Текст книги "Беседы о литературе: Запад"
Автор книги: Георгий Чистяков
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
Беседа десятая
19 декабря 1997 года
Сегодня мне хочется поговорить с вами о том, как Данте понимал свое призвание поэта и как рассказывал он в стихах и прозе о своей вере в Бога. «Никакой радости нет вне Бога, но вся она в Боге. И Сам Бог есть всецело радость»[106]106
«Ибо, как после грехопадения рода человеческого речь каждого человека стала начинаться с “увы”, так, разумеется, появившийся до этого [человек] начал с радости; а так как никакой радости нет вне Бога, то вся она в Боге и Сам Бог есть всецело радость» (Данте Алигьери. О народном красноречии. I, 4. Пер. Ф.А.Петровского).
[Закрыть], – писал Данте в своем трактате «О народном красноречии», написанном на латинском языке. В этом размышлении о том, что «Сам Бог есть всецело радость», Данте говорит, что человек после грехопадения начал свою жизнь со слова «увы», в то время как до этого только появившийся человек начинал ее с радости. Первый человек, призванный к жизни, по мнению Данте, начинает свое бытие с восторженной молитвы. Если «Сам Бог есть всецело радость, – говорит поэт, – из этого следует, что первый заговоривший сперва и прежде всего сказал “Бог”»[107]107
Там же.
[Закрыть]. Райский сад, Адам и Ева среди деревьев этого сада, и первое слово на их устах – слово «Бог», – так представляет себе рай поэт позднего Средневековья, первый поэт и, может быть, первый человек Возрождения. «Радость» – вот слово, которое лучше всего определяет суть наших отношений с Богом. Не случайно же и ангел в Евангелии от Луки возглашает: «[Ныне] я возвещаю вам великую радость»[108]108
Лк 2: 10.
[Закрыть]. Данте понимает это удивительно глубоко и по-настоящему серьезно.
В другом своем трактате, в «Пире», Данте говорит о том, что «Бог не требует от нас иной религии, кроме религии сердца»[109]109
Пир. IV, 28.
[Закрыть]. Религия сердца – ответ сердца на зов Бога, тот самый ответ, который описан поэтом в сцене, только что мною вам изложенной. Ответ сердца, но никак не что-то другое. Данте, один из образованнейших людей своего времени, блестяще знает латинский язык. «Монархия» – одно из его латинских произведений, другое – тот трактат, который я уже упоминал, De vulgari eloquentia, или «О народном красноречии»; также у Данте есть две эклоги на латыни, написанные гекзаметром в духе Вергилия. Эти эклоги представляют собой ответы на стихотворные послания Джованни дель Вирджилио. Во всяком случае, у нас достаточно текстов, написанных Данте по-латыни, и тексты эти показывают, что латинским языком поэт владел превосходно и мог говорить на нем о чем ему было угодно – практически на любые темы и действительно блестяще. Тем не менее Данте предпочитает писать по-итальянски. И не только свои стихи, канцоны, баллады и сонеты пишет он на итальянском языке – нет, пишет он на этом языке и трактаты, на итальянском же языке создает он и огромную «Божественную комедию». Причем если мы вернемся к «Пиру», то можно говорить, что Данте становится и создателем итальянской научной прозы, и в этом смысле – прямым предшественником Галилео Галилея.
Однако возникает вопрос, и вопрос очень серьезный: а почему Данте всё же предпочитает писать по-итальянски? Ведь большинство его читателей, а может быть, почти все его читатели знали латинский язык. Более того, Данте очень хорошо осознает (и много говорит об этом в начале «Пира»), что на латинском языке писать легче, потому что в латыни есть установившаяся терминология, потому что латинский язык разработан в литературном смысле, разработан философами, учеными и поэтами. Тексты на латыни древних, раннесредневековых и современных ему авторов представляют собой огромную библиотеку, и в общем Данте очень хорошо ее знает. Значит, писать на латыни ему было бы много легче. Но поэт считает, что есть вещи, о которых на латинском языке уже не скажешь, ибо латынь – это язык книжный, язык, который теперь, в его время, уже не развивается и не изменяется. Он навсегда остался таким, каким дан нам в книгах Вергилия и Лукана, Сенеки и других латинских мыслителей, Горация, Ювенала, Персия и других поэтов. И вот в силу того что латинский язык как бы застыл, перестал изменяться, он оказывается не связанным с реальной современной жизнью. Это язык ученых, язык, действительно объединяющий в одно целое людей из самых разных стран, но уже остановившийся в своем развитии. Он много лучше разработан, чем любой другой язык, но сердце живого человека открыто уже не латыни, а народному языку. Это и есть eloquentia vulgaris – народное красноречие. А в центре внимания поэта оказывается именно сердце, а не те или иные принципы – нет, именно сердце.
Что такое совершенное добро? – спрашивает Данте своего читателя и отвечает на этот вопрос примерно так: щедрость – вот добродетель, в которой заключено совершенное добро и которая окружает людей сиянием. Щедрость – это ключевое слово для того, кто хочет говорить о богатстве. Не богатство делает людей человеконенавистниками, а алчность, говорит Боэций, один из писателей раннего Средневековья, последний римлянин, как часто его называют, автор удивительной книги «Утешение философией» и святой мученик, прославленный под именем Северин. Итак, человека делает человеконенавистником не богатство, а алчность, когда обладание богатствами связано с отсутствием добра. Если же богатый человек проявляет щедрость, то в его богатстве уже нет ничего страшного. Размышляя над этой темой, Данте снова цитирует Боэция: «Деньги хороши лишь тогда, когда ими больше не владеешь и проявляешь свою щедрость, передавая их другим»[110]110
Пир. IV, 13.
[Закрыть]. Итак, деньги предназначены не для того, чтобы их накапливать, а совсем для другого – для того, чтобы их зарабатывать и тратить. И тогда окажется, что нет в богатстве ничего страшного, что нет в богатстве ничего преступного и аморального. Только очень важно, чтобы сердце прикладывалось не к богатству, а к возможности быть щедрым. Наша задача заключается не в том, чтобы быть бедными или, наоборот, богатыми. Она заключается в другом: надо быть щедрыми.
В «Пире» у Данте есть еще одно удивительное место, на которое я не могу не обратить ваше внимание. «Смех, – говорит Данте, – не есть ли вспышка душевной радости, отражение того, чтó происходит внутри?»[111]111
Пир. III, 8.
[Закрыть] Конечно, смех этот не должен походить на «громкое куриное кудахтанье»[112]112
Пир. III, 8.
[Закрыть]. Нет, он должен быть радостным, умеренным и спокойным. Но смех – это совсем не что-то дурное и греховное, смех – это признак того, что на душе у человека радостно. Радость выражается разными способами и в разных формах. Выражается радость и в поэзии, прежде всего в рифме. Благодаря рифмам стихи сверкают, искрятся, сияют, они излучают и несут свет и отражают, словно зеркало, солнце и его сияние.
Что такое радость, переживаемая от встречи с Богом, выраженная в стихотворной форме, показывает нам сам поэт в «Божественной комедии», в начале XI песни «Чистилища», где содержится необыкновенный поэтический вариант молитвы «Отче наш»:
И наш Отец, на Небесах царящий,
Не замкнутый, но первенцам Своим
Благоволенье прежде всех дарящий,
Пред мощью и пред именем Твоим
Да склонится вся тварь, как песнью славы
Мы Твой сладчайший Дух благодарим!
Да снидет к нам покой Твоей державы,
Затем что сам найти дорогу к ней
Бессилен разум самый величавый!
Как, волею пожертвовав своей,
К Тебе взывают ангелы «Осанна»,
Так на земле да будет у людей!
Да ниспошлется нам дневная манна,
Без коей по суровому пути
Отходит вспять идущий неустанно!
Как то, что нам далось перенести,
Прощаем мы, так наши прегрешенья
И Ты, не по заслугам, нам прости!
И нашей силы, слабой для боренья,
В борьбу с врагом исконным не вводи,
Но охрани от козней искушенья![113]113
Чистилище. XI, 1–21.
[Закрыть]
Давайте попытаемся всмотреться как можно внимательнее в этот текст. «Наш Отец, на Небесах царящий», – это просто начало молитвы Pater noster, но только изложена она теперь уже не на латыни, а на итальянском языке. «Отче наш, иже еси на Небесех», или Πάτερ ἡμῶν ὁ ἐν τοῖς οὐρανοῖς по-гречески. Дальше, во второй строчке, в переводе Лозинского – «не замкнутый», а в итальянском варианте – non circunscritto. Circunscritto – это значит «описанный», «заключенный в круг при помощи описания». В другом месте «Божественной комедии», в «Рае», Данте говорит о том, что Бог не описан, или невместим, но всё в Себя вмещает. А царь Соломон, как известно, в Библии восклицает: «Небо и небо небес не вмещают Тебя!»[114]114
3 Цар 8: 27.
[Закрыть] «Неописанным» называет Бога в евхаристической молитве Иоанн Златоуст – в той молитве, которая теперь входит в анафору его литургии. Итак, Бог не описан у Златоуста, non circunscritto, не описан у Данте. Как видите, здесь поэт не просто вводит в свою молитву, в свой поэтический вариант молитвы Господней какие-то новые слова. Нет, он следует святоотеческой традиции.
«Пред именем Твоим да склонится вся тварь» – это, конечно же, «да святится имя Твое».
«…Благодарим», – восклицает Данте в 6-й строке XI песни «Чистилища», и опять-таки не просто потому, что это слово пришло ему на ум, но цитируя Послание апостола Павла к Фессалоникийцам: «Всегда благодарим Бога за всех вас, вспоминая о вас в молитвах наших»[115]115
1 Фес 1: 2.
[Закрыть]. Если мы сравним эти два места – из «Божественной комедии» и из латинской Библии, то увидим, что Данте просто цитирует апостола Павла в латинском варианте, только уже не на латыни, а по-итальянски.
«Мы Твой сладчайший Дух благодарим». Удивительно, но здесь употреблено не обычное слово spirito, а другое, довольно редкое в этом контексте слово vapore – al tuo dolce vapore. Но именно это слово, vapor, употребляется в значении Духа Святого в книге Премудрости Соломона[116]116
Прем 7: 25.
[Закрыть]: «Премудрость – это дыхание (vapor по-латински. – Г.Ч.) силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя». Значит, опять-таки это слово присутствует здесь в тексте не случайно.
Следующее прошение – «да приидет Царствие Твое» – Данте выражает формулой «Да снидет к нам покой Твоей державы». В итальянском тексте, конечно, не «держава», а просто «царство». У Лозинского не хватило возможностей сохранить это более простое слово в своем переводе, но там стоит не просто слово «царство», но именно выражение «мир, или покой, Твоего Царства» – pace. «Воля Божия, – говорит Данте в другом месте, – это наш мир», nostra pace[117]117
Рай. III, 85.
[Закрыть]. «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам», – говорит Христос ученикам в Евангелии от Иоанна[118]118
Ин 14: 27.
[Закрыть]. Царство недостижимо, если нет мира: по-латыни мир – это pax, по-итальянски pace, по-гречески εἰρήνη. Мир – это то главное сокровище, которое оставляет нам Христос, произнося эти замечательные слова: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам», – или когда Он, уже воскресший, являясь ученикам, говорит то же самое: «Мир вам!»
На самом деле я знаю еще только один пример такого же переложения молитвенного текста на язык поэзии, и я думаю, что вы все тоже знаете этот текст. Это молитва Ефрема Сирина, стихами переданная Пушкиным[119]119
См.: «Отцы пустынники и жены непорочны…» (1836).
[Закрыть].
Следующее слово, на которое я хотел бы обратить ваше внимание, читая дальше этот поразительный текст переложенной Данте молитвы, – «Затем что сам найти дорогу к ней бессилен разум самый величавый!» Здесь употреблено слово ingegno, которое очень трудно перевести на русский язык. Ingegno, латинское ingenium – это всё-таки не «разум», это нечто большее, чем разум. Это то, чтó человеку дано от Бога, то, чтó вложено в человека Богом с самого его рождения. Итак, «я как личность, призванная Богом из небытия, не в силах сам найти дорогу к покою Твоей державы. Поэтому вложи мне в сердце этот мир Сам», – вот что на самом деле, наверное, значат эти слова, если постараться вглядеться в них как можно более внимательно.
«Как, волею пожертвовав своей, к Тебе взывают ангелы “Осанна”, так на земле да будет у людей!» – вот еще одна терцина, в которой вы тоже легко узнаете прошение из молитвы «Отче наш»: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли».
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь», – говорится в тексте молитвы. «Да ниспошлется нам дневная манна», – восклицает Данте, отсылая своего читателя к 16-й главе книги Исход – к тому удивительному рассказу, где сообщается, как уставшие и отчаявшиеся люди получают от Бога ангельский хлеб, манну. Но у Данте это cotidiana manna – ежедневный, насущный хлеб-манна. То есть посылай нам хлеб насущный, но пусть его будет так же немного, как было манны у народа Божьего.
«И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». «Как то, что нам далось перенести, прощаем мы, так наши прегрешенья и Ты, не по заслугам, нам прости!» – переводит Данте почти дословно это прошение из молитвы, вкладывая его в удивительные звонкие стихи, которые действительно доходят до самого сердца.
«И нашей силы, слабой для боренья, в борьбу с врагом исконным не вводи, но охрани от козней искушенья!» – «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго». Здесь тоже сохранены все те слова, которые были в латинском тексте, но только malus, «лукавый» – πονηρός греческого текста – назван здесь antico avversaro, древним врагом, древним противником. Это слово Данте вообще очень часто употребляет, когда говорит о лукавом. Древним врагом называет он его в «Монархии», по-латински – antiquus Hostis.
Итак, этот вариант молитвы «Отче наш», этот ее перевод, который делает Данте, включает в себя фактически весь текст молитвы, но он включает в себя еще и множество удивительных рифм, и потрясающую красоту формы. Этот перевод включает в молитву сердце. Когда читаешь текст из начала XI песни Дантова «Чистилища», то вспоминаешь, как поется молитва «Отче наш» по-славянски во время богослужения, как поется «Отче наш» во время пасхальной литургии или рождественской ночью, вспоминаешь разные удивительные напевы, которые и ныне звучат в храмах, и понимаешь, что тот итальянский текст, который мы только что с вами прочитали, – это на самом деле такая же церковная музыка, только выраженная не через звук, а через слово.
Но надо сказать еще об одном: этот перевод напрямую касается того, чтó думает Данте о человеке, о его личности, и предназначен он не просто для повторения, но для пробуждения личности. С точки зрения Средневековья, человек должен выполнять какие-то требования и останавливаться перед запретами, и тогда всё в его жизни будет хорошо. Этика Средневековья в целом основана на системе запретов и требований и на каком-то балансе между требованиями и запретами, а Данте строит этику совсем по-другому: он говорит о том, что в человеке должны развиваться определенные качества. Одни качества должны развиваться в человеке в эпоху его юности, другие должны в нем появляться и затем развиваться и мужать в состоянии зрелости, третьи – в старости. Так, в юности человеку подобает прежде всего быть стыдливым. Стыдливость, говорит Данте, «необходима для нашей жизни в качестве ее доброй основы»[120]120
Пир. IV, 25.
[Закрыть]. Со стыдливости начинается складывание личности. Стыд – «сколько бесчестных побуждений и расспросов сводит он на нет! Сколько дурных соблазнов он обезоруживает не только в человеке стыдливом, но и в том, кто только посмотрит на стыдливого человека!»[121]121
Пир. IV, 25.
[Закрыть] Так, личность начинает складываться, когда человек осознает, что такое стыдливость.
Затем, вырастая, становясь зрелым, человек осознает, что ему необходимы и другие качества: «ему подобает любить своих старших, от которых он получил и бытие, и пропитание, и знания»[122]122
Пир. IV, 26.
[Закрыть], подобает любить и своих младших. Ему также подобает быть мягким и, главное, честным. И чем более зрелым становится человек, тем больше, по мнению Данте, должна развиваться в нем честность.
В старости благородная натура обнаруживает потребность еще в одном качестве – в щедрости. Без щедрости и вне щедрости невозможна благая старость. «Старому человеку пристало также быть справедливым, чтобы его суждения и его авторитет служили светочем и законом для других»[123]123
Пир. IV, 27.
[Закрыть]. Древним философам, говорит он, казалось, что добродетель справедливости открывается как раз в старости, когда человек становится особенно мягким и благожелательным. Именно этой темой кончает Данте свое рассуждение о развитии личности. «Старости подобает быть благожелательной, рассуждать о хорошем и охотно выслушивать хорошее: ведь хорошо бывает рассуждать о хорошем тогда, когда ты сам благожелателен». Итак, в течение всей своей жизни человек формируется и развивается как личность в единстве своего сложного и временами очень противоречивого «Я» – в единстве, несмотря на все противоречия.
Вопрос в отношении «хлеба насущного». Еще Ориген сомневался в переводе слова «насущный» как «повседневный». Может быть, вернее было бы перевести это слово как «сверхсущный»?
Спасибо Вам. Да, конечно же, Данте, когда говорит о хлебе насущном как cotidiana manna, отталкивается от того латинского текста молитвы «Отче наш», который он знал с раннего детства: Panem nostrum cotidianum da nobis hodie. И не больше. Данте не был богословом, Данте не знал греческого языка, и поэтому, конечно, ту огромную святоотеческую литературу о термине ἄρτος ἐπιούσιος, «хлеб насущный», которая к его времени уже существовала, он тоже не знал. Не знал он ни писаний Оригена, ни мнения других отцов. Хотя, конечно, Вы правы, что слово ἐπιούσιος всё-таки, скорее, не cotidianus, не «ежедневный», а что-то другое. Но это очень большая и очень серьезная тема, которой когда-нибудь, может быть, мы посвятим специальную беседу.
Беседа одиннадцатая
28 января 1998 года
Сегодня мне хотелось бы вернуться к «Божественной комедии» и вновь поговорить о Данте. Поэт рассказывает о своем путешествии сквозь Ад, Чистилище и Рай не чтобы развлечь своего читателя – нет, он делает это для того, чтобы его читатель стал другим. Задача Данте, его дело, как скажет потом Дмитрий Сергеевич Мережковский, заключается в том, чтобы спасти читателя от Ада. Однако в этой поэме есть места, на которые мы не всегда обращаем внимание. Читая «Божественную комедию», мы бываем слишком захвачены величественными образами во всех трех ее частях, слишком захвачены страшными картинами Ада, судьбами конкретных людей, о которых здесь идет речь. Это и Паоло и его Франческа, и граф Уголино со своими несчастными детьми, это и другие герои «Божественной комедии», появляющиеся перед нами как в «Аде», так и в «Чистилище» и в «Рае». А есть места, на которые мы внимания почти не обращаем, и вот о них мне хочется поговорить с вами сегодня.
Это небольшие фрагменты текста – две, три, иногда четыре строки, не больше, – и все они начинаются со слова come, «словно», «как». Например:
Или в другом месте:
Или дальше:
Или фрагмент из Дантова «Рая»:
Как птица, посреди листвы любимой,
Ночь проведя в гнезде птенцов родных,
Когда весь мир от нас укрыт, незримый,
Чтобы увидеть милый облик их
И корм найти, которым сыты детки, —
А ей отраден тяжкий труд для них, —
Час упреждая на открытой ветке,
Ждет, чтобы солнцем озарилась мгла,
И смотрит вдаль, чуть свет забрезжит редкий…[127]127
Рай. XXIII, 1–9.
[Закрыть]
Вот еще один фрагмент:
Здесь, в этих сравнениях у Данте, мы встречаем скворцов и журавлей, аистов, голубей, селезня, сокола, грачей, жаворонка и других птиц. Встречаем мы и лягушек, и ящериц, но прежде всего – птиц:
Как ныряет селезень, спасаясь от сокола, как ящерица греется на солнце, как змеи убегают от лягушки, а с другой стороны, как сами лягушки торчат «рыльцем из воды, брюшко и лапки ниже укрывая», – вот тот мир сравнений, в который погружает нас автор «Божественной комедии». Все эти сравнения очень живые, все они содержат чисто зрительные образы, и все они, в большинстве своем, навеяны какими-то литературными образцами: либо текстами Вергилия и Папиния Стация, двух особенно любимых Данте поэтов, либо латинскими переводами Аристотеля, либо «Естественной историей» Плиния Старшего, трактатом Альберта Великого De animalibus – «О животных», другими древними или средневековыми текстами. Есть сравнение, где Данте упоминает о дельфинах:
Есть сравнения, взятые и из жизни человеческой. Не только мир птиц, лягушек, ящериц или дельфинов привлекает внимание Данте. Нет, он обращается и к опыту реальной жизни простых людей, имен которых никогда, ни при каких обстоятельствах, никто не помнит. Например:
Или в другом месте:
Или еще одно сравнение, совершенно неожиданное:
Еще одна такая же мгновенная минутная зарисовка:
Вот еще одно сравнение, опять-таки из жизни детей:
Провинившиеся дети стоят перед кем-то из старших и слушают, как их ругают. А вот крестьяне танцуют во время праздника:
На страницах «Божественной комедии» перед нами открывается целый мир – мир, населенный простыми людьми: танцующими крестьянами; детьми, которые сделали что-то дурное и теперь стоят, потупя взоры, слушая, как их ругают; школьником, который радостно отвечает на уроке то, что он знает; женщиной, спасающей ребенка из горящего дома; отдыхающим крестьянином. И вновь – дельфин, жаворонок, сокол, селезень, голуби, журавли, скворцы, лягушки, птица, которая оберегает своих птенцов… Повторяю: в этих образах очень много чисто зрительного. Сразу вспоминаются иллюстрации из «Часослова герцога Беррийского» и другие картины эпохи Возрождения, особенно возрожденческая фреска, где тоже всегда присутствуют и птицы, и животные, и какие-то люди, о которых мы ничего не знаем. Не про них рассказывает художник, но на заднем плане мы обязательно увидим или пахаря, или бредущую куда-то сгорбленную старушку, или девушек, которые идут домой с цветами или снопами пшеницы в руках…
Вся реальность, на фоне которой человек живет и умирает, представлена и в живописи, и в литературе, и, что очень важно, – в такой большой, такой серьезной литературе, какой является «Божественная комедия» Данте. Именно на этом фоне человек живет и умирает, именно на этом фоне он совершает ошибки и предается порокам, именно на этом фоне он ищет выхода из тупиков. И кажется, что в этой реальности заключено что-то очень важное. Прежде всего, именно через нее человеку открывается Божие присутствие. Это и есть тот мир, который Богом сотворен и призван из небытия. Когда мы пытаемся на этот мир не обращать внимания, тогда с нами начинают происходить какие-то действительно страшные события.
Многочисленные зарисовки, эти очень маленькие по объему тексты, содержатся в «Божественной комедии» у Данте в качестве сравнений. Поэт сравнивает те ситуации, о которых рассказывает своему читателю, с моментами из жизни скворцов и журавлей, аистов и голубок, с моментами из жизни птиц и животных, дельфинов, которые предупреждают мореплавателей об опасности. Другие многочисленные зарисовки взяты из жизни человеческой. Мгновенные и до предела лаконичные, они наполняют поэму Данте: мать спасает дитя из пожара, крестьянин отдыхает во время своего труда. А вот другой крестьянин, в начале XXIV песни «Ада»:
Крестьянин, чья кормушка небогата,
Встает и видит – побелел весь луг,
И бьет себя пониже перехвата;
Уходит в дом, ворчит, снует вокруг,
Не зная, бедный, что тут делать надо;
А выйдет вновь – и ободрится вдруг,
Увидев мир сменившим цвет наряда
В короткий миг; берет свой посошок
И гонит вон пастись овечье стадо.[137]137
Ад. XXIV, 7–15.
[Закрыть]
Неожиданно ударили заморозки, а потом природа вновь отогрелась – вот еще одна быстрая, даже мгновенная, и очень значимая зарисовка. С чем-то подобным мы столкнемся потом, уже в XIX веке, в пушкинском «Онегине». Там тоже очень много, правда, не в виде сравнений, но таких же кратких и в высшей степени значимых зарисовок.
Если человек отгораживается от реальности, его жизнь наполняется какими-то невероятными катастрофами. Именно реальность, мир вокруг нас, а не идеи делают человека другим. Не отгораживаться от жизни и от тех ее моментов, которые часто воспринимаются нами как мелочи, а жить среди них, вглядываться в них, всматриваться и вдумываться, понимая, что именно через эти мелочи с нами говорит Бог, – вот какая мысль присутствует в «Божественной комедии», вот о чем хочет сказать Данте.
Можно предполагать, что птицы у Данте в его «Божественной комедии», так же как у Джотто в его фресках, появляются не случайно. Данте всё-таки был францисканцем, Данте всё-таки вырос под очень большим влиянием «Цветочков» святого Франциска и францисканской традиции в целом: вспомните, как святой Франциск проповедовал птицам, вспомните его отношение к миру вокруг.
Проходят ли такие вершины античной литературы или великой мировой литературы, как «Божественная комедия» Данте, в Духовной семинарии и Духовной академии?
Это зависит от конкретной ситуации, от конкретных обстоятельств. В одной семинарии больше времени уделяется художественной литературе, в другой – меньше. Мне представляется, что раньше на эти темы в духовных школах обращали больше внимания, а теперь они как-то оказались на втором плане. Что касается Московской духовной семинарии и академии 1950–1960-х годов, то здесь были прекрасные преподаватели литературы, которые не только изучали с семинаристами историю литературы, но и вели кружки художественного чтения, приносили замечательные поэтические тексты, для того чтобы воспитанники семинарии выучивали их наизусть, и разбирали их с ними. Но, к сожалению, сейчас эта традиция несколько угасла.
Как Вы объясните такое противоречие: с одной стороны, Вы говорите, что в мелочах жизни открывается Бог, а с другой стороны, подвижники, аскеты говорят, что надо абсолютно отстраниться не только от мелочей жизни, но даже уйти от самого себя, уйти вглубь себя, чтобы действительно пережить встречу с Богом. И только на этом втором пути они действительно видели Божественный свет, встречались лицом к лицу со Христом.
Я думаю, что это два полюса одной реальности. Посмотрите хотя бы по фотографиям, что делается в монастырях на Афоне, и Вы увидите, с какой любовью там устроены дорожки, посажены растения, как всё там приспособлено, скажем, для домашней птицы и для лесных птиц, которые прилетают клевать зерна. Да и в других местах, куда бы Вы ни приехали, практически в любом монастыре, будь то в Пюхтицах, или Оптиной Пустыни, мир вокруг всегда является предметом особой заботы монахов и монахинь, которые там живут. Поэтому по большому счету здесь противоречия нет. Только ударение здесь ставится в одних случаях на одно, в других – на другое.
Вот на какие мысли навело меня то, о чем Вы говорили: я читала где-то, что человек, который не любит жизни, боится смерти, а человек, любящий жизнь, не боится смерти: он действительно приобщен к Богу. Мне кажется, вот именно это и показал Данте.
Да, я думаю, Вы абсолютно правы, потому что, действительно, отгораживание от мира развивает в человеке разного рода страхи. В конце концов, разве не с тем же самым, о чем речь идет в «Божественной комедии», мы имеем дело в жизнеописании преподобного Сергия, когда видим, как он кормит медведя или работает в огороде, возделывая грядки? Не с тем ли самым мы сталкиваемся и в жизнеописании преподобного Серафима Саровского? Мир вокруг в жизни подвижника всегда играет очень большую роль.
Когда я размышляю над сравнениями, которые я сегодня привел вам из «Божественной комедии» Данте, я всегда вспоминаю о тех птицах, которые присутствуют на страницах Евангелия – о тех птицах небесных, которые не сеют, не жнут и не собирают в житницы, которые продаются за ассарий, и ни одна из них не забыта пред Богом, о тех птицах, которые встречаются чуть ли не в каждом псалме на страницах Псалтыри. Этот мир не только изображен в качестве фона на возрожденческих картинах, он изображен не только в «Божественной комедии» у Данте, но этот самый мир присутствует на страницах Священного Писания: прежде всего в Евангелии и в псалмах Давидовых.
В самом начале Книги Бытия Господь подводит сотворенного человека ко всем сотворенным живым существам, чтобы он нарек им имя. И человек способен это сделать, то есть войти внутрь этого мира, познать его и стать близким ему, потому что он находится в Боге. Вследствие грехопадения мы утеряли эту возможность. И, мне кажется, эпоха Возрождения характеризуется стремлением Бога вернуть человеку эту возможность опять войти в мир и, будучи, естественно, в Боге, становясь в более глубокие отношения с Богом, стать в более глубокие отношения и ко всему окружающему миру: увидеть его красоту и целесообразность именно как Божественного творения. Наивысшую точку этого мы находим у святого Франциска Ассизского, когда он, будучи подлинным христианином, проповедует Евангелие птицам и всему миру. Это как богосотворчество, как соучастие в творении. И вот у Данте, мне кажется, прослеживается эта же мысль: что если ты в полном смысле с Богом, то тебе весь мир радостен, ты видишь в нем всё самое лучшее и замечаешь самые мелкие подробности, на которые, не будучи с Богом, можешь не обратить внимания.
Я думаю, что Вы правы. Иной раз, когда читаешь «Божественную комедию», представляется, что это чуть ли не учебник по орнитологии, настолько велико число присутствующих там описаний птиц и, прежде всего, их имен, названий. Далеко не все специалисты в области итальянского языка знают названия всех этих птиц, потому что в жизни не так часто о них приходится говорить или упоминать. Но если вы хотите знать, как называется какая птица по-итальянски, то берите «Божественную комедию», и она окажется в этом смысле лучшим учебником. Человек называет всех птиц, животных и других зверей в Библии, Вы очень хорошо вспомнили об этом, и Данте напоминает нам об их именах в своей поэме. Но всё-таки это только половина тех сравнений, которые присутствуют в «Божественной комедии». Вторая же половина – это жизнь простого человека. Крестьяне, женщины, дети, школьники, младенец на руках у матери, танцующие поселяне во время праздника – это целый мир вокруг нас, мир, который с очень большой любовью наблюдает поэт.
Мне кажется, что аскетика направлена не на отрицание всего в мире, а на то, чтобы ничто нами не обладало, в особенности мелочи, потому что именно в этом случае они перестают быть знáком, а ведь всё в мире надо читать, надо видеть. Вот у Сергея Сергеевича Аверинцева в «Поэтике ранневизантийской литературы» есть глава «Мир как школа». И, действительно, всё может быть предметом созерцания, чтобы делать какие-то выводы, учиться. Всё может приближать к Господу, как мне кажется.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
