Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Скажите, Ваше осмысление отношений Гейне с Марксом произошло во время Вашего обучения на классическом отделении или позже?

Я сейчас как раз об этом пытался задуматься и вспомнить. Но жизнь настолько долгая, что часто сразу не скажешь, когда что прочитал впервые. Я очень хорошо помню, что Гейне я читал по-немецки (хотя я плохо читаю по-немецки) летом 1972 года, прочитал все стихи, от корки до корки. Это мне очень много дало. Особенно много мне дал цикл «Nordsee», о котором я сегодня немножко говорил. Еще в то время я очень полюбил эти стихи. А что касается проблемы взаимоотношений между Гейне и Марксом и Герценом и Марксом, то, пожалуй, в университетские годы я обо всём этом читал, просто потому, что нас заставляли читать Маркса, заставляли писать какие-то рефераты на эту тему. И, узнав о том, что такой прекрасный поэт дружил с этим страшным, как мне тогда казалось, человеком, я попытался сразу понять: а почему? Но специально я, конечно, осмыслением этого феномена не занимался. Если бы я занимался специально этим, то надо было бы поднимать архивы: прежде всего публицистику, «Новую рейнскую газету», все ее номера. Потому что там, конечно, масса материала неосвоенного, во всяком случае, в нашей отечественной науке. Есть о чем написать на эту тему, но этим я не занимался.

Я бы хотела спросить о Герцене. Не сыграл ли он отрицательную роль в истории России, призывая к топору и своим изданием «Колокол» приближая трагическую ночь расстрела в 1918 году царской семьи?

Трудно сказать, кто какую службу сослужил, кто сыграл отрицательную, кто – положительную роль. История – это не пьеса. И можно сказать в «Отелло» у Шекспира, кто какую роль играет. Про историю этого не скажешь. Можно сказать, что Герцен обладал, конечно, очень большой личной притягательностью. Это был очень яркий человек, это во-первых. Во-вторых, это был человек, конечно, очень сложный и очень увлекающий тем, чтó он пишет, тем, чтó он говорит, тем, чтó он думает. Это был во многом разрушитель, это был человек с диктаторскими наклонностями, но вместе с тем Герцен сделал огромное дело: он приучил людей на Руси говорить правду, он приучил людей на Руси к тому, что запрещенных тем быть не должно, что обсуждать нужно всё; что нет зон, закрытых для критики, что нет зон, закрытых для прессы, что нет зон, по поводу которых надо просто зажмуривать глаза, затыкать уши и говорить: «Этого нет, потому что я об этом знать ничего не хочу, и вообще, запрещено об этом думать». Вот в этом смысле Герцен сделал очень много. Он показал, что так подходить к действительности ни в коем случае не следует.

Я напоминаю вам, что сегодня мы говорили о творчестве Генриха Гейне и о том, почему этот поэт был антиклерикалом. Мы говорили о том, что Гейне считал абсолютно недопустимым союз между Церковью и государством и использование религии государством и политиками в качестве идеологии. Против превращения веры в идеологию выступал этот удивительный поэт. Превращения веры в идеологию не можем допустить и мы с вами сегодня, потому что вера – это правда нашего сердца, вера – это то, что исходит из сердца и проходит через сердце. Идеология – это нечто, что нам навязывается извне и чему мы совсем не обязаны подчиняться. Стать идеологически послушным приходится человеку только в одном случае: если у него не хватает личной смелости.

Я бы хотел напомнить, с Вашего позволения, симптоматичную фразу Герцена из «Былого и дум». Он там написал примерно следующее: «Отказавшись от абсолютности добра, мы вынуждены были признать абсолютность зла».

Да, спасибо Вам за эту реплику. «Былое и думы» и другие книги Герцена… Он тоже современник Гейне, тоже человек, который жил в эпоху распространения тех же самых идей, когда мир пытался разобраться в том, чтó он есть такое, – в первой половине XIX века. Конечно, Герцен – очень сложный человек, но вместе с тем сказать, что Герцен виноват, я не берусь.

Мы сегодня говорили о Гейне. Мы сегодня говорили о том, до какой степени политика использует религию, превращая ее в идеологию. Мы попытались понять что-то из области творчества и деятельности Александра Ивановича Герцена. Но я говорить о Герцене сегодня не собирался. Думаю, что впредь нам стоит хотя бы две или три беседы посвятить Генриху Гейне, его личности, его поэзии, его взгляду на мир, тому действительно очень цельному взгляду на мир человека, вышедшего из недр немецкой мистики, из недр немецкого Средневековья, связанного какими-то многочисленными узами и нитями и с блаженной Хильдегардой Бингенской, и с Яковом Бёме, и с другими мыслителями и подвижниками немецкого Средневековья. Мы вернемся еще к этой теме. Она не закрыта.

Чарльз Диккенс: Путешествие в Рим
2 февраля 2000 года

«Тридцатого января около четырех часов пополудни в слякотный, пасмурный день мы въехали в Вечный Город через Porta del Popolo и сразу наткнулись на хвост карнавала. Тогда, впрочем, мы еще не знали, что это лишь жалкий кончик процессии масок, медленно круживших по площади в ожидании, когда удастся влиться в поток экипажей и попасть в самую гущу празднества».

Так начинает свой рассказ о Риме и о путешествии в Вечный Город Чарльз Диккенс. Его «Картины Италии» печатались в газете «Daily News» в то самое время, когда автор еще путешествовал по Апеннинскому полуострову. Это было в 1846 году. «Картины Италии» были очень быстро переведены на французский язык, но – как это ни поразительно – в том же 1846 году они впервые появились и по-русски в журнале «Отечественные записки». Первый фрагмент «Картин Италии» был переведен на русский язык с французского, все остальные – непосредственно с английского оригинала. И мне кажется, что это очень важно помнить: русский читатель в XIX веке узнавал о каких-то новых литературных произведениях, которые появлялись в Англии, или во Франции, или даже в других европейских странах, не через пять, не через шесть, не через двадцать лет (а иной раз и того больше), а в том же году.

Итак, Диккенс въезжает в Рим в дни карнавала, то есть перед наступлением Великого поста. Карнавал в Риме, как известно, описывает Гофман в своей «Принцессе Брамбилле». Карнавал в Риме также описывает Гоголь в своем прозаическом отрывке «Рим». Карнавал в Риме описывает и Диккенс. «Несколько раньше мы пересекли Тибр по Ponte Molle. Тибр был желтый, как ему и полагалось, и стремительно несся между размытыми, топкими берегами, предвещая всеобщее запустение и развалины. Маскарадные костюмы в хвосте карнавала поколебали, однако, наши первые впечатления. Здесь не было величественных развалин, не было торжественных следов древности – всё это в другом конце города. Здесь были длинные улицы с банальными лавками и домами, какие можно найти в любом европейском городе, были хлопотливо сновавшие люди, экипажи, ничем не примечательные прохожие и множество болтливых иностранцев».

А вообще, иностранец, попадая в Рим, для начала бывает, скорее, разочарован. Николай Васильевич Гоголь описал Рим глазами русского за семь лет до Чарльза Диккенса. Этот фрагмент из неоконченной, вернее даже, ненаписанной повести Гоголя «Рим» появился в печати в начале сороковых годов, а работал над ним Гоголь в 1839-м. Иностранец, пишет Гоголь, «сначала бывает поражен мелочной, неблестящей его наружностью, испятнанными, темными домами и с недоумением вопрошает, попадая из переулка в переулок: где же огромный древний Рим? – и потом уже узнает его, когда мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где целым портиком перед нестаринной церковью, и наконец далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками необозримых цезарских дворцов, императорскими банями, храмами, гробницами, разнесенными по полям; и уже не видит иноземец нынешних тесных его улиц и переулков, весь объятый древним миром…»

Так писал в 1839 году Николай Васильевич Гоголь. И надо сказать, хотя с тех времен прошло уже более ста шестидесяти лет, однако во многом картина осталась той же самой. Попадая на улицу Рима, сначала не узнаёшь в нем древнего города и, проходя из переулка в переулок, не можешь найти никаких следов древнего Рима. И вдруг он начинает, как говорит удивительно емко Николай Васильевич Гоголь, «выдвигаться из тесных переулков: где – темной аркой, где – мраморным карнизом». В самом деле, вы можете встретить капитель колонны, которая «выдвигается» из вполне современного дома. Разумеется, этот вполне современный дом построен не сегодня и не сорок лет назад – он построен двести, а может быть, триста, а может быть, четыреста лет тому назад, – но, тем не менее, это вполне современный дом. Однако из него «выдвигается» или фрагмент арки, или капитель колонны, или мраморный карниз, или, действительно, посреди вонючего рыбного рынка вы обнаруживаете античный фронтон. Дальше, продолжает Гоголь, древний город выдвигается «целым портиком перед нестаринной церковью» – такого в Риме тоже встретишь немало, когда сравнительно современное церковное здание соединяется с древним античным портиком или когда раннесредневековый храм содержит в себе античные колонны, причем колонны не из одного какого-то древнего сооружения, а собранные отовсюду, разные и по высоте, и по материалу, и по своему архитектурному оформлению, и т. д.

«Наконец, далеко, – говорит дальше Гоголь, – там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей <…> необъятным Колизеем». Там, где блуждающий по Риму иностранец, глядя либо с вершины холма, либо с соседней улицы, вдруг обнаруживает Колизей, или римский Colosseum, действительно необъятный, – он, иностранный турист, студент или ученый, приехавший сюда в двухдневную командировку, бывает поражен именно необъятностью, огромностью этого колоссального здания, которое вырастает из земли, как сказал кто-то из туристов – по-моему, это был Сальватор Дали, – подобно черепу стоглазого Аргуса. Может быть, вы помните из мифологии о том, что Ио, в которую был влюблен Зевс, стерег по поручению Геры огромный стоглазый великан по имени Аргус. Так вот, его череп имеет в виду Дали, когда говорит о том, что подобно этому черепу воздымается Колизей из земли. Это уже не здание, это действительно череп здания, и, несмотря на это, он производит огромнейшее впечатление.

«Мы сказали кучеру: “Везите нас в Колизей!” – пишет Чарльз Диккенс. – Примерно через четверть часа он остановил лошадей у ворот, и мы вошли. То, что я сейчас скажу, – не вымысел, но бесхитростная, трезвая, голая правда: Колизей и поныне так внушителен и неповторимо своеобразен, что всякий, входя туда, может, если захочет, увидеть на мгновение это исполинское здание таким, каким оно было, когда тысячи разгоряченных лиц были обращены к арене, а там среди вихрей пыли лилась потоками кровь и шла такая яростная борьба, описать которую бессилен язык человеческий».

В Колизее устраивались бои, морские сражения, сражения с животными. Это с трибун Колизея кричали римляне свое знаменитое christianos ad leones! – «христиан ко львам!». Поэтому Колизей – это не только памятник древней культуры, это место мученичества первых христианских святых, тех, чьи имена мы носим и чью память совершаем ежедневно. «А там среди вихрей пыли лилась потоками кровь, – говорит Диккенс, – и шла такая яростная борьба, описать которую бессилен язык человеческий. Но уже в следующий миг пустынность и мрачное величие этих развалин рождают в посетителе тихую грусть; и, быть может, никогда больше не будет он так взволнован и потрясен никаким другим зрелищем, не связанным непосредственно с его личными чувствами и переживаниями. Видеть, – говорит дальше Диккенс, – как Колизей понемногу превращается в прах, – его высота ежегодно уменьшается на один дюйм, – видеть его стены и своды, обвитые зеленью, коридоры, открытые лучам солнца, высокую траву, растущую на его портиках, юные деревца, поднявшиеся на разрушенных парапетах – случайно выросшие из случайных семян, оброненных птицами, гнездящимися в трещинах и расщелинах, – и уже плодоносные; видеть его боевое ристалище, засыпанное землей, и мирный крест, водруженный в центре; взбираться на верхние ярусы и смотреть оттуда на бесчисленные развалины <…> это значит видеть призрак древнего Рима, великолепного и порочного города, встающий над землей, по которой когда-то ступал его народ».

Диккенс описывает те деревья, которые росли еще в XIX веке на стенах Колизея, те травы и цветы, которые можно было здесь, прямо в Колизее обнаружить практически каждому туристу. Описывая это всё, Диккенс, правда, не знает, наверное, о том, что ученые-ботаники в XIX веке тщательнейшим образом изучили всё, что касается флоры Колизея. Потому что оказалось, что в различных частях этой огромной руины был – там один, а здесь другой микроклимат, и поэтому здесь росли самые невероятные растения и расцветали те цветы, которые больше нигде в Риме, а зачастую и по всей Италии не встречались. Был составлен специальный каталог цветов и растений, которые росли тогда внутри Колизея. А что касается деревьев, которые росли по его стенам, то теперь их, конечно, нет. Колизей не реставрирован, но законсервирован: он частично восстановлен с тем, чтобы воспрепятствовать его дальнейшему разрушению. Однако же о том, как выглядел он в XVIII, да и, наверно, в XIX веке при Диккенсе, мы знаем благодаря знаменитой картине Антонио Каналетто, который изобразил Колизей, и деревья на его стенах, и блуждающий вокруг народ, и скот, который пасся в те времена прямо под его стенами. И по всему форуму – эти равнины, открытые и необъятные, которые видел Гоголь, – именно они оказались запечатленными на картине Каналетто.

Диккенс говорит о том, что Колизей – «это самое внушительное, самое торжественное, величественное и мрачное зрелище, какое можно себе представить. Никогда, даже в дни его молодости, вид исполинского Колизея, до краев полного кипучею жизнью, не мог тронуть чье-либо сердце так, как он трогает всякого, кто смотрит теперь на его развалины. Благодарение Богу – только развалины!»

Интересно, что по-другому оценивает развалины Рима Гоголь. «…Здесь, в Риме, – пишет он, – не слышалось что-то умершее; в самых развалинах и великолепной бедности Рима не было того томительного, проникающего чувства, которым объемлется невольно человек, созерцающий памятники заживо умирающей нации. Тут противоположное чувство; тут ясное, торжественное спокойство». Когда смотришь на эти развалины, то всякий раз предаешься невольно размышлениям о том, что в слове вечный Рим есть «какое-то таинственное значение». Так пишет Николай Васильевич Гоголь.

Вечным Римом, Roma aeterna называют Рим сегодня. Вечным город впервые назвал – это было во времена Цезаря Августа – римский поэт Альбий Тибулл. Уже тогда, в I веке Рим казался поэту вечным. На самом деле, сегодня непросто сказать, чтó вкладывал в это выражение, в смысл этого эпитета Альбий Тибулл. Но мы можем сказать другое, что, действительно, Рим поражает тем (это прекрасно изображено у Гоголя), что в нем каким-то причудливым образом перемешаны все эпохи: V, IV, III века до нашей эры, разумеется, эпоха Цезаря и Августа, двенадцати цезарей, биографии которых содержатся у Светония, и затем других, более поздних императоров. Что касается Колизея, то он был построен при Веспасиане Флавии, одном из последних, о ком рассказывает Светоний. А дальше – Рим первых христиан, древних базилик IV, V, VI, VII веков, Рим средневековый, Рим эпохи Возрождения, Рим эпохи барокко, Рим XVIII и XIX веков, Рим современный… Не один город, а сотни городов, если хотите, каким-то образом сосуществуют на одной территории как нечто абсолютно единое. Может быть, в этом заключается вечность этого города. С точки зрения Диккенса, «это подлинный Рим во всей полноте своего устрашающего величия, которое представить себе поистине невозможно».

Но Рим – это и город карнавала, город, который на несколько дней превращается в какое-то огромное подобие театра, когда начинается беготня людей по городу, когда улица Корсо наполняется народом так, как сказано у Гоголя устами одного из героев его неоконченной повести, что ни один экипаж туда уже не попадет, только пешком можно путешествовать в эти дни по Корсо, и то улица настолько забита, что это почти невозможно. «Корсо, – говорит Диккенс, – улица длиною с целую милю, улица лавок, дворцов и частных домов, иногда расширяющаяся и образующая просторные площади». Корсо – «улица лавок, дворцов и частных домов», улица магазинов, идет от Piazza Venezia – это площадь в центре города, в двух шагах от Колизея, у подножия Капитолия, площадь, которая в настоящее время загромождена огромным белого мрамора памятником королю Виктору Эммануилу; от этого огромного памятника и Piazza Venezia улица Корсо идет вплоть до Piazza del Popolo вдоль Тибра. Она проходит мимо мавзолея Августа, в двух шагах от нее находится знаменитая Навона. Именно здесь – и во времена Гоголя, и во времена Гофмана, и во времена Диккенса, и сегодня – бывает центр карнавала.

«Почти у всякого дома, – продолжает свой рассказ Чарльз Диккенс, – есть веранды и балконы самых различных форм и размеров, и притом не только на каком-нибудь одном этаже, но нередко на каждом из этажей, и они размещены, как правило, до того произвольно и беспорядочно, что, если бы из года в год и во все времена года балконы лились на землю с дождем, выпадали с градом, валились со снегом и прилетали с ветром, они и тогда не могли бы расположиться в большем беспорядке». Ну, это, конечно же, Диккенс: балконы падают на землю с дождем, выпадают с градом, валятся со снегом, прилетают с ветром и как-то совершенно неожиданным образом располагаются на стенах домов. И даже тогда, говорит автор «Рождественских повестей» и «Рождественской песни» в прозе, – и даже тогда не могли бы они расположиться в большем беспорядке. И это действительно так. Балконы удивительно неожиданны здесь, на Корсо.

Напоминаю вам, дорогие друзья, что сегодня мы с вами путешествуем по центру Рима вместе с Чарльзом Диккенсом и Николаем Васильевичем Гоголем. Гоголь посетил Рим за семь лет до Диккенса. Гоголь жил в Риме подолгу, но тот очерк, в котором он описывает Вечный Город, связан с его пребыванием в Риме в 1839 году. Диккенс же приехал сюда в январе 1846-го.

Итак, улица Корсо. «Эта улица, – пишет Диккенс, – одновременно исток и центр римского карнавала. Но поскольку все улицы, на которых празднуют карнавал, тщательно охраняются драгунами, приходится сперва проезжать гуськом по другой магистрали, а на Корсо въезжать с конца, противоположного Piazza del Popolo (то есть, с Piazza Venezia. – Г.Ч.). Мы влились в поток экипажей и некоторое время ехали достаточно неторопливо: то тащились, как черепаха, то вдруг продвигались на полдюжины ярдов, то пятились назад на пятьдесят, а то и совсем останавливались – смотря по напору передних экипажей. <…> Затем мы оказались в узкой улице, где помимо потока колясок, двигавшихся в одном направлении, был и встречный поток. Тут леденцы и букеты начали летать вовсю, и это было весьма чувствительно. Мне посчастливилось наблюдать одного господина, одетого греческим воином, который угодил прямо в нос разбойнику со светлыми бакенбардами (последний только что собрался бросить букет юной девице, выглядывавшей в окно бельэтажа) с меткостью, вызвавшей бурные рукоплескания окружающих. Но когда грек-победитель отвечал какой-то забавною шуткой стоявшему в дверях дородному господину в черно-белом одеянии – точно его до половины раздели, – который только что поздравил его с победой, с крыши дома в грека бросили апельсином, попавшим ему прямо в левое ухо, что привело его в крайнее изумление, чтобы не сказать замешательство». Таков карнавал в Риме. Об этом рассказывает нам Чарльз Диккенс.

Напомню: карнавалу в Риме посвящена повесть «Принцесса Брамбилла» у Гофмана, о карнавале в Риме рассказывает и Гоголь.

«После четверти часа такой езды, – продолжает Диккенс, – мы добрались до Корсо; трудно представить себе что-либо более веселое, более яркое и чарующее, чем зрелище, представшее перед нами. С бесчисленных балконов, самых далеких и самых высоких, так же как с самых близких и самых низких, свисали ткани ярко-красного, ярко-зеленого, ярко-синего, белого и золотистого цвета, трепетавшие в лучах солнца. Из окон, с перил и с кровель струились полотнища флагов ярких цветов и драпировки самых веселых и богатейших оттенков. Дома, казалось, вывернулись наизнанку в буквальном смысле слова и выставили на улицу всё, что было в них нарядного. Ставни лавок были открыты, и витрины заполнены людьми как театральные ложи; двери были сняты с петель, и за ними виднелись длинные сени, увешанные коврами, гирляндами цветов и вечнозеленых растений; строительные леса превратились в пышные храмы, одетые серебром, золотом и пурпуром; в каждом закоулке и уголке, от мостовой до верхушек печных труб, всюду, где только могли блестеть глаза женщин, они плясали, смеялись и искрились, как свет на воде. В нарядах господствовало самое обворожительное сумасбродство. Короткие, дерзкие алые жакетки; чопорные старинные нагрудники, соблазнительнее самых затейливых корсажей; польские шубки, тесно схватывающие стан и готовые лопнуть, как спелый крыжовник; крошечные греческие шапочки, надетые набекрень и бог весть каким чудом не спадавшие с темных волос; любая необузданная, причудливая, дерзкая, робкая, своенравная и взбалмошная фантазия проявила себя в этих нарядах; и любая из них тут же забывалась в вихре веселья – и так основательно, точно три сохранившихся акведука доставили в тот день в Рим на своих прочных арках воду из самой Леты». Здесь кто одет кем: здесь и арлекины, и коломбины, и греческие воины, и римские императоры, и, конечно же, чёрт – этот всегда один из непременных персонажей карнавала в Европе и в том числе римского карнавала.

У Гоголя есть такой фрагмент в его очерке «Рим», всего лишь несколько строк. «Приснился ему, – говорит Гоголь о своем герое Пеппе, – однажды сон, что сатана <…> потащил его за нос по всем крышам всех домов, начиная от церкви Св. Игнатия, потом по всему Корсо, потом по переулку tre Ladroni, потом по via della Stamperia и остановился наконец у самой Trinità на лестнице, приговаривая: “Вот тебе, Пеппе, за то, что ты молился святому Панкратию…”» Всего лишь несколько строк, а ведь вся карнавальная арлекинада Гофмана укладывается в это короткое, до предела короткое стихотворение в прозе, если так можно выразиться, Николая Васильевича Гоголя. Итак, чёрт тащит этого несчастного Пеппе «за нос по всем крышам всех домов, начиная от церкви Св. Игнатия», которая находится совсем неподалеку от Piazza Venezia, по всему Корсо, то есть, до Piazza del Popolо, а затем затаскивает через одну из поперечных улиц на Piazza di Spagna, над которой, над высокой лестницей, стоит церковь Троицы на Лестнице – Trinità al Monte, как называет ее Гоголь Trinità на Лестнице. Кстати говоря, именно здесь он и жил, Николай Васильевич Гоголь. Эта церковь, в которой по традиции служат французские священники и всегда на французском языке, блестяще описана в «Записках о Риме» епископа Порфирия Успенского.

Итак, карнавал продолжается. «Экипажи, – говорит Диккенс, – двигались теперь по трое в ряд, в более широких местах – по четыре; иногда они подолгу стояли, и все были сплошной массой ярких красок, и сами казались на фоне цветочного ливня цветами больших размеров. Лошади были покрыты нарядными попонами или украшены от головы до хвоста развевающимися лентами. У некоторых кучеров было два огромных лица: одно косило глаза на лошадей, другое заглядывало в экипаж с самым уморительным выражением; и по каждой из этих масок барабанил град леденцов. Другие кучера были в женских нарядах; у них были длинные кудри и непокрытые головы, и, когда возникали какие-нибудь серьезные затруднения с лошадьми (а в такой тесноте их возникало великое множество), эти возницы-женщины выглядели такими смешными, что об этом ни рассказать, ни пером описать».

«Вместо того чтобы сидеть в экипажах, красивые римлянки, желая лучше видеть и себя показать (здесь Чарльз Диккенс цитирует Публия Овидия Назона, который говорит о том, что римлянки выходят на улицу именно для того, чтобы других посмотреть и себя показать; потом эту фразу из Овидия процитирует с неподражаемой иронией блаженный Иероним. – Г.Ч.), располагаются в эти часы всяческих и всеобщих вольностей на откидном верхе своих ландо, поставив ножки на сиденье. И как же они прелестны: развевающиеся платья, тонкие талии, роскошные формы и смеющиеся лица – непосредственные, веселые, праздничные! Были тут и большие фуры, полные миловидных девушек – в каждой по тридцать, а то и поболее; когда шел обстрел этих фур, цветы и конфеты летали в воздухе по десять минут подряд. Экипажи, застряв надолго на одном месте, завязывали бой с соседними экипажами или зрителями в нижних окнах домов, а публика, расположившаяся на верхних балконах или смотревшая из верхних окон, вмешивалась в схватку и, нападая на обе стороны, высыпала на них леденцы из больших мешков, которые опускались как облако и в мгновение ока делали противников белыми, как мельников».

Так описывает Чарльз Диккенс карнавал в Риме, карнавал, который предшествует наступлению Великого поста. «И вдруг, – говорит Диккенс, – в самый разгар этих неистовых возгласов с церковных колоколен доносятся звуки Ave Maria, и карнавал мгновенно кончается – гаснет как огарок, задутый одним дуновением». Так, говорят, было и у нас на Руси, когда заканчивалась Масленица, и в воскресный день, Прощеное воскресенье, в тот момент, когда колокол созывал людей на вечерню с чином прощения, всё это неистовство радости, песен и плясок в одно мгновение кончалось или, если выразиться словами Диккенса, «гасло как огарок, задутый одним дуновением». Диккенс смотрит на всё, что происходит в Риме, глазами насмешливого, но застегнутого на все пуговицы англичанина. «Во всей этой забаве, – говорит дальше английский писатель, суммируя то, что ему удалось увидеть во время карнавала, – сильнее всего ощущаются всеобщее, почти детское простодушие и доверчивость, о которых сожалеешь, когда раздается Ave Maria, и они на целый год изгоняются этим трезвоном».

Наступает Великий пост, время созерцания и молитвы. Диккенс блуждает по древним храмам Вечного Города. Диккенс приходит и в собор Святого Петра. «Издали, – говорит Диккенс, – он казался безмерно большим, но вблизи, по сравнению с создавшимся у нас представлением, действительные размеры его определенно и безусловно разочаровывали». Интересное замечание. В самом деле, издали (а собор Святого Петра можно увидеть с самых разных мест, особенно если подняться куда-нибудь повыше: по улице, уходящей к вершине холма, или куда-нибудь в парк, к подножию пиний, которые возвышаются над городом) он, купол San Pietro, виден с самых разных сторон и всегда издалёка, на расстоянии нескольких километров, – тогда он кажется огромным. А когда к нему приближаешься, то эта огромность куда-то исчезает.

Дальше Диккенс рассказывает о площади перед собором. «Красоту площади, – говорит он, – на которой он расположен, с ее рядами стройных колонн и плещущими фонтанами – такой свежей, и широкой, и открытой, и прекрасной, – нельзя преувеличить, сколько бы вы ни превозносили ее». Именно площадь перед San Pietro имел в виду Андрей Никифорович Воронихин, когда строил Казанский собор в Петербурге. Именно собор святого Петра имел в виду другой питерский архитектор, Иван Егорович Старов, – когда сооружал в Александро-Невской лавре Свято-Троицкий собор.

«Изнутри, – продолжает Чарльз Диккенс, – собор, особенно его свод под куполом, производит незабываемое впечатление». Я вспоминаю сейчас, что безумно давно, в конце 1960-х годов, когда мой дядюшка Сергей Ефимович Пудкевич привел меня в Александро-Невскую лавру и мы зашли с ним через западные двери под своды Троицкого собора, он мне сказал: «Посмотри внимательно. Это San Pietro. Старов построил этот храм по образцу собора Святого Петра в Риме». Потом, попав в Рим, я очень хорошо вспомнил этот момент, вспомнил свое первое прикосновение к красоте San Pietro, которое я пережил – нет, не в Риме, а именно в Питере, тогда еще, в юности, благодаря Сергею Ефимовичу, его потрясающему умению увидеть всё то, что скрыл архитектор в пластических формах зодчества.

Я напоминаю вам, дорогие друзья, что наша сегодняшняя передача посвящена Вечному Городу, вечному Риму, Roma aeterna, – карнавалу в Риме, который описал Чарльз Диккенс, и тем репликам по поводу Вечного Города, которые можно найти у Гоголя, Гофмана, у других писателей и туристов. О Риме можно говорить без конца. Прекрасно описан Рим у епископа Порфирия Успенского. Замечательное описание Вечного Города дал Михаил Васильевич Нестеров – мы тоже когда-то с вами путешествовали по Риму вместе с художником Нестеровым. Не хуже, хотя и совсем по-другому, описал Рим Стендаль. Сотни, если не тысячи книг посвящены городу Риму, его древностям и его вечности – той жизни, которая соединяет на небольшой на самом деле территории Вечного Города самые разные эпохи в единое целое.

Дорогие друзья, я напоминаю вам, что с вами в эфире был священник Георгий Чистяков. Вместе с Чарльзом Диккенсом мы путешествовали по Риму во время карнавала накануне наступления Великого поста. Что же касается самого слова саrnevalе, то оно происходит от саrnе, то есть «мясо», и vale – «прощай!» Заканчивается мясоед, наступает пост, и до Пасхи римляне прощаются со скоромной пищей.