Текст книги "Беседы о литературе: Запад"
Автор книги: Георгий Чистяков
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
Беседа пятая
29 июля 1997 года
Когда-то, в конце XVIII века, Вольтер злорадно заметил, что слава Данте будет расти тем больше, чем меньше его читают. Не только Вольтер, но и многие итальянские писатели той эпохи считали, что в их время Данте уже не читают (подчеркиваю: речь идет о конце XVIII – начале XIX века). Пройдет еще сто лет, и в первой половине XX века Бенедетто Кроче напишет: «Всё религиозное содержание “Божественной комедии” для нас уже мертво»[47]47
Цит. по: Мережковский Д.С. Данте. Томск, 1997. С. 6.
[Закрыть]. Так считает видный итальянский философ и литературный критик. В это же самое время в одной из своих последних книг Дмитрий Сергеевич Мережковский пишет о Данте совсем по-другому. Он говорит: «Данте воскреснет, когда в людях возмутится и заговорит еще немая сейчас или уже заглушенная, не личная, а общая совесть. Каждый человек в отдельности более или менее знает, что такое совесть. Но соединения людей: государства, общества, народы, – этого не знают вовсе или не хотят знать…»[48]48
Мережковский Д.С. Данте. Томск, 1997. С. 8.
[Закрыть] И вот, по мнению Мережковского, когда общество задумается над тем, что такое совесть, – тогда возьмутся за Данте, тогда начнут его читать по-настоящему, а не так, как его читают сегодня, поражаясь его языку, поражаясь его поэтике, фигурам речи, красоте слога, звучности терцин, восхищаясь яркостью его образов, скажем, в «Аде», когда описываются Паоло и Франческа, и в каких-то других местах. Нет, говорит Мережковский, когда в обществе заговорит совесть, тогда к Данте обратятся именно как к учителю. И действительно: именно сейчас, в конце XX века, с каждым десятилетием становится всё более и более современным как раз духовное содержание «Божественной комедии».
В самом начале первой кантики, в начале «Ада», Беатриче обращается к Вергилию, который не может понять, зачем она с высот Рая спустилась к ним в Лимб, в начало Ада. Беатриче говорит:
Что касается слова «сокровенный», когда речь идет о вреде, то оно подставлено Лозинским в переводе. У Данте этого слова нет. Речь идет о том, что бояться можно и нужно только одного – того, что наносит вред другому, того, что наносит вред ближнему. Вот этого надо бояться. Всё остальное – не страшно. А то, что наносит вред ближнему, и есть грех. Таким образом, грех, которого больше всего надо бояться, с точки зрения Данте, заключается в том, что человек fare altrui male – делает ближнему плохо.
В Аде находятся те, кто были скупы, то есть не тратили денег на других, или, наоборот, расточители, которые тратили их только на себя. В Аде находятся те, кто применял к ближним насилие. Вот как об этом говорится в XI песни «Ада»:
Forza, «сила», и frode, «обман»… Они губительны для ближних, губительны для другого: altrui contrista. Какие-то ныне оказавшиеся в Аде фигуры насильно лишали людей жизни. Другие насильно лишали людей имущества – и тоже попали в Ад. Здесь зачинщики раздора и, наконец, предатели: предатели своих друзей и тех, кто просто им доверился. В сущности, здесь, в первой кантике «Божественной комедии», Данте дает ответ на вопрос, что же такое грех. Грех, с его точки зрения, – это именно то, что наносит вред или приносит зло другому. Вот, наверное, очень, с одной стороны, важная, с другой – современная богословская мысль – мысль, за которой стоит Дантово видение человечества как сообщества, в котором все связаны друг с другом. Грех – это зло, нанесенное другому.
Эпикур, как говорили его ученики, еще в античные времена избавил человечество от страха перед смертью. Каким образом? Он убедил своих читателей в том, что между нами и ею, между людьми живыми и смертью нет ничего общего. «Пока есть мы, нет ее, а когда приходит она, нас уже нет», – говорил Эпикур и воспитывал своих учеников и последователей так, чтобы они о смерти просто не думали. Данте дерзновенно хочет избавить человека от Ада. Но пойти путем Эпикура он не может. Не может он пойти и путем мыслителей XVIII века, утверждавших, будто всё, что касается Ада, вымышлено безграмотными людьми и относится к области фольклора. Он не может пойти этим путем, потому что знает: Ад не выдуман для устрашения простодушных – он вполне реален. Но как же спасти от него? Как спасти от Ада человека? Беатриче, видя, что Данте уже погибает от своей греховности (в сущности, с этого и начинается «Божественная комедия»), посылает за ним, за своим поэтом, Вергилия, чтобы тот провел его через Ад – живого, еще пока не умершего.
Что же касается самого Данте, то он, создавая свою поэму, становится Вергилием для каждого из нас, своих читателей. Живьем он проводит через Ад своего читателя, чтобы тот при жизни, пока есть еще время для исправления, почувствовал, что измениться действительно необходимо. На тот факт, что Ад, через который проводит Данте своего читателя, заключает в себе не только покойников, указывает сам поэт. Встречая, как об этом говорится в XXXIII песни, тень, он спрашивает: «Кто ты?» И получает ответ:
«Я – инок Альбериго, – он сказал, —
Тот, что плоды растил на злое дело
И здесь на финик смокву променял».
«Ты разве умер?» – с уст моих слетело.
И он в ответ: «Мне ведать не дано,
Как здравствует мое земное тело.
Здесь, в Толомее, так заведено,
Что часто души, раньше, чем сразила
Их Атропос, уже летят на дно».[51]51
Ад. XXXIII, 118–126.
[Закрыть]
Затем Данте встречает еще одного предателя:
Итак, вот они, два человека: отравитель Альбериго и Бранка д’Орья – они еще живы и уже в Аде. Данте зовет каждого из нас пройти через Ад до смерти, чтобы успеть измениться, успеть вырасти из своего греха и победить его, успеть исправить последствия своей греховности. В лица тех, чьи образы он рисует в кантике, посвященной Аду, он предлагает нам, читателям, всмотреться, как в зеркало:
Чтó главное здесь, в Аде, который изображает для нас Данте? Здесь царит ненависть, тени здесь ненавидят друг друга. Чем ниже, чем глубже спускается поэт – тем ненависти больше, так что иногда даже и Данте (он тоже грешник) заражается этой ненавистью. Но здесь не горят от ненависти: здесь замерзают от нее. В отличие от фольклорного образа Ада, где именно горят, здесь вмерзают в лед, здесь с каждым шагом становятся всё холоднее и холоднее. И ужас охватывает читателя именно от того холода, которым веет со страниц Дантова «Ада».
Одним из последних Данте встречает в Аде тень графа Уголино. Уголино интриговал против своего родственника, предал его, но сам стал жертвой архиепископа Руджери. Архиепископ велел замуровать Уголино, двух его сыновей и двух внуков. И, замурованные, они – сам Уголино, отец и дед, и четверо мальчиков – умерли от голода. Сам несчастный граф рассказывает о том, как умирали его дети:
Дни шли за днями: умер один, потом другой, третий.
Он, кажется, жертва. Разве место ему здесь, в Аде? И отчего вообще он, жертва злобного человека, оказался тут? Почему он обречен на муки? На эти муки обрекла его дикая ненависть к палачу собственных детей. Ненависть и злоба наполняют всё его существо. И Данте изображает нам его, Уголино, грызущим череп архиепископа Руджери. Эти ненависть и злоба и загоняют человека в полный тупик. И еще гордыня, уверенность в своей правоте. Ничего более страшного нет. Из Ада, как верит современный Данте христианский мир, из Ада, как в это верит и сам Данте, действительно нет выхода. Мережковский, которого я уже цитировал, однажды заметил, что главная цель Данте заключается не в том, чтобы что-то сказать людям, нет, она заключается в другом: в том, чтобы что-то сделать с людьми, изменить их души и судьбы мира. Это уже не только поэзия. Это дело Данте. И Данте совершает это дело. Он спускается вместе со своим читателем в Ад, становится для своего читателя Вергилием, для того чтобы спасти человека от вечной муки, пока он еще жив.
Продолжая размышления вслух о «Божественной комедии» Данте, о его творчестве и вере, о его жизненном пути и о его деле, я сегодня беседовал с вами, родные мои, о первой кантике его поэмы – о нисхождении в Ад вместе с Вергилием, о той части, которая, как мы уже говорили раньше, наверное, ярче всех остальных, о той кантике, которую можно, используя современный язык, назвать кинематографической, потому что Данте действительно доходит до кинематографического уровня, рисуя яркие и именно зрительные образы. Но, надеюсь, мне удалось показать вам, что не только в яркости образов здесь дело. Картина Ада, которую представляет нам Данте, чрезвычайно глубока с точки зрения его веры, нашей веры, с точки зрения, если хотите, богословской. Нисхождение в Ад – это жизненный подвиг Данте, совершённый для нас, его читателей.
Я хочу Вам выразить глубочайшую благодарность за Данте. Я никогда не слышал такого глубокого анализа, хотя учился в Литературном институте, – анализа с такой точки зрения.
Спасибо Вам. Знаете, я всё-таки думаю, что мы, люди XX века, во многом оказались под влиянием и Бенедетто Кроче, о котором я говорил сегодня, и еще раньше – Вольтера, Шатобриана и других мыслителей прошлого, которые постоянно подчеркивали в Данте именно поэта, именно мастера слова, именно создателя нового литературного итальянского языка и которые почему-то не хотели видеть в Данте мыслителя. Одним из первых, кто задумался о Данте именно как о мыслителе, был Осип Мандельштам. Я имею в виду его «Разговоры о Данте». Мне сегодня захотелось подумать о Данте именно как о верующем человеке, как о христианине и богослове. Напомню вам, что Данте был не просто верующим человеком. Данте, как говорит один из его биографов, еще в ранней юности, «будучи отроком, уже влюбился в Священное Писание»[56]56
Цит. по: Мережковский Д.С. Данте. Томск, 1997. С. 27. Упоминаемый биограф – Франческо да Бути (1324–1406).
[Закрыть]. Данте в ранней юности был послушником в братстве святого Франциска. И когда он умер, то его родственники и друзья узнали, что он был францисканским терциарием, то есть членом Третьего ордена меньших братьев.
В связи с тем, что Вы вторую передачу подчеркиваете роль Беатриче в рассмотрении Данте всех этих вопросов бытия, я хотела бы спросить у Вас, не сравнивал ли кто-нибудь его с другим поэтом: с нашим Пушкиным, для которого Наталия Гончарова была то же самое, что Беатриче для Данте? Только здесь семья состоялась, даже семья с детьми. А у Данте не состоялась: девушка умерла молодой. Однако и в том и в другом случае взрослый мужчина оценивает вопросы мироздания, а они как бы отражаются у него от личности юной женщины. Другое дело, что Пушкину пришлось заплатить своей жизнью и тем самым показать, как это на самом деле бывает в жизни, а у Данте имеет место исключительно литературное произведение.
Спасибо. Я понимаю Вашу мысль, но я бы всё-таки не пошел сегодня этим путем. Конечно же, в жизни очень многих художников – не только в жизни Данте или Александра Сергеевича Пушкина – огромную роль играет и огромное место занимает любовь: личные отношения с девушкой, с невестой, с женой. Или как у Данте с Беатриче, которую он встретил девяти лет. Это совершенно ясно. Но у Данте Беатриче занимает какое-то совершенно особое место. Он неоднократно говорит о том, что он погибал и уже почти погиб, что грех его уже засосал, как ледяная трясина в глубинах Ада. Но Беатриче решила спасти его и спасла.
Поэтому Беатриче, с момента смерти которой к тому времени, как Данте начинает «Божественную комедию», прошло уже десять лет, занимает в творчестве Данте совершенно особое, уникальное место. Быть может, второго такого случая в истории мировой литературы нет вообще.
Почему при Вашем уровне знаний о Данте Вы не хотите рассмотреть образ Беатриче как прототип Прекрасной Дамы? Вспомнить Владимира Соловьёва, католиков, к которым и Вы, православный священник, неравнодушны? И поэтому поговорить о разнице между православным исповеданием Девы Марии и экстатической формой ее восприятия у католиков?
Спасибо Вам. Но что касается Беатриче, то она не Матерь Божья, она не Богородица. И Данте постоянно подчеркивает эту разницу. Более того, образ Марии, Пречистой Девы, Матери Божьей занимает совершенно особое место у Данте в «Божественной комедии», и мы об этом с вами говорили и даже читали в переводе Лозинского ту замечательную молитву, которая приводится в «Божественной комедии» и с которой Данте обращается к Матери Божьей.
Что же касается Беатриче как Прекрасной Дамы, то тут и говорить не о чем. Совершенно естественно, что Беатриче – это Прекрасная Дама поэзии Данте. Как у каждого поэта того времени, так и у Данте была та Дама, которую он воспевал. Об этом он очень подробно рассказывает в «Новой жизни». Что же касается Прекрасной Дамы, скажем, в стихах Блока, на которые Вы, вероятно, делали намек, то всё-таки напоминаю Вам, что Блок был православным человеком.
Наконец, Владимир Сергеевич Соловьёв, когда говорил о Вечной Женственности, да, он, вероятно, в чем-то шел вслед за Данте. И один из его учеников и последователей, отец Сергий Булгаков, кстати говоря, протоиерей – не католик, а православный, временами очень резко высказывавшийся в адрес католического богословия, – вот отец Сергий Булгаков как раз видит в Данте именно софийный образ. Для него «Божественная комедия» тем и дорога, что в своей поэме Данте уже говорит о том, чтó потом назовет словом «софийная» отец Сергий.
Сегодняшняя передача близка к практике обычного христианина: и обратная связь между живыми и умершими, как между Данте и Беатриче, и то, что самый страшный грех – ненависть к ближнему. Это новозаветное нам напоминание. Спасибо, что Вы помогли это увидеть в Данте.
Вы абсолютно правы. И мне кажется, если в «Чистилище» речь идет о молитве живых за усопших, то здесь, в первой кантике, основная тема – это молитва усопших праведников о живых грешниках, та молитва, которая помогает живым грешникам преодолеть свой грех, свою греховность еще при жизни. И, конечно же, Вы правы, что Дантова концепция греха основана не на схоластической науке Средневековья, а именно на новозаветном тексте – на непосредственном обращении поэта к Новому Завету, о котором его старый биограф говорит, что Данте еще в детстве его полюбил.
Как Вы оцениваете оперу Рахманинова «Франческа да Римини» и одноименную симфоническую поэму Чайковского?
Я, честно говоря, не очень хорошо помню «Франческу» Рахманинова. Что же касается «Франчески да Римини» Чайковского, то разговор, конечно, особый совершенно, а времени у нас мало. Но мне кажется, что музыка Чайковского значительно мрачнее, значительно трагичнее и безысходнее, чем та часть кантики, которая посвящена Паоло и Франческе у Данте. У Данте, несмотря на трагизм «Ада», всё-таки то, что говорится о Паоло и Франческе, пронизано каким-то особым светом. К Чайковскому, кажется, это не относится. Вообще, Чайковский много трагичнее, чем мы с вами привыкли считать. Вслушайтесь в его «Манфреда», вслушайтесь в Шестую симфонию. Когда-то Игорь Глебов написал, что вся музыка Чайковского говорит о том, что он не верит в Воскресение[57]57
«Для Чайковского не было религии воскресения – он знал только смерть, ее боялся, но со страстным любопытством в нее всматривался всю жизнь и при этом сопоставлял: любовь и смерть». Цит. по: Глебов И. Чайковский: Опыт характеристики. Пг., 1922. С. 23.
[Закрыть]. Музыка Чайковского – о трагедии конца человеческой жизни, о трагедии смерти, которая непобедима. Данте же говорит нам совсем о другом: он говорит о победе над смертью, он говорит о Воскресении. Вся поэма Данте пронизана верой в Воскресшего, Который не только Сам воскрес, но Своим Воскресением воскрешает и нас – и всех нас приводит к новой жизни.
Как совместить «вечные муки» и то, что энергия зла (по святым отцам) не может быть бесконечной? Ведь если есть «вечные муки», тогда есть второй Бог?
Вот это действительно очень важный вопрос, потому что есть вечность Ада. Это не чье-то частное мнение, а это нечто, о чем прямо говорится в Евангелии: «Тогда скажет им в ответ, – говорится в 25-й главе Евангелия от Матфея, – истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную»[58]58
Мф 25: 45–46.
[Закрыть]. Как понять это выражение: «мука вечная»? Если исходить из того значения слова αἰώνιος, которое имеет место в греческом языке, то, конечно, речь идет о том мучении, которое не имеет конца, о том мучении, которое бесконечно. И это пугает, это настораживает, потому что это как-то вообще не укладывается в новозаветную концепцию зла, в библейскую концепцию зла и в библейскую концепцию Бога, – и здесь вы совершенно правы. Но если этот же самый текст представить себе на арамейском языке, а всё-таки давайте помнить о том, что Христос проповедовал на арамейском, тогда окажется, что слово «вечный» обозначает не что-то касающееся времени, а что-то абсолютное по качеству. Значит, вечная жизнь – это жизнь во всей ее полноте, а мука вечная – это полнота муки, полнота мучения, полнота ужаса. Речь идет, таким образом, не о временнóй вечности адской муки, а об объемности ее ужаса. Но тот полный ужас, тот полный мрак, в который человек погружает сам себя своими грехами, вероятно, всё-таки преодолим во времени, – и арамейский текст Евангелия от Матфея нам мысль об этом подсказывает. Потому что – Вы совершенно правы – ад, или диавол, или зло, не есть второй бог. Ад – это мука вечная, но всё же поэт находит путь, пройдя по которому можно спасти от ада человека. Этот выход заключается в том, чтобы спуститься вместе со своим читателем в Ад до его смерти.
Образы Дантова «Ада» удивительно ярки, и именно «Ад» больше всего переводился не только на русский язык, но и на французский, на немецкий, на английский. Существует примерно в три раза больше переводов Дантова «Ада», чем «Чистилища», или «Рая», или «Божественной комедии» полностью. «Ад» всегда читали больше всего, и больше всего картин написано на темы «Ада», больше всего стихов написано самыми разными поэтами на эту тему. И, тем не менее, эта часть поэмы не только очень яркая, с точки зрения мастерства поэта, с точки зрения ее образов, нет, здесь мы с вами находим и глубочайшее богословие, и реальную аскетику. «Ад» у Данте – я имею в виду эту кантику, первую треть «Божественной комедии» – это та рука помощи, которую нам, живым, протягивает уже давно умерший поэт, для того чтобы мы не пришли «в сие место мучения», для того чтобы спасти нас заранее от тех мук, которые уготованы «диаволу и ангелам его»[59]59
Мф 25: 41.
[Закрыть].
У Пуччини есть опера «Джанни Скикки». Она написана в мажорных тонах, хотя главный герой – грешник, шулер. Быть может, это подсказывает нам, что и такой грешник получит когда-то прощенье?
Я бы увидел здесь что-то другое. «Ад» у Данте написан, как, впрочем, и вся поэма, народным языком. Поэт черпал свои образы из народного сознания, из народной веры, из живых преданий. И что поражает в его рассказе – это его удивительная живость. К сожалению, ее не всегда чувствуешь, когда читаешь Данте в переводе Лозинского. Это замечательный переводчик, человек, для которого работа над «Божественной комедией» стала личным жизненным подвигом, но он всё-таки придал многим местам Дантова «Ада» более литературный характер, чем они имеют. И тот элемент фольклорности, живого, даже временами почти площадного языка, которым пишет Данте, он стер. Поэтому, наверное, читая «Божественную комедию», надо иногда обращаться не только к переводу Лозинского, но и к каким-то другим переводам.
Данте воспринимался своими современниками именно как человек, который действительно спускался в Ад, и не только спускался, но, быть может, иногда спускается в Ад. Шел он однажды по улицам Вероны, и женщина, увидевшая его, сказала подруге: «Вон человек, который сходит в Ад и возвращается оттуда, когда хочет. И приносит людям вести о тех, кто в Аду. – Правду говоришь, – ответила другая простодушно. – Вон как борода его закурчавилась и кожа на лице потемнела от адского жара и копоти»[60]60
Мережковский Д.С. Данте. Томск, 1997. С. 130–131. Мережковский ссылается на книгу Джованни Боккаччо «Жизнь Данте».
[Закрыть]. Но этот анекдот, рассказанный одним из биографов Данте, тем забавнее, что, с одной стороны, в нем его современники видят человека, действительно реально прикоснувшегося к аду, а с другой стороны, в Дантовом-то Аде ведь нет огня, в Дантовом Аде нет ни пламени, ни копоти. В Дантовом Аде – лед и холод, в Дантовом Аде – температура, близкая, как мы бы сказали сегодня, к абсолютному нулю. Именно этот холод Дантова Ада, холод, так непохожий на образ Ада фольклорного, очень важен нам для понимания того, что же такое грех, что же такое вечная мука. Это наше погружение в бесконечный мрак и, подчеркиваю, в бесконечный холод. В лед вморожены грешники Дантова Ада.
И, как ни странно, этот образ ледяного Ада заставляет нас вспомнить об одном из читателей Дантова «Ада» – об одном детском писателе прошлого века, который бесконечно любил Данте: о Гансе Христиане Андерсене. В «Снежной королеве» та болезнь, которой поражен Кай, болезнь его злобности, недоброты, его греховности, тоже изображена через ледышку, попавшую в его сердце. Она обозначена ледышкой, попавшей в сердце и заморозившей его сердце закостенелого грешника, неспособное к горению. Должен найтись кто-то, кто поможет растаять этому льду. И этот «кто-то» может быть послан только Богом.
Один мой знакомый, воевавший под Москвой зимой 1941–1942 года, говорил: «Холод хуже голода. От холода душа скукоживается и перестает быть».
Да, спасибо Вам, это совершенно верно. И здесь есть над чем задуматься. Само собой в наш разговор вошло еще одно имя – имя Андерсена, человека, которого мы считаем автором детских сказок, на самом же деле – очень глубокого, очень оригинального и непрочитанного, родные мои, действительно непрочитанного еще религиозного мыслителя. Андерсен был одним из тех, кто по-настоящему читал Данте, кто по-настоящему глубоко вник в его поэзию, в отличие от тех современников Вольтера или Бенедетто Кроче, которые любили о Данте поговорить, но, в общем, никогда его не читали.
Заканчивая передачу, хочу поблагодарить ту нашу слушательницу, которая обратила внимание на то, что аскетический опыт Данте на самом деле очень близок тому, что мы имеем в нашей отечественной православной духовной традиции. В самом деле, перегородки, которые понастроили люди, как говорил митрополит Платон (Левшин), до неба не доходят. И Данте – это один из тех людей, кто оказался выше всяких перегородок, кто стал и современником, и соотечественником для всех людей в истории, для всех людей на нашей планете. И в Италии XVI или XVII веков, и во Франции XIX века, и в России конца XX века многие и многие люди могут сказать (и это будет верно и справедливо): «Данте – наш современник, и не только современник, но и наш соотечественник».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
