Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Блез Паскаль

Сегодня мне хотелось бы поговорить о некоторых замечаниях, которые встречаются в мыслях Блеза Паскаля, и попытаться сделать на сегодняшний вечер этого французского мыслителя, физика и математика, богослова и писателя нашим с вами собеседником.

Однажды Паскаль заметил: «Если бы существовала только наша религия, то Бог был бы слишком явен, как и в том случае, если бы мученики существовали среди последователей только нашей религии». Затем в разных местах его книг и записок эта мысль будет повторена неоднократно.

Действительно, если бы все христиане были мудры и кротки, честны и святы, добросердечны и открыты, а все представители других религий, наоборот, были бы злобными, отвратительными и бесчестными, всё было бы очень просто. Каждый из нас мог бы легко убедиться в том, что нельзя не быть христианином, каждый из нас мог бы легко, в результате своих собственных наблюдений, понять умом, не включая в это понимание сердце, что христианство – это действительно настоящая религия, вера в Бога истинного и путь к Нему, а что касается всех остальных религий, то это нелепые человеческие выдумки. Но на самом деле всё обстоит гораздо сложнее.

Среди язычников (например, Сократ) и среди представителей других религий (например, Ганди) есть удивительные праведники и люди огромной внутренней чистоты. И не только Сократ и Ганди, но Марк Аврелий со своей удивительной книгой «Наедине с самим собой» и вообще вся стоическая философия; Клеанф, о котором рассказывает Плутарх, что ночью этот замечательный мыслитель и философ молол муку и пек хлеб для того, чтобы заработать на жизнь, или поливал, как поденщик, огород какого-то богатого человека только для того, чтобы днем заниматься философией и писать свои философские труды. Плутарх патетически восклицает: «Он той же самой рукой, какой писал свои трактаты о Луне и звездах, о Солнце и небе, – молол муку и пек хлеб по ночам!» Человек жил чистой и удивительной жизнью, и, конечно же, жизнь его достойна подражания. А был он язычником.

А Сократ, которого мы не напрасно называем «совестью человечества»? Сократ – человек удивительной внутренней честности, удивительной простоты. Сократ, поставивший людей не только своего времени, но всех следующих без исключения поколений, вплоть до наших современников, перед самыми важными вопросами жизни, перед проблемами честности, верности. Как можно сказать, что Сократ не заслуживает величайшего уважения? А ведь язычник! А среди христиан есть люди страшные, безнравственные, злые… Не буду перечислять, достаточно вспомнить одного Иоанна Грозного, который умудрялся совершать чудовищные жестокости и в то же самое время не расставался с Псалтырью и молитвословом.

Прав Блез Паскаль: мученики действительно есть среди представителей других, самых неожиданных и далеко не всегда симпатичных нам религий и верований. Прежде всего, конечно, опять вспоминается Ганди… И тот же Сократ – тоже мученик. И Ицхак Рабин – премьер-министр Израиля, человек мира, человек, убитый именно за то, что он хотел мира и сделал для того, чтобы этот мир наступил, очень много. Если бы не было таких людей, считает Паскаль, то Бог был бы слишком явен. «Но, – продолжает великий физик, математик и богослов, – всё, что проявляется в мире, не означает ни полного отсутствия, ни явного присутствия Божества».

Повторяю, Паскаль говорит о том, что мы наблюдаем за происходящим в мире: за явлениями естественными, за историей, за людьми, – и всё, что мы видим, не означает ни полного отсутствия, ни явного присутствия Божьего. «Всё, – говорит Паскаль, – свидетельствует о присутствии сокровенного Бога. Он скрывается от испытующих Его и открывается ищущим Его». Бог скрывается от тех, кто хочет Его испытывать, кто хочет доказать Его присутствие или, наоборот, Его отсутствие. Но тем, кто Его ищет, Он открывается. Бог скрыт, «сокровен», как говорится в книге пророка Исайи. «Бога не видел никто никогда»[208]208
  Ин 1: 18.


[Закрыть], – восклицает апостол и евангелист Иоанн Богослов.

А в книге Исход говорится о том, как Моисей просит Бога показать ему славу Свою. «И сказал Господь: Я проведу пред тобою всю славу Мою и провозглашу имя Ягве пред тобою; и кого помиловать – помилую, кого пожалеть – пожалею. И потом сказал Он: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. И сказал Господь: вот место у Меня, стань на этой скале. Когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду. И когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лицо Мое не будет видимо»[209]209
  Исх 33: 18–23.


[Закрыть]. Так сказал Бог Моисею. В результате пророк и боговидец видит только след Божьего присутствия, и ничего больше.

Сокровенное же присутствие Божие в мире, присутствие, которое невидимо, присутствие, которое даже иногда не ощущаемо, – разумеется, смешит язычников, которые привыкли к тому, что их боги явлены миру в виде статуй, в виде идолов. Такая жалоба на то, что язычники смеются над теми, кто верует в Бога невидимого, есть в книге псалмов: «Слезы мои были для меня хлебом день и ночь, когда говорили мне на всякий день: “Где Бог твой?”»[210]210
  Пс 41: 4.


[Закрыть] Язычники смеются над теми, кто верует в Невидимого: «А где Он, этот ваш Бог, почему, если Он так силен, мы Его не видим?» Так было в древности, но так бывает и теперь: люди смеются и говорят: «Если бы ваш Бог был так силен, Он бы явил Себя, Он бы защитил вас». А Бог действует скрыто. И слова Евангелия «Бога не видел никто никогда» говорят, конечно, не только о том, что нельзя увидеть Бога в лицо, они говорят и о том, что действие Божие в мире тоже зачастую бывает невидимо.

В жизнеописании преподобного Тихона Калужского, святого, который подвизался поблизости от городка Медынь во второй половине XV века, есть такая история. Рассказывается о крестьянке, которой явился уже усопший к тому времени святой, и она, увидев его, сказала: «Если ты святой Тихон, то помогай мне скрыто, а если это наваждение, исчезни». Вот она, православная вера простого, но абсолютно открытого Богу человека: если ты святой, если ты от Бога, то помогай мне скрыто, так, чтобы я сама не знала, что ты мне помогаешь, а если это наваждение – долой, мне оно не нужно. Бога надобно почувствовать. Увидеть Его невозможно, знать, что Бог помогает, тоже невозможно – это можно только чувствовать, только ощущать сердцем.

В Закарпатье в 1960-е годы жила старая монахиня, которую звали матушка Феофания. Была она врачом, училась, по-моему, на медицинском факультете Московского университета и рассказывала о том, что ее профессор как-то во время лабораторных занятий, увидев, как хорошо она проанатомировала какой-то объект, данный в анатомичке для работы, сказал, обняв ее за плечи: «Ну как, теперь ты поняла, что твоего Бога нет?» И она, будущая матушка Феофания, тогда еще просто студентка, воскликнула: «Нет, я поняла как раз совсем другое: “Вся премудростию сотворил еси”». «Я поняла, – сказала она, – что Ты, Господи, всё сотворил премудро». Оба: и профессор, и его студентка, – были в тот момент абсолютно честными. Но только один увидел в этом анализе, в этой работе отсутствие Бога, а другая – Его всеопаляющее присутствие. И так всегда, и так уже не первое столетие. Глядя на одни и те же факты, оперируя одним и тем же материалом, люди видят либо отсутствие Бога во всём этом, либо Его присутствие. А «Бога не видел никто никогда», увидеть Его невозможно, Его можно только почувствовать, почувствовать сердцем.

Полнота Божия обнаруживается в проповеди и в самой фигуре Иисуса. Не случайно же потом воскликнет апостол Павел, что «в Нем обитает вся полнота Божества телесно»[211]211
  Кол 2: 9.


[Закрыть]. Но – и я возвращаюсь к тому, чтó говорил на эту тему Блез Паскаль, – Иисус жил неузнанным среди людей. «Так, – восклицает Паскаль, – и правда Его пребывает тоже без внешних отличительных признаков среди обыденных истин, так и Евхаристия – среди обыкновенных хлебов».

Да, действительно, Иисус жил неузнанным среди людей. Историки, современные евангельским событиям, историки, которые сохранили в своих трудах информацию о зачастую самых незначительных событиях того времени, практически ничего не знают об Иисусе. У Тацита и Светония, а затем у Лукиана есть только какие-то отрывочные свидетельства о Нем, свидетельства, на основании которых нельзя, в сущности, сделать никаких выводов. Итак, историки, современные Ему, Иисуса не заметили. Римские писатели, философы, мыслители тоже не заметили Иисуса. Мало того, к этой незамеченности Его современниками прибавляется еще целый ряд хронологических несообразностей в самом Евангелии. Так, например, перепись, о которой говорится в начале Евангелия от Луки, имела место, скорее всего, в 6 году нашей эры. А Ирод, который является героем этого евангельского рассказа, умер за десять лет до переписи, в 4 году до нашей эры.

Как разобраться с этими хронологическими несоответствиями, несообразностями, противоречиями? На самом деле никак, потому что если мы будем опираться только на чисто внешние, фактологические доводы, то и Евангелие можно подвергнуть весьма жесткой критике в смысле его достоверности. Но кроме этих фактологических доводов у нас есть другие доводы, значительно более важные. У нас есть наше собственное сердце, которое откликается на содержащийся в Евангелии призыв Иисуса. И когда сердце откликается, когда оказывается, что Иисус обращается со своей проповедью не к кому-то вообще, а именно ко мне, сегодня открывшему Евангелие, когда я понимаю, что Он говорит не с какими-то своими, неизвестными нам слушателями, а со мной, тогда оказывается, что в моих руках есть довод значительно более серьезный, чем те несообразности в хронологии, которые можно найти в Евангелии. И этот довод, который есть у меня, этот довод – в пользу Евангелия, потому что оно обращено ко мне, оно написано для меня, оно меня делает другим.

Иисус жил и проповедовал скрыто, скрыто от глаз современных Ему историков и философов. И сегодня происходит то же самое: очень часто Он тоже остается как бы незаметным для многих, остается Богом неизвестным. Французский поэт и писатель Поль Клодель рассказывает о том, что он в отношении религии, в отношении веры во Христа был абсолютно нейтральным. Он не воспринимал христианство как какую-то истину, он вообще не задумывался никогда о том, что такое христианство, что такое Евангелие, и никогда не брал в руки Библию. И вот однажды в рождественскую ночь он решил пойти в собор Парижской Богоматери, потому что он, молодой поэт, считал, что там во время торжественного богослужения он может найти что-то такое, что может стать материалом для его поэзии, для его стихов. Пришел, стоял у колонны, слушал пение мальчиков, облаченных в белые стихари, и вдруг что-то его пронзило. Как он потом скажет, «я почувствовал, что Он здесь». Почувствовал – и стал другим. Пришел домой и нашел Библию, единственную, которая была у них в доме, подаренную его сестре Камилле ее подругой-протестанткой. Нашел и начал читать. «Три года, – говорит Поль Клодель, – я читал эту книгу и, читая ее, боролся с Богом, как некогда боролся с Богом патриарх Иаков». А затем поверил, затем откликнулся на тот призыв, который услышал ночью во время рождественской службы в соборе Парижской Богоматери. Вот вам одна история обращения, история встречи.

И другая. Мальчик по имени Андрюша Блум скучал в школе на уроке, во время которого какой-то пожилой священник громким и, с точки зрения этого мальчика, очень неприятным голосом рассуждал о Евангелии. Священника этого звали Сергий Булгаков. Вернувшись домой, мальчик попросил у своей матери Евангелие, Новый завет. Заглянул в оглавление, обнаружил, что среди Евангелий есть называющееся «от Марка», самое короткое по объему, и, чтобы много времени на чтение не тратить, взялся за это самое Евангелие от Марка.

«И, – говорит этот мальчик, ставший теперь митрополитом Антонием Сурожским, – как взял я в тот день в руки Евангелие, так и не расстаюсь с ним до сих пор». Произошла в Париже личная встреча тринадцати– или четырнадцатилетнего мальчика с Христом, пришедшим в этот мир спасти грешных, «от них же первый есмь аз». И эта личная встреча доказала будущему владыке, что всё, о чем говорит нам Евангелие, – правда. Именно личная встреча, а не какие-то внешние доводы или внешние аргументы.

Приведу еще один пример, еще одну историю. Мне рассказывала одна дама, как в течение восемнадцати лет она ежедневно, идя на работу, проходила мимо действующей церкви, иногда в эту церковь заглядывала, иногда даже оставалась в ней на пять-семь минут, ставила свечки в память сначала о бабушке, а потом о родителях, но на самом деле ничего не чувствовала и никакой потребности в Боге не ощущала. Но однажды на улице ее остановил какой-то человек и дал ей маленькую книжечку в синей обложке, Новый Завет. «Я, – сказала эта дама, – в метро открыла эту книжку, стала читать наугад, уже теперь не помню, какое из Евангелий это было, стала читать – и до сих пор читаю, и до сих пор не могу с ней расстаться». Рассказала мне это ученая дама из одного из московских НИИ, и я сразу вспомнил о митрополите Антонии и его рассказе. И сразу вспомнил о Поле Клоделе, о том, как он читал Библию и, как Иаков, боролся с Богом три года.

В жизни каждого из трех людей, о которых я говорил сегодня, произошла личная встреча с Иисусом. Личная встреча, которая доказывает нам значительно лучше, чем любой внешний довод, чем любой фактологический анализ, что всё, о чем говорит Евангелие, – это действительно правда. Именно личная встреча с Иисусом делает нас христианами, именно в этой личной встрече Бог скрытый, Бог прячущийся открывает нам Себя. Скрытый становится открытым.

О такой личной встрече, которая произошла в его жизни, рассказывает и Блез Паскаль. Лето от Рождества Христова 1654. Понедельник, 23 ноября. День святого Климента, папы и мученика. И дальше запись: «Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова, а не философов и ученых. Бог Иисуса Христа. Уверенность, уверенность, чувство, радость, мир. Бог Иисуса Христа». Мы не знаем, что произошло в тот вечер 23 ноября 1654 года, в понедельник. Мы знаем, что в этот момент Блез Паскаль пережил какой-то удивительный личный опыт прикосновения к истине Божьего присутствия в мире. Что-то почувствовал, что-то пережил, пережил до такой степени остро, что потом записал прочитанные мною слова на клочке бумаги и зашил во внутренний карман своего сюртука для того, чтобы затем носить у сердца эту бумажку в течение всей своей жизни. Найдена была она там, во внутреннем кармане его костюма, только после смерти мыслителя. Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова – не Бог философов и ученых! Это не тот Бог, Который открывается, когда мы пытаемся что-то понять. Это Тот, Кто входит в нашу жизнь, входит неожиданно, входит, ее изменяя и переделывая, входит, обнажая Свое невидимое, но всеопаляющее присутствие. Как некогда открылся Бог Моисею, как некогда открылся Бог Илье-пророку, так являет Он Себя и ныне нам, таким разным, таким непохожим друг на друга, святым и грешным, праведникам и злодеям; Бог является – и делает нас другими, является – и дает возможность нам родиться снова.

Но даже когда происходит эта встреча, мы не всегда сразу узнаём Его. И Христа мы тоже узнаём далеко не всегда сразу, когда Он оказывается нашим спутником, как было это с двумя учениками на дороге в Эммаус. Иисус шел с ними часа два, наверное, по дороге, а они даже отдаленно подумать не могли, что это Он. И только затем, когда дорога эта осталась позади, узнали своего Учителя в преломлении хлеба, узнали своего Учителя в таинстве Евхаристии, а Он в тот момент, когда они Его узнали, стал невидим для их глаз. В тот самый момент, когда, казалось бы, должно было начаться настоящее их общение с Ним, Он исчез. Как понять нам этот евангельский рассказ? Наверное, и в нашей жизни тоже бывает именно так: Иисус идет вместе с нами, мы Его не узнаём и не замечаем. Вдруг в какой-то момент встреча наша происходит, но Он оказывается невидимым. И в другом месте, в самом конце Евангелия от Матфея, рассказывается о том, что когда ученики пришли в Галилею, на гору, куда повелел им Иисус, то одни поклонились Учителю, а другие усомнились. Человеческое сомнение естественно: не было бы тех, кто «усомнился», не было бы и чуда веры, чуда парадоксального и непонятного, как всякое чудо, но преображающего нашу жизнь.

Размышляя над истинностью христианской веры, над истинностью Евангелия, Блез Паскаль восклицает: «Наша религия и мудра, и безумна. Мудра потому, что она самая сведущая и самая обоснованная путем чудес, пророчеств и т. д. Безумна потому, что совсем не этим всем руководствуются верующие. Хотя этого достаточно для осуждения неверующих, но не то заставляет верить верующих. Верить их заставляет крест», – восклицает Паскаль и дальше поминает слова апостола: «Да не упразднится Крест Христов (1 Кор 1: 17)». Верить нас заставляет Крест, то есть прикосновение к бесконечной человеческой боли, к той боли, которую испытал Иисус на Кресте. И апостол Фома, он тоже ведь поверил в тот момент, когда увидел язвы на руках Воскресшего. Не что-то, а именно язвы Христовы сделали его верующим, апостолом, пламенным проповедником Христова Воскресения. И нас с вами тоже делает верующими наше личное прикосновение к Его боли. Если мы этого прикосновения пока не пережили, значит, встреча со Христом в нашей жизни еще впереди, еще только ждет нас эта встреча.

Паскаль был человеком, остро пережившим опыт личной встречи со Христом в своей жизни. Паскаль постоянно подчеркивал, что именно личный опыт его собственного сердца сделал его христианином, причем не потому, что он был, как все люди его времени, крещен во младенчестве, и не потому, что он, как все люди его времени, участвовал в церковных богослужениях. Нет, он стал христианином потому, что сердце его горело любовью к Иисусу, потому, что он хотел быть учеником Распятого, учеником во всём.

Мы с вами живем, казалось бы, в совсем другую эпоху, в эпоху, которая очень не похожа на XVI век, но, если вдуматься, мы постоянно становимся перед теми же самыми проблемами, перед которыми некогда встал Блез Паскаль. Те же самые сомнения нас посещают, те же самые доводы и аргументы иногда отвращают нас от веры, иногда, наоборот, у нас появляется желание использовать какие-то другие доводы, чтобы доказать себе и друг другу (в первую очередь, конечно, себе) истину нашей веры. Но давайте помнить, что истинность нашей веры доказывается не доводами, а сердцем, что истинность Евангелия обнаруживается не путем сличения евангельского текста с историческими свидетельствами эпохи, а в личной нашей встрече со Христом, во встрече, которая происходит непременно в жизни каждого и каждой, во встрече, которая преображает нашу жизнь и дает нам новые силы и новые возможности, во встрече, которую одни из нас переживают в детстве, другие – уже повзрослев, третьи – в старости, иной раз даже на пороге смерти, накануне ухода из этого мира, из этой жизни. Но все мы встречу эту переживаем. И для всех она становится главным событием жизни.

Поэтому давайте не только сейчас, в удивительные пасхальные дни, но всегда беречь друг друга и беречь тот опыт сердца, который у нас есть, не расставаться с этим опытом, как не расставался Паскаль с запиской о том, чтó он пережил. Давайте не расставаться с Евангелием. Не как с книгой, потому что, конечно же, можно носить Евангелие всегда с собой, в сумке, в кармане, но при этом не чувствовать Христова присутствия рядом. Не расставаться с Евангелием, которое в какой-то момент оказывается написанным «на плотяных скрижалях сердца» – нашего с вами сердца. Вот о чем будем молиться: чтобы именно так написалось Евангелие в нашей жизни – на плотяных скрижалях сердца. Будем стараться чувствовать присутствие того Спутника, Который сопровождает нас на дороге жизни, Который беседует с нами и отвечает на наши вопросы, Того не узнанного сначала апостолами их Спутника на дороге, имя Которому Иисус.

Стендаль: «Прогулки по Риму»
4 июня 1998 года

Начну наш сегодняшний разговор с цитаты: «В шестой раз въезжаю я в вечный город, и всё же душа моя глубоко взволнована. У людей претенциозных с незапамятных времен установился обычай волноваться при въезде в Рим, и мне почти стыдно за то, чтó я только что написал». Так в 1827 году Стендаль начал свою книгу «Прогулки по Риму».

«Взволнованные куполом Святого Петра, вздымавшимся на горизонте, мы боялись, что приедем в Рим только к ночи, но, наконец, когда солнце уже заходило за собором, почтальоны придержали лошадей на Via Condotti и предложили нам остановиться поблизости от Piazza di Spagna».

Итак, Стендаль и его друзья уже в Риме. «Сидя за столом, на котором я пишу, – говорит писатель, – я вижу три четверти Рима, а прямо передо мной на другой стороне города величественно возвышается купол Святого Петра. Вечером, на закате я вижу солнце сквозь окна этого купола, а полчаса спустя он, этот изумительный купол, вырисовывается на чистом фоне оранжевых сумерек, и над ним в вышине неба загорается звезда. Ничто на земле не может сравниться с этим зрелищем. Душа растрогана и восхищена, тихое блаженство переполняет ее. Но мне кажется, для того, чтобы быть на высоте этих переживаний, нужно в течение долгого времени любить и знать Рим».

Стендаль – писатель и, как бы мы сказали теперь, искусствовед, действительно и знал Рим, и любил, и много в нем жил. В этом смысле француз Стендаль мало чем отличается от Иванова или Гоголя, которые тоже жили в Риме подолгу и любили его. Я имею в виду Александра Иванова, потому что в Риме жил не только этот великий художник XIX века, автор «Явления Христа народу», в Риме жил и его однофамилец Вячеслав Иванов, который тоже оставил нам во множестве своих стихов и прозаических набросков разные описания Рима. В Риме жил и епископ Порфирий Успенский, который тоже оставил нам целую книгу, посвященную «древним православным святыням Рима», как он говорил, т. е. тем святыням Рима, чья история восходит к первому тысячелетию и связана с неразделенной Церковью, которую часто называют православной, и, наверное, справедливо. Во всяком случае, в те времена церковь Византийская (Константинопольская) находилась в полном общении с церковью Рима, и поэтому вполне можно говорить о едином христианском Риме первого тысячелетия.

Наверное, и в самом деле нет ни одного города, о котором было бы написано так много, как написано о Риме поэтами и писателями, искусствоведами (достаточно вспомнить Павла Муратова с его римскими главами «Прогулок по Италии») и историками, филологами и философами. А сколько изображали Рим художники на картинах, гравюрах, рисунках, сколько изображали Рим скульпторы на разных барельефах, горельефах… Да, действительно, Рим в какой-то мере – это родина современного искусства. Хотя в первую очередь, конечно, мы не можем не думать о Риме как о том городе, в котором заканчивается путь святых апостолов Петра и Павла. Мы не можем не думать о Риме как о том городе, в котором оба они приняли мученическую смерть и стали у истоков истории Церкви Христовой. Мы не можем не думать о Риме как о городе древних мучеников первых веков, как о городе свидетельства об истинности веры нашей.

Стендаль оставил нам очень живые, очень яркие зарисовки Рима, сделанные им в первой четверти XIX века, потому что 1827 год – это самое начало второй четверти XIX века.

Итак, вернемся к тому описанию вечера в Риме, когда, сидя за письменным столом, писатель бросает взор в окно и видит на горизонте купол Святого Петра. «Вечером, на закате я вижу солнце сквозь окна этого купола. Полчаса спустя изумительный купол Святого Петра вырисовывается на чистом фоне оранжевых сумерек и над ним, в вышине неба загорается звезда».

Действительно, купол храма Святого Петра виден практически отовсюду, где бы вы ни находились. В какой части Рима вы бы ни оказались, он всегда будет где-то на горизонте. «Что может быть оригинальнее, – говорит в другом месте своих записок Стендаль, – вида мальтийской приории, высящейся на западной вершине Авентинского холма, спускающегося к Тибру крутым обрывом».

На Авентине в двух шагах от базилики Sant’Alessio, построенной именно на том месте, где подвизался некогда святой праведный Алексий человек Божий, живут мальтийские рыцари. Место это связано и с русской историей, потому что на рубеже XVIII и XIX веков гроссмейстером мальтийского ордена был выбран российский император Павел I, но вспомнил я об этом месте не в связи с императором Павлом, а совсем по другой причине. Когда подходишь к этому комплексу зданий, где находится мальтийский орден, то, если кто-то из ваших спутников хорошо знает Рим, он обязательно посоветует вам подойти к темным чугунным воротам мальтийского дома и заглянуть в замочную скважину. В замочной скважине вы увидите аллею, высаженную высокими деревьями, и в конце аллеи как в окошке – купол собора Святого Петра. Смотря туда, через эти ворота, вы как на открытке видите панораму Рима, видите как раз то, о чем рассказывает Стендаль в своей книге.

Рим – удивительный город по той причине, что в нем в единое целое связана история древняя, начиная с эпохи царей, которые правили Римом двадцать семь веков тому назад, история эпохи Цезаря, Цицерона и великих римских поэтов; первые века христианства; Средневековье и Возрождение; XVII, XVIII, XIX века, нынешний XX и наконец уже XXI век – всё это в Риме связано воедино.

В Афинах античная история существует сама по себе – на Акрополе и там, где находятся развалины храма Зевса Олимпийского.

Кажется, этими и еще несколькими местами ограничены античные Афины, которые живут своей музейной жизнью, не имеющей никакого отношения к жизни всего остального города. Средневековые Афины – это несколько маленьких византийских храмов в центре города, и на этом заканчивается Средневековье столицы современной Греции. Остальная часть города принадлежит XIX и XX векам.

В Риме вы этой картины не найдете. Здесь все периоды истории связаны во внутренне единый узел, который невозможно развязать. Здесь и античность, здесь и эпоха первохристианской истории, здесь и Возрождение, и Новое время тоже. Действительно, Альбий Тибулл, римский поэт времен принципата Августа, первым назвавший город Рим словом Eterna Roma – «Вечный Город», сделал удивительное открытие.

Куда же идти, начиная прогулки по Риму? Что советует нам Стендаль и куда он нас отправляет?

Колизей. Начните свое путешествие с Колизея. Но только «не позволяйте, приехав в Рим, отравлять себя никакими чужими мнениями, не покупайте никаких книг: возраст любознательности и учености и без того слишком скоро сменит возраст чувств. <…> Если вы будете каждое утро осматривать памятники столь отважно, что наконец соскучитесь по обществу, то в конце концов начнете понимать искусство». Разумеется, этот совет Стендаля не особенно актуален сегодня, когда каждый из нас может оказаться в Риме, в Афинах, в Лондоне или еще где-то в лучшем случае на два-три дня. Стендаль, Гоголь и другие их современники имели возможность жить в Риме, в Париже или Лондоне по три-четыре месяца, а то и по несколько лет. Мы в эпоху скоростей XXI века такой возможности не имеем, но, тем не менее, что-то важное в этом совете есть и для нас. Не отравляйте себя «никакими чужими мнениями», постарайтесь даже через призму книг, даже через призму альбомов, фотографий, открыток взглянуть на город своими собственными глазами, постарайтесь открыть для себя в Риме что-то свое, что-то абсолютно личное и неповторимое.

Я признаюсь вам честно, что и в Афинах, и в Риме я чувствовал какой-то особый трепет, потому что и тот и другой город связаны для меня прежде всего с именем апостола Павла и с путем проповеди святого апостола.

Стендаль приводит нас в Колизей. «Если смотреть на юг, – говорит он, – то можно различить поверх развалин амфитеатра, с этой стороны гораздо более низких, вдалеке на равнине великолепную базилику San Paolo, пострадавшую от пожара в ночь с 15 на 16 июля 1823 года. Она наполовину скрыта длинными рядами кипарисов. Церковь эта была построена на том самом месте, где после мученической смерти был похоронен человек, чье слово породило тот огромный поток, который до сих пор под именем христианской религии примешивается ко всем нашим переживаниям». Речь идет о церкви, которая построена на месте погребения апостола Павла. Речь идет и о самом апостоле.

Вспомним, что Стендаль – это всё-таки дитя той эпохи, когда в революционной Франции люди отказывались от прошлого, а вместе с отказом от прошлого часто отказывались и от истины. Итак, Стендаль, дитя революции, пытается рассуждать о христианстве как об истории, но вынужден признаться, что во всех наших переживаниях – хотим мы того или нет – присутствует тот «огромный поток», который порожден словом апостола Павла. Я всё чаще и чаще прихожу к выводу о том, что, если бы не было посланий святого апостола Павла, не было бы и сегодняшней европейской цивилизации. Именно этот небольшой сборник текстов в составе Нового Завета лежит у истоков нашей европейской культуры Нового времени.

Я напоминаю, что свой взгляд на базилику San Paolo Стендаль бросает с Колизея, на верхних ступенях которого он в это время стоит. «Колизей, – говорит Стендаль, – можно обозревать с трех или четырех совершенно разных пунктов. Самое, пожалуй, прекрасное зрелище открывается любителю с арены, где сражались гладиаторы: гигантские руины обступают его со всех сторон. Что меня волнует больше всего – это чистейшее голубое небо, которое видишь сквозь окна верхней части здания на северной стороне». Чистейшее голубое небо, которое видишь сквозь окна верхней части Колизея… Сколько раз видел я это на фотографиях, на картинах, на гравюрах, на современных открытках! Я думаю, что авторы этих фотографий и те мастера, которым заказывались сегодняшние открытки, никогда не читали Стендаля, но, как и французский писатель, они заметили, что это действительно какая-то удивительная картина. Надо сказать, что древний архитектор, строя то или иное здание, всегда имел в виду его окружение, рельеф местности, деревья, которые его окружают, наконец – небо. И именно под римским небом древний художник мог построить Колизей.

Я, честно говоря, плохо воспринимаю Колизей как произведение архитектуры. Правда, Стендаль говорит: «Мир не видел ничего столь же величественного. Общая высота здания – 157 футов, а окружность снаружи – 1641 фут. Арена, на которой сражались гладиаторы, имеет 285 футов в длину и 182 фута в ширину. При посвящении Колизея Титом римский народ с удовольствием смотрел, как умирали там пять тысяч львов, тигров и других хищных животных и около трех тысяч гладиаторов. Игры длились сто дней». Да, действительно, величественное описание. Да, действительно, интересно для историка и то, что Веспасиан построил Колизей на том месте, где до этого были пруды и сады Нерона. Интересно, что во времена Цезаря и Цицерона здесь был почти центр Рима и, наконец, что само имя Колизей, Colosseo, этот «амфитеатр» получил по той причине, что здесь перед ним стояла колоссальная мраморная статуя Нерона 110 футов высотой. Но на самом деле для нас всех Колизей значим совсем другим, не своей архитектурой.