Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Значит, всё-таки Верхарн не справился с задачей?

Почему не справился? Мы с вами не можем, как мне кажется, говорить о таких больших поэтах, о больших художниках, мыслителях или ученых «он справился» или «не справился». Давайте не будем превращать наш эфир в школьный урок, во время которого учитель выставляет оценки: одному ставит «пятерку», другому «четверку», третьему «тройку с минусом», – и не будем ставить оценки ни Верхарну, ни Микеланджело, ни Леонардо да Винчи, ни отцу Павлу Флоренскому, ни кому другому.

Изумительная передача, отец Георгий, спасибо Вам огромное. Я хоть и германист, но слышала только имя Верхарна и ничего абсолютно о нем не знала.

Спасибо Вам. Я хочу напомнить нашим слушателям, что на немецком языке Стефан Цвейг написал замечательную книгу об Эмиле Верхарне[232]232
  См.: Стефан Цвейг. Воспоминания о Эмиле Верхарне.


[Закрыть]. Этот писатель дружил с Верхарном, бывал у него в гостях. Во время войны, оказавшись в стране, которая воевала с Бельгией, Цвейг узнал о смерти своего друга, написал это удивительное надгробное рыдание в прозе, маленькую биографию Верхарна. Найдите эту книгу и прочитайте ее непременно.

Простите, отец Георгий, но Вы не дослушали мой вопрос. Ведь у Есенина, в принципе, та же самая коллизия происходит, но он понимает, что надо справляться с ситуацией, может или не может он ставить эту задачу – он как раз размышляет об этом, а у Верхарна этого мотива даже нет – размышлять об этом или не размышлять. Он как бы приспосабливается к новой среде…

Я не понимаю, почему нет, как Вам кажется, у Верхарна мотива мысли. Как раз меня, например, отпугивает от многих стихов Эмиля Верхарна то, что он слишком уж жестко пытается утвердить диктатуру мысли в нашей жизни. Эта вера в прогресс, вера в будущее и науку, которой во многом жил поэт, как раз была на одном из этапов его творчества ответом на вызов времени. Но, как я вам уже говорил, в конце концов через этот поверхностный ответ на вызовы времени прорывается ответ другой, более важный и значительно более серьезный: тот мир, который уходит, тот мир, который пожирает город-спрут, должен быть сохранен в глубинах нашего «Я». И тогда из глубины сердца он начнет работать на нас и на будущее, и мы не погибнем и не будем раздавлены, если Angelus будет раздаваться не только с сельской колокольни, но и из глубины сердца каждого человека.

Стоит ли всё сохранять в себе, что было в прошлом? Может, идти вперед, не оглядываясь на какие-то вещи? Что говорит об этом данный поэт?

Трудно сказать, чтó об этом говорит поэт. Мне кажется, что его стихи, прежде всего «Фламандки» и «Монахи», говорят очень о многом. Я могу с Вами поделиться только своим опытом. Мне кажется, что приобретенное нами в детстве, тот мир, в котором мы выросли, всегда очень важен для нашего будущего. Мне вспоминается в связи с этим восклицание Николая Гумилёва: «Солнце, сожги настоящее ради грядущего, но помилуй прошедшее!» Прошлое важно не само по себе, не как предмет изучения, не как предмет любования, но именно ради будущего. Нам важно не прошлое как таковое, а именно тот опыт, который был накоплен в прошлом. Вот этот опыт очень важно унести в будущее в заплечном мешке.

Вообще, рубеж XIX и XX веков – это действительно какой-то перелом. Потому что в это время по всей Европе растут огромные заводы, в это время опутывает мир всё больше и больше сеть железных дорог, появляются автомобили, воздвигаются многоэтажные и многоквартирные дома. Мир меняется, мир становится другим. В десятки раз увеличиваются тиражи газет, книги печатаются тоже уже совсем другими тиражами. И человечество вдруг оказывается в новых условиях. Сегодня и мы тоже очень быстро переходим в новые условия, и вот здесь, в ситуации стремительно развивающегося прогресса очень важно сохранить самого себя. Мне представляется, что поэзия Верхарна помогает сделать это.

Я очень рад, что Вы подняли эту замечательную тему. Я бы определил ее как протест против урбанизации и унификации. «О, эти города, напитанные ядом гнилого золота! О каменные вопли, взлеты и жесты дыма…»[233]233
  Первые строки стихотворения «Города», из книги «Буйные силы» (1902). Перевод М.А. Волошина.


[Закрыть] Я думаю, что это именно нас и привлекает в Верхарне – протест против унификации и урбанизации.

Спасибо Вам. Я бы только всё-таки не называл тему Верхарна словом «протест» – это что-то другое, несравненно более глубокое, чем простой протест. Я бы сказал, что в творчестве Верхарна мы сталкиваемся с поисками дороги, с поиском выхода из того мира, в котором человек оказывается не по своей воле.

Мы с вами тоже живем в очень быстро изменяющемся мире. Тот уровень технического развития, который описывался только в фантастических романах какие-нибудь двадцать или тридцать лет назад, сегодня уже становится чем-то абсолютно естественным и реальным. И если еще недавно какой-то невероятной новинкой и чудом техники казался факс, то сегодня мы уже живем в эпоху электронной почты и интернета и прекрасно понимаем, что по электронной почте можно послать не только текст, но и рисунок, и рукопись. Человечество – и мы с вами в частности – оказывается не готовым к тому стремительному изменению реальной ситуации, в которой мы живем.

И возникает вопрос – тот вопрос, который поставил и предельно четко сформулировал Верхарн: как сохранить самого себя в этих очень непростых условиях? Сохранить себя можно только одним способом: не уходя от главного, сохраняя в сердце главное. Это главное, как мне представляется, в поэзии Верхарна обозначено словом Angelus. Напоминаю, что Angelus – это молитва «Богородице Дево, радуйся», Ave Maria в латинской традиции. В общем, конечно, от того, что в Бельгии крестьяне читали эту молитву на латыни, а мы с вами ее читаем по-славянски, ничего не меняется. Есть среди стихотворений Верхарна одно, довольно позднее, где он описывает паломника, который идет к Божьей Матери в Монтегю. (Кстати говоря, паломничество в Монтегю в студенческие годы совершила Ирина Михайловна Поснова, главный редактор издательства «Жизнь с Богом», главный редактор той брюссельской Библии, которой мы с вами все пользуемся.) И вот на дороге в Монтегю, на дороге, которая ведет к Матери Божьей, человек обретает самого себя, вновь становится самим собой, человек находит выход из тех тупиков, в которые загоняет его жизнь. На той дороге, где он вслушивается в вечерний Angelus.

Я напоминаю вам, что мы работаем в прямом эфире. Наша сегодняшняя беседа посвящена творчеству и духовным исканиям Эмиля Верхарна, великого бельгийского поэта рубежа XIX и XX веков, поэта, который теперь уже переведен на все языки мира, хотя писал он по-французски. Интересно, что именно в это время маленькая Бельгия становится одним из литературных центров Европы. Здесь живет Верхарн, здесь трудятся Морис Метерлинк, Жорж Роденбах, Шарль Ван Лерберг и многие другие писатели и поэты, которые потом войдут в историю мировой литературы. Очень маленькая, незаметная на карте Бельгия становится на рубеже XIX и XX веков литературной столицей мира.

Я боялась, что из-за звонков радиослушателей Вы не успеете сказать самое главное, то, что Вы успели сказать буквально минуту назад. Спасибо Вам. Хорошая передача.

Спасибо Вам за Вашу реплику. Я думаю, что всё-таки наши радиослушатели не мешают нам, а, наоборот, помогают осознать некоторые вещи. И я очень держусь за прямой эфир, хотя иногда в прямом эфире бывает работать очень трудно.

Верхарн – это поэт, который почти не писал стихов на ландшафтные темы, стихов о природе. Вместе с тем он остро ее чувствовал и острейшим образом переживал ее красоту. Это еще одна тема, о которой необходимо сказать. Повторяю, что, очень редко произнося слово «Бог», он потрясающе чувствовал Божье присутствие в этом мире, в том мире, который окружает нас с вами.

О лирической поэзии и о поэте
28 ноября 1997 года

Мне хотелось бы сегодня поразмышлять с вами о поэзии и о поэте.

Что такое лирическая поэзия и каково место поэта: в жизни, в мире, среди нас, в его поэзии; может быть даже, в первую очередь – каково место поэта в его поэзии. Дело ведь в том, что, наверное, тем и отличается поэт-лирик от певца, который создает или сохраняет в своей памяти эпическую поэму, что поэт говорит от себя, что в лирической поэзии всегда и везде ключевым словом будет слово «я».

А в эпосе личность певца как бы и не присутствует вовсе.

Поэтому можно сказать, наверное, что первым европейским поэтом еще до Гомера был Одиссей, главный герой второй из гомеровских поэм. Почему? Да потому, что Одиссей во многих местах поэмы сам рассказывает о своих странствиях. И рассказывает он совсем не так, как рассказал бы о его странствиях кто-то другой. Прежде всего, Одиссей не стесняется того, рассказать о чем постеснялся бы поэт, говоря от третьего лица. Поэт-лирик вообще очень часто рассказывает о себе какие-то неприглядные вещи, о которых в прозе не говорят. Ну, например, Архилох, один из древнейших и самых знаменитых греческих поэтов-лириков, рассказывает, как он бросил свой щит на поле брани и убежал, чтобы спасти себе жизнь. В своей элегии он говорит: «Ну и что же, что носит мой щит теперь кто-то другой? Я избежал смерти. А что касается щита, то могу добыть себе с легкостью новый»[234]234
  Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный: Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах. Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает Щит мой! Не хуже ничуть новый могу я добыть. (Перевод В.В.Вересаева.)


[Закрыть].

Архилох рассказывает здесь о том, о чем, казалось бы, надо помолчать: о своей трусости и о своем предательстве. Правда, он сражался в наемном войске, он защищал не свой родной город, поэтому предательство это не так уж серьезно. Он не отдал врагам на разграбление свой город или свое селение. Нет, он всего лишь лишился того жалования, которое бы мог получить, если бы остался на поле битвы до конца. Но, тем не менее, если мы вспомним, что такое Греция в VII веке до новой эры, то нам очень трудно будет представить себе, что человек вот так, открыто всем своим читателям рассказывает о таком позорном событии в его жизни:

«Я бросил щит на поле битвы, в то время как все остальные сражались, и убежал. Но зато я жив, а из них многие погибли». Итак, в прозе это было бы невозможно, а в стихах об этом рассказывается.

Еще один поэт, Анакреонт, повторяет эту историю, рассказывает, что и с ним однажды случилось то же самое, и он тоже однажды позорно сбежал с поля битвы. Если мы возьмем другого древнего поэта, Горация, то увидим, что он тоже постоянно рассказывает о себе что-то неприглядное. Это было в древности, но то же самое мы обнаружим и у поэтов современных. Что касается поэтов римских, римской элегии, то вообще это чрезвычайно показательный пример того, как поэты говорят о себе неприглядные вещи.

Так, например, Овидий постоянно рассказывает о своих любовных отношениях с чужими женами. «Что, – может спросить читатель стихов Овидия, – такое поведение одобрялось в Риме? Это было принято – так поступать, как поступал Овидий и его героини? Это соответствовало нормам общественной морали?» Нет. Разумеется, нет и тысячу раз нет!

И, наверное, когда Овидий был отправлен из Рима в далекую ссылку, пусть не основной причиной его изгнания, но одной из причин этого приказа Августа – уехать из Рима навсегда – были его стихи, которые действительно, с точки зрения общественной морали того времени, казались абсолютно неуместными, неприличными и шокирующими.

Поэт рассказывает о себе – не о том человеке, каким он должен быть согласно рекомендациям общества, а о том, каков он есть, и, может быть, иногда о том, каким он не должен быть. И в этом смысле поэзия по самой своей природе антиобщественна. Потому что настоящий поэт не рисует нам портрет идеального героя – это задача эпоса или оратора, который в своей речи призывает слушателей быть такими, какими бы их хотело видеть общество. Нет. Поэт рисует себя, может быть, даже чуть-чуть более плохим, чем он есть на самом деле. И именно поэтому Платон в своем знаменитом диалоге «Государство» изгоняет из государства поэтов. Платон считает, что в идеальном государстве места для поэтов нет, потому что поэты и их творчество провоцируют людей на дурное, разжигают в людях дурные страсти. Конечно, это не совсем так. Но и нельзя сказать, что Платон совсем неправ.

Действительно, настоящий поэт просто не стесняется говорить о том, чтó у него внутри. И в этом смысле поэзия сродни исповеди. На исповеди ведь человек говорит не о том, какой он хороший, а о том, что в нем плохого, о том, где болит. И как на исповеди абсолютно неуместна ложь или попытка приукрасить действительность или самого себя, так абсолютно неуместна эта ложь и в стихах. Она их сразу делает нечитаемыми. Стихи, в которых поэт лжет, отторгаются читателем, они не воспринимаются нами. Поэтому как на исповеди, так и в стихах человек говорит о боли, об отчаянии, о тоске.

Тема тоски удивительно глубоко раскрыта во французской поэзии Шарлем Бодлером, у нас – Николаем Платоновичем Огарёвым. Нет, Бодлер говорит не только о тоске. Он говорит о своем наркотическом бреде, как делал это Артюр Рембо. А иногда его поэзия превращается в пьяное бормотание, как это было у Поля Верлена. Поэт часто говорит о любви. И в сфере любовной поэзии тоже очень часто встречаются стихи, шокирующие читателя, стихи, которые кажутся читателю неуместными, слишком личными. У того же Бодлера очень много таких стихов.

Действительно, если поглядеть на любовные стихи глазами зрителя, то мы увидим, что они зачастую очень похожи на то, чтó влюбленные говорят друг другу наедине. И, наверное, Сталин, которого, конечно, нельзя назвать великим литературным критиком, по-своему был прав, когда сказал о книге стихов Константина Симонова, что ее нужно было издать всего лишь в двух экземплярах: для Симонова и для Валентины Серовой. Резко, почти так же резко, как Платон, сказал Сталин, но в чем-то он был прав. В поэзии, когда поэт касается любви, появляется такая личная нота, что, казалось бы, присутствие читателя здесь неуместно. И – продолжу я – только тогда поэзия становится настоящей, когда читателю кажется, что он присутствует здесь, хотя… лучше бы его здесь не было. Тогда это поэзия. А если мы просто читаем строфу за строфой и у нас не создается этого ощущения, значит, это еще пока не поэзия, а просто стихи.

Но всё-таки есть что-то, отличающее поэзию от шепота влюбленных. Что же отличает поэзию от простого разговора двух влюбленных, от того, чтó в электричке вам говорит подвыпивший сосед?.. Ведь чем-то отличаются слова этого человека в электричке от стихов Поля Верлена? Ясно чем: мастерством, искусством – вот чем отличается поэтическая речь от простого интимного разговора.

Искусство, τέχνη по-гречески, ars по-латыни. В Италии я, несколько раз проезжая по одной из автострад, видел надпись, сделанную над дорогой, достаточно высоко. На несущей части моста было написано огромными буквами – так, что надпись начиналась слева и кончалась с правого края этого моста: «Я люблю тебя, Антонелла». Для того чтобы сделать эту надпись над дорогой с большим движением, над дорогой, которая с двух сторон огорожена колючей проволокой, туда надо было как-то забраться. Значит, наверное, ночью надо было подъехать сюда с подъемным краном или с какой-то машиной, у которой есть башня, с которой можно было стоя сделать эту надпись. Причем буквы очень большие, так что пришлось писать в течение достаточно долгого времени. Надпись начинается на одной полосе, а продолжается и кончается на другой полосе. Надо было, наверное, сначала с одной стороны подъехать для того, чтобы сделать первую половину надписи, потом – с другой, потому что правая и левая полосы отделены достаточно высоким барьером.

Итак, это тоже искусство – надпись, сделанная над автострадой, надпись, гласящая: «Я люблю тебя, Антонелла». И, честно говоря, с моей точки зрения, эта надпись уже представляет собой поэтическое произведение. Именно потому, что в нее вложено очень много искусства. Пусть не того искусства, которым нас поражают поэты, древние и новые, французские и греческие, русские и римские – но всё равно искусства. А искусство дает возможность абсолютно по-новому увидеть факт. Самый простой факт, оказавшийся в сфере искусства, начинает восприниматься нами по-другому. И думается мне, что не один из тех, кто проезжал по этой дороге, обратил на эту надпись внимание, и о чем-то задумался, и, быть может, на что-то стал смотреть по-другому. Не знаю, во всяком случае, эта надпись над автострадой – уже событие, и воспринимается она совсем не так, как бы она воспринималась, если бы была сделана просто на заборе или на стене дома.

Там, где искусство, присутствует катарсис, как говорил Аристотель, – очищение. Незадолго до смерти Виктор Гюго написал критическую статью о Горации, вошедшую в посмертный сборник «Post scriptum»; в ней есть такие слова: «Этот трус сделает вас храбрее. Этот распутник сделает вас чище и нравственнее, ибо, когда вы начнете читать его стихи, между вами и поэтом появится нечто, какое-то облако. Это облако есть поэзия, поэтическое преображение мира».

Если это настоящая поэзия, если поэт откровенен, если он не лжет, а говорит от всего сердца, и если он действительно мастер, – то с ее вхождением в реальность всегда связано поэтическое преображение мира. Мы читаем стихи – и становимся другими, и начинаем видеть мир другими глазами. Сколько людей рассказывали о том, как изменила их отношение к природе поэзия Фета! Сколько людей рассказывали о том, как изменила их отношение к жизни поэзия Пушкина! Можно называть разные имена, можно приводить разные примеры. Скольких людей своими печальными стихами сделала смелее Анна Ахматова! И Гораций – думается мне, что всё-таки прав Виктор Гюго, – очень многих своими стихами сделал смелее, хотя сам честно признался в своей трусости.

Итак, искусство, мастерство поэта – это нечто такое, что наделяет его слово особой силой, превращает обычный текст в зеркало, в котором мы и самих себя можем разглядеть, и мир увидеть лучше, если поэт действительно мастер.

Какое у Вас осталось впечатление от Лотреамона? Потому что для большинства людей этот автор просто сгусток мерзости. Как пробиться через этот первый пласт и увидеть за этим кажущимся великую боль и страдание?

Мне кажется, что та мерзость, о которой говорит поэт в своих стихах, всё-таки в той или иной форме всегда есть и в нас. И катарсис происходит, именно когда вчитываешься в такие стихи. Потому что, проходя от строчки к строчке, со страницы на страницу, словно через болото, понимаешь, что это болото, которое засасывает не только автора, но и нас с вами тоже засасывает. И часто бывает так, что поэт, сам погибая, выводит из этой трясины своего читателя. В этом смысле совершенно удивителен образ Вергилия у Данте в «Божественной комедии». Вергилий выступает в качестве проводника, проводит Данте по кругам ада и выводит его в конце концов к свету. Так же и любой другой поэт проводит своего читателя по кругам собственного ада. И в большинстве случаев всё-таки выводит к свету, хотя сам зачастую не добирается до конца, остается где-то на полпути.

Перед началом Рождественского поста я попросила двух своих внучек написать свой рассказ, посвященный Рождеству. И открылось что-то сокровенное. Они рассказывают мне свои сны, но такого откровения, как в этих рассказах, раньше не было. Оказывается, дети видят духовные сны: они видят и Христа, и Богородицу, и настолько всё это необыкновенно. Правильно ли то, что я вывела их на такое откровение?

Я не уверен, что мы должны просить наших детей и внуков рассказывать о своих снах, но я абсолютно уверен, что просить их писать стихи, или дневники, или очерки в прозе абсолютно необходимо. Потому что, воспользовавшись художественным словом, воспользовавшись поэтическим языком, человек может рассказать что-то такое, что никогда не сумеет рассказать в нелитературной форме. Раньше, когда детям непременно полагалось писать стихи, непременно полагалось сочинять какие-то рассказы в качестве подарка своим старшим к Рождеству или к Пасхе, в этом было очень много мудрости. Ведь в творчестве человек всегда раскрывается особым образом, и творчество всегда дает возможность человеку и в самом себе даже увидеть что-то, чего он прежде не видел. Поэтому я и говорю, что поэзия сродни исповеди. В поэтическом творчестве присутствует что-то такое, что больше нигде, может быть, в жизни не проявляется: только в нашей исповеди и в творчестве.

Я хотел бы вернуться к теме Возрождения. Мне кажется, что нельзя говорить, что в эпоху Возрождения возникло новое представление о человеке, отличное от средневекового. Скорее, сместились акценты. Мироощущение возрожденческого человека не чувствует своей греховности и оправдывает любые свои проявления ради самовыражения. Есть легенда о Микеланджело, о том, что он убил человека, которого распял для того, чтобы сделать скульптуру Христа. Мне кажется, что эта легенда, по крайней мере, передает дух Возрождения и последующего развития европейской цивилизации.

Да, я понял Вашу реплику. Что касается Микеланджело, то это всё-таки легенда. Что касается Возрождения, то, Вы знаете, ведь нельзя же этот огромный период в истории человечества представлять себе как одну поведенческую модель. Во все эпохи живут самые разные люди, и современниками оказываются очень часто великие святые и страшные грешники. Настоящие злодеи, которые входят в историю как страшное предупреждение для будущих поколений, – и те люди, до которых нам хочется расти и которым нам хочется подражать. Так бывает всегда. Если мы с вами возьмем XX век, то тоже увидим, что, с одной стороны – это век великих подвижников и мучеников, людей удивительной чистоты и внутренней красоты, а с другой стороны – это век великих злодеев. Так вот, спрашивается: как войдет XX век в историю? Как век святых, которых можно с легкостью перечислить: как век патриарха Тихона и святой Елизаветы, как век Матери Терезы и Шарля де Фуко, как век новомучеников Соловков и ГУЛАГа и Максимилиана Кольбе – или как век Гитлера и Муссолини, Сталина и Берии и многих, многих других? Можно нарисовать один портрет XX века и можно нарисовать совсем другой портрет XX века.

То же касается и эпохи Возрождения. Есть Возрождение, которое изображено в книге у Алексея Федоровича Лосева, в главе «Обратная сторона титанизма», но есть и Возрождение великих святых и замечательных художников, подвижников, богословов, людей удивительной чистоты. Поэтому давайте не связывать с Возрождением одно только явление, один только тип поведения. Это абсолютно недопустимо. В каждую эпоху в истории человечества бывает всё. Я бы не сказал, что Возрождение оправдывает все проявления человеческого. Нет, Возрождение – это всё-таки и эпоха огромного духовного роста. Но давайте не будем сегодня говорить об этом слишком подробно. Я когда-нибудь посвящу специально разговор этой теме.

Вы правильно говорите, что поэт – преобразователь действительности. Но я бы сказал, что поэзия не делает человека лучше, более того, и культура не делает человека лучше. Для примера: в Югославии есть город Мостар, там был уничтожен тысячелетний мост, памятник архитектуры. Так вот, приказ о его уничтожении подписал человек, который сам был поэтом, печатался и в свое время возглавлял кафедру искусствоведения.

Последний пример очень ярок и очень страшен. И, как это ни парадоксально, но думается мне, что простой человек никогда бы не отдал такого приказа, что как раз такого рода приказы отдают интеллигенты. Человек, который относится к искусству, к истории, к поэзии, к архитектуре как профессионал, может профессионально принять решение о том, что «этот объект» надо уничтожить. Надо сказать, что у нас в России, в Советском Союзе тоже решение об уничтожении памятников прошлого принимали зачастую не самые бескультурные люди. Да, нам бы хотелось сказать, что их принимали самые безграмотные из наших правителей. Нет, увы, это не совсем так. И тут, думается мне, надо вспомнить об одном слове, которое я уже сегодня произносил. О слове «честность». В искусстве очень важна честность. И когда ее не хватает, тогда мастер может стать удивительно безнравственным, тогда мастер может стать разрушителем, тогда мастер может оказаться безжалостным по отношению ко всему, что создано другими. Потому что, утратив честность, он начинает считать, что сам он может создать что-то не хуже, поэтому ему не жаль творчества другого. Значит, честность, целомудрие должны непременно присутствовать в наших взаимоотношениях с миром. Мы очень узко понимаем слово «целомудрие», исключительно в сексуальной сфере его применяем. Задача заключается в том, чтобы распространить целомудрие на все сферы жизни. И в отношении к искусству мы тоже должны быть целомудренны.

Как бы Вы прокомментировали известное положение, что у хороших поэтов стихи рождаются без труда, что им «диктует муза», как говорила Ахматова?

Если обратиться к архивам поэтов, то мы увидим, что одни стихотворения возникают очень просто и действительно рождаются сами собой, а над другими поэты работают долго и упорно, с множеством черновиков. Достаточно хорошо изданы в настоящее время черновики Пушкина. И из этих материалов мы видим, как упорно работал Пушкин над своими стихами. И если Вы вспомните его эпиграмму, написанную на окончание «Евгения Онегина» – «Миг вожделенный настал, окончен мой труд многолетний», – то там Пушкин сравнивает себя с подённым работником, подчеркивает, что он так же трудился над своим романом, как трудится подённый работник на поле или где-то еще, где приходится ему трудиться до седьмого пота. Поэтому очень по-разному рождаются стихи. Римляне говорили, что написанные стихи надо отложить и спрятать на девять лет, чтобы они девять лет полежали в полной неизвестности; потом поэт должен к ним вернуться, перечитать их и переделать. И, наверное, для кого-то этот принцип важен, а у кого-то очень легко рождаются стихи, так что тут единого пути нет. И нельзя сказать, что если поэт работает мгновенно и пишет без черновиков, он настоящий мастер, а если работает с трудом и с десятками черновых вариантов, значит, это какой-то ремесленник, стихи которого не имеют права на жизнь. Нет, всё на самом деле гораздо сложнее. Но подчеркиваю, что поэтическое творчество касается тех струн души, о которых мы часто забываем, тех струн души, до которых мы очень часто не добираемся. И в этом смысле поэтическое творчество действительно сравнимо только с исповедью.

Недавно я побывала на выставке «Незабываемая Россия глазами британцев» и там увидела портрет Воронцова, о котором Пушкин сказал в своей эпиграмме, что он полуподлец и что «будет полным наконец». Но, судя по его лицу и по рассказам экскурсовода, это был благороднейший человек. И вдруг такая эпиграмма! Где же тут честность?

Он не только был благородным человеком, но еще, кроме всего прочего, во время южной ссылки Александра Сергеевича Пушкина он его всячески оберегал, защищал и не давал в обиду. Но он был представителем власти, той власти, которая Пушкина обидела, наказала, отправила в ссылку. И отсюда между Воронцовым и Пушкиным возник чисто человеческий конфликт, в котором Воронцов был на очень высоком уровне, он очень стойко выдерживал эту ненависть Пушкина, а Пушкин, увы, бушевал и писал всякие полные злобы эпиграммы. Но он был откровенен в этих эпиграммах, потому что он как раз о той своей злобе, которая внутри него бушевала, в них рассказывал. Может быть, кому-то сравнение этих эпиграмм с действительностью и поможет выйти из тупика. Если мы с вами будем Пушкина идолизировать, превращать в этакого античного бога поэзии, то нам будет очень неприятно читать в его сочинениях эту эпиграмму. И мы тогда либо вычеркнем эпиграмму из собрания сочинений, либо попытаемся представлять себе Воронцова не таким, каким он был, а таким, каким он казался Пушкину в ту минуту, когда эпиграмма была написана. Но это нам не поможет. А вот если мы с вами вдумаемся в то, каким был Воронцов, вчитаемся в эпиграмму и поймем, как бушевало всё внутри у Пушкина, когда он ее писал, то нам это поможет выйти из каких-то личных тупиков, которые возникают в наших личных отношениях с самыми разными людьми. И вот тут и произойдет чудо, которое совершается благодаря присутствию поэзии в нашей жизни, – когда Пушкин своей ошибкой, своим падением (потому что действительно эта эпиграмма – и ошибка, и падение) вылечит нас и, быть может, вытащит нас из тупика нашей с вами ненависти.

Зачастую художники становятся жертвами собственных страстей, но они выводят целые поколения на светлый путь, но, с другой стороны, часто это заканчивается очень печально. Как Вы к этому относитесь?

Те три поэта, о которых мы сегодня упоминали: Шарль Бодлер, Лотреамон и Артюр Рембо, – как раз стали жертвами своих страстей, жертвами своего темперамента, своей злобы, ненависти, отчаяния. Не надо сознательно идти путем жертвы такого рода. Мне кажется, что от художника, от поэта и композитора требуется не выбрать жертвенный путь для себя, потому что избранный нами такой путь всегда заводит в тупик. Для художников (в самом широком смысле, и для поэтов в первую очередь) требуется другое: работать и в своей ежедневной работе уподобиться крестьянину, который ежедневно пашет поле, засеивает его, обрабатывает. И мне кажется, что то сравнение с тяжелым трудом подёнщика, которое есть у Пушкина, для всех людей творчества – это очень мудрый, очень нужный и важный совет.

Сегодня мы с вами говорили о поэтическом творчестве, о природе поэзии, об основных вопросах, связанных с творчеством поэта. Тема эта неисчерпаема. К ней, наверное, нужно возвращаться и возвращаться, потому что с ее раскрытием связана проблема тайников души, проблема глубин нашего «Я», в которые необходимо заглянуть.