Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Эмиль Верхарн
10 марта 1998 года

Мне хотелось бы сегодня вечером продолжить тему духовных поисков, тему, которой мы с вами уже касались, когда говорили о творчестве Антуана Сент-Экзюпери.

Двадцатый век действительно какой-то особенный. Вспомните, что на заре XX века не было еще ни самолетов, ни радио, ни телевидения. Вспомните, что на заре XX века темп жизни был совсем другим, и жестокости в жизни было совсем не так много. Вспомните, как изменилось лицо нашей планеты за последние сто лет. Конечно же, эти изменения не могли не поставить людей перед очень трудными и порой неразрешимыми вопросами. Конечно, духовные искания человека в XX веке проходили в совершенно особенных условиях, в условиях и очень быстрого изменения ситуации, невероятно ускорившегося технического прогресса, и в условиях очень серьезных испытаний в смысле того зла, которое особенным образом дало знать о себе в XX веке. И надо сказать, что до Второй мировой войны христиане старались как бы не замечать этих изменений. Это касается и нашей страны, это касается и Западной Европы, и Америки – везде, во всех странах мира христиане практически всех исповеданий до какого-то момента старались жить так, как будто в мире ничего не происходит. Хотя, конечно, в какой-то момент оказалось, что это невозможно.

Одной из первых христианок, заговоривших о новых проблемах на новом языке, была мать Мария (Скобцова) – это было во время Второй мировой войны во Франции. В наши дни уже многие из нас пытаются размышлять над тем, что происходит с миром сегодня. А, повторяю, в 1920-е, 1930-е годы, не говоря уже о начале века, христиане старались жить, не замечая ничего нового, не замечая прогресса, не замечая новых политических течений и идей. В этом смысле энциклика Льва XIII «Rerum novarum» (1891) была единственной – не только первой, а именно единственной попыткой как-то осмыслить сегодняшний день, как-то осмыслить вообще то, что происходит в жизни. Но она так и осталась единственной. И люди конца XIX – начала XX века: поэты и писатели, музыканты и философы, – очень часто видели в Церкви элемент уходящей цивилизации. Многим тогда казалось, что христианство умирает, уходит в прошлое.

Одним из таких людей был Эмиль Верхарн, замечательный, удивительный поэт, человек, который создавал в своих стихах образы, чрезвычайно запоминающиеся и очень глубокие. Поэт, которого кто-то из литературных критиков начала века назвал «Данте современной жизни». Поэт, о котором когда-то замечательно написал Стефан Цвейг: «Вся эпоха наша отразилась в творчестве Верхарна, в творчестве, охватывающем все явления современности: мрачные силуэты больших городов, грозные волнения народных масс, копи и шахты, тихие монастыри, умирающие в тягостном забвении. Нет ни одной области духа, которую Верхарн не превратил бы в поэму. Разрушительные социальные идеи; беспощадная борьба промышленности и сельского хозяйства; дьявольская сила, отрывающая людей от здоровой деревенской жизни и бросающая их в ужасную сутолоку больших городов; трагедия эмиграции, финансовые крахи, блестящие успехи науки, философские концепции, достижения искусств и ремесел – всё, вплоть до теории цвета у импрессионистов. Все проявления современной мысли, претворенные в стихах, отразились в произведениях Верхарна. Всё находит отклик в прозорливой душе поэта».

Действительно, Эмиль Верхарн сумел стать поэтом сегодняшнего дня. Он сумел рассказать в своих стихах о жизни Европы на рубеже веков, не погружаясь исключительно в идиллический мир деревни или не уходя в создание чисто философских образов. Верхарн был единственным, исключительным поэтом, потому что он сумел в своей поэзии сказать обо всём, что происходило в его эпоху, обо всём, из чего состояла жизнь человека в те времена, теперь от нас отделенные целым столетием. И при этом трудно сказать, что кто-то из поэтов более нового времени так полно охватил жизнь. Обычно – и это типично для XX века – поэты уходят в одну только область и стараются жить в очень большой степени в ими созданном, отчасти искусственном, отчасти стилизованном под прошлое мире. Верхарн был не таким, Верхарн был совсем другим. Он говорил о настоящем, его не приукрашая, но и не рисуя его в одних только мрачных красках.

Почему я заговорил сегодня об этом поэте? Потому что, наверное, никто из писателей начала века так много не говорит о Церкви, о богослужении, о колокольном звоне, о духовенстве, о верующем человеке, как это делает Верхарн. Но если приглядеться к его стихам, то верующие у него – это люди, принадлежащие к уходящему миру.

Церковное искусство тоже досталось нам от прошлого, но не только оно принадлежит прошлому. Оно уходит в прошлое вместе со старыми статуями и фресками, осыпается позолота со шпилей деревенских храмов, а вместе с этой позолотой в небытие уходит и то, чтó эти храмы наполняет – молитва. Так рассуждает поэт, погибший случайно – попавший под поезд в годы Первой мировой войны.

Да, даже он считал, что христианство уходит в прошлое. Надо сказать, что так считал не только он, так считали и очень многие иерархи и богословы, включая наших, отечественных. Потому что в Церкви – это касается и православия, это касается и католичества, это касается и протестантских исповеданий – с каждым годом становилось всё меньше и меньше людей. Прежде всего, там почти не осталось молодежи. Да, действительно, такой была ситуация в первой половине XX века. Как это ни парадоксально, она изменилась к лучшему только в годы Второй мировой войны.

Казалось, что христианство умирает. Это было на рубеже XIX и XX веков. Это казалось даже такому тонкому человеку, как Эмиль Верхарн, который бесконечно любил деревенские храмы своей родной Фландрии, любил богослужение, любил язык Церкви, запахи церкви, колокольный звон и церковное пение, который любил церковное искусство, который весь принадлежал этой цивилизации, но, принадлежа к ней, чувствовал ее обреченность, считал ее уходящей. Всё-таки история пошла какими-то другими путями. Давайте попытаемся понять, почему. Я именно для того приглашаю вас сейчас в эфир, чтобы попытаться разобраться в этой проблеме.

Я напоминаю вам, что когда-то мы говорили о том, что еще во времена шекспировского «Гамлета» и «Дон Кихота» Сервантеса, то есть на рубеже XVI и XVII веков, люди начали задумываться о том, что христианский взгляд на мир устаревает. Можно говорить, что именно тогда начался кризис христианского мировоззрения. Прошло три века: XVII, XVIII и XIX. Настал самый страшный – XX век. И вот теперь вдруг этот кризис начал разрешаться. Оказалось, что христианство совсем не умирает, совсем не уходит в прошлое. Оказалось, что вера во Христа, вера в Бога так же сильна в сердцах у людей сегодняшнего дня, как была она сильна в сердцах библейских пророков, как была она сильна в сердцах апостолов и мучеников первых веков христианства.

Я заговорил сегодня об Эмиле Верхарне, потому что это действительно удивительный поэт. Я заговорил сегодня об Эмиле Верхарне, хотя те переводы его стихов на русский язык, которые существуют, меня, честно говоря, не устраивают. Я читал в последние дни Верхарна по-французски, сравнивал французский текст с русскими переводами и видел их несовершенство. Попытаюсь сейчас объяснить, чтó меня не устраивает в русских переводах Эмиля Верхарна.

Сделаны они в основном Георгием Шенгели и Валерием Брюсовым. И тот и другой очень любили Верхарна. И тот и другой считали Верхарна самым большим поэтом XX века. Но они не были христианами, они не были верующими людьми. А Верхарн хотя и говорил об обреченности христианской цивилизации, но верил в Бога и был настоящим христианином, был человеком, если можно так выразиться, церковной цивилизации. И вот эта его очень глубокая церковность была совсем непонятна переводчикам. Именно поэтому, несмотря на декларированную точность и действительно получавшуюся точность, они стихи Эмиля Верхарна начисто убили в своих переводах. И мне очень обидно их читать по-русски.

Я хотел бы провести параллель между тем, чтó Вы говорили о Верхарне, и творчеством Густава Малера, где очень чувствуется такая же катастрофичность. А перевод Верхарна еще и потому труден, что формальное совершенство стиха не дает переводить.

Спасибо Вам за оба замечания, они чрезвычайно ценны. Но, во-первых, не один Верхарн был таким блестящим мастером формы. Данте тоже мастер формы, но, тем не менее, для Лозинского оказалось возможным создать русскую «Божественную комедию». И многие другие поэты, в том числе французские, блестяще переводимы на русский язык, хотя по форме они не менее сложны, чем Верхарн. И тот же Бодлер, бесконечно трудный по форме, всё-таки переведен и читается по-русски, а вот Верхарн по-русски не читается. У меня сейчас лежат на моем столе две книги: одна французская, другая русская. Честно говоря, мне не хочется открывать русскую книгу, хотя я понимаю, что это надо сделать. Мне представляется, что переводчики потому не смогли нам дать русского Верхарна, что они принадлежали уже не христианской цивилизации, они уже не были христианами. В то время как Верхарн (повторяю, он умер в 1916 году), считая, что его цивилизация обречена, тем не менее к ней принадлежал.

Что же касается Густава Малера, то это сравнение действительно по-настоящему серьезное, очень глубокое и важное. Малер так же чувствовал трагичность эпохи, так же передал XX век в своей музыке во всех аспектах жизни, не ограничился чем-то одним, не поддался соблазну стилизации, это верно. И тоже, пожалуй, считал ту культуру, ту цивилизацию, в целом тот мир, к которому он принадлежит, уходящим. Мы не можем с вами судить художников за то, что они придерживались этой точки зрения. Я сейчас вспоминаю шестидесятые-семидесятые годы и могу сказать, что тогда в большинстве своем люди считали прошлое уходящим, культуру и цивилизацию XIX века – умирающими. Помню, как один литературный критик написал в ненапечатанной, конечно, статье на рубеже шестидесятых и семидесятых годов, что русская поэзия окончательно умерла: раз умерла Ахматова, раз умер Пастернак, значит, больше нет русской поэзии. Даже в шестидесятые-семидесятые годы у многих из нас была именно эта точка зрения.

Вы не можете прокомментировать строчки Владимира Маяковского: «Сегодня на Верхарна обиделись небеса. Думает небо – дай зашибу его! Господи, кому теперь писать? Неужели Шебуеву?»

Знаете, почему так писал Маяковский – о том, что небеса обиделись на Верхарна? Может быть, потому, что небо в стихах Верхарна то застлано тучами, то загажено дымом заводских труб. Это ведь один из постоянных образов в поэзии Верхарна – небо, загаженное трубами. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, я вообще не мог читать эти стихи, потому что мне казалось, что XX век заслуживает не того, чтобы о нем говорить в стихах, а того, чтобы о нем не думать, того, чтобы жить, его не замечая. Так считал я, так считали очень многие люди в те времена. А вот Верхарн так не считал. Мы считали нужным не замечать XX век, делать вид, что он к нам не относится, а Эмиль Верхарн честно говорил о том, что жить вне XX века невозможно.

До революции была сильная Московская патриархия. Почему так произошло, что после революции пошло деление и появилась Зарубежная Церковь? И в данный момент, например, после распада Союза раскол Украинской Церкви и появление Киевского патриархата…

Давайте остановимся на чем-то одном и давайте не будем выходить за пределы сегодняшней темы. Во-первых, до революции не было патриархии, потому что после смерти патриарха Адриана при Петре I не был выбран новый первоиерарх Российской Православной Церкви, и она стала управляться Синодом, стала государственным ведомством. Во-вторых, к моменту революции в начале 1917 года Церковь совсем не была сильной. Об этом больно говорить, но это действительно так. В Церковь не так много людей приходило. Это были в основном пожилые и даже старые люди, и, действительно, в предреволюционную эпоху очень многим и на Руси казалось, что Церковь умирает и православие умирает. Верхарн в своей Бельгии наблюдал за умирающим, как ему казалось, католичеством, за той умирающей верой, за умирающей Церковью и умирающей цивилизацией, к которой он сам принадлежал. И на Руси православные люди тоже считали себя принадлежащими к уходящей цивилизации. И когда Павел Корин назвал свою знаменитую картину «Русь уходящая», то он имел в виду именно это. Речь шла не о том, что новая власть насильно закрывает церкви, насильно дехристианизирует Россию. Речь шла немножко о другом – о том, что именно потому возможна новая власть, что Россия перестает быть христианской.

Мне случалось слышать высказывание, что на Вашем канале и в «Русской мысли» принято говорить, что христианство началось с матери Марии (Скобцовой). Но я уверена, что Вы не пытаетесь доказать, что в христианстве не было подвижников до матери Марии, а речь идет о том, что с ней связано новое восприятие христианства, которое как раз в ее подвиге ясно прослеживается.

Конечно же, христианство не могло начаться с матери Марии (Скобцовой), потому что мать Мария жила в XX веке, мать Мария – человек нашего времени, а христианству уже две тысячи лет. Наверное, Вы хотели сказать другое. Во всяком случае, я скажу, чтó я бы хотел сказать и чтó говорил Александр Кырлежев в своей последней статье о матери Марии. С ее подвига началось возрождение православия, с ее подвига стало ясно, что православная вера сегодня та же, что была во времена апостольские. Вот, наверное, о чем хотели сказать Вы, вот о чем говорю я. В начале XX века – и это, кстати говоря, очень хорошо чувствуется в стихах Елизаветы Юрьевны Пиленко, когда она еще не стала матерью Марией – православие казалось прекрасным, благоуханным, но уходящим. Точно так же, как Эмилю Верхарну католичество казалось благоуханным и прекрасным, но обреченным.

 
Вот этот послушнúк, укрытый в темной ризе,
Таит в себе любовь Франциска из Ассизи.
Покорный, набожный и преданный труду,
Он монастырские хранит цветы в саду.
Простой, – он любит их всей нежною душою,
Ласкает пальцы он их огненной листвою;
Цветы льют аромат и в жизнь его и в сны,
Он любит ради них и солнца, и луны
Сиянья чистые, и золотые звёзды,
Что в синеве густой свисают точно грозды.
Он плачет как дитя над молвью старых дней,
Что дьявола пята мнет лилии полей,
Что в беспредельности, почти неуловимы,
Среди прозрачностей витают серафимы,
Что сердцем чистые вдоль розовых дорог
Идут с маслинами и пальмами в чертог,
Где смерть приветлива и нежностью объята
К тем, кто надежд своих к ногам ей бросил злато.
Вот май; надел восток текучий ореол,
 
 
Туман жемчужных утр переполняет дол,
И даль перловая плывет, полна дрожаний,
В просторах плески крыл и трепеты сияний, —
Он дышит радостью и счастием как встарь,
Сам украшает он торжественный алтарь
В честь нежной, ласковой, благословенной Девы,
Что у него берет цветы, любовь, напевы.
Он грезит об одном: лишь обожать Ее,
Ей посвятить совсем всё существо свое,
Ту розу белую, столь чистую в просторе,
Что, кажется, она видала только зори,
Ту розу, что, когда придет последний час,
Взлетит в сады небес и скроется из глаз,
Расставшись с жизнию своей уединенной,
Не кинув лепестка в сады земли смущенной,
И аромат ее, земной покинув прах,
Прольется надолго в прельщенных небесах.[222]222
  «Монах простой», из книги «Монахи» (1886). Перевод Г.А.Шенгели.


[Закрыть]
 

Вот Церковь глазами Эмиля Верхарна. Она живет «молвью старых дней». Монах, такой чистый, радостный и прекрасный, «дышит радостью и счастием, как встарь». Он живет в своем маленьком мире, как будто XIII век еще не кончился. Вот она – логика начала XX века, вот оно – отношение, подчеркиваю, верующего и чистого человека к христианству на рубеже двух веков: девятнадцатого и двадцатого. И такие же, в общем, стихи (с поправкой на то, что она была русской и православной, а не фламандцем и католиком, как Верхарн) писала будущая мать Мария (Скобцова) – Елизавета Юрьевна Пиленко.

И вот в какой-то момент всё изменилось. И, наверное, можно сказать, почему подвижники XX века сумели загореться той же верой, какой горели апостолы, почему всё-таки это возрождение веры началось. Потому что в эпоху с XVII по рубеж XIX и XX веков людям в большинстве своем казалось, что в христианстве главное – обряд, в христианстве главное – богослужебный язык и стиль, церковные напевы – всё то, что так хорошо изображено в этих стихах о францисканском монахе у Верхарна, которые я только что прочитал. Евангелие, сама весть Христова уходили куда-то на второй план. Не только у нас, православных, не только у католиков, но даже у протестантов церковная жизнь была в какой-то степени независима от Евангелия: Евангелие существовало само по себе, христиане жили своей, не вполне связанной с Евангелием жизнью. А в XX веке была обнаружена именно евангельская природа христианства.

Меня в свое время очень смутила Ваша концепция слабости Бога, которая не была понята, по Вашему утверждению, в Средневековье, а была понята в XX веке, в частности, отцом Сергием Булгаковым и матерью Марией (Скобцовой). Я не совсем понял, что Вы тогда хотели сказать.

Мне кажется, что Ваш звонок как раз сегодня очень к месту, потому что сегодняшний наш разговор продолжает тот, незаконченный. Человек XVI, XVII и XVIII веков, человек XIX века или хотел видеть в Боге того, Кто может в этой жизни всё изменить вне зависимости от нас, или просто не хотел видеть Его присутствия. Человек тех эпох рассуждал примерно так: если Бог этого не может, значит, Он бессилен – или Его нет вообще в мире. Мы теперь с вами рассуждаем совсем по-другому. Мы видим, что Бог присутствует в мире, более того, царствует в мире, но совсем не так, как царствует в мире земной царь: пусть византийский император, пусть император русский, пусть правитель, который не является ни царем, ни королем, а называется президентом, премьер-министром или диктатором, но такой правитель может всё. Бог почему-то не может сделать того, чего мы от Него ждем. Вот эта слабость Бога, Который не может быть Богом по нашему сценарию, Который не может как Бог принимать те решения, которых мы от Него ждем, – вот что отпугнуло от Бога людей когда-то еще очень давно. Поэтому многие прекрасные, чистые, верующие люди рассуждали именно так: Бог должен сделать то, что я считаю нужным. Если Он этого не делает, то либо Он бессилен, либо Его вовсе нет. В XX веке отец Сергий Булгаков был одним из первых богословов, кто понял, что эта точка зрения ложная. Царство Божие – действительно царство, но не от мира сего, оно какое-то другое.

Мне кажется, что мы с вами сегодня только к самому концу подошли к разрешению этой темы, поэтому придется о ней говорить еще и еще. Но ведь в начале XX века в самом деле казалось, что христианство умирает, а к концу века оказалось, что та вера, которой горели сердца апостолов, горит и в наших сердцах сегодня. «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?»[223]223
  Лк 24: 32.


[Закрыть] Давайте на этих евангельских словах и закончим нашу сегодняшнюю беседу.

1 июля 1998 года

Мне бы хотелось сегодня поговорить об Эмиле Верхарне. О поэте, который на рубеже XIX и XX веков впервые заговорил о городе с его заводами, дымом и гарью, со всем его ужасом и бедами, – заговорил не на страницах газет, не в публицистических статьях, а в стихах. Заговорил об этом так, что был услышан.

 
Мерцанье алых фонарей
Средь мачт и рей
Слепит ночную темноту.
Они пылают даже днем
Пурпурно-золотым огнем,
Зато у солнца кляп во рту,
И в полдень лик его незрим
Сквозь гарь и дым.
 
 
Река из нефти и смолы
Бьет в камень берегов, грызет мостов углы;
Сирены в ужасе ревут среди тумана;
Сигнальные огни на кораблях горят,
Вонзая свой зеленый взгляд
В просторы океана.
 
 
Сотрясая перрон, за фургоном проходит фургон,
Тачек визг – словно петель несмазанных стон;
Комья мрака, с железных сорвавшись лебедок,
Исчезают в подвалах, что пышут огнем,
А мосты разводные застыли торчком,
Словно виселицы, между мачтами лодок.
И огромные медные буквы, вместившие весь окоем,
Напролом
Продираясь сквозь стены, карнизы и крыши,
Как на приступ, стремятся всё выше.
 
 
А там, внизу, стучат колеса,
И поезда, один другого тяжелей,
Летят к вокзалам, чьи фронтоны остроносы,
Как ростры золотых недвижных кораблей.
Там рельсы вглубь земли, под спуд,
Нырнут – и снова тут как тут:
Свиваются в слепящий жгут,
И блеск их лют.
То исполинский город-спрут.[224]224
  «Город», из книги «Призрачные деревни» (1894). Перевод Ю.Н.Стефанова.


[Закрыть]
 

Однако этой темой огромного современного города не исчерпывается круг проблем, о которых заговорил Верхарн. Если мы возьмем первые две его книги, то окажется, что в них перед нами рисуется совсем другой мир. Первая книга его стихов называется «Фламандки» – «стихи с запахом скотного двора», сказал кто-то из читателей в то самое время, когда книга появилась. Корова, свиньи, выпечка хлеба – вот они, основные темы этого небольшого сборника.

Воскресенье. Крестьянки пекут хлеб…

 
Жар крепнет: уголья уже алеют яро,
И девки, на доску кладя за парой пару,
Под купола печей сажают хлеб крутой.
И пламя быстрое из каменного зева
Как стая красных псов взвивается от гнева,
Стараясь им лицо куснуть своей струей.[225]225
  «Хлебопечение», из книги «Фламандки» (1883). Перевод Г.А.Шенгели.


[Закрыть]
 

Это «Выпечка хлеба». А дальше перед нашими глазами предстает grande chambre, большая комната в сельском доме,

 
Где путник находил и отдых и обед,
Где родились сыны, где умер старый дед
И к ложу смертному родных склонялись лица.[226]226
  «Светлица», из книги «Фламандки» (1883). Перевод Г.А.Шенгели.


[Закрыть]
 

В этих стихах мы прикасаемся к тем буфетам, к тем комодам, в которых крестьяне прятали свои вещи. Мы проходим мимо их амбаров, заглядываем в кухню, заходим на задний двор, где доят коров, в сарай, где хранятся остатки старых телег и еще какой-то хлам, быть может, старая мебель… Мы заглядываем на ферму, мы попадаем в хлев, мы видим раскормленных свиней, которые копаются в грязи и хрюкают. Вот он, мир, который рисует Верхарн в первом своем сборнике. Мир, который еще пока существует, но всё больше и больше уступает место городу.

Второй сборник стихов Верхарна называется «Монахи». Поэт был знаком с жизнью монастыря с детства. Его отец, Гюстав Верхарн, каждый месяц совершал паломничество в бернардинский монастырь в Борнкхеме (это неподалеку от Сент-Амана) и брал туда с собой сына. Отшельники, которые жили в этом монастыре, запомнились будущему поэту, который потом, уже став взрослым, провел в монастыре двадцать один день, не покидая его ни на минуту, полностью разделив жизнь монахов. Эти монахи думали, что он хочет постричься, и, быть может, действительно поэт собирался пойти путем отшельника. Потому что, когда читаешь его второй сборник «Монахи», поражаешься, до какой степени дорогá жизнь монастыря, до какой степени близок и понятен монашеский путь молодому еще тогда поэту.

Мы говорим с вами сегодня о творчестве Эмиля Верхарна, и я обращаю ваше внимание на то, что во втором сборнике своих стихов, написанном под влиянием, с одной стороны, детских впечатлений; с другой стороны, после своего добровольного ухода в монастырь (пусть короткого, но очень глубоко пережитого) поэт дает нам, своим читателям, возможность прикоснуться к реальности жизни отшельника.

 
Витрáжи, где дрожит зари святое пламя;
Сосуды чистоты; живые зеркала,
Где отражаются хрустальными водами
И берег благости, и доброты крыла.[227]227
  «Монахи», из одноименной книги (1886). Перевод Г.А.Шенгели.


[Закрыть]
 

Доброта – это ключевое слово во всех стихах Эмиля Верхарна, которые посвящены Богу, которые посвящены духовной жизни, христианству, католичеству, монастырю… доброта. Вот она, главная черта, сопутствующая вере. Вот оно – то, без чего невозможно христианство. Иногда эти стихи звучат, как колокольный звон, слышный откуда-то издалёка:

 
                               …И лишь один плывет
В сияньи запада в безмолвный небосвод
Вечерний колокол, раскатом повторенным.
<…>
И скорбных голосов воздушные сплетенья
Такой тоской полны, что вдруг, заслыша их,
И птица стала петь среди ветвей густых
Чуть слышным голосом, исполненным томленья;
Что нивы зыбкие, заслыша тот же стон,
Затихли, и леса задумчиво склонились
И смотрят, как вдали дороги заструились
Вияся по лугам, туда – в вечерний звон.[228]228
  «Молитвенный вечер», из книги «Монахи» (1886). Перевод Г.А.Шенгели.


[Закрыть]
 

Так слышен над миром вечерний Angelus – именно этим латинским словом кончается это стихотворение. Напоминаю, что Angelus – это трижды в день читаемая молитва «Богородице Дево, радуйся», Ave Maria, сопровождаемая стихами из Священного Писания. Первый стих, с которого начинается этот маленький чин – Angelus Domini nuntiavit Mariae et concepit de Spiritu Sancto, «Ангел Божий возвестил Марии, и зачала от Духа Святаго». Отсюда и колокольный звон, который три раза в день призывает оставить хотя бы на минуту все дела и застыть в молитве, тоже называется Angelus. Да, Angelus – одно из ключевых слов в поэзии Верхарна и в сборнике, который называется «Монахи», и потом в течение всей его жизни.

Мир «Фламандок» с амбарами, сараями, свинарником и запахом свежевыпеченного хлеба – это мир, который уходит, его больше не будет. Мир монастырей с его колокольным звоном, с садами, в которых заботливые монахи выращивают плодовые деревья и удивительной красоты цветы, – это тоже мир, который всё больше и больше вытесняется куда-то на окраину жизни. Город-спрут заполняет собою всё.

Tentaculaire – таким французским словом называет Эмиль Верхарн город, от слова «щупальца» оно происходит. Это значит, что город распространяет на весь мир свои щупальца: город с рекламой, с трамваями и метро, город, в котором всё гремит, трясется, наполняется смрадом. Мир изменяется. Мир мало-помалу становится страшным:

 
Где золотилась рожь, маховики стучат.
По крыше церкви дым драконом вьется черным,
Мы движемся вперед, и солнечный закат
Уже не кажется причастьем чудотворным.[229]229
  «К будущему», из книги «Города-спруты» (1896). Перевод Б.К.Лившица.


[Закрыть]
 

Так говорит об этом изменении жизни, об этом новом мире Верхарн в одном из своих стихотворений. «И солнечный закат… et le soleil couchant N’est plus l’hostie en or divin». И солнце заходящее – оно уже не похоже на золотую гостию, которая застыла над миром. Гостия – это по-латински тот хлеб, на котором совершается таинство Евхаристии, хлеб литургии. Как хлеб Причастия сияло некогда над миром солнце, а теперь это сияние уже не видно, уже непонятно, незаметно и, быть может, его вообще уже больше нет. «Огромною преступною рукой машины исполинской и проклятой хлеба евангельские смяты». Les pains évangéliques – такие нивы, какие описаны в Евангелии: они еще вчера колыхались, они еще вчера благоухали. Сегодня же эту равнину съедает город-спрут. Как жить? Как не погибнуть? Как не сойти с ума? В этом мире не выжить, говорит Верхарн.

 
В борьбе всех против всех вовек душе моей
Не выжить! Мне конец! Стальным здесь пашут плугом,
Чтоб, сея золото, снять урожай гиней
На жарких нивах бирж. Ты треснута, надбита,
Душа моя! Твой гнев не удержать в груди!
Душа моя! душа, сошедшая с орбиты,
В негодовании палящем пропади![230]230
  «Города», из книги «Черные факелы» (1891). Перевод Ю.М.Денисова.


[Закрыть]
 

Есть ли выход вообще? Есть ли выход из этого мира? Этот вопрос всё чаще и чаще задает себе Верхарн и, кажется, находит этот выход. Им оказывается наука. Одно за другим поэт посвящает свои стихи науке.

 
<…>
То строится науки зданье,
Стремящейся сквозь факты в даль познанья.
 
 
Вооруженный взгляд, не знающий преград,
Идет в глубины – к атомам, к светилам…
<…>
Здесь каждый действует с упорством смелым
В потоке общих дум, удач и неудач,
Один лишь узелок развязывая в целом,
Составленном из тысячи задач.
Все ищут, к истине вплотную все подходят.
Все правы – но единственный находит.[231]231
  «Искания», из книги «Города-спруты» (1896). Перевод Ю.М.Александрова.


[Закрыть]
 

Наука – кажется сегодня поэту – это то, что может спасти мир от разрушения. Неожиданно ключевыми словами его поэзии становятся такие, как science (наука), pensée (мысль) или les idées (идеи). Идеи оказываются животворны. Viviantes les idées! – восклицает поэт: животворные, животворящие идеи, они преобразуют мир. Мир, судьбу которого может спасти только l’avenir (будущее). В это будущее ведет своего читателя Верхарн, хотя, в общем, остается абсолютно непонятным: а что именно ждет человека в будущем и почему его спасет наука? Стихи эти с их наивной верой в прогресс, с их наивной надеждой на будущее и на науку, которая выведет человечество из тупика, – стихи эти сегодня кажутся очень несерьезными, с точки зрения их содержания. С автором (с его взглядами, я имею в виду) абсолютно невозможно согласиться.

Но когда эти стихи читаешь и в них вчитываешься, вдруг понимаешь, до какой степени они прекрасны. И тогда останавливаешься и задумываешься: а чем же именно они так хороши? Что же именно в них привлекает? И оказывается, что это мир, солнце, небо, это безбрежная высота, которую видит поэт и в которую он зовет своего читателя. Это свет, льющийся, сияющий, всё пронизывающий и всё собой наполняющий. Это деревня, цветы, луга, леса. Это, повторяю, мир, в котором везде присутствует Бог. Это тот Angelus, вечерний Angelus, который несется над полями несмотря ни на что: несмотря на то, что города всё больше захватывают пространство, несмотря на то, что всё больше поднимается дыма из заводских труб и всё тяжелее и тяжелее гремят составы по железным дорогам. Несмотря на это всё мир остается прекрасным. И колокол так же звенит и так же зовет к молитве человека. Тот мир, который с такой любовью был нарисован Верхарном в первых книгах его стихов, мир, казалось бы, уходящий, уничтожить невозможно. Он продолжает жить, быть может, не всегда поблизости от нас, а иногда только в глубинах нашей памяти. Но именно в нем, именно благодаря ему человек обретает себя.

На закате дней поэт, безвременно и случайно погибший под колесами поезда, возвращается к тем ориентирам, с которых начал. Angelus, вечерний звон колокола; поле, благоухающее спелой пшеницей; коровы, возвращающиеся домой; запах свежего хлеба, и снова Angelus…

Поэт погиб, раздавленный тем самым городом-спрутом, о котором он так много размышлял и с которым он находился в таких трудных отношениях, с одной стороны, понимая, что за этим городом будущее, с другой стороны, не желая этого будущего. Верхарн как мыслитель, Верхарн как философ со своею почти детской в ее наивности верой в прогресс сегодня кажется уже очень несовременным. Но Верхарн-поэт, так удивительно чувствовавший мир, так поразительно изобразивший его красоту, продолжает жить. И он как раз (не мыслитель, а именно поэт) выводит нас из тех тупиков, в которых порой оказываемся и мы на пороге уже не XX, а XXI века.

Я напоминаю вам, что сегодня мы говорим о поэзии Эмиля Верхарна, бельгийского поэта, работавшего на рубеже XIX и XX веков; человека, который в начале века казался самым современным из поэтов; человека, который еще во время своего учения в Лёвенском университете поразил современников тем, что заговорил по-новому, абсолютно по-новому в своих стихах. «Коровница», «Lavacheure» – это стихотворение появилось в 1878 году, и именно оно привело к скандалу. Потому что запах скотного двора почудился в нем читателям. Я напоминаю вам, что Верхарн в первых своих стихах смутил читателя тематикой (я имею в виду «Фламандок»), а потом поразил, особенно русского читателя, темой города.