает у них не пластика живого человеческого тела, но пластика живого социального организма». Как ни к чему другому, эти слова применимы к Колизею. «Никогда в своей жизни я не видел, – пишет Рёскин, – ничего такого безобразного, как Колизей». Действительно, это сооружение может отталкивать. Именно тем, что в нем нет ничего, что было бы связано с живым человеком.

В своей работе «Римское чувство красоты и его образы» Лосев вообще постоянно подчеркивает, что у римлян всё социально… Как этот самый Колизей. В римской социальной идее, пишет Алексей Федорович, «нет личностных глубин, нет теплоты человеческих чувств, того живого и алогического корня, который уходит в неведомую, хотя и родную, интимную глубину человеческой души». И снова это всё о Колизее – об огромном, грязно-сером, давящем, не оставляющем человеку ничего своего, личного. О Колизее, который вызвал такое резкое неприятие у Рёскина.

А вообще это невероятно трудная задача – писать о Колизее, ибо о нем писали все, сказать что-то свое почти невозможно… Череп стоглазого исполина – того самого мифологического Аргуса, что стерег превращенную в корову Ио… Именно череп, брошенный прямо на дороге и наполовину вросший в землю. Как писал в «Римских элегиях» Иосиф Бродский, «и Колизей – точно череп Аргуса, в чьих глазницах облака проплывают»…

Хорошо, что рядом – Форум с его освещенными солнцем колоннами и арками, с его буйной растительностью и церковью Космы и Дамиана, построенной на том самом месте, «где жил знаменитый врач Гален и где собирались врачи». Так пишет Порфирий (Успенский). Не от этого ли мученики Косма и Дамиан почитаются как покровители медицины? Почти при всех медицинских факультетах, особенно в Германии, всегда устраивались церкви или часовни именно святых Космы и Дамиана.

Побывавший в Риме в середине XIX века епископ Порфирий (Успенский) был ученейшим монахом и специалистом в области древних христианских рукописей, византиноведения и востоковедения… Он умер в 1885 году, похоронен в Новоспасском монастыре в Москве и признан одним из самых блестящих русских ученых-гуманитариев XIX века.

«Множество вечнозеленых растений еще больше усиливает иллюзию вечного лета, какую создает зимой в римских садах мягкий климат.

Необыкновенно стройные сосны стоят так близко друг к другу, что их пушистые густые кроны образуют как бы лужайку в воздухе, которая открывается восхищенному взору того, кто поднялся настолько высоко, чтобы это увидеть. Под защитой зеленого свода тянутся вверх и более низкие деревья». Так писала о римской зиме мадам де Сталь. «Обними чистый воздух, а-ля ветви местных пиний», – это сказал Иосиф Бродский.

Трудно сказать, когда в Риме наступает весна, потому что цветы действительно появляются здесь уже в феврале, «вспыхивая на оградах» и превращая их в украшенные гирляндами рамы для прекрасной картины, имя которой – Roma.

«Если современный Рим обнаруживает себя собором Святого Петра и всеми своими шедеврами, то Рим античный противопоставляет ему свой Пантеон и все свои развалины. Если один заставляет спускаться с Капитолия своих консулов и императоров, то другой выводит из Ватикана длинную чреду Римских Пап. Тибр отделяет одну его славу от другой. Но – покрытые одной и той же пылью – Рим языческий всё более и более погружается в свои гробницы, а Рим христианский мало-помалу вновь нисходит в катакомбы, из которых он вышел», – так писал Шатобриан, побывавший в Риме летом 1803 года. «Рим дремлет среди своих руин», – считает Шатобриан. Рим умирает и уходит в прошлое…

29 июня, в день святого Петра, Шатобриан был на праздничном богослужении в San Pietro. «Папа – фигура замечательная: бледный, печальный, по-монашески благоговейный, все злоключения церкви отражены на его лице. Служба была прекрасной, а временами трогала до глубины души, но пели средне, а церковь была пуста (déserte), народа не было».

Вообще, déserte (пустой, покинутый, брошенный) – ключевое слово для Шатобриана. Рим – это покинутый жизнью город, который «дремлет среди своих руин», несмотря на illumination et de feu d’artifice, которые вечером в канун Петрова дня видел Шатобриан в Риме. Устраивать эту иллюминацию и фейерверки начал еще Микеланджело. Шатобриан смотрит на Форум из окон Капитолия (вернее, одного из дворцов на Капитолии), откуда открывается весь Форум. Это «огромное кладбище веков с их надгробными памятниками, несущими на себе дату кончины каждого»… Луна «освещает улицы без жителей, запертые садики, площади, сады, в которых не гуляет никто, монастыри, где больше не слышатся голоса монахов, жилища затворников, что так же оставлены всеми, как и портики Колизея»…

Так писал Шатобриан в начале XIX века. Но Рим сегодня – это прежде всего мотороллеры… Тысячи, если не сотни тысяч мотороллеров, что наполняют улицы города и в часы пик… Мотороллеры, которым не страшны никакие пробки, – они наполняют улицы страшным шумом, но придают движению и вообще всему, чтó происходит в Риме, особую динамичность… Всё течет, всё летит, всё гудит – вот он, urbs aeterna, Вечный город. Вечный, наверное, прежде всего потому, что вопреки предсказаниям Шатобриана он не стареет… И летит вперед на мотороллере сегодняшний студент одного из бесчисленных университетов Рима, летит на свидание к своей подружке, а у обоих в сумках и тексты древних авторов в оригинале, и конспекты по дифференциальному счислению, и какие-то бесконечные сидиромы, дискеты и т. д. В Риме любят, в Риме учатся, в Риме живут и шумят, и Вечный город не собирается умирать…