Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Франческо Петрарка 15 января 1998 года[197]197
  Начало беседы в записи отсутствует.


[Закрыть]

…«Признаюсь, я любил Цицерона и Вергилия, – пишет Петрарка в одном из писем, – бесконечно наслаждался их стилем и талантом, многих других из сонма светил тоже. Но этих – так, словно первый был мне отец, а второй – брат. Теперь мои ораторы Амвросий, Августин, Иероним и Григорий, мой философ – Павел, мой поэт – Давид, которого много лет назад я сравнивал с Гомером и Вергилием, так что оставалось еще неясно, кто выше. Теперь я знаю, кто выше. Но из-за предпочтения тех я всё же не забрасываю этих».

Итак, Петрарка предпочитает веру во Христа и христианских авторов, предпочитает Псалтирь, книгу, о которой пишет: «Хочу, чтобы Псалтирь Давидова у меня была в руках у бодрствующего всегда, всегда перед глазами, а у спящего или у умирающего – всегда под подушкой»… Да, Петрарка предпочитает Псалтирь и Христа, но не отвергает Цицерона и Вергилия и возвращается к тому тезису, который некогда был выдвинут блаженным Иеронимом. Иероним ведь, по-моему, хотя и писал, что их забросил, но не подтвердил это своим стилем и, кажется, способен был любить вместе и тех, и других.

Итак, вот, наверное, очень важный ответ на тот вопрос, который мы постоянно задаем сами себе. Вера или культура? Блаженный Иероним утверждал, что он выбрал веру и отверг культуру, но текстами своими доказал как раз обратное. Он доказал нам, что вера и культура вполне совместимы. Одно не отрицает другого, одно не противоречит другому, одно другого не отвергает. Возможно, именно в этом и заключается одно из открытий XIV века, одно из открытий Возрождения и, в частности, самого Петрарки. Античность продолжает присутствовать в жизни Нового времени. Но она превращается в форму, в которую вкладывается чисто христианское содержание. Античность продолжает существовать, но теперь уже как форма.

Петрарка – путешественник. И, с его точки зрения, всякая жизнь – это путешествие. Петрарка – человек очень сложного характера. Он подвержен приступам тоски, тоски глубокой и постоянной. И вне этой тоски он, в общем, сам себя не представлял. Петрарка берет античные образы, берет формулы и ситуации из стихов римских поэтов, которых он действительно прекрасно знал и любил, и вкладывает в эти образы свое, очень личное содержание. Вот, наверное, в чем заключается феномен Возрождения. Античность стала для людей этого времени (я имею в виду XIV, XV и XVI века) материалом, из которого можно сделать что-то свое, материалом, который можно использовать, от которого можно отталкиваться. Античность стала частью прошлого.

А еще для Данте античность была его личной предысторией. Данте Алигьери не противопоставлял древность Новому времени. Он считал, что Рим древний, в сущности, ничем не отличается от Рима современного. Потому что первые христиане жили не в современном, не в средневековом, а в древнем Риме. И апостол Петр тоже пришел в древний Рим. Данте считал себя принадлежащим именно к тому самому древнему Риму, в который пришли апостолы, к тому самому древнему Риму, в котором прославились мученики рубежа III и IV веков.

Другое дело Петрарка. Петрарка относит себя уже к совершенно новому Риму, к той стране, Италии, для которой древность – это давно ушедшее в небытие и забывающееся, действительно забывающееся прошлое. Петрарка уже полностью принадлежит христианской цивилизации и смотрит изнутри своей эпохи туда, в далекое прошлое, откуда берет строительный материал для своих стихов. Но об этом мы поговорим в один из следующих наших вечеров.

Для тех, кто начал слушать нас позже, сообщаю, что сегодня мы говорим о творчестве Франческо Петрарки, главным образом – на материале его писем, и пытаемся понять, как видел мир, в котором он живет, итальянский поэт XIV века.

Можете ли Вы представить наше православие без иконописи, без храмовой архитектуры, без церковной музыки? Это же тоже культура, которая вошла в ткань нашей жизни.

Я попытаюсь сейчас использовать три слова из того, чтó Вы говорили: архитектура, иконопись и музыка. Церковное пение, иконы и архитектура святых храмов Божьих. Вот если мы возьмем каждый из этих моментов в отдельности и посмотрим, из чего же складывается архитектура храмов, то мы найдем в ней все элементы античной архитектуры. В живописи христианского Средневековья, в росписях на стенах храмов, во фреске, в мозаике, в иконе мы опять-таки найдем те элементы, которые взяты из античной живописи, из античной мозаики. И в музыке церковной то же самое. Я не говорю уже о гимнографии, о церковной поэзии. Вся церковная культура оперирует почти исключительно с античным материалом, но относится к нему именно как к материалу, из которого можно сделать что-то свое. Именно такое отношение к античности исповедует Петрарка: это материал, из которого мы можем строить свое. Это не тот мир, в котором мы живем, – мир изменился. Но это строительный материал, материя, ὕλη, как говорили греки, – лес для того, чтобы строить.

Вы говорите, что в эпоху Возрождения люди стали искать личного общения с Богом, а не веры в Церкви. Но в том-то и дело, что личное общение с Богом возможно только в Церкви, только в Церкви человек может стать личностью. И Петрарка, хотя его и раздражала Церковь, в то же время искал в ней спасения от самого себя. По-моему, то «приручение» Бога, которое началось с Франциска, оставило человека с его собственными кошмарами.

Спасибо Вам за реплику, но ведь то же самое, что мы находим у Петрарки, мы найдем и в творениях византийских исихастов, и то же самое мы найдем в «Добротолюбии». Это то же личное отношение к Богу, та же личная встреча – да, в свете которой церковная вера уходит куда-то в тень. Она не отменяется, ей не отказывают в праве на жизнь. Ничего общего между этой личной встречей с Богом и Реформацией XVI века нет. Я думаю, что никакого отношения к Реформации ни Григорий Палама, ни исихасты, ни те старцы, тексты которых для нас сохранило «Добротолюбие», не имеют. Но они все говорят об одном и том же. Так что если мы говорим в этом плане о XIV веке, то здесь видеть какую-то заведомую нецерковность или вызов Церкви ни в коем случае не нужно. Другое дело, что они зачастую проговаривали то, о чем в иные эпохи молчат. Они об этом говорили вслух, будучи просто-напросто честнее. В Средние века, если человек уходил из Церкви, он уходил и от Бога. Начиная с XIV века оказывается, что всё совсем не так просто. Человек даже в эпоху своего духовного кризиса, в момент, когда, как ему кажется, внутри него мир разрушается, всё равно понимает, что без Бога нельзя, без Бога жить невозможно.

С Вами говорит детский писатель. Я всегда проповедовал в своих книгах любовь: к детям, к животным, к природе. И делал это в течение сорока лет. Но ничего из этого не получилось, как я вижу, наблюдая окружающее. Может, я не на правильном пути был? Бог говорит временами года: листочком, капелькой… Но люди из-за своего несовершенства не понимают этого языка. Как сделать, чтобы они поняли?

Спасибо Вам. Замечательная реплика. Во-первых, то, о чем Вы писали в течение сорока лет, никем не отменено и не ушло в прошлое. Это часть нашей жизни, и очень важная часть. И я думаю, что не только Вы, а прежде всего Священное Писание говорит нам о любви: и о любви к детям, и о любви к творению, и о любви ко всему, что нас окружает. Поэтому мы, все слушатели, можем только спасибо Вам сказать за Вашу работу. Что касается Вашего утверждения о том, что Бог говорит с нами через времена года… По-моему, в жизнеописании святого Антония говорится о том, что, когда у него спросили, почему в его келье нет книг, святой ответил: «У меня есть книга, написанная Самим Богом. И если я хочу ее читать, то я выхожу на порог своей кельи и открываю эту книгу, взирая на небо, на пустыню, на горы, на всё сотворенное Богом и листая страницы этой написанной Самим Создателем книги».

Древний аскет понимает природу именно как книгу, написанную Богом. Это совершенно верно. И такое чувство мира, Вселенной, такое чувство природы было присуще древнему христианству, оно присутствовало в христианской вере первых веков. А затем оно ушло куда-то. И вот в эпоху Возрождения происходит возврат к этому чувству природы как Творения. И это огромное завоевание эпохи Возрождения, причем завоевание это осуществлено было не только в рамках итальянского Возрождения. Это же вы найдете и в Византии, это вы найдете и в Германии, и в культуре европейского Севера, и даже на Руси. Так что здесь мы благодаря Вашей реплике приблизились к очень важным вещам, к очень важным позициям. Возрождение во многом есть возвращение к христианскому миропониманию первых веков: в частности, это касается отношения к природе.

Что же касается веры в Бога, возможна ли она или невозможна вне Церкви, то я бы сказал так. Да, в Церкви вера в Бога возможна, и это мы знаем. Но мы знаем с вами по тысячам примеров, что вера в Бога возможна и там, где человек по какой-то причине лишен Церкви и живет вне Церкви. Бог призывает к Себе всех и открывает Себя всем. И так проводить водораздел, как сделал сегодня один из наших слушателей: «Там, где Церковь, есть вера в Бога, а где Церкви нет, там веры в Бога нет», – всё-таки нельзя. Мне кажется, если мы с вами вслушаемся в то, чтó говорит Франческо Петрарка о Псалтири – о том, как он не расстается с этой книгой и днем хотел бы держать ее в руках всегда и читать, а ночью, когда он спит, или умирая иметь под подушкой, – то мы всё-таки поймем, что вера этого человека и чиста, и полна, и связана с живым ощущением Божьего присутствия. Давайте будем щедрее к тем, кто жил прежде нас, не будем всех подряд зачислять во врагов рода человеческого.

Вспомним и о том, что Возрождение открыло и науку, второй элемент культуры (первый – искусство). Наука оказалась таким же путем к Богу, как и Откровение, как и молитва, как и искусство. А если скажут, что она может быть путем к дьяволу, то этим путем может быть и якобы путь к Богу.

Да. Пути к дьяволу открыты везде. Что же касается науки, то мы должны с вами честно признать, что всякая наука, если она настоящая, – это богословие. Потому что наука изучает мир, сотворенный Богом, мир, призванный из небытия к бытию именно Творцом, а не кем-то или чем-то другим. Это во-первых. Во-вторых (и здесь я бы с Вами немножко поспорил), в Средние века тоже была наука. И в Средние века древняя наука сохранялась и культивировалась даже. Но только наука Средневековья была заперта внутри монастырей, она была очень элитарной, очень закрытой. А в эпоху Возрождения, особенно в XV–XVI веках, наука становится достоянием всех. Она раскрывается навстречу человечеству, она перестает быть лишь достоянием немногочисленной научной элиты. Вот в чем феномен возрожденческой науки: те вопросы, которые ставят ученые эпохи Возрождения, оказываются интересными, нужными и принципиальными для тысяч людей. И, конечно же, открытие науки как феномена, не как закрытого ремесла, а как культурного феномена в XV веке, безусловно, связано с тем чувством природы, которое уже присутствует в поэзии Петрарки в XIV веке, которое, в общем, иной раз составляет основное содержание его стихов. Потому что если мы в них вчитаемся, то увидим, что Лаура и любовь – это зачастую только повод для того, чтобы заговорить, но совсем не главное содержание его творчества. Спасибо Вам за Вашу реплику. Она чрезвычайно важна и значима. Вот еще один путь к Богу – наука. Мы, к сожалению, об этом часто забываем.

Бог говорил языком уравнений математической физики, и математическая физика вызывает не меньший восторг, чем псалмы Давидовы. И то, что об этом забывают, – это очень жаль.

Да, это очень жаль, потому что мир – он Божий, потому что мир от начала до конца есть Творение. И мы уже как-то говорили об этом в эфире: среди математиков очень много людей по-настоящему верующих и очень горячо верующих, людей, которые пришли к вере через математику, через созерцание той красоты Вселенной, которую они обнаружили, вдумываясь в мир, который, увы, закрыт большинству из нас и который открыт математику.

Немного удивляет сравнение Возрождения с исихазмом. Исихасты как раз относились отрицательно к Возрождению. И учителем Петрарки был Варлаам Калабрийский…

Ну, Ваша задача заключается в том, чтобы всех расставить по местам и всем определить их место в истории. История гораздо сложнее, чем любое представление о ней. Реальность гораздо богаче, чем любое описание этой реальности. И хотя это Вам кажется парадоксальным, но на самом-то деле современники – Петрарка, и его окружение, и первые исихасты – говорили об одном и том же. И очень часто та бездна, которую мы пытаемся увидеть между Востоком и Западом, – на самом деле бездна кажущаяся, это всего лишь разная стилистика двух языков: греческого – с одной стороны, и латыни с итальянским, французским и так далее – с другой. Значит, давайте всё-таки не пытаться оперировать готовыми историческими схемами, а работать с фактами и осмыслять факты во всём их многообразии, но не руководствоваться уже готовыми и до нас сконструированными тезисами и схемами. Я думаю, что мы, друзья мои, должны закончить на этом сегодняшнюю нашу дискуссию.

Эразм Роттердамский: «Разговоры запросто»
11 июля 1997 года

Я уже говорил вам как-то, что в студенческие годы – не помню, когда именно это было, на рубеже 1960-х или 1970-х годов, – шел я через Кузнецкий мост, где в это время продавали с рук книги почти каждый вечер. И какой-то человек стоял с молитвословом в руках, пытаясь продать молитвослов. Кто-то из проходящих мимо заметил ему: «Ты пойди лучше в церковь, продай какой-нибудь старухе. Здесь он никому не нужен». Действительно, это была такая эпоха, когда люди читающие, люди, поглощающие книги сотнями, не проявляли никакого интереса к Священному Писанию, к духовной жизни, к Богу. Казалось, всё, что касается веры, – это удел старых и безграмотных людей, но не той интеллигенции, которая может прочитать и Тацита (его «Историю» или «Анналы»), и Данте, и других древних писателей – греческих, или римских, или восточных.

И думается мне, что три книги пробили брешь в этой «китайской стене», которая отделяла Бога, Евангелие и духовную жизнь от интеллигенции рубежа шестидесятых и семидесятых годов. Книги эти появились одновременно и произвели разное, но очень большое впечатление на всех (я имею в виду именно читающую интеллигенцию). Первой книгой был роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» – странный, во многом нелепый, иногда даже представляющийся теперь нам кощунственным, роман Мастера о Христе произвел огромное впечатление на людей. Он заставил людей задуматься и взять в руки Евангелие. Второй книгой, которая поставила какие-то очень важные духовные, именно духовные вопросы перед читателями той эпохи, была книга Германа Гессе – его роман «Игра в бисер». И, наконец, еще одна книга. Она у меня в руках. Это Эразм Роттердамский, «Разговоры запросто».

Вышла эта книга в 1969 году в издательстве «Художественная литература». «Художественная литература» тогда печатала книги очень большими тиражами. 100 тысяч был тираж этой книги. Перевод с латинского «Разговоров» Эразма Роттердамского был блестяще сделан Шимоном Маркишем, сыном известного еврейского поэта Переца Маркиша, погибшего в сталинские годы, – блестящим и очень тонким знатоком греческого, переводчиком Плутарха, знатоком латыни и древнееврейского языка. И в настоящее время Шимон Маркиш продолжает работать, и его последние сочинения, последние его статьи тоже очень интересны.

Итак, Эразм Роттердамский и его «Разговоры запросто». Книга была очень неплохо оформлена и поэтому сразу произвела впечатление на читателя. Кроме того, само имя Эразма было известно, в общем, практически всем по странной и совершенно недоступной современному человеку книжечке «Похвальное слово глупости»[198]198
  См.: Эразм Роттердамский. Похвала глупости / Пер. с лат. П.К.Губера под ред. С.П. Маркиша. Илл. Ганса Гольбейна младшего. М., 1960.


[Закрыть]. Книга эта очень остроумна, об этом все знают, но книга эта вместе с тем абсолютно закрыта для читателя сегодняшнего дня, потому что вся она построена на высмеивании той литературы, которая бытовала в его время, на рубеже XV и XVI веков. Она вся построена на высмеивании университетской методики преподавания и университетской науки того времени. Для историка позднего Средневековья, для специалиста по науке и философии Возрождения «Похвальное слово глупости» чрезвычайно интересно. Для сегодняшнего читателя – нет. Но читатель вместе с тем знал, что Эразм – это один из образованнейших людей в истории человечества, один из остроумнейших людей, один из блестящих умов эпохи Возрождения.

Я не оговорился, когда сказал «один из образованнейших людей в истории человечества». Это действительно так. Эразм великолепно знал и древнюю, и новую литературу. От него осталось огромное по объему произведение под названием «Адагии». Оно не переведено на русский язык, и думаю, что переведено никогда не будет по причине своего огромного объема. В «Адагиях» Эразм берет за основу каждой главы то или иное греческое или латинское крылатое выражение и к каждому из этих выражений (а там у него собраны тысячи таких выражений) пишет объемный комментарий, подбирая похожие выражения, рассматривая с разных точек зрения, что думали об этом как древние авторы (греческие и римские), так и отцы Церкви: и восточные (Василий Великий, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов и другие), и западные (Августин и Амвросий, Иероним и Цезарий). Эта книга – действительно сокровищница возрожденческой интеллектуальности, возрожденческой образованности. Эразм владеет материалом блестяще. Трудно найти автора, которого бы он не читал. Трудно найти автора, подчеркиваю, и среди греческих, и среди римских авторов, и среди отцов Церкви, которых бы он не освоил. Вряд ли кто в его эпоху так блестяще знал греческий язык, как его знал Эразм Роттердамский.

Эразм не только интеллектуал. Это очень внимательный и серьезный текстолог. Именно Эразм Роттердамский подготовил к печати первое научное издание Нового Завета на греческом языке. То издание, которое потом будет печататься в течение веков начиная с XVI века – в XVII, XVIII, XIX и даже в XX веках, то издание, которое потом войдет в научный и церковный оборот под названием Textus Receptus, общепринятый текст Нового Завета. Иными словами, возвращение христиан к чтению Евангелия на греческом языке связано именно с трудами Эразма Роттердамского. С той поры, когда в первый раз появилось подготовленное им издание Нового Завета по-гречески и с латинским переводом, начинается действительно новая эра в истории христианства – эра возвращения к забытому было евангельскому тексту. И надо сказать, что и на русского, на православного читателя Евангелие, изданное Эразмом, оказало очень большое воздействие. Уже с этим текстом начали сличать славянские рукописи и сообразно этому, изданному по надежным рукописям VIII, IX и X веков греческому тексту начали исправлять славянские рукописи Евангелия. Та работа, которая будет связана со справщиками евангельского текста как в XVI веке, так и в XVII и XVIII веках, вплоть до появления елизаветинской Библии, – вся базируется на той абсолютно надежной текстологии, которая была предложена Эразмом. Итак, вот вам вторая грань в образе этого человека, которого, я думаю, все знают по его портрету работы Гольбейна.

Итак, новая книга Эразма Роттердамского появилась на прилавках в книжных магазинах и была раскуплена в 1969 году буквально в один день. Книга эта, повторяю, называлась «Разговоры запросто», и люди на нее набросились, потому что уже знали об этом писателе как об одном из самых больших интеллектуалов в истории человечества и одном из самых больших острословов. Что же обнаружили люди, когда начали читать Эразма?

Открываю наугад один из диалогов. «Если возможно, – говорит один из его героев, – я стою близ алтаря, чтобы лучше слышать, что читает священник: главным образом, Послание и Евангелие. Кое-что пытаюсь уловить памятью и запечатлеть в душе, и что уловлю, повторяю про себя». – «И в это время не молишься?» – «Молюсь, – отвечает, – но больше в мыслях, чем губами и языком, а повод к молитве извлекаю из того, что услышу». – «Растолкуй, пожалуйста, яснее. Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду». И Гаспар – так именуется первый из участников диалога, отвечает: «Пожалуйста. Представь себе, что читают из Послания: “Удалите старые дрожжи, чтобы быть новым тестом.

Ведь вы не заквашены”. В ответ на это я мысленно обращаюсь к Христу так: “Если бы и правда я был не заквашен грехом, чист совершенно от его дрожжей! Но Ты, единственно безгрешный, единственно непорочный – это Ты, Господи Иисусе! Даруй же мне, чтобы со дня на день и я очищался всё более от старых дрожжей”. Или же, если случается слышать из Евангелия о сеятеле, сеящем семя свое, я молюсь про себя: “Счастлив, кто заслуживает быть доброй землею! Тот Благодетель, без которого нет ничего благого, да благословит меня из земли бесплодной обратиться в землю добрую”. Это не более чем примеры. Перечислять всё подряд было бы слишком долго. А если священник окажется безгласным, каких в Германии много, или если у алтаря свободного места нет, я достаю книжку, где переписаны Евангелия и Послания на этот день, и сам вычитываю из нее одними глазами». – «Понятно. А о чем, по преимуществу, размышляешь ты в это время?» – «Возношу благодарности Иисусу Христу, который в неизреченной любви к людям удостоил искупить род человеческий самою смертью, и молю, чтобы священная Его Кровь не была пролита за меня понапрасну, но чтобы Он всегда питал Своим Телом мою душу и Своею Кровью животворил мой дух, и чтобы, постепенно мужая под водительством добродетелей, я сделался достойным членом того таинственного Тела, которое зовется Церковью, и никогда бы не отпал от святейшего сего союза, который за последней трапезой, преломив хлеб и поднявши чашу с вином, Он заключил с избранными своими учениками, а через них – и со всеми, кто посредством крещения принят в общину Христову».

Хотя бы один уже этот текст производит на читателя очень большое впечатление. Книги по богословию в те времена не издавались, катехизисы тем паче, о молитве говорилось разве что в тех публикациях, которые имелись в «Журнале Московской патриархии», абсолютно недоступном читателю… Да, действительно, в это время уже печаталась в «Журнале Московской патриархии» книга митрополита Антония «Молитва и жизнь», но кто читал этот журнал? Только священнослужители, да и то не все. И вот появляется эта книга. Причем, конечно же, цензура пропустила ее по случайности, потому что, как и все, знала, что Эразм Роттердамский – это в высшей степени остроумный человек, который оставил после себя «Похвальное слово глупости», что его остроумию принято поражаться, но больше они об Эразме ничего не знали, посмотрели на автора и пропустили книгу. Книгу, над которой в глубокой тайне от своих коллег и от своего начальства по издательству «Художественная литература» работал Шимон Маркиш именно затем, чтобы подарить ее читателю. Именно затем, чтобы она стала учебником того, что же это такое – вера Христова; чтобы она стала первым катехизатором, который под видом возрожденческого автора был запущен в народ и начал там работать.

Есть у Эразма в «Разговорах запросто» размышления на самые разные темы, связанные с духовной жизнью. Есть диалог, который называется «Исследование веры» и который, в сущности, посвящен вопросу, во что же верит христианин. «Итак, – говорит один из героев, – я верую, что в преисподнюю Он, Иисус, нисходил. Но чтобы Он терпел там муку – не верую нимало. Не для того, чтобы принять муку, Он туда спускался, но ради нас: дабы сокрушить царство сатаны». И дальше: «Значит, Он умер, – спрашивает его собеседник, – чтобы воззвать к жизни нас, мертвых во грехе? А ожил зачем?» – «Главных причин три». – «Какие? Назови». – «Во-первых, чтобы подать несокрушимую надежду на воскресение. Далее – чтобы мы ведали: бессмертен и никогда не умрет Тот, в Ком мы полагаем опору своего спасения. Наконец, чтобы и мы, через покаяние умершие для грехов, через крещение сопогребенные со Христом, были через Его благодать призваны к новой жизни». – «Веруешь ли, что тело, висевшее мертвым на Кресте и ожившее во гробе, тело, которое видели и которого касались ученики, – это самое тело вознеслось на небо?» – «Неколебимо». – «А отчего пожелал Он покинуть землю?» – спрашивает один из героев диалога «Исследование веры» по имени Авл, спрашивает о Вознесении и задает вопрос, который и мы очень часто задаем сами себе и не можем на него ответить. «Дабы все мы любили Его духовно, и никто на земле не присваивал Христа себе одному, но все одинаково стремились бы душою к небу, зная, что Глава и Водитель наш там. Ведь ежели теперь люди испытывают такое самодовольство из-за цвета или покроя своего платья, а иные так хвастаются кровью или плотью Христовой, или молоком Святой Девы, можешь ли ты себе представить, что было бы, если бы Он оставался на земле – носил платье, ел, разговаривал? Какие бы пошли раздоры из-за телесных Его особенностей!»

Я напоминаю вам, что мы с вами сегодня говорим о книге Эразма Роттердамского «Разговоры запросто», книге, которая появилась на книжных прилавках в Москве и других городах нашей страны в 1969 году и стала одним из первых учебников по основам веры. О книге, которая в очень простых, ярких и вместе с тем в высшей степени интеллектуальных диалогах рассказала нам о том, во что же верят христиане, во что же верят те, кто приняли на себя иго Христово и стали Его учениками. Книга эта была ко времени именно потому, что написана она блестящим писателем, удивительным знатоком древних и новых авторов, поразительным интеллектуалом, человеком с блестящей репутацией, человеком, которого услышали его тогдашние читатели. Сегодня, оглядываясь в эту, в общем, уже теперь достаточно далекую эпоху, могу сказать, что это была одна из тех книг, после которых интеллигенция пришла в Церковь.

«Далее следует, – говорит, разбирая Символ веры, герой диалога “Исследование веры”, – “во святую Церковь, во отпущение грехов, в воскрешение сей плоти”, – цитирует он Символ веры святителя Киприана Карфагенского. – Некоторым кажется, что эта часть ничем не отлична от предыдущей… “Во Святую Церковь” – ибо Церковь есть не что иное, как исповедание единого Бога, единого Евангелия, единой веры, единой надежды, сопричастность тому же духу, тем же таинствам. Коротко говоря, некоторая общность всех благ между всеми благочестивыми от начала мира до его конца, в точности подобная союзу меж членами одного тела, когда добрые действия одних идут на пользу всем прочим, и так до тех пор, пока члены тела живы. Но вне этого союза, если ты разорвал со святым сообществом и не примирился с ним, даже собственные благие дела не послужат тебе ко спасению. Потому и следует далее “во отпущение грехов”, что вне Церкви никакого отпущения грехов нет, сколько бы человек ни изнурял себя покаянием, сколько бы дел милосердия ни творил».

Итак, Церковь есть исповедание «единой надежды, сопричастность тому же духу, тем же таинствам», исповедание единого Евангелия. В Церкви объединяет нас Сам Христос вокруг Своего Евангелия. Быть христианином и не знать Евангелие невозможно. Быть христианином и не жить по Евангелию невозможно. Хотя для очень многих современников Эразма, как зачастую и для нас с вами, христианство выражается в чем-то другом. Не в следовании за Христом, а в следовании каким-то нашим обычаям и обрядам.

«Благочестие, – говорит Эразм, – не в особом образе жизни, особенном платье или прическе или в особых познаниях. Оно в подражании высшим образцам: Христу и Его святым. Не просто молиться надо святым, но подражать их жизни, присматриваться к их житию. Обряды религиозные важны не сами по себе, не как магические знаки и действия, но лишь как побуждение души к добру и усовершенствованию. Без доброй воли и добрых дел обряд бессилен, подобно тому как без злого умысла, без злой воли не может быть и смертного греха».

О чем говорит Эразм дальше в этой книге? «Слепое фанатическое усердие в обрядах убивает веру, превращает христианство в какой-то новый иудаизм, в какое-то новое фарисейство. Память о святых священна, но она, как уже сказано выше – должна заключаться в стремлении им подражать, а не в том, чтобы только молиться по разным нуждам угодникам, мученикам и исповедникам, причем забывая о Боге. И не в поклонении реликвиям заключается вера в присутствие святых в нашей жизни, а в подражании их жизни». Монашество – прекрасный, достойный, освященный авторитетом древности институт, но как важно, чтобы, желая иноческой жизни, мы были иноками по сути, а не только по внешнему виду, не только по тому, какую одежду на себя наденем.

«Если мы увидим картезианца, одетого не по уставу или вкушающего мясо, как мы его проклинаем, как мы трясемся от страха, что земля разверзнется и поглотит обоих – и преступника, и свидетеля преступления. Но если он пьяница, если неистово порочит ближнего клеветою, если притесняет бедного соседа беззастенчивым обманом, наше возмущение намного тише. <…> Мы готовы смешать небо с землею, если нам кажется, будто бы влиянию священников и их положению грозит малейший ущерб, – и мы лениво дремлем, хотя существует явная опасность, что, уделяя слишком много человеческому влиянию, мы уделяем меньше должного влиянию небесному».

«Мы, – говорит Эразм в другом месте, – трясемся от ужаса, когда кто-то прикоснется к священным сосудам из мирян, но при этом нас не пугает, когда кто-то злобствует и горит ненавистью. Как все ужасаются, если кто причастится Святых Тайн, не помыв рта, и как все спокойны и уверены в себе, причащаясь с неомытой, замаранной дурными страстями душою».

Ритуализм – и вера, от которой горит сердце. Два полюса, две крайности на нашем пути к Богу. Эпоха, в которую жил Эразм, была эпохой огромной погруженности в ритуал, в его детали и малейшие особенности. Но, говорит мыслитель, ритуал, когда до нас не доходит слово евангельское, теряет всякий смысл, перестает быть спасительным. Остались и от Ветхого Завета, и от древней Церкви во множестве разного рода правила и рекомендации, разные церковные законы. «Но, – говорит Эразм, – многие законы, словно лекарства, которые изменяются и уступают место другим лекарствам с одобрения самих же врачей. Если бы врач постоянно пользовался одними и теми же снадобьями, дошедшими от древних времен, он больше убивал бы, чем исцелял». Человек приходит ко Христу не для того, чтобы выполнить во всей полноте тот или иной закон, не для того, чтобы не есть, или не пить, или не вкушать мясного. Нет. Он приходит к Иисусу, чтобы исцелиться, чтобы стать другим, чтобы внутренне воскреснуть и возродиться. Человек приходит к Иисусу, чтобы научиться от Него кротости и радости, простоте и смирению, чтобы научиться любить людей вокруг и сам созданный Богом мир.