Текст книги "Беседы о литературе: Запад"
Автор книги: Георгий Чистяков
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
Беседа шестая
31 июля 1997 года
Мне бы хотелось начать с одного места из Альфонса Ламартина, который был не только большим французским поэтом середины XIX века, но и литературным критиком и мыслителем, а одно время – даже президентом Франции. Ламартин, размышляя над «Божественной комедией» Данте, однажды воскликнул: «Значит, Данте не существует!» Данте не существует как поэта, с точки зрения Ламартина, и вот почему: «Он сам себя наказал. Он певец своего времени. Потомки его не понимают. Данте совершил одну ошибку, – пишет Ламартин. – Он думал, что потомки, очарованные красотой его стихов, поддержат его борьбу против каких-то людей, с которыми он враждовал во Флоренции. Дружба и вражда этих никому не известных людей совершенно безразличны потомкам. Всей этой рифмованной хронике событий, развернувшейся на площади перед Палаццо Веккьо во Флоренции, они предпочтут хорошие стихи, удачный образ, тонкое чувство. Но стиль, которым Данте написал эту хронику иного мира, остается нетленным».
Итак, с точки зрения Альфонса Ламартина, от Данте остается стиль, от Данте остается язык, но хроника событий, которую он излагает своему читателю, теперь никому не интересна, потому что он говорит о каких-то людях, которые жили безумно давно и спорили о проблемах, в которых мы, люди XX, а для Ламартина – XIX века, абсолютно ничего не понимаем.
Прошло примерно сто пятьдесят лет с того времени, как Ламар-тин написал эти слова. И сегодня становится ясно, что он всё-таки ошибался. Попытаюсь объяснить, почему этот взгляд французского поэта на Данте был ошибочным. И почему всё-таки Данте не ошибся, когда выбрал в «Божественной комедии» именно этот путь, когда начал рассказывать нам, своим читателям (а он прекрасно понимал, что читать его будут не только современники), о каких-то конкретных людях, которые иной раз уже при жизни, при своей физической жизни, не умерев, казались мертвецами и уходили в историю. Почему? Попытаюсь ответить на этот вопрос.
Не так давно мне в руки попалась одна очень странная книга. На титульном листе сообщается, что это книга Данте «Божественная комедия»; на самом же деле это не совсем так. Автор этой книги, переводчик, как он сам себя представляет, Владимир Лемпорт, на самом деле предлагает нам поразмышлять вместе с ним над страницами «Божественной комедии». Книга издана ничтожно малым тиражом, всего лишь пятьсот экземпляров[61]61
Данте. Божественная комедия / Пер. с итал. и рис. В.Лемпорта. М., 1997.
[Закрыть], и снабжена иллюстрациями автора перевода, того же Владимира Лемпорта, иногда очень сильными и действительно замечательными, иногда довольно странными.
Книга начинается со страницы, на которой приводится начало «Божественной комедии» на итальянском языке, но только напечатанное русскими буквами. Переводчик считает, что таким образом он сможет дать читателю, не знающему итальянского языка, представление об оригинале. Переворачиваю страницу и дальше обнаруживаю довольно странный перевод, сделанный дилетантом. Я оговариваюсь, что слово «дилетант» я употребляю не как какое-то оскорбление: последнее время, действительно, слово это приобретает оттенок чего-то пренебрежительного или дурного отношения к человеку – на самом же деле оно говорит только о том, что автор не является профессионалом в области художественного перевода.
Более того, иногда создается впечатление, что автор не особенно хорошо знает итальянский язык или почти не знает его. С другой стороны, он обнаруживает промахи, которые некогда сделал в своем переводе Михаил Лозинский, и во многих случаях удачно поправляет Лозинского. Кроме того, оказывается, что автор совершенно не знает реалий, о которых идет речь в поэме у Данте. Скажем, когда он излагает нам в довольно сокращенном виде историю Паоло и Франчески в V песни «Ада», то оказывается, что он не знает ни кто такой Галеот, ни кто такой Ланселот, то есть совершенно не понимает, о чем рассказывается у Данте и что за книгу читали Паоло и Франческа. При этом он прямо признается, скажем, что не знал, кто такая Дидона. Он так и пишет: «Кто такая Дидона? Пока не понырял в сносках, не узнал, что это карфагенская царица, заколовшая себя из-за измены Энея»[62]62
Данте. Божественная комедия / Пер. с итал. и рис. В.Лемпорта. М., 1997. С. 31.
[Закрыть]. Это обезоруживающе честно, потому что для того, чтобы признаться, что ты не знаешь содержания «Энеиды» Вергилия, изложенной не только у Вергилия, но и в многочисленных руководствах по античной мифологии, всё-таки надо обладать определенным мужеством.
Итак, книга очень странная. Книга, которую действительно надо было издать, потому что в ней человек конца XX века делится с нами, своими читателями, теми чувствами, которые вызвало у него чтение «Божественной комедии», с которой он, наверное, не расставался несколько лет. В какой-то мере эта книга Владимира Лемпорта напомнила мне «Разговор о Данте» Осипа Мандельштама – книгу, которая тоже была написана вслед за первым прочтением Осипом Эмильевичем «Божественной комедии».
Так вот, в этой очень странной, необычной, непохожей на все другие книге Лемпорта, книге почти дневниковых записей о собственном чтении «Божественной комедии», содержатся очень интересные наблюдения, по-настоящему серьезные и в высшей степени замечательные. Он обращает внимание на начало X песни «Ада»: «Перевод Михаила Лозинского, – пишет Владимир Лемпорт, – был сделан в 1939 году. В то самое время, когда наша страна превратилась в город Дит (то есть в тот страшный город, который описан в Дантовом “Аде”. – Г.Ч.). Миллионы мучеников, без вины виноватых. И вдруг главу десятую (почему-то не песнь, а главу, говорит переводчик. – Г.Ч.) Лозинский начинает так:
С ума сойти! В то время сравнить, даже назвать Ад – Кремлем! У него был шанс занять одну из могил. Хорошо, что сотрудники НКВД были небольшими книгочеями, особенно поэзии. Но кто-то мог и подсказать, таких было видимо-невидимо. А главное, в этом не было необходимости, вот текст, опять-таки в русской транскрипции»[64]64
Данте. Божественная комедия / Пер. с итал. и рис. В.Лемпорта. М., 1997. С. 51.
[Закрыть].
И дальше Лемпорт приводит эту терцину по-итальянски опять-таки русскими буквами, что выглядит довольно забавно и, кстати говоря, очень непонятно (мне кажется, гораздо проще прочитать этот текст по-итальянски, даже тому, кто не знает итальянского, а хотя бы знает английский, французский или немецкий), и приводит перевод. У Данте здесь говорится о том, что он и Вергилий пришли в одно место, где «стены города и мученики». В сущности, они проходят между muro de la terra – в примечаниях обычно пишут, что terra здесь значит «черта, город», – то есть «между стеной города и мучениками». Эта стена города почему-то становится у Михаила Лозинского кремлем.
Продолжаю чтение книги Лемпорта: «Где Кремль? Где тропинки? Где край? Так что переводчик подвергал себя смертельной опасности даже не из необходимости придерживаться дословного текста. И это больше похоже не на подвиг, а на случайную оплошность и чрезвычайное простодушие»[65]65
Данте. Божественная комедия / Пер. с итал. и рис. В.Лемпорта. М., 1997. С. 52.
[Закрыть].
Итак, подвиг или оплошность, простодушие или оговорка, или всё-таки что-то другое? Лозинский был очень ученым человеком. Лозинский был блестящим мастером, профессионалом в самом высоком смысле этого слова, и, если говорить о славянизмах, то в отличие, например, от Бориса Исааковича Ярхо, который в своем переводе «Песни о Роланде» сознательно вводил славянизмы в тех случаях, где старофранцузский текст приближался к латинскому, Лозинский этим способом передачи латинизмов, которых в «Божественной комедии», конечно же, очень много, никогда не пользуется. Хотя способ достаточно хороший: во французский текст, там, где в нем встречаются латинские вкрапления, и в итальянский текст с такими же латинскими вкраплениями вместо латыни подставлять славянский. Это очень хорошая находка Ярхо. Но, повторяю, Лозинский этим методом не пользуется, у Лозинского латынь всегда остается латынью. А в данном месте к тому же и нет ничего похожего ни на латынь, ни на архаизм: здесь просто говорится о стене города. «Между стеною города и мучениками, – говорит Данте, – проходим мы».
У Лозинского появляется слово «кремль». А потом Александр Исаевич Солженицын называет свой роман «В круге первом», имея в виду именно первый круг Дантова Ада, а не что-то другое. Я не думаю, что он обратил внимание на это место, хотя, конечно же, читал Данте в переводе Лозинского, причем читал к тому времени только «Ад», поскольку сначала в переводе Лозинского вышел только «Ад», а уже потом «Чистилище» и «Рай». Сам Солженицын в самом начале своего романа объясняет, что сталинская «шарашка» похожа на первый круг Ада, она похожа на город Лимб, в котором навечно заключены лучшие умы человечества: великие поэты, мыслители и ученые классической древности. Вот почему Солженицын избирает это название для своего романа. Во всяком случае, он имеет в виду именно Дантов Ад. Если мы вчитаемся в Солженицына, если мы просто-напросто вспомним рассказы старших, то поймем, что сталинское время действительно было очень похоже на Дантов Ад и своим ужасом и безысходностью, и полным отсутствием каких бы то ни было солнечных лучей – какой бы то ни было надежды, и той ложью, в которой жило всё человечество, во всяком случае, вся наша страна.
Итак, что же здесь всё-таки произошло с Михаилом Лозинским? Почему в Дантов Ад попадает слово «кремль»? Вероятно, поэт оказался сильнее переводчика. Данте, говоривший о жизни своего времени, Данте, описывавший историю своих современников, людей, которых он прекрасно знал лично, всё-таки сказал такому интеллектуалу, такому профессионалу, каким был его переводчик, что-то такое, что напомнило Лозинскому не Флоренцию рубежа XIIIXIV веков, а именно Москву 1930-х годов. Лозинский почувствовал, что он сам живет внутри Дантова Ада, и вставил в свой перевод слово «кремль», действительно не подозревая о том, что любой может на него донести, послав страницу из его книги в НКВД, и результат последует незамедлительно. В том, что Лозинский, бывший человеком чрезвычайно осторожным, об этом действительно не думал, я абсолютно уверен. Но подчеркиваю, что Данте, живший всего лишь в начале XIV века, провидел не только ближайшее будущее, нет, – выходит, он провидел и Москву XX века. Мне представляется, что именно как человек, укорененный в своем времени, не оторванный от реальности и живущий отнюдь не вне времени и пространства, Данте оказывается современником и другим эпохам, в том числе нашей. Именно потому, что он так хорошо укоренен в своей эпохе.
Франческо де Санктис, знаменитый историк итальянской литературы, говорит о том, что тот свет, Ад в поэме Данте перестает быть ученой и мистической абстракцией. «Небо и земля, – пишет де Санктис, – смешиваются, а живым воплощением этого грандиозного миропонимания выступает сам Данте, свидетель событий, их участник и судья»[66]66
Sanctis Fr. Storia della letteratura italiana. Firenze, 1965. P. 178.
[Закрыть].
Итак, действительно правы де Санктис и другие историки литературы, которые сопоставляли «Божественную комедию» с теми поэмами об Аде, которые были до Данте, и с прозаическими повествованиями на тему Ада, которые во множестве существовали не только в Италии, но и в Византии, и во Франции, и в других странах в период Средневековья. В этих поэмах всегда отсутствует какой-либо колорит реального города и реальной эпохи. Их авторы хотят говорить об Аде вообще – о мучениях, которые переживают не конкретные люди, а абстрактные грешники. Грешники, которые жили всегда и будут жить всегда. На их судьбе, на судьбе абстрактных нарушителей заповедей фиксирует внимание автор практически каждого видения, практически каждой повести об Аде из тех, что появились до «Божественной комедии».
Данте идет принципиально иным путем. Он рисует конкретных людей, которых он знал при жизни или о судьбе которых знал от их непосредственных друзей, знакомых или родственников. И вот эта потрясающая конкретика в поэме Данте делает ее как раз не чуждой нашему времени, а укорененной и в нашем времени тоже. Потому что в поэме у Данте нет бескровных, лишенных плоти обобщений. В поэме у Данте всё живо. Здесь нет абстрактной и ученой картины Ада вообще – здесь есть портреты конкретных людей. И в лица именно этих конкретных людей поэт призывает нас всматриваться, как в зеркало. Читатель, перелистывая страницы Дантова «Ада», узнаёт в тех образах, которые встречает здесь, самого себя. Узнаёт самого себя и становится другим. И, быть может, рождается заново.
Книга Данте – это удивительное «средство от Ада». Это потрясающее средство, которое поэт дает всем нам, для того чтобы нам не попасть туда, не прийти в сие место мучения.
Никакого отношения к Данте Солженицын не имеет. Данте – это великий человек, а Солженицын – это «временный» человек.
Я далеко не во всём согласен с Александром Исаевичем Солженицыным и об этом несколько раз даже говорил. Но мне думается, и я на самом деле уверен в том, что Солженицын – это самый большой писатель России XX века. И не советую Вам называть Солженицына «временным» человеком. Солженицын – во-первых, действительно такой же свидетель своей эпохи, каким был Данте, а во-вторых, я думаю, что это наша очень большая вина перед следующими поколениями, перед теми, кто идет за нами, что мы сегодня мало обращаемся к текстам Солженицына, что мы забыли о том романе, который Солженицын назвал «В круге первом», имея в виду Дантов Ад, и о других его произведениях. Увы, это так. Сегодня Александр Исаевич Солженицын, самый большой русский писатель XX века, принадлежит к числу всё-таки нечитаемых авторов. И это наша с вами, родные мои, очень большая вина. Вина перед нашими детьми, внуками и правнуками.
Мне кажется, что с очень многими из тех вопросов, которые возникают в связи с тем, что мы сегодня видим вокруг себя, действительно невозможно не обратиться к Солженицыну, к его очень трудно читаемому, но в высшей степени замечательному роману «В круге первом», к «Архипелагу ГУЛАГу» и другим его произведениям. Те «злые щели» – я беру этот образ из Данте, – через которые мы прошли в годы советской власти, до такой степени изуродовали нас всех, до такой степени изуродовали нашу психику, что мы с вами очень часто бываем и невероятно эгоцентричны, и капризны, и всё время стремимся самоутверждаться, всё время стремимся искать противника и там, где он есть, и там, где его нет. Мы прошли через «злые щели» и еще не вполне выбрались – именно этим я объясняю такую нашу колючесть.
Я хочу сказать по поводу Солженицына. Может быть, потому не читаем, что он долго не был в стране, как-то отдалился. Читают его только люди, которые глубоко, морально с ним связаны, а общая масса как-то отошла.
Я иногда думаю, что, может быть, действительно это связано с тем, что Александр Исаевич сегодня, живя затворником, мало общается с нами, и когда он выходит на экраны, то это у него сегодня не всегда получается. Может быть, это отталкивает людей от солженицынских текстов. Хотя, с другой стороны, тексты эти существуют сами по себе, вне связи с тем, что делает или что говорит Александр Исаевич сегодня. И тексты эти, конечно, бесценны. И если бы мы больше читали Солженицына, если бы мы серьезнее читали Солженицына, то, конечно, от очень многих ошибок, которые делаем сейчас, мы были бы застрахованы.
В прошлой передаче[67]67
См. Беседу пятую, 29 июля 1997 года.
[Закрыть], отвечая на мой вопрос о вечных муках и вечной жизни, Вы сказали, что слово «вечный» нельзя понимать в смысле времени. И ссылались при этом на арамейский текст Евангелия от Матфея, на главу 25-ю, где говорится о вечных муках и жизни вечной. Но ведь Евангелие от Матфея дошло до нас в греческом переводе. Как Вам удалось прочитать арамейский текст, откуда Вы его взяли?
Я, разумеется, ссылался не на Евангелие от Матфея на арамейском языке, которое, конечно же, теперь существует, но это реконструкция, не оригинал, – я ссылался на арамейский язык, который мы очень хорошо знаем по многочисленным памятникам и, прежде всего, по нескольким переводам Ветхого Завета с иврита на арамейский: по так называемым таргумам. Так вот, если мы обратимся к словарю арамейского языка (потому что так же, как любой другой, арамейский язык лексикографически описан), если мы зададимся вопросом, какое арамейское слово стоит за греческим словом αἰώνιος, «вечный», то мы поймем, что за ним стоит арамейское слово со значением «полный». Это во-первых. И, во-вторых, что касается этих «полных» или «абсолютных» мук, такое понимание соответствует и нашему представлению о Боге, библейскому и святоотеческому, в соответствии с которым Бог больше времени. Мы с вами живем во времени, но Бог – вне времени, и вечность – как бы вне времени. Но это слишком серьезный богословский вопрос…
Беседа седьмая
1 августа 1997 года
В преддверье Ада Вергилий сообщает Данте, что среди тех, кто обречен на вечное осуждение, есть такие, кто просто не были христианами, но при этом чего-то другого, за что могли бы быть осуждены, не совершили. Вот как говорит об этом Вергилий в IV песни Дантова «Ада»:
Здесь древнеримский поэт излагает у Данте общепринятую, если хотите, тривиальную для Средних веков точку зрения на спасение. Спасется тот, кто стал членом Церкви через таинство крещения. Человека не спасает ничто, кроме сакраментального акта, совершённого рукой человеческой. Данте слышит эти слова Вергилия, слышит слова, которые он, конечно же, знал с детства, и задумывается над ними. Можно говорить о том, что дальше в течение всей своей поэмы он размышляет именно над этим принципом. В одном ли крещении дело? И вообще, в крещении ли? Или, может быть, всё-таки в чем-то еще? В третьей кантике Данте возвращается к этой теме уже прямо.
…Родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;
Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого.
И умер он без веры, не крещен.
И вот, он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?[69]69
Рай. XIX, 70–78.
[Закрыть]
Так говорит Данте. И на эти его слова обращается к нему с ответом неизвестная нам по имени тень:
На полуитальянском-полулатинском языке говорит здесь эта неизвестная тень о том, что в день возмездия найдутся и такие, кто хотя внешне и был христианином, крещеным человеком и членом Церкви, но будет дальше от Иисуса, чем те, кто Его вовек не знал. Вспоминается Нагорная проповедь: «Не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!”, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного»[71]71
Мф 7: 21.
[Закрыть]. Итак, не в исповедании, которое совершается в словах, заключается дело, но в чем-то другом. В том, чтобы творить волю Отца Небесного. Об этом прямо говорит Иисус в Евангелии от Матфея.
Итак, тот, кто родился «над брегом Инда» и никогда ничего не слышал и не читал о Христе, но был всегда, как сурово ни подходить к его жизни, «в делах и в мыслях к правде обращен, ни в жизни, ни в речах не делал злого», – не творил ли тот человек волю Отца Небесного, хотя формально и не был христианином? Так на страницах Дантовой поэмы, так в сердце поэта рождается какой-то новый подход к спасению. За шестьсот с лишним лет до Карла Ранера Данте говорит об анонимных христианах, о тех, кто, не зная о своем христианстве, уже верил во Христа, потому что самою своею жизнью был «к правде обращен», обращен к справедливости. Листаем текст Дантова «Рая» дальше и обнаруживаем, что здесь, именно в Рае, а не где-то в Аде или хотя бы в преддверии Ада, в Лимбе, оказывается троянец по имени Рифей – тот троянский герой, о котором упоминает во второй книге «Энеиды» Вергилий, называя его самым справедливым среди троянцев, тем, кто больше всего любил правду. Любовь к правде, которая жила в сердце этого язычника (разумеется, язычника, потому что жил он за тысячу лет до Рождества Христова), делает его спасенным, вводит его в Рай:
…По благодати, чей родник
Бьет из таких глубин, что взор творенья
До первых струй ни разу не проник,
Направил к правде все свои стремленья;
И Бог, за светом свет, ему открыл
Грядущую годину искупленья;
И с той поры он в этой вере жил,
И не терпел языческого смрада,
И племя развращенное корил.[72]72
Рай. XX, 118–126.
[Закрыть]
Так Рифей в силу своей любви к справедливости, к правде оказывается в Рае. В Рае же оказывается и император Траян, который однажды, как гласит история, проявил милосердие к бедной вдове и за одно это получил какой-то особенный шанс спастись. Согласно средневековой легенде, Траян, уже после смерти, по молитве Папы Григория Двоеслова был возвращен к жизни и,
Конечно, рассказ о том, как вернулся к жизни давно умерший римский император по молитве святителя Григория, – это только легенда. Но за этой легендой стоит живая вера в то, что Господь и язычников милует, когда эти язычники, не зная Его по имени, стремятся к Нему сердцем, не делают зла и стараются любить справедливость. Так у Данте формируется абсолютно новая точка зрения на спасение.
В какой-то момент поэт обращается к каждому из нас:
Да, Бог не поставил нас быть блюстителями пределов Его милосердия. В отличие от нас Он может всё, как прямо говорится об этом в 27-м стихе 10-й главы Евангелия от Марка. Ученики спрашивают: «Но возможно ли это? Кто же может спастись?» И «Иисус, воззрев на них, говорит: человекам это невозможно, но не Богу, ибо всё возможно Богу». А мы? Мы до сих пор очень часто говорим о том, что некрещеный человек не спасется. И, более того, что о некрещеном нельзя молиться. Или что о некрещеном, уж если хочешь молиться, то молись только дома, но не в храме. А Спаситель говорит нечто другое, прямо и определенно: у Бога всё возможно. И в другом месте, в 20-й главе Евангелия от Матфея, Сам Бог устами домовладыки из притчи о работниках в винограднике обращается к нам со словами: «Или глаз твой завистлив от того, что я добр?»[75]75
Мф 20: 15.
[Закрыть] Давайте как-то чаще размышлять над этими словами Евангелия. Бог может больше, чем иногда хочется нам. Он действительно может всё, Он действительно может прийти и спасти того, кто, с нашей земной, человеческой точки зрения, безнадежен.
«Свет Христов просвещает всех!» – восклицает священник во время Литургии Преждеосвященных Даров – как раз той самой Литургии, чин которой составлен святителем Григорием Двоесловом, по чьей молитве, как гласит средневековая легенда, был возвращен к жизни римский император Траян, для того чтобы стать христианином и умереть вторично уже по-другому – не как умирает язычник, а как умирает тот, кому открылся Христос. Не крещеных, не православных, а именно всех просвещает свет Христов. Формулы, употребляемые во время Божественной Литургии, отточены веками, отточены в горниле литургического поклонения Отцу, и Сыну, и Святому Духу так, как бывает отточено мало что другое. Камень так не оттачивается, не отполировывается за века морем, как отполировала Церковь, как отполировала молитва литургические формулы. Именно свет Христов просвещает всех: того, до кого не достигает слово евангельское, того, до кого не достигает вода таинства крещения, – того достигает всепроникающий свет Христов. Данте спрашивает у Вергилия:
«Учитель мой, мой господин, скажи, —
Спросил я, алча веры несомненной,
Которая превыше всякой лжи, —
Взошел ли кто отсюда в свет блаженный,
Своей иль чьей-то правдой искуплен?»
Поняв значенье речи сокровенной:
«Я был здесь внове, – мне ответил он, —
Когда, при мне, сюда сошел Властитель,
Хоруговью победы осенен.
Им изведен был первый прародитель;
И Авель, чистый сын его, и Ной,
И Моисей, уставщик и служитель;
И царь Давид, и Авраам седой;
Израиль, и отец его, и дети;
Рахиль, великой взятая ценой;
И много тех, кто ныне в горнем свете.
Других спасенных не было до них,
И первыми блаженны стали эти».[76]76
Ад. IV, 46–63.
[Закрыть]
Эти стали блаженными первыми. Но вслед за ними возможность для спасения открывается и другим.
В своем прозаическом трактате, который называется «Пир», Данте размышляет о путях Божественного провидения, которое, как говорит поэт, во всём превышает ангельское и человеческое разумение. Пути его часто неисповедимы. Дальше, как бы листая римскую историю от основания города, историю Рима, написанную Титом Ливи-ем во времена императора Августа, Данте восклицает: «Кто скажет о плененном Регуле, посланном из Карфагена в Рим, чтобы обменять захваченных карфагенян на самого себя и других пленных римлян, что он был движим только [человеческой, а не] Божественной природой, когда после возвращения посольства отговорил сограждан от обмена пленными из любви к Риму и себе на погибель? А Квинций Цинциннат, которого сделали диктатором и увели от плуга и который по истечении срока своего служения добровольно от него отказался и вернулся к своему плугу? Кто скажет о Камилле, объявленном вне закона и сосланном, что он, явившись наперекор своим врагам, чтобы освободить Рим, а после его освобождения добровольно вернувшийся в ссылку, чтобы не нарушать сенаторского авторитета, сделал это без внушения свыше? <…> Вспоминая жизнь упомянутых и других вдохновленных свыше граждан, можно быть уверенными и считать очевидным, что столь удивительные деяния совершались ими не без некого озарения Божественной добротой, которое лишь умножило собою прирожденную их доброту. <…> Разве Бог не приложил Собственной длани, когда франки, захватив весь Рим, украдкой подступили ночью к Капитолию и об этом поведал голос одного лишь гуся? <…> И разве Бог не приложил Своей длани, когда неизвестный гражданин скромного положения, а именно Туллий, защитил свободу Рима, выступив против такого гражданина, каким был Катилина?»[77]77
Пир. IV, 5. Перевод А.Г.Габричевского. Цит. по: Данте Алигьери. Божественная комедия. Новая жизнь. Стихотворения, написанные в изгнании. Пир. М., 1998. С. 682–683. Здесь и далее трактат «Пир» цитируется по этому изданию.
[Закрыть]
Итак, не только в христианской, а именно в языческой истории древнего Рима, по мнению Данте, тоже действует Божественное провидение. Бог, прикасаясь к людям, озаряя их Божественной Своей добротой, умножает таким образом их собственную прирожденную доброту. Здесь мы встречаемся с той же самой концепцией озарения человека Христовым светом, которая выражена в священническом возгласе во время литургии Преждеосвященных Даров. Так размышляет Данте. Так думает Церковь.
Но в Средние века сформировалась совсем иная точка зрения на человека – точка зрения, согласно которой нехристиан вообще не считали за людей. Отсюда стала возможна работорговля в эпоху великих географических открытий, когда «черных» людей, которые, естественно, не были христианами, взяв в Африке, сажали на корабли и вывозили в Новый Свет, для того чтобы там сделать говорящими орудиями, для того чтобы там их превратить в самых настоящих рабов. Ими торговать было можно – так считали люди того времени, – потому что они не христиане. Так стал возможен, именно благодаря этой средневековой точке зрения на таинство крещения, которое как бы делало человека человеком, геноцид в отношении индейцев в Америке и такой же геноцид в отношении сибирских народов во времена Ермака Тимофеевича и позже, в эпоху освоения Сибири.
Данте жил еще до великих географических открытий, но он заранее, как великий поэт – а поэт всегда немного провидец – сумел распознать ту опасность, которая уже тогда грозила Европе и европейской цивилизации: опасность увидеть в человеке, не просвещенном таинством крещения, в человеке, который никогда не слышал о Христе и ничего не знает о Боге, явившемся Моисею, что-то вроде животного, «недочеловека», с которым можно поступать по самым зверским и диким правилам, без всякого закона. Данте увидел эту опасность и прямо сказал о ней. Но только тогда он не был услышан, потому что казалось, что его размышления не соответствуют официальной церковной доктрине. Казалось, что его восклицание:
слишком дерзко, казалось, что он бросает вызов авторитетам. Нет, конечно, нет и тысячу раз нет. Данте увидел другое: увидел то, что в Адаме, выведенном из Ада воскресшим Спасителем (о чем Данте прямо упоминает в своей поэме), Бог спасает всё человечество, Им Самим сотворенное и призванное к жизни. И надо сказать, что это именно Данте, а не кто другой впервые заговорил о человечестве. Об этом потом много будет писать Этьен Жильсон, знаменитый историк Средневековья и специалист по духовным исканиям Средних веков. Данте первый увидел, что человечество, род человеческий – это такой же единый организм, как Церковь Христова, потому что каждый без исключения человек именно в Адаме призван к жизни. Увидел, сказал об этом – сказал так, что отпугнул от себя очень многих читателей, сказал так, что через семь лет после его смерти книга эта была приговорена к сожжению и кости умершего поэта чуть было не были вырыты из могилы, для того чтобы их тоже сожгли за ересь автора; но – так сказал, что теперь, когда мы читаем об этом в XX веке, мы видим в нем нашего современника, который в своих стихах и прозаических трактатах касается того вопроса, на который мы еще не ответили окончательно: а можно ли молиться за некрещеных или нет? Данте отвечает: «Можно. Нужно». Отвечает, зная как христианин, что в Адаме к жизни призваны мы все без исключения: верующие и неверующие, христиане и язычники, праведники и грешники.
Данте – представитель средневекового сознания, когда религиозность была органичной. Каким образом мы можем говорить об интуициях современного человека, человека, который устремлен и к добру, и к истине, и к альтруизму, и слышал проповедь Христа, и внимательно изучает Евангелие, и тем не менее интеллектуальная честность не позволяет ему принять Бога, тем более личного, и у него нет возможности поверить в загробное существование. Вы бы могли коснуться в одной из своих передач характера современной проповеди Евангелия?
Да, это чрезвычайно важная проблема, потому что именно честность, интеллектуальная честность и честность в отношении собственного сердца зачастую не позволяет сегодняшнему человеку, честному, чистому, такому вот, как Рифей в «Энеиде» Вергилия и Рифей в виденье Данте в «Божественной комедии», – не позволяет прийти в Церковь. Оказывается, что действительно мы имеем дело с каким-то парадоксом: сегодня честному человеку именно в силу того, что ему не хватает личной веры в жизнь вечную и в Христову победу над смертью, очень трудно прийти в Церковь. И, конечно же, о его проблеме надо говорить, и мы будем об этом говорить.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
