Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Даже если Стаций и не был христианином, даже если, вопреки желанию Данте Алигьери, он и не крестился, он уже почувствовал дыхание христианства. Не будучи христианином, он, однако, был не только современником христиан, но находился под влиянием той новой веры, которая уже начала тогда переделывать жизнь людей, переделывать жизнь тех, кто даже и не догадывался о том, что эта новая вера существует.

Говоря об этих поэтических размышлениях и, я бы даже сказал, поэтических мечтаниях Данте, я, как мне кажется, коснулся очень важной темы. Бывает так, что человек не становится христианином до конца, не принимает еще пока Христа как своего личного Спасителя, не приходит к таинству крещения, но находится в сфере воздействия христианства, в поле того влияния, которое оказывает Благая весть на людей. Вот так в поле христианского влияния находился Папиний Стаций, римский поэт, который жил в конце I века новой эры. Даже если он не стал христианином, повторяю, он оказался под влиянием проповеди, под влиянием Благой вести, под влиянием того нового воздуха, который в это время уже наполнял Рим и то пространство между небом и землей, которое до сих пор может видеть всякий не только в Италии, но и повсюду. Эта христианская атмосфера к концу I века уже заявила о себе. Стаций ее почувствовал, хотя, наверное, и не знал, чтó это такое. А другие его современники, как, например, Марк Валерий Марциал, этой атмосферы еще не почувствовали. И поэтому в Марциале увидеть тайного христианина Данте уж никак не мог. Марциал – человек совсем другого мира, Марциал укоренен в том древнем, уходящем мире. А вот Стаций сделал шаг в новое время, почувствовал новую атмосферу, которая тогда еще только-только заявляла о себе. Это как-то отразилось в его творчестве, а Данте рассказал о своем вúдении этого в «Божественной комедии».

Данте – удивительный итальянский поэт, который принадлежит одновременно и Средним векам, и Возрождению, одновременно и Италии, и Европе, и античному миру; поэт, который нами еще во многом до сих пор не прочитан; поэт, в которого мы с вами, родные мои, по-настоящему еще не вслушались; поэт, творчество которого содержит очень много интересного для нас и, конечно же, нуждается в серьезном прочтении.

Вергилий прославлял христианскую жизнь, сельскую жизнь и природу, и сейчас нам это очень важно. У меня коротенький вопрос: имеют ли слова «христианин» и «крестьянин» какой-то общий корень, общий смысл? Откуда происходит слово «крестьянин»?[4]4
  Здесь и далее в этом и следующем разделах курсивом выделены вопросы радиослушателей. Большинство вопросов приводится в сокращении.


[Закрыть]

Конечно, русское слово «крестьянин» – это и есть слово «христианин», то есть имелось в виду, что в Средние века на Руси те хлебопашцы, которые жили повсюду в нашей стране, уже все были христианами. Язычники, если они и оставались, не землю пахали, не трудились с восхода до заката, а прятались где-то в лесах, занимались своим шаманизмом, колдовством и т. д. Вот эти последние язычники-волхвы уже и из лесов-то зачастую не выходили, а те земледельцы и хлебопашцы, которые населяли села на Руси в XI, XII и XIII веках, во времена монгольского нашествия, до и после него, уже все были верующими христианами. Вот откуда происходит это слово.

Что же касается Вергилия, то, конечно, он воспевает в эклогах своих сельскую жизнь, и, конечно, эти эклоги во многом созвучны нашему сегодняшнему миропониманию, потому что Вергилий – такой же горожанин, как мы с вами. И Вергилию в городе становится иногда так же душно, так же трудно жить, как и нам с вами. И как некогда бегство из города в деревню, бегство из города на дачу описывал в своих стихах Борис Пастернак, так за девятнадцать с лишним веков до Пастернака это же самое бегство горожанина из города, в котором нечем дышать, описывал Вергилий в своих эклогах. И, конечно же, уважение к сельскому жителю, которое там присутствует, тоже было предчувствием христианства в римской культуре. Мы с вами можем, наверное, ввести такой термин, как «предчувствие нового». Вот это предчувствие, без сомнения, пережил и Вергилий, когда писал свои эклоги и свои земледельческие стихи – поэму «Георгики».

Сегодня остался один неразрешенный вопрос – вопрос о Чистилище. Когда читаешь «Божественную комедию» Данте, то понимаешь, откуда взялся образ Чистилища в западной религиозной традиции. Об этом я постараюсь сказать сегодня еще несколько слов. Когда читаешь средневековые тексты, в которых рассказывается о Чистилище, то понимаешь, что все они навеяны тем описанием царства усопших, которое каждый может найти в «Энеиде» Вергилия, – описанием того подземного мира, где в ожидании чего-то (Вергилий сам не знает, в ожидании чего) находятся тени усопших. Мне думается, что об этом стоит поразмышлять, и тогда понимать Чистилище надо не столько как теологему, сколько как художественный образ, который не мог не появиться в эстетике христианского Запада.

В Евангелии от Луки говорится о лоне Авраамовом, в котором пребывал Лазарь. Можно ли это считать Чистилищем?

Я бы не стал говорить так прямо. Более того, мне представляется, что о Чистилище ничего не говорится в Новом Завете. И вообще, введение небиблейских терминов в богословие – это путь очень трудный, и желательно тех терминов, которых нет в Священном Писании, всё-таки избегать и по возможности к ним не обращаться. Поэтому я бы не стал употреблять этого термина. Он навеян римской литературой, навеян «Энеидой» Вергилия, эстетикой позднеантичного и раннехристианского Рима. Естественно, что он появляется у Папы Григория Великого, человека, который был пропитан всей этой литературой, человека, который сам вырос в Риме, уже давно христианском, но в чем-то еще античном. Можно говорить о другом – о том, что в Новом Завете, безусловно, говорится о каком-то очищении, которое проходит человек не только при жизни, но, возможно, и после. Помните, апостол Павел говорит о том, что некоторые спасутся, но как бы из огня, всё потеряв в этом огне, придут к Богу не с накопленными ими богатствами, а как погорельцы?[5]5
  См.: 1 Кор 3: 13–15.


[Закрыть] Над этим образом апостола можно задуматься, из него можно сделать какие-то выводы, но, повторяю, употребление в богословии терминов небиблейских – это вещь крайне нежелательная, и я бы сказал, что это не соответствует тому библейскому духу, который всё более входит в наше богословие, всё более становится духом не только протестантского или католического, но и православного богословствования. Я имею в виду труды и Оливье Клемана, и митрополита Иоанна (Зизиуласа), и Христоса Яннараса, и других современных православных богословов.

Что же касается культуры, то в христианской культуре (здесь можно говорить и о музыке, и о церковных песнопениях, и о живописи, и об архитектуре, и о христианской поэзии – поэзии богослужебной, поэзии медитативной) всегда присутствуют какие-то слои, которые пришли в нее из языческого прошлого, которые греки взяли у своих древних поэтов: у Гомера, у лириков VII и VI веков, у Софокла и Еврипида. Я неоднократно говорил вам о том, что когда читаешь Иоанна Дамаскина и Косму Маюмского, когда читаешь Великий покаянный канон Андрея Критского, то слышишь там отголоски трагедий Еврипида, отголоски греческой элегии VI века, отголоски гомеровских поэм, отголоски Платона или Феокрита. И то же самое можно сказать о латинской поэзии, о церковной музыке и живописи. Церковная культура, конечно же, унаследовала те достижения, те сокровища, которые были накоплены культурой предшествующих эпох. И вот на это тоже обратил внимание Данте в «Божественной комедии», когда увидел в Папинии Стации христианина.

Данте – не отец Церкви, а вот отцы Церкви, православные отцы Церкви, в том числе Марк Эфесский, считали учение о Чистилище ересью. Я сожалею, что Вы об этом не упомянули.

Спасибо Вам. Я ничего не говорил сегодня о Чистилище как о богословской проблеме. Я говорил об этом как об образе, который, хотим мы того или нет, но присутствует в латинской и временами в греческой церковной традиции. Более того, о Чистилище говорит такой отец Церкви, как Григорий Великий, которого мы с вами почитаем как святого, именем которого надписывается Литургия Преждеосвященных Даров и который, живя в VI веке, принадлежал, с любой, даже самой строгой и жесткой, точки зрения, к единой, святой, соборной и апостольской Церкви. Поэтому мы с вами можем говорить о том, что сегодняшняя Православная Церковь не учит о Чистилище, не принимает этого учения, но рассматривать его мы всё-таки должны как частное богословское мнение отцов, живших в I тысячелетии, как образ христианской культуры, но ни в коем случае не как какое-то еретическое и зловредное учение, с которым нужно бороться. Мне кажется так. И подчеркиваю, что основание для того, чтобы не говорить на эту тему вообще, у нас есть. И это основание заключается в том, что термина «Чистилище» нет в Священном Писании. Поэтому и нам не стоит этот термин вводить.

Что же касается Вашего замечания, что Данте – не отец Церкви, то я с Вами охотно соглашаюсь. Великого поэта, которого все знают и многие любят, никто никогда и не пытался назвать отцом или учителем Церкви, увидеть в нем святого и подвижника. Тем не менее, духовный опыт Данте, человека с каким-то действительно особым взором, нам и ценен, и интересен, и нужен.

Мне кажется, что когда говоришь о поэзии, когда говоришь о чувствах живых людей, то везде и во всём искать ересь, везде и во всём искать врага – это какая-то нелепость. Ведь сегодня у нас речь идет не о богословии, а о чувствах живых людей – о чувствах, которые они (а Данте тоже когда-то был живым человеком) испытывали, думая о тех, кто жил прежде них, и о том, что таилось в душах этих людей былых времен. Мне кажется, об этом очень важно говорить, для того, чтобы в каждом из тех людей, которые жили за сто, за пятьсот или семьсот, за тысячу, за полторы тысячи лет до нас, увидеть не носителя тех или иных идей, тех или иных традиций, а живую личность, живого человека с его чувствами, проблемами, страхами и с тем мужеством и дерзновенностью, с которыми этот человек свои страхи побеждал. Думается мне, что очень многое из нашей человеческой нетерпимости происходит именно оттого, что мы в людях видим носителей каких-то идей и взглядов, но не хотим увидеть в Данте, или в Папинии Стации, или в том же Папе Григории Великом, или в любом другом просто живого человека с его личной историей, личной судьбой, с его личными проблемами и личными исканиями. А ведь тогда оказалось бы, что мир безмерно богаче и безмерно больше, чем он представляется нам, когда мы всё сводим к борьбе идей, к борьбе точек зрения и взглядов. Тогда мы бы увидели, что человек, который никогда и не слыхал о Христе и о Библии, как не слыхал о Библии Вергилий, может быть носителем библейской вести, может быть носителем Слова Божия просто в силу того, что он – человек, призванный к бытию из тьмы небытия не кем-то, а Богом, просто в силу того, что сердце в нем горящее и это сердце – от Бога, просто в силу того, что те чувства, которыми он наделен, как раз и составляют существо его души, о которой древние христианские писатели говорили, что она naturaliter Christiana – «по природе христианка». Увидеть это всё представляется мне очень важным, для того чтобы не обеднять мир и не обеднять самих себя, не запирать себя в темной комнате, но почувствовать красоту мира и почувствовать могущество Божие – могущество Того, Кто удивительным образом действует в нас и через всех нас, открывая нам друг через друга Свою красоту и Свое великолепие.

Мне не хочется сейчас говорить на темы догматического богословия. Сегодня мы говорим о Данте. Надо понимать, что «Божественная комедия» – это не отчет о путешествии по подземному миру, не отчет о поездке в Ад, Чистилище и Рай. Надо понять, что это не рассказ о каких-то своих видениях и не плод больного воображения. Надо понять, что это и не богословский трактат, и не книга отца Церкви, как справедливо заметил один из сегодняшних слушателей. Надо понять, что это художественное творчество, что это поэзия, в которой, быть может, и факты имеют какой-то условный характер. Факты действительности не соответствуют – они вымышлены поэтом, но за этим вымышленным антуражем стоит внутренняя истина, истина атмосферы, которую передает поэт.

Поэты – и об этом надо говорить особо, мы мало говорим об этом – умеют чувствовать так тонко, как зачастую не умеем чувствовать мы с вами; но поэты рассказывают о своих чувствах на языке своего времени, и задача читателя заключается в том, чтобы иной раз пройти через это, как через лес. Не случайно Данте начинает свою поэму с того, что говорит: «Я очутился в сумрачном лесу». Я думаю, что даже те, кто не читал Данте, знают этот стих, слышали о selvia oscura – о лесе, среди которого он оказался. Так вот, поэт, когда его читаешь, проводит нас через лес своих образов, через лес своего языка, языка своей эпохи, подчас очень трудного. Но если мы научимся понимать, или, как говорят специалисты по стилистике, декодировать, расшифровывать этот язык, то мы сумеем понять какие-то очень важные вещи, о которых поэт говорит, сумеем прочитать рассказ о том, чтó и как он чувствует.

В поэзии важны не факты, а чувства. В поэзии важен не рассказ о том или ином событии, а рассказ о том, чтó в связи с тем или иным событием переживает живой человек. Если хотите, поэзия – это фотография души: не отчет о событиях, не историческое исследование, не описание факта. Нет, это фотография души, и, быть может, другим способом душу сфотографировать и невозможно. А вот поэты: и Данте в эпоху Возрождения, и Булат Окуджава в XX веке, и многие-многие другие поэты, – делают невозможное: фотографируют нашу с вами душу.

Итак, мы с вами вспоминали того римского поэта, о котором сегодня знают очень мало, которого сегодня не читают (хотя, повторяю, теперь появилась его поэма «Фиваида» на русском языке), поэта, которого Данте очень любил, ценил и почему-то сделал христианином: мы вспоминали Папиния Стация.

Поэты – люди особые, поэты часто чувствуют то, чего не видят и не слышат другие. Мне представляется, что Папиний Стаций уже почувствовал новую атмосферу, которая еще почти не давала о себе знать, но ему уже была видна – новую христианскую атмосферу. Он почувствовал новую христианскую Европу и как-то «сфотографировал» эти свои чувства в стихах, которые Данте любил, читал и как благодарный читатель в какой-то момент подумал: «А не был ли этот поэт, который увидел Рим глазами уже не язычника, а христианина, христианином сам?..»

Беседа вторая
18 июля 1997 года

Не так давно в одной из передач кто-то из звонивших упрекнул меня за то, что я ссылаюсь на Данте Алигьери, тогда как он не является отцом Церкви. Тем не менее, Данте – это один из самых больших поэтов в истории человечества, и, более того, Данте – это личность, с которой связано что-то очень важное, касающееся человеческой совести. Тó нисхождение в преисподнюю, о котором говорит Данте в «Божественной комедии», тó путешествие по Чистилищу и Раю, которое он представляет нам в своей поэме, – это, конечно же, путешествие человека в глубинах его собственной души и выход в те высокие сферы веры, куда душа наша всегда стремится, но далеко не всегда прорывается. Поэтому говорить о Данте, наверное, и нужно, и важно. Данте – один из тех поэтов, христиан, богословов, которые помогают своим творчеством каждому и каждой из нас понять самих себя. Это, наверное, самое важное и самое главное.

Про Данте, который жил на рубеже XIII и XIV веков, обычно говорят, что он был последним поэтом Средневековья и первым – Нового времени. И вот возникает вопрос: почему? Почему его, Данте Алигьери, можно назвать первым поэтом Нового времени? Неоднократно в «Божественной комедии» он говорит о том, что проповедники, богословы, духовенство вообще всё больше размышляют о каких-то богословских тонкостях, всё больше изучают церковное право и церковные древности, всё больше занимаются каким-то неопределенным богословским красноречием и – забывают о Евангелии. Выдумывают, как говорит он, то, о чем в Евангелии не говорится:

 
Иной гласит, что вспять луна шагнула
В час мук Христовых и сплошную сень
Меж солнцем и землею протянула, —
И лжет, затем что сам затмился день:
Как лег на иудеев сумрак чудный,
Так индов и испанцев скрыла тень.
Христос наказа первым верным не дал:
«Идите, суесловьте!», но Свое
Ученье правды им Он заповедал,
И те, провозглашая лишь ее,
Во имя веры подымали в схватке
Евангелье, как щит и как копье.[6]6
  Рай. XXIX, 97–114.


[Закрыть]
 

Отсутствие Евангелия в жизни христианина – это одна из любимых тем Данте: Евангелие – книга, которая забыта, книга, которая почему-то оказалась не в центре нашей духовной жизни, книга, к которой необходимо вернуться; Евангелие – и щит, и копье христианина, и больше ему никакого оружия не нужно. Так рассуждает Данте в «Божественной комедии». Но, до предела смелый и дерзновенный человек, он задает вопрос, который многие просто даже боятся задавать себе: а где доказательство того, что это действительно Слово Божие? Как доказать, что эти древние тексты – не просто рукописи, доставшиеся нам от апостолов и их первых учеников? Как доказать, что обращенное к нам Слово Божие «живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого»[7]7
  Евр 4: 12.


[Закрыть]?

 
              «…В ветхом или в новом
Сужденье – для рассудка твоего
Чтó ты нашел, чтоб счесть их Божьим словом?»
Я молвил: «Доказательство того —
Дела…»[8]8
  Рай. XXIV, 97–101.


[Закрыть]
 

Вот что доказывает нам, что и Евангелие, и Ветхий Завет – это действительно Слово Божие: дела. Дела, которые совершаются верующим человеком.

 
Ответ гласил: «А в том, что это было,
Порука где?..»[9]9
  Рай. XXIV, 103–104.


[Закрыть]
 

Как доказать, что Библия рассказывает нам о том, что имело место действительно? Как доказать, что это не легенды, не приукрашенная поэтика, не мифы? Как доказать, что это то, что было на самом деле? И Данте на этот вопрос отвечает:

 
«Вселенной к христианству переход, —
Сказал я, – без чудес, один, бесспорно,
Все чудеса стократно превзойдет»[10]10
  Рай. XXIV, 106–108.


[Закрыть].
 

Он обращается к апостолу Петру и говорит:

 
«Ты, нищ и худ, принес святые зерна,
Чтобы взошли ростки благие…»[11]11
  Рай. XXIV, 109–110.


[Закрыть]
 

Вот оно – доказательство того, что мы имеем дело не с простым текстом, а со Словом Божьим. Простые и почти безграмотные галилейские рыбаки сумели передать это Слово всему миру, сумели сказать людям нечто такое, что действительно перевернуло жизнь миллионов и миллионов людей.

Но, называя главным доказательством того, что Библия есть Слово Божие, наше христианство, ответ Вселенной на обращенное к ней Слово, нашу веру, Данте ничуть не идеализирует Церковь своего времени. Он прекрасно знает, что она поражена самыми разными болезнями и пороками: и злобой, и сребролюбием, и надменностью, и прежде всего – стремлением забыть о главном: о той нищете, в которой жил Сам Иисус и к которой Он звал Своих учеников.

Данте говорит, что нищета (будучи человеком Средневековья, он называет ее Прекрасной дамой) овдовела, когда на кресте умер Иисус, и тысячу с лишним лет она так и не могла дождаться ничьей любви, пока не родился Франциск, который сумел рассказать своим современникам, чтó значат слова Нагорной проповеди «блаженны нищие духом», Франциск, который сумел рассказать о том, что нищета не страшна. Она не позор, наоборот, она прекрасна, удивительна и радостна.

Если мы с вами вчитаемся в песни, составляющие третью часть «Божественной комедии», песни, где говорится о путешествии по Раю, то увидим, что в этих текстах есть одно ключевое слово. Это слово – «свет». Свет, который сияет, льется, струится; свет, который наполняет и преображает всё; свет, который злых делает добрыми; свет, который жадных делает щедрыми; свет, который эгоистов делает людьми, которые могут и хотят заботиться о тех, кто их окружает. И Сам Христос является поэту именно как свет.

В самом начале третьей части своей поэмы Данте говорит, что ему очень трудно рассказать о том, что он пережил:

 
Лучи Того, Кто движет мирозданье,
Всё проницают славой и струят
Где – большее, где – меньшее сиянье.
Я в тверди был, где свет их восприят
Всего полней; но вел бы речь напрасно
О виденном вернувшийся назад;
Затем что, близясь к чаемому страстно,
Наш ум к такой нисходит глубине,
Что память вслед за ним идти не властна.
Однако то, что о святой стране
Я мог скопить, в душе оберегая,
Предметом песни воспослужит мне.[12]12
  Рай. I, 1–13.


[Закрыть]
 

Не в силах человек запомнить то, что пережил и почувствовал, соприкасаясь с Богом, не в силах выразить это в словах, но всё-таки какие-то слова находятся для того, чтобы передать несвязный рассказ и хотя бы некоторые ощущения пребывания в Божьем присутствии. Именно такой словесной картиной тех ощущений, которые переживает поэт, прикасаясь к Богу, и становится третья часть «Божественной комедии».

 
Так разум мой взирал, оцепенелый,
Восхищен, пристален и недвижим
И созерцанием опламенелый.
В том Свете дух становится таким,
Что лишь к Нему стремится неизменно,
Не отвращаясь к зрелищам иным;
Затем что всё, что сердцу вожделенно,
Всё благо – в Нем, и вне Его лучей
Порочно то, что в Нем всесовершенно.[13]13
  Рай. XXXIII, 97–105.


[Закрыть]
 

В Боге всесовершенным становится всё – даже то, что вне Бога не представляет собой никакой ценности, что вне Бога может привести только к дурному. Данте – человек своего времени, и об этом знает всякий, кто читал первую часть его поэмы, кто читал его рассказ об Аде – Аде, который населен современниками Данте, людьми, с которыми у него далеко не всегда складывались отношения. Но Данте в чем-то заглядывает далёко-далёко вперед по сравнению со своими современниками:

 
                                 …Родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;
Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого.
И умер он без веры, не крещен.
И вот, он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?[14]14
  Рай. XIX, 70–78.


[Закрыть]
 

В этих стихах из XIX песни «Рая» поэт ставит вопрос огромной важности – вопрос, к которому потом, уже в XX веке, будут возвращаться современные мыслители, современные богословы, такие как митрополит Антоний Сурожский: вопрос о том, возможно ли спасение вне видимой Церкви, возможно ли быть христианином, не слыхав о Христе. Данте почти ответил на этот вопрос. Он не сказал «возможно», но имел это в виду. Об этом же неоднократно говорил и митрополит Антоний. И всякий раз, размышляя, когда такое возможно, Данте заговаривал о том, что тот человек, который самой жизнью явил подражание евангельскому идеалу, не может быть погублен Богом, хотя бы он и не слышал о Христе ни слова, «и не читал вовек» – если, повторяю, «он был всегда, как ни судить сурово, в делах и в мыслях к правде обращен, ни в жизни, ни в речах не делал злого».

Данте и еще в одном моменте заходит далеко вперед по сравнению со своими современниками и даже с теми людьми, которые жили через сто, через двести лет после него. Данте говорит о том, что народный язык (не латынь, а итальянский – тот язык, на котором он пишет свою «Божественную комедию», на котором он пишет свои трактаты) может быть задействован не только в любовной поэзии, как считали в большинстве его современники, нет: на нем можно говорить обо всём. И Евангелие, значит, тоже может звучать на этом языке.

Евангельское слово обращено не к каким-то избранным и ученым людям: оно обращено ко всем и к каждому без исключения. Слово, звучащее в храме, слово, обращенное к человеку с амвона, звучит не для богословов, а для каждого, кто вошел в этот храм или кто просто проходил мимо. Слово это не должно содержать каких-то непонятных, незнакомых простому человеку выражений, словечек, которые нуждаются в переводе и в специальном истолковании. Данте одним из первых в истории европейской культуры заговорил о необходимости быть понятным, о том, что на народном, на простом – простонародном, если хотите – языке можно рассказать о самых сложных и о самых важных вещах. Удивительно, что такой тонкий человек, как Монтень, через двести лет после Данте всё-таки придерживался противоположной точки зрения. Он резко выступал против перевода Священного Писания на современный французский язык.

Данте увидел нечто такое, что было недоступно его современникам и иногда недоступно даже нам, в XX веке. Удивительно острый взор был у этого человека. Удивительно много было дано ему почувствовать. Слава Богу, что мы с вами можем читать его произведения не только на итальянском языке, который знают единицы, но и на русском. «Божественная комедия» переводилась на русский язык неоднократно. В настоящее время, как правило, издается перевод Михаила Лозинского, поэта и переводчика, который начал трудиться в первые годы XX века, был другом и современником Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. Но есть и другие, более старые переводы «Божественной комедии» на русский язык. Есть и прозаический перевод, прекрасно сделанный в Париже Борисом Зайцевым. Есть и блестящие исследования, посвященные творчеству Данте, и комментарии к его текстам.

Попытаемся вчитаться в этого поэта, услышать голос этого человека; задумаемся над тем, что помнить блоковскую строчку «тень Данта с профилем орлиным о Новой Жизни мне поет»[15]15
  Блок А. Стихотворение «Равенна» (1909).


[Закрыть] всё-таки недостаточно для того, чтобы почувствовать, кто такой был Данте Алигьери – поэт и христианин, пламенно веривший в Бога и горячо Его любивший, сумевший почувствовать, чтó такое свет Христов, который просвещает всех[16]16
  «Свет Христов просвещает всех!» – возглас священника во время православной литургии Преждеосвященных Даров в период Великого Поста.


[Закрыть]. И надо сказать, что его, Дантово, понимание света заимствовано через посредство латинских переводчиков и толкователей у Дионисия Ареопагита. Данте вообще, как это ни удивительно, очень близок восточным отцам Церкви, именно восточному христианству. Об этом, наверное, надо будет поговорить как-нибудь особо, потому что в таком коротком очерке всё о таком большом и удивительном поэте, конечно, не скажешь. Задача моя заключалась сегодня в том, чтобы вспомнить о Данте не как о поэте, а именно как о христианине, о человеке, который на рубеже XIII и XIV веков заговорил о Евангелии, которое есть главное в нашей вере.

У меня вопрос о Евангелии. Евангелие ведь читают представители множества конфессий, и в результате отрицания многими конфессиями святоотеческого предания это чтение Евангелия приводит к страшной ереси. Не этим ли объясняется, что только чтение Евангелия, в отрыве от Священного Предания, порождает множество ересей и еретиков разных мастей?

Мы сегодня с вами говорим не о ересях, не о еретиках и не о разных деноминациях. Мы говорим сегодня об итальянском поэте, о его стихах и о его из веков доносящемся до нас голосе, который свидетельствует нам о том, как это важно – открыть Евангелие и вчитаться в него. Думается мне, что ереси приходят не оттого, что люди читают Евангелие, а, совсем наоборот, оттого, что они его не читают. Думается мне, что источник всех ересей как раз в том и заключается, что место Евангелия начинает занимать что-то другое: какие-то обычаи, какие-то легенды, сказания или какая-то идея, доктрина. Вот когда это «что-то другое» вытесняет Евангелие – тогда мы становимся еретиками.

Скажите, пожалуйста, почему протестантское сознание в лице Фридриха Ницше (а многие считают, что его философия – это именно выражение протестантизма) определяло Данте как «гиену, блуждающую среди могил»?

Ну, во-первых, мы сегодня говорим не о Ницше и не о протестантском сознании – и я думаю, что протестанты здесь ни при чем: здесь имеет место личная точка зрения Ницше. Понимаете, Ницше очень не любил всё, что связано со сферой духа; он вообще очень не любил христианство, потому что считал, что Христос населил мир больными и убогими, нищими и несчастными людьми, а до Христа, в античные времена, все были прекрасны, как Аполлоны или Артемиды, все были златокудры, все были загорелы, богаты и счастливы. Античный мир Ницше представлял по античной поэзии и скульптуре. Новый мир он видел таким, каков он есть, и винил в том, что в этом мире так много боли, Христа. Данте для Ницше – и в этом смысле Фридрих Ницше абсолютно прав, потому что он был очень наблюдательным человеком – Данте для Ницше прежде всего христианин. И именно как христианина он клеймит его, говоря о том, что он блуждает среди могил, как гиена. Вот и всё.

Если мы не переводим Библию на современный русский язык, не обедняем ли мы русский язык? Может быть, перевод Библии на русский язык поднимет наш русский язык на качественно новую ступень?

Вы говорите об очень важной вещи. Об этом же неоднократно писалось применительно к гомеровской «Илиаде», переведенной Гнедичем: что перевод его поднял русский язык на новую ступень. Об этом можно много говорить и, в общем, много уже говорилось применительно к филаретовскому Синодальному переводу Священного Писания. Он поднял русский язык на новую ступень. Совершенно ясно, что некогда язык древних славян на принципиально новый уровень поднял кирилло-мефодиевский перевод. Поэтому Вы совершенно правы. Тот перевод Библии, который бы делался и, в общем, делается, конечно, в разных местах теперь, – это не в последнюю очередь подарок современному русскому языку. Потому что переводчик-библеист, передавая или пытаясь передать оттенки библейских слов средствами современного русского языка, обнаруживал бы в нем те ресурсы, о которых мы часто не подозреваем. Вообще надо сказать, что переводчик, и переводчик Священного Писания в первую очередь, но также и переводчик Данте, и переводчик Шекспира, и переводчик Гомера, всегда очень много делает именно для развития современного языка, переводя на него текст, над которым работает.

Я очень благодарна Вам за то, что Вы говорите о Данте. У меня есть только один перевод «Божественной комедии» – это перевод Михаила Лозинского. Как Вы его оцениваете?

Когда появился перевод Лозинского, все его встретили с восторгом и огромным воодушевлением. Правду говоря, за одним исключением. Исключением этим был академик Шишмарёв[17]17
  Вот что пишет об отношении В.Ф.Шишмарёва к переводу «Божественной комедии» М.Л.Лозинского Игнатий Ивановский в «Странностях перевода»: «Лозинский сделал свое дело превосходно, но если стихия возвышенной поэзии обрела в переводе полный голос, то стихия народности, высокая простота подлинника оказалась приглушенной. А именно в равновесии этих двух стихий и заключается стилистический феномен “Божественной комедии”. Шишмарёв сказал это в вечерней беседе за чашкой чая художнику Василию Адриановичу Власову, своему зятю, а Василий Адрианович пересказал мне» (Зарубежные записки. 2005. № 4).


[Закрыть], знаменитый итальянист, блестящий знаток Данте, которого смутило в переводе Лозинского очень многое. Но я думаю, что всё-таки, сравнивая с остальными переводами, надо сказать, что перевод Лозинского лучший. Поэтому я советую читать Данте по-русски в переводе Лозинского. Если достанете перевод Бориса Зайцева, сравнивайте Лозинского и Зайцева. Это Вам даст очень много. Вообще я уже говорил об этом неоднократно, и давайте скажем об этом и применительно к Данте: когда не знаешь какого-то языка, очень важно иметь одну книгу в разных переводах. Те из нас, кто не знает греческого – а всё-таки в большинстве своем люди не знают древнегреческого языка, – чтобы постичь Евангелие вполне, могут сопоставлять разные переводы, вооружаться Синодальным и славянским текстом, переводом под редакцией владыки Кассиана (Безобразова) и современным переводом Валентины Николаевны Кузнецовой, другими переводами Нового Завета. Сличая эти переводы между собой, мы докопаемся до оригинала, даже не зная греческого языка. То же самое можно сказать и о Данте, то же самое можно сказать о Шекспире. Старайтесь сравнивать разные переводы, и Вы тогда обязательно увидите то, чтó при чтении текста по одному переводу ускользает от наших глаз.