Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Миф о Пигмалионе, без сомнения, родился из описанного выше ритуала. Но далеко не все мифы имеют такое историческое ядро. Размышляя об их происхождении, важно иметь в виду, что в мифологии находит отражение то вúдение мира, которое некогда, в «догомеровские» времена, было присуще грекам. Осваивая окружающий мир, человек выражал в мифе то, из чего потом возникнут религия и философия, наука и право, а также и практическая мораль. Причем считать миф синтезом названных элементов было бы неправильно, так как в ту эпоху, когда он возник, ни науки, ни права еще не было. Зачатки философии, науки, права присутствовали в древнейшем мифе в неотделимом друг от друга виде. Так, Икар погиб, как известно, взлетев слишком высоко в небо (миф об Икаре пересказан у Овидия в «Метаморфозах»). Но почему погиб несчастный сын Дедала? Оттого, что не послушался своего отца, или, быть может, он оказался слишком близко от раскаленного солнца? На этот вопрос миф ответа не дает, ибо, что такое практическая мораль («слушайся отца»), а равным образом и что такое натурфилософия, согласно которой солнце – раскаленная глыба (так будет учить в V веке до н. э. афинский философ Анаксагор), он еще не знает. Более того, когда человек противопоставит одно другому, выделив тезис «слушайся отца» как моральный принцип, и начнет задумываться над тем, что такое солнце, вне связи с падением Икара, в это самое время миф как нечто живое умрет и превратится в сюжет для литературного произведения.

Древнейшие пласты в мифологии

Древний человек, испытывая естественный страх перед природой, воспринимал ее как нечто дисгармоничное и чудовищное, сама Земля казалась ему великаншей и матерью чудовищ; именно она порождает их и вскармливает. Так, детьми Земли (Геи) были круглоглазые исполины, так называемые циклопы, «несказанно ужасные», по словам Гесиода, сторукие и пятидесятиголовые Котт, Бриарей и Гиес.

Многие из чудовищ, рожденные воображением древнего грека, обладают смешанной природой человека и зверя; таковы кентавры (человек и конь), Эхидна (человек и змея) и Сфинкс (человеческое лицо и грудь, крылья грифона и туловище льва).

Каково происхождение этих чудовищ? Исследователи полагают, что такого рода образы возникли в человеческом сознании в ту эпоху, когда наши предки были еще не в состоянии противопоставить себя природе, не осознавали, что можно не просто собирать выросшие на земле плоды, но воздействовать на мир, их окружающий: строить жилища, плотины, возделывать почву. Мысля себя частью природы и не видя существенной разницы между собой и зверем, человек с легкостью допускал такое явление, как оборотничество, то есть превращение человека в зверя или птицу, в реку или дерево. Так возникли мифы о превращениях; позже они легли в основу «Метаморфоз» римского поэта Публия Овидия На-зона, который использовал их структуру как чисто литературный прием.

Сам Зевс превращается то в быка (похищение Европы), то в лебедя (история Леды, матери Диоскуров и Елены), он же превращает Ио в корову. Всё это происходит совсем не по прихоти поэта, которому хочется нарисовать для читателя забавную картинку. Мы имеем здесь дело с весьма архаичными мифами. Лишь столетия спустя после своего возникновения они превратились в такие изящные поэтические произведения, как «Европа» Мосха (II век до н. э.).

Как и египетские боги, в основе почитания которых почти всегда лежал культ того или иного животного (Тот – павиан, Сохмет – львица, Гор – сокол, Себек – крокодил, Баст – кошка и т. д.), греческие боги тоже имеют зооморфное прошлое. Так, культ Аполлона связан с почитанием волка. Как рассказывает миф, его мать Латона, будучи беременной, скиталась по земле в образе волчицы; не случайно в святилище Аполлона в Дельфах находилась весьма почитаемая статуя волка. Афину Гомер называет «совоокой», а Геру – «волоокой», таким образом, культ этих богинь развивается из почитания совы и коровы; с Зевсом тесно связан культ орла, с Посейдоном – коня, и таких примеров более чем достаточно.

Переосмысление мифов в эпоху героики

Проходят века. И вот появляются мифы о том, как Зевс сражается с гигантами, Аполлон убивает змея Пифона, Гермес – стоглазого Аргуса. Вслед за богами освободителями Земли от чудовищ становятся смертные дети богов – Персей, Геракл, Беллерофонт, а затем и люди, например Эдип. Персей убивает сначала Горгону Медузу, а потом морское чудовище, в жертву которому была назначена Андромеда, будущая жена Персея. Геракл побеждает Немейского льва, Лернейскую гидру, Стимфалийских птиц… – двенадцать его подвигов известны всем, хотя первоначально греческие писатели говорили просто о подвигах Геракла, не называя их числа. Тесей начинает с того, что одолевает исполина Синиса, Кроммионскую свинью и Прокруста, а Беллерофонт – огнедышащую Химеру, представлявшую собой спереди – льва, в середине – козу, а сзади – змею. Наконец, Эдип разгадывает загадку Сфинкса (вернее, Сфинги, так как существо это было женского пола; Р.Менар ошибочно превращает ее в сына Эхидны и Тифона), после чего чудовище погибает.

Р.Менар полагает, что «греческий мифологический Сфинкс есть воспоминание о египетском Сфинксе». Это не так. Миф о Сфинксе (от греч. σφίγγω – сжимать, сдавливать), крылатой полудеве-полульвице, возник скорее всего в Малой Азии и затем укоренился в греческой мифологии в сказаниях Фиванского цикла, где речь шла о царе Эдипе. Из этих сказаний сама Сфинга и ее внешний вид (дева и львица) были знакомы каждому греку, поэтому, когда они, впервые попав в Египет, а было это в V веке до н. э. (времена «отца истории» Геродота) или даже раньше, увидели статуи с телом льва и головою человека, то сразу же вспомнили о мифологической Сфинге и по-гречески назвали эти статуи сфинксами. По-египетски, разумеется, их так никто не называл.

Замечательная у загадки Сфинкса разгадка – человек. Человек, который побеждает чудовищ! Пожалуй, это ключ не только к загадке сфинксов, но и ко всей греческой культуре, ибо действительно главным действующим лицом ее становится человек. Вот истоки греческой культуры, которая сначала (Мирон и Поликлет) была занята главным образом воспроизведением идеальных пропорций человеческого тела, его мускулатуры, то есть внешней красоты, но позднее нашла средства для передачи психологии, настроения своих героев (Фидий и, в еще большей степени, Пракситель и Лисипп).

Вот истоки мудрости Сократа, который, по словам Цицерона, «свел философию с неба и поселил ее в города, а главное, ввел в дома и заставил размышлять о жизни и нравах», то есть сделал человека главным объектом своей философии.

От Аполлона четырехрукого до Аполлона Бельведерского

Для нас Аполлон – бог света и красоты, победитель змея Пифона и предводитель Муз, кифаред – то есть бог искусства, великолепно играющий на своей кифаре. Кто не помнит статуи Аполлона Бельведерского! Копии, снятые с хранящейся в Ватиканском музее знаменитой статуи, украшают чуть ли не все оперные театры и огромное число музеев. Вечную весну, обаятельную мужественность, красоту юности, нежность и гордость – вот что, по мнению знаменитого историка искусств И.Винкельмана (1717–1768), олицетворяет этот юный бог. Но греку эпохи «Илиады» и «Одиссеи» Аполлон казался совсем другим. Это был бог-убийца, «ночи подобный», жестокий и безжалостный «друг нечестивцев, всегда вероломный» – так говорится у Гомера. Само имя Аполлон, негреческое по своему происхождению и поэтому для грека непонятное, ассоциировалось с греческим глаголом ἀπόλλυμι, что означает «губить», и это в еще большей степени делало Аполлона богом-губителем. Да и внешне он представлялся совсем не таким, как изобразит его потом Леохар, автор Аполлона Бельведерского. Вот что сообщает на этот счет спартанский историк Сосибий (IV век до н. э.): «Никакой Аполлон не является истиннее того, которого лакедемоняне соорудили с четырьмя руками и четырьмя ушами, поскольку таким он явился для тех, кто сражался при Амиклах».

Древнейшие пласты в мифологии, как правило, заслонены от нас и литературой, возникшей позднее на базе мифов, и памятниками греческой пластики (работы Фидия, Праксителя и других мастеров). Тем не менее, занимаясь античной культурой, мы должны помнить, что между временем Гомера и эпохой поздней античности лежит дистанция в полторы тысячи лет. За эти пятнадцать столетий неоднократно менялись религиозные представления, равно как и представления о красоте, нравственности; менялись представления о жизни, рождались и умирали философские системы. Вот почему каждый Аполлон интересен по-своему. Четырехрукий бог-губитель принадлежит далекой архаике (X–IX века до н. э.). Аполлон из гомеровского гимна, победитель Пифона, который бряцает на кифаре,

 
Дивно, высоко шагая. Вокруг него блещет сиянье,
Быстрые ноги мелькают, и пышные вьются одежды, —
 

это современник мраморных храмов, например, Геры в Олимпии или Аполлона в Коринфе. Боги, изваянные Фидием, – свидетели эпохи Перикла, ровесники строительных работ на афинском Акрополе и трагедий Софокла. Дух того времени прекрасно запечатлен в Софокловой «Антигоне»:

 
Много в природе дивных сил,
Но сильней человека – нет.
Он под вьюги мятежный вой
Смело за море держит путь…
И беззаботных стаи птиц,
И породы зверей лесных,
И подводное племя рыб
Власти он подчинил своей…[239]239
  Перевод Ф.Ф.Зелинского.


[Закрыть]
 

Наконец, Аполлон Бельведерский. И Винкельман, и большинство поэтов и писателей XIX века (в их числе Р.Менар) восхищаются этой статуей и считают ее едва ли не вершиной того, что оставила для нас античная культура. Нам, людям XX столетия, однако, кажется, что в Аполлоне Лeoxapa слишком много «элегантной манерности и показной парадности… которая, – как пишет А.Ф.Лосев, – заставляет нас видеть в нем не классику, а классицизм»[240]240
  Лосев А.Ф. О специфике эстетического отношения античности к искусству // Эстетика и жизнь. Вып. 3. М., 1974. С. 419.


[Закрыть]. Это естественно, ибо в IV веке до н. э., когда работал Леохар, каждый грек уже остро чувствовал, что эпоха расцвета для Эллады осталась позади. Искусство по этой причине питалось не чувствами дня сегодняшнего, как то было при Фидии, а, напротив, пыталось законсервировать идеалы того ушедшего времени, когда «Эллада рождала героев» (подразумевается именно эпоха Фидия). Поэтому Аполлон Бельведерский выглядит не столько живым цветком, сколько засушенным экспонатом из гербария. Зачастую такое же впечатление остается и от стихов, написанных поэтами IV века до н. э., сегодняшнему читателю почти неизвестных, причем именно по этой причине.

Мифы у позднеантичных авторов

Выше уже говорилось о том, что в эпоху эллинизма (III–II века до н. э.) жившие в Александрии греки, поэт Каллимах (прибл. 300–240 гг.) и многочисленные ученые из Александрийского Мусейона, стремились как можно точнее воспроизвести в своих сочинениях сведения о далеком прошлом Эллады. Каллимах был вынужден даже прилагать к своим написанным на мифологические темы стихам обширные примечания и словарь устаревших слов, значение которых было непонятно читателю. Огромное внимание мифам, их необычным и малоизвестным вариантам уделяли также поэты и ученые, работавшие в Пергаме и Антиохии – малоазийских центрах науки и культуры, соперничавших с Александрией. Среди них непременно должен быть упомянут Полемон из Илиона (III век до н. э.): его многочисленные, но дошедшие до нас лишь в отрывках труды (периэгезы) напоминали современные путеводители[241]241
  См.: Полемон Периэгет. Фрагменты. Перевод Г.П.Чистякова // Чистяков Г. Труды по античной истории. Изд. 2-е, испр. М., 2016. С. 170–188.


[Закрыть]. Полемон рассказывал в них о достопримечательностях, находившихся в разных областях Эллады; причем, описывая храм, статую или картину, он всегда сообщал о мифах, легендах и ритуалах, связанных с описываемым объектом. Для Полемона и его современников представляют значительный интерес вещи, унаследованные от прошлого: оружие, разнообразные сосуды (амфоры, гидрии, килики, пифосы), музыкальные инструменты, украшения, ювелирные изделия, одежда и мебель. С точки зрения писателей поздней античности, без этих немых свидетелей минувшего вообще невозможно восстановить прошлое, в том числе и мифологическое. Вот почему эллинистические авторы постоянно подчеркивают, что Аполлон изобрел кифару, а Гермес – лиру, участник Троянской войны Пала-мед был первым, кто придумал игру в кости, и т. п.

Следует отметить также серьезные сдвиги, происшедшие в сфере общественного сознания: культура эллинистической эпохи как бы перемещается с площади во дворик частного дома. Мир, в котором центральное место принадлежало агоре, народному собранию, интересам полиса, уходит в безвозвратное прошлое. На смену ему приходят иной мир, иные ценности… Человек эллинистической эпохи открывает для себя особенную прелесть домашней обстановки, воспитания детей, дружеских связей; писатель начинает воспевать в своем творчестве маленький, уютный мир, ничего общего не имеющий с шумом агоры. Простые жанровые сценки, элементарные житейские ситуации, дети с их интересами, играми и забавами – всё это наполняется новым смыслом и играет важную роль, чего никогда не было раньше. Появляются рассказы о том, как нимфы на Крите воспитывали Зевса, о детстве Геракла, о кентавре Хироне – мудром воспитателе Ахилла… Художник этой эпохи, избрав тот или иной мифологический сюжет, непременно изобразит на своей картине не только древних героев, но и те предметы, что их окружают. Поэт, воспроизводя в стихах картину художника (как правило, именно этим путем идут многие авторы III века до н. э. и более позднего времени; типичный пример – Овидий и его «Метаморфозы»), тоже обязательно расскажет обо всех этих предметах. Такова поэтика эллинистической литературы, в совершенстве освоенная учениками александрийских поэтов – римскими авторами. Так, например, Полемон, описывая картину художника Гиппея, посвященную свадьбе Пирифоя и Гипподамии, рассказывает, что на ней изображены чаши и сосуды, а также большой светильник, причем видно, подчеркивает Полемон, как в нем поблескивает пламя. Свадьба эта, как известно, закончилась страшной битвой между ее участниками – лапифами, из племени которых происходила Гипподамия, и кентаврами, родственниками Пирифоя. Описывая эту битву, Овидий рассказывает, как превращались в оружие чаши (как раз те, о каких упоминал Полемон, говоря о картине из храма Тесея в Афинах), сообщает, как один из кентавров «тяжкий светильник схватил, где блистал огонь разноцветный» (без сомнения, именно тот – с картины Гиппея, о которой мы знаем благодаря Полемону; сама картина, увы, до нас не дошла). Чисто зрительные, навеянные живописью образы встречаются в поэме Овидия на каждой странице; поэт рассказывает, в какой позе стоит герой, как он одет, как причесаны волосы богини и т. п. Картины античных мастеров, к сожалению, в большинстве своем не сохранились, зато художники Нового времени, заметившие, разумеется, сколь много полезной для живописца информации содержится в стихах у Овидия, широко использовали его сюжеты. Не случайно поэтому многие мифы Р.Менар излагает именно по Овидию.

Что читать по мифологии?

Книг о греческой мифологии – бездна. О том, что такое миф как явление в истории мировой культуры, лучше всего говорят М.И.Стеблин-Каменский в небольшой книжке «Миф» (Л., 1976) и Е.М.Мелетинский в своей «Поэтике мифа» (М., 1976). Именно по этим исследованиям лучше всего составить себе представление о современном состоянии науки. Целый ряд трудов посвятил греческой мифологии А.Ф.Лосев – замечательный русский философ, филолог и историк мировой культуры. В книге «Античная мифология в ее историческом развитии» (М., 1957) он дает анализ мифов о Зевсе и Аполлоне. Кроме того, в этой книге им собраны многочисленные тексты античных авторов, сопоставление которых поможет вдумчивому читателю научиться самостоятельно находить в рассказе каждого из них материал, относящийся собственно к мифу (то есть к его древнейшей основе), и отделять его от позднейших наслоений. Этот труд является серьезнейшим научным исследованием и в то же время читается необыкновенно увлекательно. А.Ф.Лосевым написано по мифологии множество статей для различного рода энциклопедий (философской, литературной, «Мифы народов мира»). Прекрасная книга «Греческая мифология» принадлежит перу А.А.Тахо-Годи – ученицы, друга и жены А.Ф.Лосева, которая многие годы читала лекции по мифологии в Московском государственном университете (ее книга представляет собой изложение этих лекций). Нельзя пройти мимо «Мифологического словаря» (М., 1990) под редакцией Е.М.Мелетинского.

В сравнении с названными книгами, отвечающими нынешнему уровню развития науки, книга Рене Менара, а также неоднократно переиздававшиеся «Легенды и мифы Древней Греции» Н.А.Куна, без сомнения, покажутся во многом наивными, а отчасти и просто устаревшими. Было бы глупо и бессмысленно утверждать, что книга, написанная сто с лишним лет назад, ни в чем не устарела. Так стоило ли в таком случае переиздавать «Мифы в искусстве старом и новом»? Вероятно, да. Во-первых, у нас пока чрезвычайно мало литературы для первого знакомства с мифологией, во-вторых, Р.Менар, который, как помнит читатель, не был ни историком, ни филологом, ни профессиональным искусствоведом, говорит о мифологии не как ученый – и в этом есть своя прелесть. Обратившись к его книге, мы погружаемся в атмосферу музея, бродим вместе с автором по Лувру, разглядываем статуи античных ваятелей и полотна живописцев Нового времени (в основном – французских), вспоминаем мифологические сюжеты, послужившие источником вдохновения для мастеров старого и нового искусства. Такого рода «прогулки» порождают, как правило, много новых вопросов; возникает желание непременно обратиться к современной литературе, серьезным трудам, написанным учеными-специалистами.

Публикуется по: Чистяков Г. О мифологии, авторе этой книги и ее вдохновителях // Рене Менар. Мифы в искусстве старом и новом. М., 1992. С. 257–273.

Никколо Макиавелли
Слово увещательное к покаянию

«Слово увещательное к покаянию», или «Esortazione alla penitenza», на русский язык никогда не переводилось, но и по-итальянски оно впервые было опубликовано очень поздно, через 250 лет после смерти Макиавелли, – в Собрании его сочинений, вышедшем во Флоренции в 1782–1783 годах. Тут оно было напечатано под заголовком «Discorso morale» («Нравственное рассуждение»). Современное название взято из комментария Джулиано Риччи, внука Макиавелли (сына его младшей дочери Баччины) и собирателя его текстов. Об «Esortazione…», автографом которого он владел, Джулиано пишет следующим образом: «Всякому, кто имеет какое-то представление об обычаях и жизни во Флоренции, известно, насколько распространены здесь общества или братства мирян, которые, собираясь в разных часовнях, устроенных по городу, чтобы петь вечерню, совершать утреню, вместе готовиться к исповеди и к каким-то добрым делам, встречаются в определенное время, а более всего во время Великого поста. Тогда какой-либо из братьев в проповеди призывает остальных к покаянию и к другим добрым делам. Поскольку наш Макиавелли был одним из таких собратьев, на него как на человека весьма ученого, благочестивого и верующего неоднократно возлагалась ответственность произносить в одно из воскресений Великого поста какое-либо увещательное к покаянию слово, именно так он составил и это».

Знаменитый итальянский историк Паскуале Виллари в своей классической трехтомной монографии «Макиавелли и его время» (Милан, 1895–1897), исходя из этого свидетельства Джулиано Риччи, замечает, что Макиавелли написал «Esortazione…», чтобы прочитать его в одном из тех религиозных братств, что существовали в те времена во Флоренции, вложив в него под покровом религиозной слащавости скрытую иронию (Vol. II. Р. 414). При этом он относит этот текст к числу тех сочинений Макиавелли, что имеют малое или никакого значения. Ничего, кроме шутливой болтовни, не увидел в этом сочинении и Бенедетто Кроче («Conversationi critiche». Serie IV. Bari, 1951. Р. 16).

Иначе оценивает «Esortazione…» Роберто Ридольфи в книге «Vita di Niccolo Machiavelli» (Roma, 1954), выдержавшей к настоящему времени семь изданий. С его точки зрения, этот текст, написанный Макиавелли в конце жизни (хотя вообще единого мнения по поводу того, когда «Слово увещательное…» было написано, у специалистов нет до сих пор), говорит о том, что Макиавелли не были чужды серьезные размышления о Боге. «Esortazione…» – не шутка, а pie e tristi pagine, то есть «благочестивые и печальные страницы», текст, в котором автор приносит читателю и свое собственное покаяние, почти завещание Макиавелли.

Есть все основания, чтобы согласиться с Р.Ридольфи, поскольку антиклерикалы П.Виллари и Б.Кроче, цель которых заключалась в том, чтобы увидеть в Макиавелли не только антиклерикала, но просто безбожника, не привели никаких доказательств в обоснование своего тезиса и, в сущности, повторили тезис тех многочисленных католических авторов былых времен, которым автор «Государя» казался страшным врагом христианства и чуть ли не дьяволом во плоти. И это понятно. Макиавелли – безжалостный критик духовенства, в духе Боккаччо и его «Декамерона» не устающий напоминать своим читателям о том, что «первое, за что мы должны благодарить Церковь и попов, это то, что итальянцы потеряли всякое уважение к религии и стали дурными».

Однако нельзя не вспомнить и о том, что в тех самых «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия», откуда взято процитированное в предыдущей фразе утверждение, есть и такие слова о «нашей религии», то есть о христианской вере: «Она бы погибла, если бы святой Франциск и святой Доминик не возвратили ее к ее началу. Но они своей нищетой и примером жизни во Христе восстановили ее в сердце людей, где она уже почти совершенно угасла. И такой силой обладали их новые установления, что до сих пор, несмотря на нечестность прелатов и глав нашей религии, она, тем не менее, существует» (III, 1). Тому, кто хорошо помнит «Божественную комедию», сразу вспомнится, что Данте за два века до Макиавелли то и дело возвращался именно к этой теме. Это Данте говорит о том, что Прекрасная дама по имени Poverta, то есть Нищета, после того как Христос умер на Кресте, millecent’anni e più («тысячу и сто с лишним лет»), ибо Франциск родился в 1181 году, ждала без всякой надежды того, кто вновь станет ее возлюбленным. Им оказался сын Пьетро Бернардоне из Ассизи – Франциск.

Поэтому имеет смысл обратить особое внимание на основной тезис «Слова увещательного…», заключающийся в том, что покаяние – это не просто сокрушение по поводу своего греха, но активное его преодоление. «Но разве… обуздаем мы страсть к лихоимству, подлости и обманам, что совершаются нами против ближнего, если не посредством милостыни, уважительного отношения к нему и добрых дел?!» – восклицает Макиавелли. Эти слова заставляют вспомнить, что в «Государе» он говорит о том, что, указывая Своими знамениями людям дорогу, «Бог не всё исполняет Сам, дабы не лишить нас свободной воли» (гл. 26). Не об этом ли через четыреста лет после Макиавелли заговорит митрополит Сурожский Антоний, когда скажет, что важно помнить о том, что не только человек верит в Бога, но и Бог верит в человека?

De profundis clamavi ad te, Domine; Domine, exaudi vocem meam[242]242
  В начале своего «Слова…» Макиавелли цитирует по-латыни первый стих псалма 129 «Из глубины воззвал я к Тебе, Господи; Господи, услыши голос мой» как достаточно широко известный каждому его современнику, ибо этот псалом входил в число регулярно читавшихся мирянами в качестве келейной молитвы «Семи покаянных псалмов» и вообще широко использовался во время богослужения.


[Закрыть]. Начиная сегодня вечером, досточтимые отцы и братья-старейшины, говорить о милосердной сущности любви, я, повинуясь моим старейшинам, намерен уведомить о некоторых вещах, касающихся покаяния. Мне показалось, что разумно начать мое увещание словами глашатая Святого Духа[243]243
  Макиавелли называет Давида lettore dello Spirito Santo, имея в виду, что пророки были не авторами библейских текстов, но записывали их Deo dictante, то есть «под диктовку Бога» и поэтому, в сущности, только впервые оглашали библейское слово вслух, таким образом передавая его людям.


[Закрыть] – пророка Давида, и пускай все те, кто, подобно ему, согрешили, благодаря его словам надеются на возможность снискать у всевышнего и всемилостивейшего Бога милосердие. Пусть, осознавая, что могут получить прощение, а затем получив его от Бога, они исполнятся страха, ибо из этого примера можно разглядеть в одном человеке и великий грех, и великое покаяние, и, конечно, можно увидеть в Боге великую Его щедрость, с которою Он прощает.

И, тем не менее, пусть скажут они словами пророка: «О Господи, я, утопая в глубинах греха, взываю к Тебе голосом, полным смирения и слёз, прося Твоего, Господи, милосердия, и умоляю Тебя, чтобы Ты был милостив ради Твоей безграничной благости и простил бы меня»[244]244
  Здесь по-итальянски Макиавелли дает своего рода «сплав» из самых разных стихов Псалтыри, как бы суммируя, чтó может сказать каждый во время покаянной молитвы.


[Закрыть]. И хотя никто не должен отчаиваться в возможности получить прощение, пусть, однако, с глазами, полными слёз, с сокрушенным сердцем и скорбным голосом он просит Его об этом.

О неизмеримое сострадание Божие! О бесконечная Его благость![245]245
  Неточная цитата из апостола Павла (Рим 11: 33).


[Закрыть] Понял всевышний Бог, как человеку легко впасть в грех, и увидел, что если бы Он был непреклонен в суровости своего отмщения, то было бы невозможно, чтобы спасся хотя бы один человек; вот почему Он смог даровать человеческой немощи столь милосердное противоядие, предупредив человеческий род, что не сам грех, но упорствование в грехе может сделать Его неумолимым.

Поэтому и открыл Бог человеку дорогу покаяния, ступив на которую, тот, при том что он уже «утратил правый путь»[246]246
  Цитата из начала «Божественной комедии» Данте ché la diritta via era smarrita («Ад» I, 3). В переводе Михаила Лозинского – «утратив правый путь во тьме долины».


[Закрыть], сможет, тем не менее, идя по ней, подняться до Неба. Вот почему покаяние – это единственное средство преодолеть все грехи, все преступления людей, которые, хотя они многочисленны и сплетаются в многочисленные и разнообразные формы, можно в целом, однако, разделить на две группы: одну составят те, что делают нас неблагодарными по отношению к Богу, а другую – делающие нас врагами своему ближнему.

Однако чтобы осознать нашу неблагодарность, следует подумать о том, каковы те благодеяния, что мы получили от Бога. Подумайте поэтому о том, что все вещи, которые сделаны и сотворены, сделаны и сотворены во благо человеку. Вы видите, во-первых, огромное пространство земли. Не позволил Бог, чтобы вся она была покрыта водами, но часть ее оставил открытой для пользы человека. Затем сделал Он так, что на ней родились столь многие животные, столь многие растения и травы и вообще появились на ней всякие вещи человеку во благо. И захотел, чтобы не только земля доставляла ему блага для жизни, но еще и водам приказал, чтобы они вскормили бесчисленное число животных для него в пищу.

Теперь же, оторвав взгляд от всего земного, поднимем очи к небу. Поразмышляем о красоте тех вещей, что мы там видим, которые частью Он создал для нашей пользы, а частью – чтобы мы, познавая их сияние и удивительное дело, ими совершаемое, ощущали бы в себе жажду и желание овладеть тем, что от нас сокрыто. Разве не видите вы, как упорно трудится солнце[247]247
  Макиавелли использует образ из знаменитого гимна о брате Солнце святого Франциска: «Восхваляем Тебя, мой Господи, со всем Твоим творением / Начиная с господина брата Солнца, кто день есть и которым освещаешь Ты нас. / И сам он прекрасен и, лучась с велим сиянием, от Тебя, Всевышний, приносит знаки».


[Закрыть], чтобы отдать нам часть своего света и дать возможность жить благодаря его силе, и что Богом всё это сотворено для нас? И вообще всё сотворено ради чести и блага человека, а человек один сотворен для блага и чести Бога. Ему даровал Бог способность говорить, чтобы тот мог хвалить Его. Ему дал Он лицо, обращенное не в землю, как у прочих животных, но обращенное к небу, дабы человек мог видеть его постоянно[248]248
  Здесь, безусловно, цитируется Овидий, хотя этот образ из начала «Метаморфоз», навеянный размышлениями Аристотеля, использовал еще в IV веке святой Василий Великий. У Овидия: «И между тем как, скло-нясь, остальные животные в землю / Смотрят, высокое дал он лицо человеку и прямо / В небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи» («Метаморфозы» I, 83–85).


[Закрыть]. Ему дал Он руки, чтобы тот мог сооружать храмы и приносить жертвы в Его честь, дал разум и интеллект – чтобы он мог созерцать и познавать величие Божие.

Но посмотрите теперь, с какою неблагодарностью восстает человек против такого Благотворителя и какого наказания заслуживает, когда извращает употребление всех этих даров и обращает их во зло. Язык, что создан восхвалять Бога[249]249
  Неточная цитата из Нового Завета (Соборное послание Иакова 3: 9–10).


[Закрыть], Его поносит, а уста, предназначенные утолять голод, становятся клоакой и дорогой для удовлетворения обжорства и желудка изысканными и излишними яствами и размышления о Боге обращают в размышления о мире. То самое чувство голода, что дано нам, чтобы сохранить жизнь человеческому роду, превращается в сластолюбие и во многие другие формы сладострастия. И вот человек, посредством этих грубых устремлений, из разумного животного претворяется в животное грубое. И поэтому, проявляя такую неблагодарность и восставая против Бога, становится человек из ангела дьяволом, из господина рабом, из человека зверем.

Невозможно не быть врагами ближнего тем, кто неблагодарны по отношению к Богу. Врагами ближнего становятся, когда пренебрегают любовью. Она, отцы мои и братья, есть та единственная добродетель, что приводит наши души к Небу. Она та, что одна может больше, чем все другие добродетели человеческие, она та, о которой Церковь так определенно говорит: тот, кто любви не имеет, не имеет ничего. Это о ней говорит святой Павел: Si linguis non solum hominum, sed angelorum loquar, caritatem autem non habeam, factus sum sicut aes sonans[250]250
  «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая» (лат.) (1 Кор 13: 1).


[Закрыть] («Если бы я говорил всеми языками людей и ангелов, но не имел бы любви, я поистине как звук бесплодный»). На ней утверждается вера Христова. Не может быть полон любви тот, кто не будет полон религиозного чувства, вот почему любовь терпелива, милосердна, не завидует, не превозносится, не гордится, не ищет пользы для себя, не раздражается, не мыслит зла и не радуется ему, не наслаждается пустым, всё переносит, всему верит, на всё надеется[251]251
  Итальянская цитата из продолжения только что процитированного Макиавелли на латыни текста (1 Кор 13: 4–7), переведенная с латыни вполне точно и почти дословно.


[Закрыть].

О божественная добродетель! Как счастливы те, кто обладают тобою! Она – это и есть та самая небесная одежда[252]252
  Одежда брачная. Образ из Евангелия от Матфея (22: 11–12).


[Закрыть], в которую должны мы облачиться, если хотим быть допущены на небесный брак нашего полководца Христа Иисуса в Царстве Небесном! Она – это и есть та одежда, не облаченный в которую будет изгнан с брачного пира и брошен в огонь вечный! Поэтому всякий, кто пренебрегает ею, непременно становится врагом своему ближнему: он не придет к нему на помощь, не поддержит его в нужде, не утешит в несчастье, не научит того, кто не знает, не даст совета тому, кто ошибается, не поможет добрым, не накажет дурных.

Все эти обиды, что мы наносим ближнему, велики, а неблагодарность, направленная против Бога, – велика всего более; но, поскольку мы впадаем часто в два эти порока[253]253
  Два порока, о которых говорится в «Слове…», – отсутствие любви к Богу и к человеку. Макиавелли имеет в виду слова Иисуса о том, что «“возлюби Господа Бога твоего”… сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: “возлюби ближнего твоего, как самого себя”» (Мф 22: 37–39).


[Закрыть], Бог, наш милосердный Создатель, нам показывает путь, чтобы подняться, и путь этот и есть покаяние. Силу его Он показал нам делом и словами: словами, когда заповедал святому Петру, чтобы он прощал человеку, который попросит у него прощения, «семьдесят раз на семь»[254]254
  Макиавелли вспоминает то место из Евангелия от Матфея (18: 22), где Иисус на вопрос Петра, следует ли прощать до семи раз, говорит: «Не говорю тебе: “до семи”, но до седмижды семидесяти раз».


[Закрыть] в течение дня, делом же – когда простил Давиду прелюбодеяние и убийство[255]255
  Говоря о прелюбодеянии и убийстве, Макиавелли напоминает читателям, что царь Давид, чтобы сделать своей наложницей Вирсавию, отправил на верную смерть ее мужа Урию.


[Закрыть], а святому Петру – его беззаконие, когда он отрекся от Него не один только раз, но целых три[256]256
  Имеется в виду троекратное отречение Петра в ту ночь, когда Иисус был взят под стражу. К этому моменту евангельской истории Макиавелли возвращается несколько раз.


[Закрыть]. Какой поэтому грех не отпустит Бог вам, братья мои, если только вы по-настоящему прибегнете к покаянию, – ведь отпустил Он им их грехи.

И не только отпустил, но и почтил их в числе первых избранных на Небе – только потому, что Давид, распростершись на земле[257]257
  Возможно, цитата из Микеланджело: prostrato in terra mi lamento e piango (Rime, 2) – «лишь я, простертый на земле пластом, рыдаю».


[Закрыть], полный скорби и слёз, восклицал: Miserere mei, Deus[258]258
  «Помилуй меня, Боже» (лат.). Первые слова 50-го псалма: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей».


[Закрыть], только потому, что святой Петр flevit amare[259]259
  «Плакася горько» (лат.). Слова Евангелия от Матфея (26: 74–75), заключающие рассказ об отречении Петра: «И вдруг запел петух. И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И, вышед вон, плакал горько».


[Закрыть] и всегда потом «плакал горько» о своем грехе. Оплакал свой грех и Давид, и заслужили и тот и другой прощение.

Но в том дело, что недостаточно просто раскаиваться и плакать, а нужно быть готовыми к делам, которые были бы противоположны греху, чтобы иметь силы не грешить больше и преодолеть в себе причины зла. Для этого следует подражать святым Франциску и Иерониму[260]260
  Франциск Ассизский (1181–1226), как рассказывается в его «Цветочках» (гл. 7), однажды провел весь Великий пост с самой Пепельной среды на острове (Isola Maggiore) посреди Тразименского озера и, «поскольку там не было никакого жилища, где он мог найти приют, он вошел в очень густые заросли, что были образованы кустами терновника и другими наподобие хижинки… и в таком-то месте стал на молитву… и там простоял весь сорокадневный пост». Блаженный Иероним Стридонский (347–420) в одном из писем к своей духовной дочери Евстохии (22: 6–7) описывает, как умерщвлял он свою плоть и боролся с огнем страсти, что бушевал в человеке, уже как бы заранее умершем: «Называется блаженным лишь тот, кто при самом начале страстных помыслов поражает их и разбивает о камень… бледнело мое лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями… я помню, как я часто день и ночь взывал к Богу и не переставал бить себя в грудь до тех пор, пока по гласу Господнему не устанавливалась тишина».


[Закрыть]; чтобы обуздать плоть и придать ей способность сопротивляться дурным намерениям, один из них нашел убежище среди колючек, а другой камнем раздирал себе кожу на груди. Но разве и при помощи таких камней или таких колючек обуздаем мы страсть к лихоимству, подлости и обманам, что совершаются нами против ближнего, если не пойдем путем милостыни, уважительного отношения к нему и добрых дел?!