Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Напоминаю, заканчивая нашу беседу, что ветхозаветные пророки были как раз современниками тех поэтов, о которых сегодня шла речь: Эсхила, Софокла и Еврипида. Мы с вами размышляли сегодня о греческой трагедии. Я попытался, насколько позволило время, нарисовать портреты трех поэтов и обозначить основные темы, которые были ими затронуты. Я говорил с вами и о том воздействии, которое поэты эти оказали на своих младших современников, прежде всего на Платона и Аристотеля, и о том, как оценила греческую трагедию святоотеческая мысль и что из нее взяла практика церковной жизни.

Вы говорили о тексте средневекового византийского поэта, который на основе семнадцати трагедий Еврипида составил восемнадцатую, о Христе. Скажите, пожалуйста, переведен ли этот текст на русский язык и опубликован ли?

Частями «Христа-страстотерпца», составленного из текстов Еврипида, переводила на русский язык Мария Евгеньевна Грабарь-Пассек, замечательный наш филолог. Я горжусь, что могу считать себя немного ее учеником. Но полностью, по-моему, этот текст так и не был издан.

Отец Георгий! Всё время бы Вы занимались эллинским искусством и не занимались бы гнусной политикой…

Ну, как Вам сказать… Политика, конечно, всегда печальна, и заниматься политикой всегда неприятно. Но хочется ведь, чтобы катарсис происходил и в нашей с Вами жизни. Эсхил, старший из трех трагиков, был удивительно политизированным человеком. Он жил в ту эпоху, когда греческая демократия переживала период становления. Он жил в ту эпоху, когда политикой нельзя было не заниматься. И хотя он был великим поэтом, но зачастую участвовал в политических баталиях. Быть может, и мы иногда вынуждены касаться политики. Хотя согласен с Вами: делать это, как правило, не хочется.

Диалоги Платона
19 февраля 1998 года[175]175
  Некоторые фрагменты текста беседы были введены автором в статью «Платон против поэзии»; см.: Русская мысль. 1998. № 4237 (17–23 сентября). С. 13. Впоследствии статья вошла в книгу «На путях к Богу Живому» (М., 1999).


[Закрыть]

Начну сегодняшнюю нашу с вами беседу с цитаты. «Когда люди умирают, первым делом надо всеми чинится суд – и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к Ахеронту, всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро. Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказание и получают освобождение от вины, а за добрые дела получают воздаяние – каждый по заслугам. Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабившие в храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справедливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи), – тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, оттуда им уже никогда не выйти».

Я потом продолжу чтение этого текста, но сейчас скажу для начала, что взят он из сочинений Платона. Это заключительная часть диалога «Федон», того диалога, в котором Платон рассказывает о последних часах жизни и смерти Сократа. И слова эти, только что мною приведенные, принадлежат Сократу.

Перед собственной смертью Сократ размышляет сначала о бессмертии души (надо сказать, что это вообще один из первых в истории мировой цивилизации текстов, где говорится о бессмертии души, причем говорится по-настоящему прекрасно), затем Сократ переходит к размышлению о смерти и посмертном существовании души человеческой. Вот тогда он произносит те самые фразы, которые я только что прочитал.

Если мы в них внимательно всмотримся, внимательно вслушаемся, то у нас возникнут какие-то мысли. «А если о ком решат, – говорит Сократ Платону, – что они совершили преступления тяжкие, но всё же искупимые – например, в гневе подняли руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю жизнь, либо стали убийцами при сходных обстоятельствах, – те, хотя и должны быть ввергнуты в Тартар, однако по прошествии года волны выносят их в Кокит, а отцеубийц и матереубийц – в Пирифлегитонт. И когда они оказываются близ берега Ахерусиады, они кричат и зовут, одни – тех, кого убили, другие – тех, кому нанесли обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им выйти к озеру и приняли их. И если те склонятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а если нет – их снова уносит в Тартар, а оттуда – снова в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная судьями».

Сократ продолжает: «И, наконец, те, о ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от заключения в земных недрах, и они приходят в страну высшей чистоты, находящуюся над той Землею, и там поселяются. Те из их числа, кто благодаря философии очистился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища еще более прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко, да и времени у нас в обрез», – заключает свое слово Сократ, потому что ему уже пора идти на казнь, пора принимать свой яд.

Итак, оказывается, что всё, что касается так называемого Чистилища, – это не просто средневековая народная легенда, воплощенная позже в учительные тексты Флорентийского, и затем – в догмат Тридентского собора Римско-католической Церкви; это не частное мнение таких отцов, как святитель Амвросий Медиоланский или святой священномученик Киприан Карфагенский; это не просто точка зрения святителя Григория Двоеслова, папы Римского, изложенная им в его «Диалогах» (4-я книга, 30-й диалог). Нет, это, оказывается, всё-таки μῦθος, который рассказывает у Платона Сократ.

Я сознательно употребил слово μῦθος, а не просто «миф», потому что, конечно же, русское слово «миф» происходит от греческого μῦθος, но в это греческое слово Платон вкладывает несколько иной смысл, чем вкладываем в него мы, когда говорим о мифах древних греков: мифах о Геракле или Персее, Беллерофонте, Тесее и так далее. Мῦθος у Платона – это рассказ, облеченный в форму притчи, но рассказ, в котором содержится какая-то очень важная для автора мысль. Мысль, которую он не хочет, а может быть, и не может выразить в диалогической форме, в форме своих замечательных реплик и споров. Так, я думаю, многие помнят, что в диалоге «Государство» центральное место занимает μῦθος о пещере, а здесь, в заключительной части диалога «Федон», центральное место занимает μῦθος о посмертной судьбе человека.

Просматриваются здесь даже не три, а четыре варианта. Ад – вечное пребывание в Тартаре, откуда нет выхода. Сюда попадают святотатцы, часто и помногу грабившие в храмах, и убийцы, многих погубившие, либо иные схожие с ними злодеи. Оттуда им, говорит Сократ, уже никогда не выйти.

Вторая участь ждет людей, которые, быть может, совершили и тяжкие преступления, но потом раскаивались всю жизнь. У них есть надежда очиститься и выйти из Тартара, но только при одном условии – если их простят те, кого они обидели, убили или обманули. Надо сказать, что это точка зрения очень многих церковных писателей, и, наверное, не случайно, потому что ведь греческие отцы все или почти все читали Платона и во многом подражали Платону. Не только святитель Григорий Нисский, но и многие другие взяли у Платона и лексику, и терминологию, и стилистически использовали именно тот язык, который некогда сложился в результате философского творчества Платона, просто образы брали из него. Можно говорить (что и делается специалистами по патрологии) о христианском платонизме. Итак, эта мысль о том, что простить человека может только тот, кого человек обидел, что только тогда Бог может простить грешника, когда его простит тот, кому этот грешник нанес ущерб, кого убил, обидел или обманул – это, конечно, очень важная мысль, о которой мы нередко забываем. Итак, это вторая участь, которая ждет не только тех, кто совершил серьезные преступления, а затем раскаивался всю жизнь, – нет, она ждет и тех, кто держался середины: «Они обитают близ берегов Ахеронта, – говорит Сократ у Платона, – очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни. Там они несут наказание и получают освобождение от вины».

Можно сказать так: то, чтó потом будет сказано святым Амвросием, или Киприаном, или святителем Григорием Двоесловом и другими христианскими авторами и отцами Церкви о Чистилище, то, чтó будет сказано католическими богословами Высокого Средневековья, в частности – на Тридентском соборе, уже содержится у Платона. В самом деле, конечно, речь здесь идет не о каком-то заблуждении западной, Римско-католической Церкви. Нет, здесь можно говорить о платоновском образе, который затем был усвоен христианами по-разному – по-своему его усвоил Запад, по-своему его усвоил Восток.

Но, конечно же, очень важно как можно внимательнее вчитаться в собственно платоновский текст, понять ту внутреннюю логику, которая за ним стоит. А стоит за ним прежде всего вот что. Платон был человеком, очень глубоко понявшим, что такое бессмертие. В сущности, никто так прекрасно и так глубоко не говорил о бессмертии, как сделал это Платон. И поняв, что это такое, прикоснувшись к этому чуду, Платон чувствует, что созданный для бессмертия человек – именно так говорится в книге Премудрости Соломона – не может быть от бессмертия отлучен, кроме как в самых крайних случаях. Но как помочь грешному человеку вырваться на свободу и обрести это бессмертие? На путях этих тяжелых размышлений и создает Платон ту картину посмертного существования человеческой души, ту картину загробного мира, которая здесь нарисована, пусть очень кратко, но, в общем, с исчерпывающей полнотой. Можно смело говорить о том, что всё, что будет потом написано отцами Церкви, всё, что будет потом написано христианскими авторами в жизнеописаниях святых, в разного рода легендах и сказаниях на эту тему – всё это уже сказано у Платона. И подчеркиваю: рождается эта тема на страницах платоновского «Федона» только по одной причине – потому, что Платон был удивительно задет бессмертием, Платон как никто другой глубоко понял, что это такое и как важно человеку бессмертие.

Красота бессмертия – вот основная тема не только диалога «Фе-дон», но и следующего за ним, значительно более позднего диалога «Федр», где о том же говорит Сократ. Уже давно умерший Сократ продолжает быть постоянным философским собеседником Платона, продолжает рассуждать, размышлять и спорить со своими современниками. Повторяю – Сократ, хотя он уже давно умер и давно, казалось бы, всё, что он некогда сказал, уже записано, истолковано и перетолковано, – нет, с точки зрения Платона, Сократ продолжает жить и продолжает быть собеседником своих учеников, уже теперь совсем других: выросших, много передумавших, изменившихся.

Итак, не будем спешить делать выводы. При слове «Чистилище» мы очень часто, подобно коню, на полном скаку встаем на дыбы и восклицаем в праведном гневе: «Католическая ересь! Поздний догмат латинян!» – и так далее. На самом деле это, с одной стороны, богословское мнение, которое, повторяю, присутствует в текстах у Амвросия, Киприана, Григория Великого или Двоеслова и у других отцов Церкви. В то же время это действительно точка зрения, догматически оформленная для Римско-католической Церкви на Тридентском соборе, но кроме того – это тот μῦθος, та притча, которую рассказывает Сократ у Платона, причем рассказывает ее буквально за два или три часа до своей смерти. В какой-то момент этот текст мы с вами можем истолковать как завещание Сократа, как его прощальную беседу. И над этим ведь тоже надо задуматься.

Нельзя, ни в коем случае нельзя сужать наш взгляд на мир. Ни в коем случае нельзя идти путем отсечения того, чтó нам кажется лишним, чтó нам кажется ошибочным и неверным. На любое мнение, на любую точку зрения надо смотреть в ее развитии. И, конечно же, я не могу согласиться с издателем сочинений святителя Григория Двоеслова на русском языке. Замечательная книга «Собеседования» – так название «Диалоги» перевели на русский язык еще в XIX веке – вышла несколько лет назад, набранная заново, с современной орфографией, но, правда, в старом переводе. Но, как это ни парадоксально, тот диалог (30-й из четвертой книги), в котором святитель Григорий рассуждает о Чистилище, при подготовке нового издания был просто-напросто исключен из текста. Издатели ограничились примечанием: «Здесь святитель Григорий излагает свое личное богословское мнение, которое затем было отвергнуто Церковью». Я всё-таки не согласен с издателем. Мне кажется, что не наше дело – исключать из святоотеческих текстов те или иные фрагменты, потому что мы с ними не согласны. Тем более что, повторяю: это не какая-то особая точка зрения святителя Григория, это всё-таки одна из теологем, которые были в это время у отцов Церкви и на Западе, и на Востоке, и подчеркиваю, что это всё-таки теологема, выходящая за рамки христианского богословия. Это μῦθος, рассказанный Сократом в платоновском диалоге «Федон».

Конечно же, восточная Церковь – не только Православная Церковь в XIX или XX веке, но восточная Церковь – в течение всей своей истории самого термина «Чистилище» не знала. Хотя, вместе с тем, восточная Церковь совершает благоговейное поминание усопших и приносит молитвы за усопших, молитвы, в которых мы испрашиваем у Бога помощи уже умершему – не живому, а уже умершему человеку. Значит, сама мысль о том, что в посмертной судьбе человека могут наступить изменения к лучшему, мысль, о которой говорит Платон, – не чужда не только богословию, но и духовной практике православного Востока. И над этим, я думаю, тоже надо задуматься.

Может быть, мы так сопротивляемся мысли о Чистилище, что мы его натерпелись при жизни, может быть, мы находимся на канонической территории Чистилища? Может, люди на Западе более смиренны?

Вы знаете, что касается канонической территории Чистилища, то, конечно же, мы на ней не находимся, и западные люди на ней не находятся тоже. Что касается вообще тридентского догмата о Чистилище, то очень многие сегодняшние западные богословы говорят о том, что его необходимо пересмотреть. И, скажем, при обсуждении Катехизиса Католической Церкви, недавно вышедшего на всех языках, очень многие его рецензенты из числа ведущих западных богословов, епископов и кардиналов даже высказывались резко против введения в катехизис этих текстов о Чистилище, говорили, что это чистой воды средневековая легенда, которую человечество давно переросло; говорили о том, что надо вернуться к какому-то святоотеческому взгляду на посмертное существование человека, а не повторять средневековые легенды.

Так что с Чистилищем всё совсем не так просто. Но мы с вами сейчас обсуждаем не богословский аспект этой темы, а ее философский аспект. Я сознательно начал с Сократа и с платоновского диалога «Федон», потому что мы, зная прекрасно со школьной скамьи о том, что Платон был великим ученым; зная прекрасно о том, что таких людей, как Сократ, вообще было очень мало в силу и его цельности, и его честности, и того философского вызова, который он бросил всей своей жизнью человечеству, – тем не менее, всё-таки недооцениваем того влияния, которое оказал Платон на человечество, на людей, не только его читавших, но и на тех, кто его никогда не читал и даже не слышал его имени.

Потому что постоянно так бывает, что человек проникнут многими темами, мыслями и идеями, почерпнутыми у Платона, хотя он сам никогда Платона не читал, имени его не слыхал, но через вторые, третьи, десятые руки получил все это. Настолько сильна мысль Платона, что она достигает человека и через очень многих посредников.

Платон верил в перевоплощение душ. Классическое христианство этой веры не придерживается. Можно ли считать, что жертва Христова изменила загробную участь человеческих душ? Если раньше этот закон имел место, то после жертвы Христа на членов Церкви этот закон не распространяется?

Я думаю, что космические законы распространяются одинаково на христиан и на нехристиан, на членов Церкви и на людей, которые смотрят на Церковь снаружи. И поэтому мы не можем с вами сказать, что души до Христа подвергались переселению или души нехристиан подвергаются переселению, а души христиан навсегда остаются за одной личностью. Я думаю, что учение о переселении душ, которое действительно присутствует у Платона, хотя надо сказать, что оно не относится к числу любимых тем Платона, было им почерпнуто из пифагорейской философии и оставлено в неразработанном виде. Но мы с вами прекрасно знаем, что учение о переселении душ и сейчас во многих религиях и религиозно-философских системах присутствует.

Так вот, очень важно понять, почему всё-таки христианство отвергло учение о переселении душ. Я думаю, в силу того, что подвиг Христов и Евангелие действительно раскрывают нам какое-то абсолютно новое понимание уникальности личности каждого. Если мы с вами говорим о переселении душ – одной души во второе, третье и четвертое тело, тем самым мы как бы вводим тему тиражирования души, тиражирования личности. Нет, всё Евангелие, от начала до конца, посвящено тому, что человек не тиражируется, что каждый человек абсолютно уникален и неповторим. И вот в силу нашего христианского представления об уникальности и неповторимости человеческой личности Церковь и пришла в конце концов (правда, не сразу) к выводу о том, что учение о переселении душ христианским не является и христианами разделяться не может. Но подчеркиваю, что к этой мысли Церковь пришла далеко не сразу. Для каких-то периодов в истории (я думаю, вы все знаете историю Оригена) это был вопрос, который обсуждался, и очень серьезно, долго обсуждался.

Объясните, пожалуйста, со святоотеческой точки зрения: если всё по воле Божией происходит, то как же в мире правит князь тьмы? Если человек в жизни служит князю мира сего, то, попадая в ад, он будет иметь привилегированное место по сравнению с другими грешниками? Если суицид – это вызов Богу, значит, человек, совершивший его, сразу после смерти попадает в ад? Или это зависит всё-таки от того, как он жил?

Я понял. Что касается самоубийцы, то учтите, что Церковь молится за самоубийц, но только делается это всей Церковью, вместе с архиереем. Именно потому обращаемся мы за архиерейским благословением на отпевание самоубийцы, что Церковь считает, что в каких-то особенно сложных ситуациях она может молиться только сообща. Значит, говорить о безусловном попадании души самоубийцы в Ад, конечно же, не приходится. Бог милосерден, но есть очень трудные ситуации: ситуации, трудные для усопших, ситуации, бесконечно трудные для живых… Действительно, одна из сложнейших ситуаций, которая возникает в отношениях между людьми, – это самоубийство. И поэтому мы всеми силами должны стремиться к тому, чтобы их было как можно меньше, мы всеми силами должны стремиться к тому, чтобы помогать потенциальным самоубийцам не совершить этого страшного шага. Поэтому каждый новый самоубийца – это жертва нашего безразличия, это жертва нашей с вами нелюбви. Это не ему отвечать за то, чтó он сделал, а нам. Потому что это значит, что мы его мало любили, что мы его не берегли, не жалели.

А как понимать: души тех усопших, которые были до пришествия Христа, где они? И кто-нибудь молится за Платона или Сократа?

Ну, откуда мы знаем, опять-таки? Понимаете, очень часто вам хочется иметь о мире невидимом, о мире человеческой души такое же представление, какое мы имеем о географии, о зоологии или ботанике. Это невозможно. Я сначала хотел сказать «увы, это невозможно». Наверное, надо сказать по-другому: «к счастью, это невозможно». Вот Данте казалось, что те мудрецы, которые жили до Христа, и праведные люди, которые жили до Христа, были всё-таки свободны от мучений. Так казалось Данте Алигьери. У нас с вами иногда бывают на эту тему какие-то большие переживания. Я знал очень многих верующих людей, которые переживали за то, что античные авторы, которыми они занимались, не были христианами и вот как-то пострадали именно в силу своего нехристианства. Но мы с вами ведь знаем из церковного Предания о том, что Христос, спустившись во Ад и «сокрушив вереи вечные», вывел оттуда заключенных людей. Поэтому думается мне, что всё то, что Церковь знает иногда в словах, а иногда без слов о нисхождении во Ад Христа Спасителя, в какой-то мере есть ответ на Ваш вопрос. Мне кажется, что ответить Вам можно, прежде всего показав икону «Нисхождение во Ад» и попросив Вас молитвенно, без слов на нее посмотреть и так же, без слов – не в словах, а в чувствах – получить ответ от Самого Бога.

«Энеида» Вергилия 29 апреля 1998 года[176]176
  Фрагменты радиобеседы, относящиеся к личности и творчеству переводчика «Энеиды» С.А.Ошерова, вошли в статью «Дверь к Вергилию»; см.: Русская мысль. 1998. № 4220 (30 апреля – 6 мая). С. 15. Впоследствии статья вошла в книгу «На путях к Богу Живому» (М., 1999).


[Закрыть]

Мне хотелось бы сегодня поразмышлять с вами о творчестве Публия Вергилия Марона, римского поэта и религиозного мыслителя, как назвал его современный переводчик «Энеиды» Сергей Ошеров. О творчестве поэта, которого римляне ценили больше, чем кого бы то ни было другого. Поэта, которого в Средние века считали почти пророком, а потом основательно забыли. О творчестве того самого поэта, которого Данте избрал своим проводником по Аду и Чистилищу.

Вергилий умер в 19 году до нашей эры, то есть буквально накануне тех дней, когда начал свою проповедь Иисус. Вергилий – человек, всю жизнь проведший в Италии, римлянин по рождению, по воспитанию и культуре, тем не менее, был как-то связан с Востоком, и в том числе – с Востоком библейским. В IV эклоге, в IV картине из сборника «Буколик», пастушеских стихотворений, Вергилий говорит о будущем, которое описывает в таких словах:

 
Сами домой понесут молоком отягченное вымя
Козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут.
Будет сама колыбель услаждать тебя щедро цветами.
Сгинет навеки змея…[177]177
  Вергилий. Буколики. Эклога IV, 21–24. Перевод С.В.Шервинского.


[Закрыть]
 

Эти слова, я думаю, всем нам сразу же напомнят книгу пророка Исайи, а именно 11-ю главу, 6-й стих: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их». И дальше: «Младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою к гнезду змеи». Видите, знаменитые слова из пророчества Исайи знал Вергилий. Знал не потому, что читал пророка, не потому, что был знаком с Библией, нет. Только по той причине, что он читал их на греческом языке в пересказе кого-то из александрийских поэтов. Но, тем не менее, пусть из вторых рук, а всё-таки к Библии он прикоснулся. И именно по этой причине в Средние века его считали почти пророком. Даже на одной из стен Благовещенского собора Московского Кремля среди древних мудрецов и праведников прошлого изображен Вергилий.

В историю литературы Вергилий вошел своей «Энеидой», поэмой о том, как бежал из горящей Трои Эней (сын богини Венеры и Анхи-за), унося на плечах старика отца и на руках – маленького своего сына Аскания (или Юла). Эней, покинув горящую Трою, в конце концов после долгих странствий попадает в Италию, на Апеннинский полуостров, где основывает новый город и становится прародителем римлян. Вот о чем должна была быть написана эта поэма. Причем надо сказать, что заказал Вергилию ее сам Август. Человек, который сосредоточил в своих руках власть практически над всем тогдашним миром, над всем Средиземноморьем, нуждался в идеологическом обосновании своей власти и своего могущества. Он становится заказчиком «Энеиды», поэмы, которая должна прославить Рим, которая должна прославить его историю, его будущее и не в последнюю очередь – самого Августа. Дело в том, что, согласно римскому мифу, род Юлиев берет начало от Юла, сына Энея. Таким образом, в исторической перспективе главным героем «Энеиды» оказывается даже не Эней, а последний из его потомков, современник поэмы, современник Вергилия – сам Август.

Вергилий, автор пастушеских стихов о любви, настолько был застенчив, настолько смущался среди людей, краснел и замолкал, что его дразнили, называя девушкой, имея в виду, что имя «Вергилий» похоже на латинское слово virgo, дева, – вот откуда это прозвище. Так вот, этот поэт-лирик оказывается призванным к новой работе, к работе, которая, казалось бы, совсем не для него. Но Август знает, чтó делает. Он (или его советники) прекрасно понимает, что такой поэтической силы, как у Вергилия, ни у кого сегодня нет. Никто другой так с этим заданием не справится, как может справиться Вергилий. Вот почему Вергилий становится автором «Энеиды».

Для античности достаточно типично было искать идеал в прошлом. Миф о Золотом веке был распространен не только у греков, но повсюду, и пересказывался он и греками, и римлянами десятки, если не сотни раз в разных вариантах, в разных поэтических и драматических произведениях. Во всяком случае, идеальный мир, с точки зрения человека античности и поздней античности, тоже существовал в прошлом. У Вергилия он оказывается в будущем. Поэма Вергилия посвящена тому, что идеальный мир только наступает, только мало-помалу утверждается. Высшая ценность приписывается в «Энеиде» именно будущему. И это (о чем, кстати говоря, писал лет тридцать тому назад Сергей Александрович Ошеров, современный переводчик «Энеиды») говорит о том, что поэт испытал влияние восточной и прежде всего библейской религиозности на ее пророческой стадии.

Вергилий берется за заказанную ему работу и делает ее, надо сказать, довольно странным, с точки зрения поэта, образом. Он пишет «Энеиду» прозой, большими кусками, не сначала, а начиная с эпизодов, расположенных впоследствии внутри поэмы. Затем эту прозу он начинает переделывать в стихи, работая над этими стихами и долго, и упорно. Одиннадцать лет ушло у него на «Энеиду», при том что поэма так и не была закончена.

Вергилий обязан говорить в этой поэме о Риме и о его мировой роли. «Рим до пределов Вселенной расширит власти пределы своей», – говорит в VI книге «Энеиды» Энею, ее главному герою, старец Анхиз, уже умерший. Эней специально опускается в подземный мир, в царство усопших, чтобы встретить там своего отца. Анхиз восклицает:

 
«Смогут другие создать изваянья живые из бронзы
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды – не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! – налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных».[178]178
  Вергилий. Энеида. VI, 847–852. Здесь и далее поэма цитируется в переводе С.А.Ошерова.


[Закрыть]
 

Напоминаю, что действие «Энеиды» относится к той эпохе, когда только-только закончилась Троянская война, когда еще не было создано греческих статуй, когда еще не были написаны трактаты греческих ученых, астрономов, физиков и так далее. Поэтому «изваянья живые из бронзы» или «обличье мужей», повторенное в мраморе – греческое искусство, с точки зрения героев «Энеиды», относится к далекому будущему. Это взгляд из XII века в V век до нашей эры. И греческая наука тоже начнет развиваться только в будущем. «Движенья неба искусней вычислят иль назовут восходящие звезды, не спорю: лучше», – восклицает Анхиз, говоря о греках. «Римлянин! – обращается он не только к своему сыну, но и ко всем римлянам, которые только потом, через много веков родятся. – Ты научись народами править державно – в этом искусство твое! – налагать условия мира, милость покорным являть и смирять войною надменных». Вот она, та доктрина Великого Рима, который призван установить мир во всей Вселенной. Доктрина, которую обязан был воплотить в своей поэме Вергилий.

Повторяю, ему, лирику и поэту любви, это было очень трудно – ему, автору «Буколик», в которых пастухи рассказывают друг другу о своей жизни, о своей любви, играют друг другу на свирели и взирают на то, как клонится к закату день. Но, тем не менее, задача была поставлена, заказ поэтом был принят. Ничего другого, как выполнять этот заказ, ему просто-напросто не оставалось.

Об Энее уже рассказывается в гомеровской «Илиаде». Поэтому в основу поэмы положен достаточно древний миф. В поэме двенадцать книг. Начинается она на седьмом году странствия Энея. На пути в Италию он застигнут бурей и прибит к берегам Карфагена. Здесь, в Карфагене, он рассказывает царице Дидоне о падении Трои, о своих скитаниях. Между ним и Дидоной вспыхивает любовь. Но рок, фатум велит ему продолжать путь. Он, Эней, принадлежит не самому себе, но истории. Вот поэтому брошенная им Дидона убивает себя на костре, а Эней движется дальше. Минуя Сицилию, он устраивает игры в память своего отца, не выдержавшего тягот пути и умершего. Эней прибывает в Италию и там спускается в Аид, чтобы узнать от тени своего отца о славной судьбе своих потомков. Царь Латин принимает Энея и обещает ему свою дочь в жены. Но жених ее Турн идет на Энея войной. Сам Эней спешит за помощью к царю Эвандру на место будущего Рима, который еще не основан; получает дар от Вулкана и Венеры: доспехи и щит с изображением грядущей истории Рима (это VIII книга). Тем временем Турн, храбрый и благородный, теснит троянцев. Вернувшийся Эней отражает врагов, Турн убивает его друга Палланта (это сын царя Эвандра), описывается его погребение, единоборство вождей, в котором Эней поражает Турна (это XII книга). На этом поэма заканчивается.

Первая ее половина, первые шесть книг – это странствия Энея (своего рода римская «Одиссея»). Вторые шесть книг – это битвы в Италии (своего рода римская «Илиада»). При этом, хотя очень многие эпизоды в «Энеиде» построены по образцу гомеровских, «Энеида» начинается не с начала, а с середины действия. О том, чтó было в начале, мы узнаём потом, из рассказа героя. Это как раз тот самый прием, который использован у Гомера в «Одиссее». Буря у чужих берегов. В бурю попадает Одиссей у берегов острова феаков. В бурю попадает Эней. Герой рассказывает на пиру о своих скитаниях. Его задерживает женщина: Калипсо – у Гомера, Дидона – у Вергилия. Поминальные игры (это тот самый эпизод, которым кончается «Илиада»), сошествие героя в Аид, в царство мертвых (об этом мы уже читали в «Одиссее»). Перечни воинов, битва в отсутствие героя, изготовление оружия, ночная вылазка, перемирие, нарушение перемирия, совет богов… Все эти эпизоды «Энеиды» у Вергилия нам уже знакомы по гомеровским поэмам. И, тем не менее, между поэмой Вергилия и гомеровскими поэмами существует огромная разница.

Поэмы Гомера впитали в себя стихию народного творчества. В гомеровских песнях слышен глухой гул Эгейского моря и заунывная песня певца-рапсода. «Энеида» Вергилия – это литература. Это текст, над которым поэт работал долго и упорно. Это текст, который поэт отшлифовывал в течение целого десятилетия. Это при том, что гомеровские поэмы, конечно, складывались столетиями. Но здесь, у Гомера, бушует стихия, у Вергилия же мы видим работу поэта над текстом. Работу напряженную, работу вдохновенную, но работу одного поэта. Текст отшлифован до предела. Дальше отшлифовать такой текст, наверное, было бы уже невозможно.

Вся «Энеида» построена на тысячах и тысячах звуковых повторов. Я думаю, что вы, дорогие друзья, знаете, что в античной поэзии не было рифм. Рифма пришла в литературу Европы не раньше XII века, во времена провансальских трубадуров и французских труверов, во времена латинских гимнов, из которых самый известный, наверное, Stabat Mater. Во времена Вергилия рифмы не было, но зато были звуковые повторы внутри строки. Этими повторами действительно знаменита «Энеида» Вергилия: Infandum, regina, jubes renovare dolorem[179]179
  Энеида. II, 3–8.


[Закрыть], – восклицает Эней, обращаясь к Дидоне. – «Ты, царица, велишь мне вспоминать горе, о котором даже и говорить невозможно». В этой строке четыре раза повторен слог «re»: renovare, regina, dolorem. И так будет не только в этой, но в любой другой строке «Энеиды». Я хочу привести тому несколько примеров, но всё-таки не на латинском языке, а в русском переводе Сергея Ошерова. «…Ураганом ревущая буря Яростно рвет паруса»[180]180
  Энеида. I, 102–103.


[Закрыть], – описывает поэт шторм на море. В каждом слове звучит звук «р»: «ураганом ревущая буря яростно рвет паруса». Эней рассказывает царице Дидоне о своих странствиях, и – «звезды ко сну зовут, склоняясь к закату»[181]181
  Энеида. II, 9.


[Закрыть]. Трижды повторяется звук «з» (в оригинале «s»): suadentque cadentia sidera somnos. Действительно, в такой строке при помощи звука (даже не слога, а именно звука) поэт рассказывает нам о ситуации.