Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

 
                                                                 …Но голову часто
Царь Одиссей обращал на всемирно-светящее солнце,
С неба его понуждая сойти, чтоб отъезд свой ускорить.
Так помышляет о сладостном вечере пахарь, день целый
Свежее поле с четою волов бороздивший могучим
Плугом, и весело день провожает он взором на запад —
Тащится тяжкой стопою домой он готовить свой ужин.[157]157
  Одиссея. XIII, 28–34.


[Закрыть]
 

Так в качестве сравнения Гомером привлекается картинка из жизни землепашца. С могучим плугом он весь день ходит по своему полю, но помышляет о сладостном вечере. Прежде срока он своей работы не прекращает, но когда наконец солнце склоняется к западу, отправляется домой, чтобы готовить скромный свой ужин. Это одно из сравнений. Приведу вам еще одно или два сравнения. У того же царя Алкиноя в беге соревнуются благородные и сильные молодые люди. И вот они побежали подобно тому,

 
                   …какую по свежему полю
Бóрозду плугом два мула проводят…[158]158
  Одиссея. VIII, 123–124.


[Закрыть]
 

Сравнение опять взято из жизни селянина, из области крестьянского труда. В сущности, целую книгу на тему сравнений у Гомера написала Аза Алибековна Тахо-Годи. Это была ее кандидатская диссертация, защищенная, наверное, лет сорок тому назад[159]159
  Диссертация на тему «Поэтические тропы Гомера и их социальный смысл» была защищена А.А.Тахо-Годи в Московском университете в 1949 году.


[Закрыть]. Как большинство диссертаций, она осталась неопубликованной, вышла в свет только в виде одной статьи[160]160
  См.: Тахо-Годи А.А. Структура поэтических тропов в «Илиаде» Гомера // Вопросы античной литературы и классической филологии. М., 1966. С. 45–59.


[Закрыть]. Но, тем не менее, мне представляется, что материал, который был собран в этой работе, чрезвычайно важен, он дает нам возможность увидеть у Гомера то, на что обычно мы не обращаем внимания: жизнь простого человека, которой этот древний поэт любуется и восхищается, жизнь, которая проходит в скромности и среди упорного ежедневного труда. Мы помним, что великим тружеником был и апостол Павел, который любил, показывая свои руки, говорить, что всё, что он и близкие его тратят на свою жизнь, заработано вот этими самыми руками[161]161
  См.: 2 Фес. 3: 8.


[Закрыть].

Если мы перенесемся из Древней Греции сначала в Палестину эпохи апостола Павла, а потом и на Русь эпохи преподобного Сергия, то вспомним, что в Епифаниевом житии преподобного рассказывается о том, как тот трудился на огороде. Когда один крестьянин пришел для того, чтобы спросить у великого старца духовного совета, то его отправили куда-то в огород, где тот увидел монаха в рваном подряснике, который что-то копал и убирал на грядках. Крестьянин пришел обратно возмущенный, потому что ни на мгновение не допускал мысли, что этим тружеником, который возится в огороде, может быть сам преподобный Сергий. Житие сообщает нам в разных местах о том, как преподобный сам таскал воду из-под горы, сам колол дрова, готовил растопку для печки и нес другие труды не только в плане богослужебном и духовном, а именно ежедневно занимаясь физическим трудом. У Нестерова есть целая серия картин, которая так и называется: «Труды преподобного Сергия». На этих картинах святой изображен и с ведрами, и с топором, и с какими-то другими инструментами в руках.

Итак, труд, о котором говорит «Одиссея», любовь к труду простого человека – это будет потом одна из магистральных тем христианства. В этом смысле можно смело сказать, что гомеровская поэзия опередила время, потому что в более поздние эпохи появится очень много размышлений о том, что физический труд портит человека, что такой труд не достоин того, чтобы им занимались умные, благородные люди, способные на что-то большее, чем таскание ведер с водой, пилка дров или вскапывание огорода. Эта идея будет присутствовать потом постоянно в европейской цивилизации. Но вот у Гомера ничего подобного нет, у Гомера бездельник как раз отвратителен своим бездельем, как женихи Пенелопы, а труженик привлекателен именно своим трудолюбием. У Гомера трудятся все: не только простые люди, но и цари, как Одиссей или его отец Лаэрт.

Я напоминаю вам, что мы с вами говорим сегодня о гомеровской «Одиссее», пытаясь понять, нравственна ли эта огромная поэма, на которой выросла греческая цивилизация, выросли десятки и даже сотни поколений, включая христиан первых веков, и прежде всего – тех церковных писателей, которых сегодня мы называем Отцами: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Григория Нисского и многих других.

Еще одна тема, которая красной нитью проходит через всю поэму, связана с тем, как заботится Одиссей о своих спутниках. В самом начале здесь говорится о том, что Одиссей

 
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну сопутников…[162]162
  Одиссея. I, 4–5.


[Закрыть]
 

Эта фраза может быть нами воспринята как своего рода эпиграф ко всей поэме или как звук камертона, задающий тональность всему тому, о чем будет говориться дальше. Читая затем книгу, переходя от песни к песни, мы видим, что Одиссей действительно многократно спасает своих спутников. Так, на острове у Цирцеи, узнав о том, что его спутники превращены злою волшебницей в свиней, он бросается им на помощь. Гермес только потому и помогает ему здесь, на острове Цирцеи, что видит желание Одиссея спасти своих товарищей.

Еще об одной теме, которая развивается в «Одиссее» Гомера, мне бы хотелось сказать хотя бы два слова. Скитаясь и блуждая по всему свету, попадая из страны в страну и всё не имея возможности вернуться на родину, Одиссей желает «видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий»[163]163
  Одиссея. I, 57.


[Закрыть]. Фраза эта из гомеровской «Одиссеи» попала в «Tristia» – сборник элегий римского поэта I века Публия Овидия Назона. Tristia по-русски – «Печальные элегии». Изгнанный Августом из Рима и поселившийся где-то далёко на севере, в Томах, Овидий грустит о Риме, грустит о своем доме и о родных и повторяет эту гомеровскую фразу: «Видеть хоть дым от родных берегов вдалеке восходящий». «И дым родины сладок», – воскликнет потом, суммируя сказанное в «Тристиях», какой-то средневековый неизвестный нам по имени писатель. Слова эти станут афоризмом. Их подхватит Гавриил Романович Державин, и в его стихах появится знаменитая фраза «И дым Отечества нам сладок и приятен» – фраза, которую потом процитирует Чацкий у Грибоедова. Итак, эта мысль о дыме Отечества – тоже из Гомера.

Не следует, однако, думать, что Одиссей – это положительный герой. Конечно же, нет! Он удивительно хитер, он обманывает всех постоянно. Обманывает он даже в тех случаях, когда в этом нет никакой необходимости. Его хитрость, как говорит Алексей Федорович Лосев в своей книге «Гомер», доведена до фантастического упоения. И мне хочется, продолжая тему хитрости Одиссея, вспомнить о том, как уже после того, как Одиссей оказался на Итаке, ему встречается богиня, которую, конечно же, как постоянно бывает в греческом эпосе, Одиссей не узнаёт при встрече. Не узнаёт – и на ее вопрос, кто он такой и что здесь делает, начинает рассказывать очередную выдуманную историю. И что же тогда говорит ему Афина?

 
«Был бы весьма вороват и лукав, кто с тобой состязаться
Мог бы в хитростях всяких; то было бы трудно и богу.
Вечно все тот же: хитрец, ненасытный в коварствах! Ужели
Даже в родной очутившись земле, прекратить ты не можешь
Лживых речей и обманов, любимых тобою сызмальства?»[164]164
  Одиссея. XIII, 291–295. Перевод В.В.Вересаева.


[Закрыть]
 

Одиссей не только хитер. Он жесток. Почитайте, как жестоко и беспощадно расправляется он с женихами Пенелопы. Жесток, а временами и двуличен. Но если мы с вами заглянем в Ветхий Завет, то увидим, что и царь Давид, о кротости которого говорит псалом, царь Давид, которого мы почитаем как святого и праведника, тоже был иногда жесток, а иногда двуличен. Он, победивший Голиафа, царь-пастух и предок Христов, достаточно безжалостно расправляется со своим военачальником Урией, отправляя его на верную смерть, а затем соблазняет его жену Вирсавию. «Несть человек иже жив будет и не согрешит», – так говорится в той молитве, которую мы читаем над покойником, когда молимся о упокоении братьев наших и сестер. В древности человек очень хорошо знал это и поэтому не пытался идеализировать своих героев, не пытался делать из живого человека носителя одних только положительных качеств. И Давид тоже бывал грешен. И Одиссей далеко не праведник, хотя каждому из нас есть чему у Одиссея поучиться: и трудолюбию, и смелости, и отношению к своим друзьям, воинам и товарищам по скитаниям, которых он старается всячески оберегать, заботясь об их спасении на морях.

Да, пожалуй, это одно из главных качеств Одиссея, которое привлекает к нему внимание и сегодняшнего человека. Одиссей бережно относится к людям. Так, например, он предается любви с волшебницей Цирцеей. И Гомер от нас этого не скрывает. Но при этом Одиссей не соблазняет юную царевну Навсикаю, хотя Навсикая ему явно нравится. Я напомню, что это дочь царя феаков Алкиноя и царицы Ареты. Та самая девушка, которую он сравнил с юной и стройною пальмой, которую видел однажды на Делосе. Сравнение почти библейское, аналогичное есть в Ветхом Завете, в Песни Песней[165]165
  Песнь Песней 7: 8.


[Закрыть]. Навсикая явно нравится Одиссею. Мало того, она сама заглядывается на этого воина и путешественника. Он ей тоже нравится, но тут Одиссей, взрослый мужчина, ответственный и мудрый, проявляет настоящую честность и настоящее благородство. Та песнь «Одиссеи», где рассказывается о его пребывании на острове феаков, может быть названа повестью о романе, который так и не начался. Одиссей подавляет в себе желание поцеловать Навсикаю или посмотреть на нее страстным взором, потому что он понимает, что перед ним юная девушка, почти дитя. Ему становится стыдно самого себя.

Герои Гомера – грубые, простые люди, язычники, почти дикари. Язычники в самом прямом смысле этого слова. Но в ситуациях по-настоящему серьезных в этих людях пробуждается сердце. То самое сердце, которое вложено в них Богом, Богом Библии, Богом Авраама, Исаака и Иакова. И, подчеркиваю, Одиссей, который не колеблясь предается любви с Цирцеей, становится честным и целомудренным, когда дело касается Навсикаи.

Напоминаю вам, что наша сегодняшняя беседа посвящена гомеровской «Одиссее». И мы пытаемся понять, нравственны герои Гомера или нет. И вообще, каково место гомеровских поэм в истории человеческой цивилизации. Что дали эти две огромных поэмы людям? Две поэмы, которые человечество, прежде всего греки, конечно, читало в течение тысячи с лишним лет и как учебник начальной грамоты, и как учебник греческого языка, и как учебник житейской мудрости. Эти поэмы замечательны еще и тем, что и святые отцы – Златоуст и его старшие современники – тоже выросли на Гомере.

В поэмах Гомера, и прежде всего в «Одиссее», мы видим, что мир воспринимается как объект восхищения. О мире и обо всём том, что наполняет его, гомеровская поэзия говорит с не меньшим восхищением, чем псалмы Давидовы. Мир, по которому скитается Одиссей, полон света и красок, блеска и сверкания. Жить для гомеровского героя – это значит видеть свет солнца. Радостное и благое у Гомера всегда светлое. Сладостным светом называет Пенелопа своего сына Телемаха. И на Олимпе тоже разлито яркое сияние. Тишина моря – светлая. Источники текут светлой струей. О солнечном свете, не о чем-то другом, а именно о солнечном свете мечтает тень Ахилла, которую встречает в Аиде Одиссей. Солнечный свет, скользя по морским волнам, заставляет их переливаться игрой красно-розовых и голубоватых оттенков наподобие перламутра. Такое море Гомер называет «пурпурным». Игра солнечного света и тени делает то же самое море «фиалковым». Лучи солнца пронизывают гладь пенистого и седого моря. И тогда оно вспыхивает огненными искрами, становясь «виноцветным». «Златотронная Эос», богиня зари, появляется в золотистом, как желтые весенние цветы крокуса, одеянии. Она встает над миром, простирая свои персты, излучающие нежно-розовый свет. Чернобокий корабль под белым парусом мчится по «виноцветному» морю, которое кипит «пурпурной» волной. После страшной бури и мрака особенно прекрасна солнечная страна феаков. Она открывается взору Одиссея. Обитатели этой страны купаются в горячих ваннах, любят чистые одежды, водят хороводы, устраивают пиры, слушают игру на кифаре… Всем этим отличается жизнь во всей ее пестроте и во всём ее разнообразии.

Красота у Гомера разлита в природе и вещах. Она сопутствует героям и неотделима от того мира, в котором они живут. Красота, которую Лосев называет «текучей сущностью». В этом мире, который обнаруживается нами, читателями, в поэмах Гомера, есть абсолютно всё. В этом мире ночь сменяется утром, когда из мрака выходит «младая с перстами пурпурными Эос», а затем начинает сиять палящее солнце, поднимающееся всё выше и выше. В этом мире над землей распахнуто огромное небо, небо со звездами и созвездиями, которые прекрасно знают и любят и сам поэт, и его герои.

 
Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру
Вверившись, поплыл. Сидя на корме и могучей рукою
Руль обращая, он бодрствовал; сон на его не спускался
Очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно
В море Воота, с Медведицы, в людях еще Колесницы
Имя носящей и близ Ориона свершающей вечно
Круг свой, себя никогда не купая в водах океана.
С нею богиня богинь повелела ему неусыпно
Путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку.
Дней совершилось семнадцать с тех пор, как пустился он в море…[166]166
  Одиссея. V, 269–278.


[Закрыть]
 

Итак, под бескрайним небом, то голубым, то золотистым, то темно-синим, почти черным, кипит «виноцветное» море. А среди моря вырастают острова, покрытые скалами и горами, покрытые травами, цветами самых разных оттенков, покрытые разнообразными растениями и деревьями. Вся географическая карта земли, все страны открываются перед нашим взором, когда мы читаем Гомера. Люди со всем, что они делают на этих островах и полуостровах, животные, города – всё, что наполняет мир, находит свое место в гомеровской поэзии. Мир полон зверями, и, конечно же, люди на этих зверей охотятся, но, подчеркивает Гомер, Одиссей охотится только в случае крайней нужды, когда голод начинает мучить его спутников, а не ради развлечения.

Мир в целом и мир как целое. Вот о чем рассказывает нам Гомер, изображая эту удивительную картину Вселенной, открывающуюся перед нашими глазами. Такой яркой и такой полной картины мира, думается мне, нет нигде, кроме как в Библии. И в этом смысле гомеровские поэмы, в особенности «Одиссея», оказываются удивительно созвучными Ветхому Завету. «Одиссея» создавалась как раз в то время, когда писались книги Ветхого Завета. Она создавалась в том же самом Средиземноморье. Только Библия писалась на востоке, а «Одиссея» – на северо-востоке Средиземноморья. Повторяю, гомеровские поэмы античный мир читал в течение тысячи с лишним лет. И не просто все греки без исключения читали Гомера. Нет, они его знали наизусть, они обращались к Гомеру за советами и они, в прошлом язычники, передали Гомера и любовь к Гомеру своим детям и внукам – христианам.

В первые века христианской истории Гомер всё еще оставался таким же учебником греческого языка, каким он был в далекой древности.

На русском языке имеются обе поэмы Гомера. «Илиаду» перевел на русский язык Николай Иванович Гнедич, старший современник Пушкина. Переводил он ее долго и очень упорно. Начал свой труд ямбами, продолжая работу рано умершего поэта Ермила Кострова. Потом понял, что ямбы «не звучат», не отражают сути гомеровского стиха, и сумел перейти к переводу размером подлинника, гекзаметром. Вслед за Гнедичем, переведшем «Илиаду», «Одиссею» взялся переводить Василий Андреевич Жуковский. В отличие от Гнедича Жуковский совсем не знал греческого языка, но специально для того, чтобы перевести Гомера, он взялся изучать греческий. И достиг в этом немалых успехов, хотя, конечно же, пользовался современными ему немецкими переводами и специально сделанным для него немецким подстрочником – немецкий язык Жуковский знал не хуже русского.

Потом, уже в XX веке, «Одиссея» была переведена на русский язык второй раз. Ее переводчиком стал писатель и врач Викентий Викентиевич Вересаев, автор знаменитых книг о Пушкине и Гоголе. Человек потрясающего трудолюбия и удивительной работоспособности, он перевел не только «Одиссею» (кстати говоря, Алексей Федорович Лосев очень любил пользоваться именно вересаевским переводом «Одиссеи») – нет! Вересаев перевел еще и «Илиаду», потому что считал, что перевод Гнедича сделан языком рубежа XVIII и XIX веков, языком, не всегда понятным людям XX века. Одновременно с Вересаевым «Илиаду» перевел Николай Минский, поэт-символист, современник Брюсова и Блока, умерший, насколько мне помнится, в Париже незадолго до начала Второй мировой войны.

Итак, в нашем распоряжении имеются два перевода «Одиссеи» (Жуковского и Вересаева) и три перевода «Илиады» (Гнедича, Вересаева и Минского). Хотя «Илиада» издается в основном в переводе Гнедича, а «Одиссея» – в переводе Жуковского. И, может быть, тот факт, что они звучат сегодня не на современном русском языке, а на русском языке начала XIX века, очень важен, потому что и греки, когда читали гомеровские поэмы, сталкивались в них не с современным им, а с архаичным языком. Читая гомеровские поэмы, греки ощущали аромат старины; аромат старины ощущаем, читая Гомера в переводах Гнедича и Жуковского, и мы с вами.

С того времени, как появились гомеровские поэмы, прошло почти три тысячи лет. Конечно же, во многом земля стала совсем другой, другими стали и наши с вами представления о нравственности. Но мне думается, что человеку сегодняшнего дня всё же есть чему поучиться, читая Гомера.

Поэтому давайте будем благодарны тем средневековым монахам, которые, не жалея времени и сил, не жалея глаз, переписывали эти огромные поэмы с древних, рассыпáвшихся в их руках папирусов на пергамен, для того чтобы тексты эти дошли до их потомков, до людей будущего. Я напоминаю вам, что в те времена не было книгопечатания. Напоминаю вам и то, что древние рукописи гомеровских поэм до нас не дошли. Они рассыпались в прах когда-то достаточно давно, в VII, VIII или IX, XI, быть может, веке, но не позже. До нас гомеровские поэмы дошли в рукописях, главным образом, X века по Рождестве Христовом, в рукописях, которые были созданы средневековыми подвижниками, в тишине монастырей переписывавшими гомеровские тексты. И надо думать, что эти средневековые переписчики далеко не во всём были согласны с Гомером. Можно быть уверенным, что их возмущало то, чтó возмущает иногда читателя-христианина в Гомере сегодня. И тем не менее они изо дня в день целыми днями просиживали над этими рукописями для того, чтобы сохранить их для будущего, для нас с вами.

11 декабря 1997 года

Гомер… Это не просто имя поэта. Это не просто две поэмы: «Илиада» и «Одиссея». Это целый мир. Когда читаешь Гомера, в глаза бросается то, что в его поэмах есть абсолютно всё. Чувство родины, по которой так тоскует Одиссей, любовь к ней, любовь между людьми, ненависть, разлука, религия, ритуалы и Божье присутствие в мире, которое чувствуют и герои гомеровских поэм, и прежде всего его читатели.

Мир в целом. Море. Иногда говорят, что главный герой «Одиссеи» совсем не странник и скиталец «многохитростный» Одиссей, а именно море. Острова и скалы, горы, небо, солнце, звезды, луна, цветы, деревья, животные, дикие животные, которые населяют горы и леса, и животные домашние, те волы и быки, на которых обрабатывает свое поле земледелец, лошади и собаки. Пес Одиссея Аргус, которого почти щенком оставил Одиссей на Итаке, уходя на Троянскую войну, дожидается возвращения своего хозяина. Уже совсем старый и слепой – он единственный узнаёт Одиссея, подползает к нему из последних сил, лижет руки хозяина и умирает в этот самый момент, когда понимает, что его хозяин вернулся.

Война. Она тоже присутствует в гомеровских поэмах: и война, и оружие. И труд, ежедневный труд людей, ткацкий станок, плуг, другие инструменты и орудия труда и приспособления, при помощи которых Одиссей строит свой плот, при помощи которых женщины делают что-то по хозяйству. Еда, различные кушанья, вина, посуда, одежда. Быт, то, что теперь историки и социологи называют материальной культурой. Всё это тоже присутствует здесь во всей полноте. И медицина…

Что еще? Можно перечислять несколько часов элементы гомеровского мира. Можно, наверное, ввести занятия в университете, изучая именно это: мир в поэмах Гомера. Чего здесь нет, не знаю. Есть всё. Энциклопедия греческой жизни – вот что такое сорок восемь песней в двух гомеровских поэмах. Всё, что есть в мире, есть здесь, но здесь это всё не просто присутствует. Оно здесь осмыслено через поэзию. Конечно, осмыслено не в том плане, что через стихи этот мир убежал от тления. Потом об этом будет мечтать Гораций, который воскликнет свое знаменитое «Нет, я умру не весь!»[167]167
  Из оды Горация «Exegi monumentum».


[Закрыть] Остро переживая страх перед смертью, римский поэт будет пытаться хотя бы частично не умереть, спрятавшись между строками своих стихов.

Потом об этом будет говорить Шарль Бодлер во Франции в XIX веке. Есть у Бодлера стихотворение, в котором он описывает безобразный труп лошади, разлагающийся и гниющий. Смотря на него, он вдруг восклицает, обращаясь к своей подруге: «И Вы, Вы тоже будете такою! И вот тогда Вы поймете, что я спас Вас от смерти в своих стихах»[168]168
  См. стихотворение Бодлера «Падаль».


[Закрыть]. Пафос Горация или Бодлера – это пафос поэта, живущего в конце какой-то огромной исторической эпохи и остро переживающего этот конец. Пафос ужаса не только перед личной смертью, но перед каким-то глобальным концом.

Для гомеровской поэзии это осознание конца чуждо. Но в его поэзии, тем не менее, есть всё. Всё, что есть в мире, в гомеровских стихах не спасается от смерти, нет! Оно осмысляется иначе – воплощается, изображается. В нашей жизни, в отличие от жизни гомеровских времен, есть во множестве неосмысленные пространства. Не отдельные темы, а целые пространства, не попавшие в поэзию, не попавшие в литературу. Неназванные, если хотите. В гомеровском же эпосе названо абсолютно всё. Когда я думаю об этом, я всегда вспоминаю два библейских стиха из второй главы книги Бытия: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым…»[169]169
  Быт 2: 19–20.


[Закрыть]

И вот так же, как здесь, в Библии, рассказывается о том, как человек нарекает имена животным, птицам, зверям и рыбам, точно так же и в гомеровской поэзии человек воплощает в словах, называет весь мир вокруг себя. И это сразу очень резко противопоставляет гомеровскую поэзию современной литературе, в которой, повторяю, есть огромные неназванные пространства, пространства, не попавшие сюда, в книги. И когда я думаю о том, почему люди так часто и так охотно читают детективные романы и другие романы из современной жизни, написанные очень плохо, наспех, то я понимаю, что человек обращается к этой литературе именно потому, что в ней назван тот мир, в котором он живет. Пусть плохо, пусть безграмотно, пусть некрасиво, пусть даже пошло, но всё-таки назван. Эта литература оказывается ценной для сегодняшнего человека именно потому, что в ней речь идет о том мире, в котором мы живем сегодня. Она касается тех тем, которые связаны с нашими живыми переживаниями. Эта литература – суррогат большой литературы, здесь всё ясно, здесь и спорить не о чем. Но в ней человек всё-таки видит зеркало, в котором можно разглядеть хотя бы фрагменты собственной фигуры и собственной жизни.

Таким ярким – только удивительным, огромным и великолепным – зеркалом для грека в глубокой древности была гомеровская поэзия, гомеровский эпос. Сегодня у нас нет зеркала такого высокого качества. Поэтому и литература очень часто оказывается чем-то другим, не тем, чем она призвана быть. Не этим зеркалом, а способом убежать от действительности, скрыться, спрятаться. Не в том смысле, в каком пытался спрятаться от смерти Гораций в своих стихах. Спрятаться не от смерти, спрятаться от страха, спрятаться от неуютности, от одиночества. А причины этого страха во многом кроются как раз в той литературе, которую мы имеем под руками, литературе, в которой, повторяю, не названы целые жизненные пласты, не обозначены целые пространства. Бог привел всех животных, птиц и зверей к человеку, чтобы человек дал им имена. Мир в Библии обозначен весь. У Гомера мир тоже обозначен весь. В нашей литературе, в нашем художественном творчестве мир обозначен далеко не полностью. Из-за этой неосвоенности мира мы чувствуем в нем себя чужими. Нам в нем и неуютно, и страшно. И мы реагируем: кто неврозом, кто нервными срывами, а кто – агрессивностью.

Простите, пожалуйста, что я не буду делать никаких предложений. Я хочу Вас поблагодарить за возможность приобщиться к такой высокой культуре.

Спасибо Вам. Я схвачусь только за одно Ваше слово – «предложение». Вы сказали: «Я не буду делать никаких предложений». И я тоже. Моя цель была сегодня только сказать о том, что вот этой полноты изображения мира вокруг нас, которая есть у Гомера, нет в нашей современной литературе. Это не значит, что я обращаюсь к писателям и говорю: «Изображайте нам, пожалуйста, в ваших книгах и стихах метро, или автобус, или троллейбус, или нашу ежедневную жизнь, или деноминацию, или еще что-то, в чем мы живем». Нет. Давать указания писателям или поэтам абсолютно невозможно. Так пытались делать в советское время, так пытались делать и в другие эпохи очень часто, но из этого никогда ничего не выходило. Литература – это такой феномен, что в ней ничего приказать писателю нельзя. Ничего даже посоветовать писателю нельзя, потому что у него всё равно не получится воплотить наши рекомендации в своем творчестве. Наша задача, задача читателя, задача философа или богослова, задача мыслителя – в том, чтобы увидеть какие-то тенденции, которые уже есть в литературе. И в дальнейшем я буду пытаться как раз о той теме, о какой мы говорили с вами на примере гомеровской поэзии, говорить на примере современной литературы.

Простите великодушно, что задаю вопрос не о Гомере, а о сегодняшнем дне. 14-го будут выборы, как Вы знаете, в Московскую Думу. Кого бы Вы посоветовали выбрать?

Сегодня мы с вами всё-таки говорим не о выборах в Московскую городскую Думу, мы с вами говорим не об экономических проблемах сегодняшнего дня, не о политике. Мы с вами говорим о жизни в целом. И я действительно грущу по поводу того, что в сегодняшней литературе в отличие от литературы прошлого, в особенности – в отличие от литературы древности, жизнь находит отражение далеко не во всей своей полноте.

Есть такая древняя эпиграмма. Спорили семь городов о том, чтобы называться родиной Гомера. Неизвестно даже, где Гомер родился, где он жил; неизвестно, был ли он слепым, хотя обычно изображают его – на древних вазах, на рельефах, и бюст есть Гомера – слепым старцем. Но на самом деле мы о нем ничего не знаем. Более того, мы не знаем даже, был ли человек по имени Гомер, или же это собирательный образ.

Что касается слепоты Гомера, то есть масса свидетельств о том, что в древности, как, впрочем, и в новое время, имело место, если хотите, естественное разделение труда, когда люди начинали заниматься в силу своих физических особенностей тем или иным делом. Человек хромой становился ремесленником, сапожником или гончаром, медником или кузнецом и т. д. Потому что он не мог стать воином, он не мог стать земледельцем, потому что он с трудом передвигается, с трудом ходит, но у него крепкие сильные руки, и он, сидя на месте, зарабатывал себе на жизнь, будучи сапожником или кузнецом. И, между прочим, и в мифологии бог кузнечного ремесла Гефест хром, потому что хромота была обязательной или почти обязательной характеристикой ремесленника. Что же касается слепых, то слепые становились певцами, аэдами, как называли их в древности (от греческого глагола ἀείδω, «петь»). Так вот, аэды – это слепые, как у нас на Руси калики перехожие, которые в силу слепоты ничего другого не могли делать и поэтому становились поэтами-певцами.

По поводу того, как работал Гомер, – это очень хороший вопрос. Всем известно, что Бог не оставляет человека брошенным окончательно, и у слепого, как правило, развивается такая память, какой не бывает у людей зрячих. И поэтому в тех условиях, пока еще письменность не появилась или не распространилась, очень часто носителями художественного слова становятся именно слепые. Им Сам Бог дал эту возможность: сохранить в памяти то, что утрачивают зрячие. И в этом смысле я бы так сказал, что тот Гомер, которого мы знаем по известному бюсту, тот Гомер, которого мы знаем по изображениям на древних вазах, – это собирательный образ слепого певца. Кстати говоря, этот образ взят, возможно, из гомеровской «Одиссеи», где на пиру у царя феаков Алкиноя изображен слепой поэт Демодок, который с лирой в руках поет песнь, в том числе и о взятии Трои, о Троянском коне. Этот момент из истории Троянской войны рассказан не в «Илиаде», как можно было бы думать, а именно в «Одиссее», в поэме о возвращении Одиссея из-под Трои домой, на Итаку.

И естественно, поскольку мы ничего не знаем о том, где родился Гомер и кто был этот человек, если он был, то о его жизни сказать ничего нельзя. Вообще, это довольно типично для древности. Мы знаем о писателе только его тексты, только то, чтó вложено в тексты. О жизни древних писателей почти никогда ничего не известно. Это особая черта древнегреческой литературы.

Какова оценка Гомера как создателя эпических поэм, сохраняющих и в новое время значение нормы и недосягаемого образца?

Конечно, вопрос слишком большой и обширный, но я постараюсь ответить на него хотя бы частично. В отличие, скажем, от трагедий Софокла, о которых мы как-то с вами говорили, Эсхила или Еврипида, в отличие от тех произведений современных авторов, которые у нас с вами имеются, гомеровские стихи шлифовались веками. В первоначальном виде, быть может, очень далеком от современного их вида, они появились за 300–400 лет до того времени, как гомеровские поэмы были записаны. И вот из поколения в поколение эти малые песни, отдельные части будущих поэм передавались от одного певца другому, заучивались на память, видоизменялись, и, как море шлифует камни, так поколения певцов шлифовали стихи гомеровского эпоса. И поэтому то, что получилось в результате, совершенно прежде всего с формальной точки зрения. Потому что это поэзия, отшлифованная десятками и сотнями поэтов, причем поэтов, которые не пытались спорить друг с другом или исправлять друг друга. Нет, эти поэты дорожили тем текстом, который им достался, и старались именно отшлифовать его и передать следующему поколению в лучшем виде. Во всяком случае, не в худшем виде. Значит, в гомеровской поэзии присутствует не один автор, а существует множество предшественников того последнего поэта, который придал поэмам окончательный вид. И это творчество многих, творчество сотен и сотен делает эту поэзию, конечно, совершенно особенной. Кроме того, никакая другая поэзия так долго не звучала в устной форме, как гомеровские поэмы, и это звучание тоже отшлифовало их, повторяю, как море шлифует камни.