Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Напоминаю вам, что наша сегодняшняя беседа была посвящена императору Марку Аврелию, который жил во II веке нашей эры и поэтому может быть назван младшим современником апостольской эпохи, его книге Τὰ εἰς ἑαυτόν, или «Наедине с самим собой», его призыву к читателю и собеседнику: быть ответственным и дорожить временем, потому что каждый день может оказаться последним. И поэтому задача – именно сегодня сделать что-то доброе и именно сегодня не совершить ничего дурного.

Средневековая поэзия 17 февраля 1998 года[191]191
  Текст беседы был переработан автором в статью; см.: Чистяков Г. «Щит лопнул, разлетелся на куски…» Тема смерти в античности и Средневековье // Русская мысль. 1998. № 4210 (19–25 февраля). С. 20. Впоследствии статья вошла в книгу «На путях к Богу Живому» (М., 1999).


[Закрыть]

Что такое Средневековье? Осталось ли от этой эпохи что-либо, без чего трудно себе представить нашу сегодняшнюю жизнь, внутренний мир современного человека и что-то такое, что нам по-настоящему дорого? Разумеется, это готические соборы на Западе: в Шартре, в Реймсе, в Кёльне, Нотр-Дам в Париже. Это такие же соборы на Руси: Киевская и Новгородская София, Дмитриевский и Успенский соборы во Владимире… А что еще? Только ли крестовыми походами, рыцарскими турнирами и проявлением воинской доблести вошли в историю так называемые «темные века»?

Я хочу напомнить, что этот термин, Dark Ages, раньше историками употреблялся для обозначения первых веков Средневековья: V, VI, VII, VIII, IX веков, которые лежат между античностью и Средними веками. А теперь этот термин распространяется уже на всё Средневековье. В сущности, Dark Ages сегодня – это синоним словосочетанию Middle Ages. Итак, всё-таки были ли сделаны в те времена настоящие открытия, впитавшиеся теперь в нашу жизнь и составляющие ее фундамент, как это произошло с греческой трагедией и античной философией (потому что понятно, что без античной философии очень трудно представить себе человека сегодня); как это произошло с тем, чтó подарила нам эпоха Возрождения, начиная с Данте и его «Божественной комедии» и кончая уже поздним Возрождением; как это было с Возрождением на Руси, которое нам подарило преподобного Сергия и иконопись Андрея Рублёва? Было ли что-то такое в Средние века, что осталось навсегда, или нет?

Иногда кажется, что культура Средневековья сегодня уже никому не интересна, кроме ее исследователей, кроме ученых, кроме специалистов. Суеверия, вера в предзнаменования и силу заклинаний, обрядоверие, фетишизм – всё это, разумеется, живо и сегодня. Однако привлекают все эти явления человека, который не умеет или не хочет думать и, главное, который не привык читать. И поэтому в средневековом варианте эти явления могут заинтересовать сегодня только ученого. Учиться у средневекового суевера суевериям сегодня вряд ли кто будет, потому что суевериям учатся на практике, а не по книжкам.

Да, я употребил слово «фетишизм». Действительно, Средневековье отличает особое отношение к вещи. Конечно же, любимые вещи есть у нас и сегодня. Но тогда у вещей были имена, и вообще к ним относились как к живым. В «Песни о Роланде», например, описывается, как Роланд разговаривает со своим мечом. У этого меча, разумеется, есть имя – Дюрандаль; рог, в который Роланд трубит, носит имя Олифант, а меч его друга Оливье называется Альтеклер. Это тоже его имя. И вообще, повторяю, к этим вещам относятся как к живым.

Что же касается святых, то почитались в Средние века не они сами, а их мощи. Их мощи именно как предмет, от которого исходит сила, помощь, защита. Известно, например, что один подвижник, решивший перебраться на новое место, был убит жителями близлежащего города, которые не могли и мысли допустить о том, что лишатся его мощей. Наличие мощей святого почти автоматически обеспечивало бы их городу какой-то минимум безопасности и благополучия. Я думаю, многие из вас помнят, что уже в XIX веке в «Братьях Карамазовых» у Достоевского описывается, как жители города, в котором происходит действие романа, расстраивались оттого, что в их монастыре не было мощей. Это тоже реакция, в общем, не вполне верующего, скорее, секулярного человека на то, что вот этого зримого знака присутствия благодати Божией у них нет.

Новозаветный рассказ о страданиях и смерти Иисусовой звучал в Средние века на Западе, разумеется, на непонятной латыни, и поэтому он просто не был усвоен человеком Средневековья. Другое дело – конкретный предмет. Вот почему рассказ о Тайной вечере и евангельские слова «един от воин копием ребра Ему прободе, и абие изыде кровь и вода»[192]192
  Ин 19: 34.


[Закрыть] воплощаются в культ Святого Грааля, той Чаши, которую сначала Христос взял в руки во время Тайной вечери и благословил словами «Пийте от нея вси», а затем в нее, согласно средневековой легенде, которая будет потом пересказана Кретьеном де Труа, Иосиф Аримафейский собрал кровь, которая излилась из язв на теле Иисуса. Предмет гораздо понятнее евангельского рассказа, и поэтому предмет становится объектом веры средневекового человека.

Увы, приходится признать, что кроме того, что было сделано в узком кругу церковных интеллектуалов в Средние века – церковных интеллектуалов типа Абеляра или Бернарда Клервоского, типа Ансельма Кентерберийского на Западе и авторов «Повести временных лет», наших летописцев или святителя Кирилла Туровского; кроме того, чтó было сделано людьми, спрятавшимися в замкнутом мире средневекового монастыря, ничто другое в средневековой культуре сегодня нас не трогает и, в сущности, уже не живо.

Но всё-таки именно в Средние века человечество сделало одно из самых важных, одно из самых больших своих открытий. Именно в это время, отличавшееся таким материалистическим отношением к духовной жизни, которое выразилось и в почитании мощей, и в обрядоверии, и в многочисленных приметах, которые охватили всю жизнь во всей ее полноте, – именно в это время рождается абсолютно новое и, казалось бы, неожиданное в такую эпоху отношение к смерти. Это станет ясно, если мы вспомним, что смерть как евреями в Ветхом Завете, так и в греко-римской цивилизации воспринималась как уход в небытие, как провал в вечную тьму. Смерть, с точки зрения человека античного мира, отнимает у него тот свет, что радует человека в течение краткой жизни. Смерть наступает, как говорил Катулл, как nox perpetua – вечная ночь, царство сна, от которого ты уже никогда не очнешься. Смерть настолько черна, темна, страшна, печальна и кровава (именно так определяет ее Гомер), что о ней даже говорить нежелательно и вспоминать о ней страшно. О смерти лучше просто не думать.

По этой причине, наверное, взгляд на умирающего в античной литературе практически отсутствует. Смерть всегда описывается как бы со стороны, откуда-то издалёка. Так, в «Илиаде» подробно, достаточно подробно изображается смерть Офрионея, троянца, которого смертельно ранит Идоменей. Он направляет на него копье с такой силой, что его не спасает медная броня: «С шумом он грянулся в прах», – говорит Гомер[193]193
  Илиада. XIII, 373.


[Закрыть]. Вот, в сущности, то единственное, что в этом рассказе касается собственно смерти героя. Победитель кричит от гордости и затем – «за ногу тело повлек сквозь кипящую сечу». На этом рассказ заканчивается. Еще меньше информации дается у Гомера о том, как умирают главные герои в «Илиаде»: Патрокл и Гектор. Напоминаю, что смерть Ахилла в «Илиаде» не описана. «Илиада» кончается играми после погребения Гектора. Ахилл еще жив. Подробнейшим образом описывается в «Илиаде» всё, что происходит потом с телами убитых Патрокла и Гектора, но, повторяю, сама их смерть остается «за кадром».

Причем эта картина характерна не только для Гомера, не только для эпоса. Платон в «Федоне» описывает последнюю беседу Сократа с учениками – затем останавливается. О дальнейшем мы знаем очень мало: Сократ еще жив, но он отворачивается от всех и как будто исчезает, произносит, умирая, только одну фразу – и замолкает.

Так умирает Сократ. Но и на закате античной истории Плутарх очень похоже опишет нам смерть Катона Младшего. Приняв решение покончить с собой в условиях победившей диктатуры Цезаря, Катон, пламенный сторонник республиканского строя, у себя дома читает платоновский диалог «Федон». Как раз тот самый диалог, где рассказывается о смерти Сократа. Затем он ищет свой меч, который спрятал было от него сын, а его друзья в это время, не в силах сдержать слез, плачут. Уже на заре (оказывается, упоминание о том, что уже почти прошла ночь и наступает заря, вводится тоже для того, чтобы создать перед нашими глазами зрительный образ), сумев удалить своих друзей на несколько минут, Катон вонзает меч себе в живот и падает с кровати. Падая, он опрокидывает доску, которую использовал в качестве записной книжки. На шум прибегают его друзья, видят, что умирающий лежит в луже крови с вывалившимися внутренностями, но еще жив. Врач пытается ему помочь, однако Катон, придя в себя, отталкивает его, разрывает зашитую было рану и умирает. Картина эта, с одной стороны, нарисована в высшей степени патетически, с другой стороны – словно издалёка, со стороны. Что думает, что переживает Катон – об этом здесь не говорится ни слова. Читатель видит его как на картине: сначала – лежащего со свитком в руках, он читает Платона; затем с мечом; наконец, плавающего в луже крови, – но видит только со стороны. Он, Катон, молчит.

Тем не менее кое-что о психологии умирающего грека всё-таки нам известно. Смертельно раненный Сарпедон (это один из самых блестящих троянских воинов в гомеровской «Илиаде») скрипит зубами, раздирает пальцами окровавленную землю, а затем «околевает» – именно так говорится в «Илиаде», – словно бык, со свирепым ревом. В душе умирающих в гомеровских поэмах (об этом постоянно говорится) всегда закипает какая-то особенная злоба. И Гектор, собирающийся на бой с Ахиллом, во время которого он будет убит, здесь сравнивается со змием, который, извиваясь, подкарауливает человека у пещеры, «трав ядовитых нажравшись и черной наполняся злобой»[194]194
  Илиада. XXII, 94.


[Закрыть]. Патрокл, умирая, проклинает Гектора и, предрекая ему скорую смерть, погибает. Сам Гектор, смертельно раненный Ахиллом, тоже умирает с проклятьем на устах. Затем злоба сменяется оцепенением, и человек в этот момент, я бы сказал даже, не умирает, а именно исчезает. На поле боя остается его труп, воспринимаемый уже не как человек. Это вещь.

Нечто подобное происходит и со средневековым рыцарем. Герои «Песни о Роланде» расправляются с маврами так же безжалостно, как у Гомера друг друга убивают греки и троянцы. Более того, бароны Карла Великого воюют с язычниками и поэтому со своими врагами ведут себя как-то особенно жестоко. Им кажется, что, очищая землю от язычников, они делают благое дело, они служат Богу. Зная, казалось бы, заповедь «не убий», они к язычникам ее не относят. По их мнению, убивать язычников – это подвиг, Божье дело.

Так, например, в «Песни о Роланде» Жерен убивает Мальпримиса из Бригаля: «Щит лопнул, разлетелся на куски. Конец копья через доспех проник». Мальпримис падает, и сразу же «душой его завладевает сатана». Так говорит поэт.

С таким же подходом к смерти язычника мы можем с вами встретиться и в «Повести временных лет», когда новгородский князь Глеб спрашивает у волхва, знает ли тот, чтó с ним будет сегодня. Волхв едва успевает ответить: «Великие чудеса сотворю»; князь тут же вынимает топор и зарубает им волхва. Как заключает свой рассказ летописец? «Так погиб он телом, а душою предался дьяволу». Картина абсолютно идентична той, что мы имеем в «Песни о Роланде».

Не отличаются от остальных героев из «Песни о Роланде» и сам Роланд, и его ближайший друг Оливье. Оливье, поняв, что умирает, стремится в последние минуты жизни поразить как можно больше сарацинов. «Крошит он врага и валит мертвеца на мертвеца», – так говорит поэт. Затем он зовет Роланда, но не на помощь, а с тем, чтобы он именно как друг побыл с ним в смертный час. Это уже какая-то новая нота в рассказе о смерти. Однако Оливье настолько возбужден, что и приблизившегося к нему Роланда принимает за врага и пытается его убить. И вот именно тут изменяется всё, буквально за одно мгновение. Поняв, что он кинулся на друга, Оливье начал плакать и, с любовью простившись с Роландом, «наземь лег он, в грехах, свершенных им, признался Богу». Сложив руки для молитвы и подняв их к небу, «он дрогнул и на траве во весь свой рост простерся; скончался граф и душу Богу отдал». Далее описывается, как плачет над его телом Роланд. Но битва продолжается.

Турпин, архиепископ, видит, что Роланду плохо, и спускается к ручью, чтобы дать ему напиться воды. Спускается к ручью, хотя сам смертельно ранен, поэтому «стоит каждый шаг ему огромного труда». И, не успев дать другу воды, Турпин умирает. Умирая, «он покаялся в грехах свершенных и обе руки к небесам простер, моля, чтоб в рай впустил его Господь».

Последним умирает Роланд – тоже с молитвой: «Да ниспошлет прощение мне Бог, мне, кто грешил и в малом, и в большом со дня, когда я был на свет рожден, по этот, для меня последний, бой».

Смерть в невероятно жестокой «Песни о Роланде» совершенно неожиданно начинает толковаться как просветление. Умирающий Роланд лежит под сосной и плачет как ребенок, не сдерживая слёз. Плачет и молится, вспоминая о милой Франции и о своих близких. Теперь перед читателем он предстает уже не как никого не щадивший в боях безжалостный рыцарь, но как человек, неожиданно для себя самого услышавший призыв Христа: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»[195]195
  Мф 18: 3.


[Закрыть], – и понявший, что смерть – это не nox perpetua, вечная ночь, а, наоборот, прикосновение к вечному свету – lux perpetua, который, как об этом говорится в латинской молитве, «сияет усопшим».

Филипп Арьес, известный медиевист первой половины XX века, считал, что в Средние века дети воспринимались как уменьшенного размера взрослые. О том, что у ребенка есть особый внутренний мир, о том, что ребенок мыслит и чувствует не так, как взрослый, в Средние века не задумывались. Детей не только одевали в одежду взрослых, нет. Их еще и заставляли повторять и копировать во всём поведение родителей. Психология ребенка, считает Филипп Арьес, до какого-то момента в истории была человечеству непонятна. Если Арьес прав, это означает, что здесь, в «Песни о Роланде», быть может, впервые в истории европейской цивилизации фиксируется осознание того, что детскость сердца, внутренняя детскость человеческой души есть одно из самых необходимых свойств для христианина. В «Песни о Роланде», очень жестокой и вместе с тем удивительно грустной и удивительно прекрасной эпической поэме, обнаруживается, что теперь человек, умирая, не исходит злобой, как это было с гомеровскими героями, и не замыкается в себе, как Сократ в рассказе у Платона, как Сенека в «Анналах» у Тацита или Катон в биографии Плутарха. Нет. Теперь, умирая, человек обращается к Богу как ребенок и плачет не от досады, а просто как плачут дети.

Можно утверждать, что именно здесь, именно на этих страницах «Песни о Роланде» античность и мир языческий окончательно сменяются Средневековьем или Новым – разумеется, в евангельском смысле этого слова – временем. И именно здесь у людей появляется надежда из крещеных язычников стать христианами.

[Звучит григорианский хорал]

Я думаю, что григорианское пение подходит к нашему сегодняшнему разговору, потому что герои «Песни о Роланде» слышали в церкви именно такие песнопения. Хотя хочу отметить, что герои «Песни о Роланде» все-таки жили до разделения Церкви. Они жили еще в те времена, когда Церковь Христова на Востоке и на Западе была едина, в те времена, когда литургическое общение между Западом и Востоком еще не прервалось.

Бернард Клервоский был идеологом Второго крестового похода, в результате которого погибли сотни тысяч людей. Как это согласуется с христианской проповедью ненасилия?

Итак, ненасилие и христианство, Бернард Клервоский и крестовый поход… Я могу Вам в свою очередь задать вопрос: а Димитрий Донской, он что, был сторонником ненасилия? Но всё-таки он святой. А Александр Невский, он что, был сторонником ненасилия? И тем не менее он святой, и мы с вами это прекрасно знаем по своему личному духовному опыту, а совсем не потому, что это в книгах написано. Значит, дело заключается только в том, что ненасилие как один из основных принципов христианства и христианской веры было осмыслено по-настоящему глубоко только в наше время, только в XX веке. В прежние времена единственный текст, который избегали комментировать духовные писатели, был текст заповеди «не убий». Я многократно пытался найти у отцов какой-то глубокий, интересный, серьезный комментарий к заповеди «не убий» и, увы, не находил. Потому что время было такое, что в убийстве оказывались замешаны все без исключения, кроме тех, кто сознательно ушел из мира и сознательно противопоставил себя миру; кроме таких людей, как преподобный Сергий на Руси и Франциск Ассизский на Западе. Все остальные – так или иначе, но убивали.

Я слышала, что было какое-то движение, объединенное образом Чаши Святого Грааля. Не могли бы Вы подробнее сказать об этом?

Это огромная тема. Я Вам советую взять Кретьена де Труа (потому что много текстов этого писателя переведено на русский язык), взять какие-то легенды о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. Об этом, конечно, по-французски или по-английски гораздо больше литературы, но и по-русски ее немало. А сейчас у нас уже мало времени для того, чтобы ограничиваться этой одной темой. Я упомянул о Граале только по одной причине: для того, чтобы подчеркнуть эту черту средневекового мышления, когда вещь оказывалась чем-то понятным, в то время как евангельский рассказ не воспринимался. Времена изменились, и для нас с вами всё-таки пронзительнее всего и глубже всего повествует о подвиге Иисусовом именно Евангелие. Нам сегодня уже не нужен ни Грааль, ни другие реликвии, которые связаны с проповедью Иисусовой. Сегодня нам нужен евангельский текст. И он говорит нам о том, чтó делал и чему учил Иисус, и о том, как Он взошел на Крест, гораздо ярче, гораздо глубже любой вещи, любого священного предмета.

По поводу смерти Сократа. Он умирал, окруженный учениками, и последними его словами было упоминание о боге, об Асклепии…

Это ведь было что-то вроде шутки. Сократ уже было затих и ушел в себя, затем всё-таки повернулся к друзьям и произнес эти слова про петуха, которого нужно принести в жертву Асклепию. Петуха приносили в жертву Асклепию за выздоровление. Так что, я думаю, что здесь Сократ последний раз в жизни пошутил и затем, как говорит Платон, вновь закрылся и ушел в себя.

Мне кажется, всё-таки существует разница между святым Бернардом и святым князем Александром Невским. Если первый шел на покорение схизматиков, то наши святые защищали православие.

Прежде всего, святой Бернард никуда не ходил, и его роль в организации крестовых походов всё-таки преувеличена марксистскими исследователями, для которых он не был католиком, а был просто попом, и надо было показать, что от попов всё только плохое, – это во-первых. Во-вторых, я говорил о том, что вообще для Средневековья представление о ненасилии не было типичным, люди не могли до этого дойти. Понимаете, это был принцип, провозглашенный Богом на Синае, усвоенный Ветхим Заветом, но не воплощенный в жизнь, потому что мы прекрасно знаем, как там много убивают. Это был принцип, который Христос положил в основу Своей проповеди, прозвучавшей тоже с горы, Нагорной проповеди, и снова зарезервированный историей для будущего человечества. Но теперь, уже в XX веке, мы понимаем, что строить будущее можно только на путях ненасилия, хотя порой и сегодня бывает очень трудно идти путями ненасилия, идти путями мира.

[Просьба прокомментировать изречение апостола Павла]

Апостол Павел очень хорошо понимает то, чтó потом будет на долгие века забыто. Христианство первых веков всё-таки знает Иисуса Воскресшего. Как на Востоке, так и на Западе в первые века Христос – это прежде всего просветленный и воскресший Логос, Богочеловек, сияющий в лучах святой Пасхи и царствующий, сидя одесную Отца. Образ Иисуса Распятого, образ Иисуса, истекающего кровью, тот образ, который потом на Руси будет так близок святителю Тихону Задонскому, в первые века был чужд христианскому сознанию. Даже Данте, который жил, как известно, на рубеже XIV века, еще всё-таки знает Иисуса как Воскресшего и Царствующего и очень плохо чувствует, что такое Крест, Распятие, что такое опыт созерцания Иисуса, страдающего на Кресте. О Кресте замечательно говорит апостол Павел, об умирании и мёртвости Иисуса. Помните, как он восклицает: а я не хочу знать ничего, кроме Христа, причем распятого[196]196
  1 Кор 2: 2.


[Закрыть].

Об этом потом будет говорить на рубеже I и II тысячелетий монашеская литература. В Синайском патерике есть прекрасный рассказ о монахе, к которому пришли два его друга, тоже инока, сидели и разговаривали на разные темы, а он всё молчал. И тогда они спросили его: «Почему ты молчишь?» А он говорит: «Да потому, что я взираю мысленно на Крест и вижу на нем Распятого». Вот эта тема долгие века была закрыта. Может быть, и поэтому в те времена еще не было вполне осознано, что такое смерть. Лишь на рубеже Средневековья и Нового времени эта тема начинает раскрываться. Это к вопросу о том, что евангельская тема раскрывается во времени; она становится понятна, вернее, стала понятна человечеству далеко не сразу. Я уверен, что до сих пор есть еще в Евангелии и вообще в новозаветной вести какие-то пласты, которых мы с вами пока не коснулись. Какие-то моменты в тексте, которые прочитают наши дети, а может быть, внуки или правнуки.

Нужны ли усиленные молитвы за самоубийцу и можно ли за него молиться?

Не только можно, но и нужно, если мы получаем от архиерея разрешение на отпевание самоубийц и, следовательно, на церковную за них молитву. Возникает вопрос: почему мы обращаемся к архиерею за разрешением молиться о самоубийце? Да по очень простой причине. Не потому, что это запрещено, а потому, что это именно трудно, очень трудно, и поэтому только Церковь вся вместе может взять на себя этот труд. Один человек сломается под тяжестью этой ноши. И поэтому, согласно церковной традиции, священнику запрещается совершать отпевание самоубийцы без специального на то благословения архиерея. Архиерей дает не разрешение, а благословение. Он берет на себя этот труд как иерарх, как человек, объединяющий вокруг себя всю епархию, весь церковный народ. Вот каков смысл этого обращения к архиерею за разрешением, как мы говорим не совсем верно, отпевать самоубийцу. Это слишком большой молитвенный труд, это слишком тяжелый труд, чтобы его нести в одиночку. Потому что, конечно же, от хорошей жизни никто с собой не кончает. Самоубийство – это всегда результат какой-то страшной внутренней борьбы либо результат чудовищных внутренних переживаний, огромной боли, которую преодолеть молитвой, повторяю, чрезвычайно трудно.

Традиционно в православном катехизисе при объяснении шестой заповеди Моисея указывается, что судьи, которые повинного предают на смерть, а также воины, которые защищают Отечество и убивают неприятеля, преступниками заповеди называться не могут. Как Вы можете это прокомментировать?

Я могу прокомментировать это следующим образом. Конечно, эта заповедь в катехизисах никак на библейском тексте не основана. Это такое толкование библейского текста, которое основывается не на самом тексте, не на параллельных к нему текстах, не на традиции, содержащейся внутри Библии, а просто на реальной практике. Церковь была слишком тесно связана с государством, чтобы противиться государству. Но Вы прекрасно помните, с другой стороны, святителя Николая, который останавливает казнь, который таким образом обнаруживает свое неприятие смертной казни как средства наказания преступника. И мы с вами сегодня знаем, что теперь не только Церковь, но и общественные деятели самых разных политических пристрастий, направлений и многие государства в общем выступают в основной своей массе против смертной казни и против решения конфликтов путем применения оружия, силы, массового убийства и так далее. Мы с вами знаем, что основная масса стран сегодня всё-таки выступает за мирное решение иранской проблемы с Ираком и с Саддамом Хусейном, при этом, разумеется, выступая резко против политики и позиции Саддама Хусейна; но, тем не менее, большинство стран выступает против войны в Ираке. И так же безусловно призывая к борьбе с преступностью и к строгим мерам в отношении преступников, большинство стран не допускают у себя смертной казни. Последняя смертная казнь, которая была совершена в Соединенных Штатах, вызвала бурное негодование во всем мире за исключением, пожалуй, нашей страны. У нас средства массовой информации почти не отреагировали на это, но газеты французские, итальянские, польские были наполнены возмущенными откликами на решение, которое принял губернатор Буш, сын бывшего президента, и на казнь девушки по имени Карла, которая имела место девять лет тому назад в Соединенных Штатах.

Процитирую слова святейшего патриарха. В одной из статей он говорит о том, что и при освободительной войне убийство остается убийством, и люди не должны смотреть на это так легко.

Спасибо, это очень важное замечание. Потому что мы с вами часто смотрим на убийство глазами средневекового человека, для которого эта заповедь была чуть ли не единственной, которую можно обойти, которую можно при помощи разного рода объяснений если не отменить, то, во всяком случае, свести на нет. Увы, было так. Но это не значит, что должно быть так, потому что всё же в процессе трудной своей истории человечество вырастает и, вырастая, идет вперед вслед за своим Господом и Учителем.