Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Шарль Бодлер
30 апреля 1998 года

Мне хотелось бы сегодня начать нашу беседу с цитаты: «Там, на Востоке, в одной из тех стран, где царит вечное лето, принял свою мученическую смерть этот праведник, бывший более чем человеком. Очевидно, летом же срывали колосья в поле апостолы. А Вербное воскресение, Palm Sunday? Не давало ли оно пищу этим мыслям?

Sunday, день покоя. Символ еще более глубокого покоя, недоступного человеческому сердцу. Palm, пальма. Слово, заключающее в себе представление о великолепии жизни и роскоши летней природы. Близилось уже великое событие в Иерусалиме, когда наступило Вербное воскресение. И место действия, которое напоминает этот праздник, находилось по соседству с Иерусалимом. Иерусалим (который, подобно Дельфам, считался центром земли) может, во всяком случае, считаться центром в царстве смерти, потому что если там была попрана смерть, то ведь там же разверзлась и самая мрачная из могил».

Этот фрагмент текста я взял из Шарля Бодлера. Так писал «трагичнейший из поэтов» Нового времени, τραγικότατος τῶν ποιητών. Так некогда Аристотель назвал Еврипида. Я думаю, что это же определение можно применить и к Бодлеру, к человеку, который верил в смерть Иисусову и мучительно хотел верить в Его Воскресение. Мучительно хотел, но не получалось.

В одном из своих дневников Бодлер пишет о Ренане: «Ренан находит смешным то, что Иисус верит во всемогущество, даже материально, молитвы и веры». Итак, Ренан это находит смешным, а я, – таков подтекст этой записи, – понимаю, до какой степени смешна, нелепа, до какой степени трагична точка зрения Ренана. «Моя склонность с детских лет к мистике» – пишет Бодлер в дневнике; и тут же: «Мои разговоры с Богом». Во всяком случае, ясно, что так просто объявить Бодлера безбожником и «прóклятым поэтом» (poète maudit, так он сам называл себя), не получится. На самом деле всё гораздо сложнее. Как линза концентрирует солнечные лучи в одной точке и поджигает бумагу, так и Бодлер сконцентрировал в точке своего творчества всю боль современного ему человечества, всё отчаяние, все страхи, весь ужас бытия. Если мы, просто листая его сочинения страницу за страницей, начнем выписывать слова, которыми он обозначает переживания, роящиеся в сердцах и душах, в сознании его героев и у него самого, то окажется, что здесь будет всё: и злоба, и отчаяние, и уныние, и сплин, и тоска, и беда, и пресыщенность, и жажда наслаждений, и отвращение к самому себе, и ложь, и чувство гадливости, которое вызывают эта ложь, эта жажда наслаждений, эта злоба. Да, действительно, всё дурное, чтó есть в людях, всё разрывающее человека изнутри на части, – всё это сфокусировано здесь.

Бодлер постоянно говорит о смерти. Он верит в смерть Иисуса, но у него ничего не получается, когда он хочет поверить в Его воскресение. «Большое, непоправимое несчастье носит еще более мрачный, еще более зловещий характер, если оно поражает нас среди пышного расцвета природы. Смерть производит более потрясающее впечатление среди роскоши летнего дня, – так пишет Бодлер и дальше цитирует Томаса де Квинси, английского писателя и поэта, которого он чрезвычайно ценил и переводил на французский язык, – “…тогда с особенною силою выступает страшное противоречие между тропической мощью внешней жизни и мрачной неподвижностью могилы. Глаза наши видят лето, а мысль обращается к смерти. Вокруг нас свет и движение, а в нас самих глубокий мрак. И эти два образа, приходя в тесное соприкосновение, придают друг другу необыкновенную силу”». Итак, лето, которое видят глаза, и глубокий мрак внутри нас самих: вот оно, главное противоречие жизни. Роскошь лета и «тропическая мощь внешней жизни» – и на фоне этого мрак, тоска и пустота в глубине самого человека.

«Чувство одиночества, – пишет Бодлер в одном из своих дневников, – с самого моего детства, несмотря на близких и особенно в кругу товарищей – чувство вечно одинокой судьбы. В то же время сильная жажда жизни и удовольствий». Вот, кажется, очень краткий и очень емкий автопортрет поэта. Но это портрет не только одного поэта. Это портрет и его поколения. Cкажу больше: не только свое поколение изображает Бодлер в этих словах, не только человека своего времени. Нет, человека, который и сегодня так же мучается, и так же страдает, и так же зачастую ищет выхода из тупика этих мучений, страданий и этой боли в наркомании, как искали выход герои и современники Бодлера.

Chacun sa chimère, «У каждого есть своя химера». Так называется одно из стихотворений в прозе Бодлера. «Под огромным серым небом посреди широкой пыльной равнины, где не было ни дорог, ни травы, ни даже чертополоха и крапивы, я встретил несколько человек, которые шли согнувшись.

Каждый из них нес на спине огромную Химеру, тяжелую, как мешок муки или угля или как амуниция римского пехотинца. Но чудовищное животное не было мертвым грузом; нет, оно охватывало и сжимало человека своими упругими и могущественными мышцами; двумя широкими когтями оно впивалось в грудь своего носильщика, а фантастическая голова нависала над его челом, подобная тем страшным каскам, какими древние воины надеялись усилить ужас врага.

Я вступил в беседу с одним из этих людей и спросил его, куда они идут. Он ответил мне, что ни он, ни другие ничего не знают об этом, но что, очевидно, они куда-то идут, ибо их гонит непобедимая потребность идти.

Любопытно отметить, что никто из этих путников не казался раздраженным на свирепое животное, повисшее на его шее и прильнувшее к его спине; можно было даже подумать, что они смотрят на него как на часть самих себя. Все эти усталые и серьезные лица не выражали вовсе отчаяния; под тоскливым куполом неба, утопая ногами в пыли, брели они по столь же безотрадной, как и небо, почве, с покорным выражением людей, обреченных на вечную надежду.

И шествие прошло мимо меня и исчезло вдали горизонта, там, где округленная поверхность нашей планеты ускользает от любопытства человеческого взора. И несколько мгновений я упорно старался постичь эту тайну, но вскоре непреодолимое Равнодушие овладело мной, и я был раздавлен им больше, чем были придавлены те своими тяжкими Химерами»[216]216
  «У каждого есть своя химера», из сборника «Маленькие стихотворения в прозе» (изд. 1869). Перевод Л.Л.Кобылинского (Эллиса).


[Закрыть].

Мне представляется, что здесь Шарль Бодлер дает блестящий портрет человека своей эпохи, хотя, напоминаю, его эпоха еще не закончилась.

«Старый акробат». Есть среди стихотворений в прозе Бодлера и такое. Праздник. Демонстрируют свое могущество силачи, танцовщицы блистают красотой. И на фоне всего этого стоит, прислонившись к стене, старый акробат, который жалок, смешон и никому не нужен. Поэт просит акробата, этого жалкого и бессильного старика, показать ему свое искусство. Но когда тот уже готов начать представление, толпа вовлекает поэта в себя и уносит его куда-то прочь от тех подмостков, на которых собрался было уже выступить перед ним этот старый акробат, vieux saltimbanque. «Поэт, переживший свою эпоху… Не таким ли же акробатом, как и этот, является он!» – восклицает поэт, не имея даже возможности оглянуться на этого несчастного старика. Старый акробат – символ какой-то невероятной трагичности той цивилизации, внутри которой живет Бодлер, внутри которой живем и мы с вами. Только иногда мы об этом забываем.

Человек живет в мире, который разрушается, в мире, где властвует тление, в мире, где всё умирает и быстро превращается в гниль.

 
Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?
 
 
<…>
 
 
Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим.
 
 
И вас, красавица, и вас коснется тленье,
И вы сгниете до костей,
Одетая в цветы под скорбные моленья,
Добыча гробовых гостей.
 
 
Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты – навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй.[217]217
  «Падаль», из книги «Цветы зла» (1857). Перевод В.В.Левика.


[Закрыть]
 

В этих стихах, которые поэт жутко называет словом «Падаль», он рассказывает – как сделал это некогда в своем «Памятнике» Гораций – о том, каким видится ему бессмертие. Вот он, яркий летний день, прекрасный и полный белоснежного солнечного света, абсолютно белоснежного и ослепляющего сияния. Но посреди этого сияния валяется полусгнивший скелет лошади. Поэт останавливает на нем взор и обращается к своей подруге: «Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая», Вы тоже будете такой же, как эта лошадь; но тогда скажите червям, «что тленной красоты – навеки сберегу я и форму, и бессмертный строй». Только поэзия может привести к бессмертию. Только через стихи можно победить этот ужас небытия, этот мрак тления, этот смрад могилы, в котором живет человек сегодняшнего дня. Бесконечная боль присутствует в каждой странице бодлеровской поэзии. Да, действительно: это poètе maudit, это «прóклятый поэт», поэт, который сумел в словах выразить то, что мучило и мучит его современников, то, что других мучит и рвет изнутри, но не поддается никакому выражению. Выразить в словах, в конце концов, то, что приводит человека к наркомании, что приводит человека к алкоголизму, что заводит человека в тупик: вот он, диагноз той болезни, которая нас разрушает. Здесь он поставлен очень точно, строго, жестко и, наверное, безжалостно.

Еще один текст, еще один фрагмент из стихотворений в прозе. «Эта жизнь – больница, где каждый больной одержим желанием переменить постель. Один хотел бы страдать у печки, а другой думает, что он выздоровел бы у окна. Мне кажется, что мне всегда было бы хорошо там, где меня нет. И этот вопрос о переезде – один из тех, который я беспрестанно обсуждаю с моей душой: “Скажи мне, моя душа, бедная остывшая душа! Что ты думаешь о том, чтобы жить в Лиссабоне? Там, должно быть, тепло, и там бы ты помолодела, как ящерица. Этот город стоит у воды. Говорят, он построен из мрамора, а народ там так ненавидит растительность, что вырывает все деревья. Вот пейзаж в твоем вкусе. Пейзаж, созданный из света, и камня, и воды, чтобы их отражать”. Душа моя не отвечает». Наверное, мало есть поэтов и писателей, мало художников и композиторов, которые бы так чувствовали красоту, как чувствовал ее Бодлер, которые могли бы рисовать такие прекрасные картины, какие умел рисовать он. Но, наверное, никто из художников не умел так отразить и ту грязь, которая скрывается внутри нашего «Я», и ту тоску, и ту боль, и ту ложь, и весь тот смрад, который нас наполняет. Действительно, никто другой не умел отразить это так, как Бодлер.

Я напоминаю вам, что наша сегодняшняя беседа посвящена творчеству Шарля Бодлера, поэта, который сам себя называл «прóклятым», поэта, стихи которого были запрещены в результате судебного процесса и попали под арест (не сам поэт, но его стихи). Поэта, которого иногда называют самым большим страдальцем и почти мучеником – именно мученика видел в Бодлере Осип Мандельштам. А иногда о нем говорят как о носителе и певце всего отвратительного, всего того, чего человек и знать-то не должен, если он хочет быть человеком. Прокурор на процессе, посвященном стихам Бодлера, говорил: «Противодействуйте вашим приговором этим растущим и уже определенным тенденциям, этому нездоровому стремлению изображать всё, описывать всё, рассказывать обо всём так, как если бы понятие преступного оскорбления общественной морали было бы упразднено и этой морали не существовало».

Итак, прокурор призывал запретить Бодлера и противодействовать растущим в обществе нездоровым тенденциям, которые оскорбляют общественную мораль, потому что поэт считает, что ее вовсе не существует. А что думал об этом сам поэт? Однажды он написал о своем современнике, знаменитом художнике Эжене Делакруа: «Всё его творчество напоминает какой-то страшный гимн во славу рока и неустранимого страдания». Слова эти можно применить и к самому Бодлеру.

А вот еще одна авторецензия. Незадолго до смерти Бодлер писал: «В эту жестокую книгу я вложил всё мое сердце, всю мою нежность, всю мою перелицованную веру, всю мою ненависть. Конечно, я стану утверждать обратное. Буду клясться всеми богами, что это книга чистого искусства, кривляния, фокусничества. Но я буду лгать, как базарный шарлатан». Итак, Бодлер признаётся, что всю свою «перелицованную», как он говорит, веру он вложил в «Цветы зла». А на самом деле – и в другие книги, которые после него остались. Есть ли выход из этого мира, который наполняют «цветы зла»?

 
Любовь – наш долг святой. Люби ж, не различая —
Злодея, нищего, безумца и слепца;
Сотки живой стезю, щедроты расточая
Христу, грядущему свершить завет Отца![218]218
  «Мятежный», из книги «Цветы зла». Перевод Л.Л.Кобылинского (Эллиса).


[Закрыть]
 

Вот, наверное, на каких путях не только другие люди, которые называли себя христианами, но и он, «прóклятый поэт», видел выход из тех тупиков, в которых жил он сам, в которых жили и живут его современники.

Среди стихотворений в прозе есть текст, завершающийся молитвой. «Господи Боже мой! Ты, Творец, Ты, Владыка, Ты, создавший законы свободы; Ты, Повелитель, допускающий всему совершиться; Ты, Судья прощающий; Ты, исполненный причин и оснований и вложивший, быть может, в мою душу влечение к ужасному, чтобы обратить мое сердце, – как исцеление, – в лезвие ножа. О, Господи! сжалься над безумцами и безумицами! О, Создатель! могут ли существовать чудовища в глазах Того, Кто единый ведает, зачем они существуют, как они сделались ими или как они могли бы ими не сделаться?» На этом поэт ставит точку. «Как они могли бы ими не сделаться?» – вот, наверное, главный вопрос всего бодлеровского творчества, главный вопрос всей его поэзии, всех его разрозненных текстов и не в последнюю очередь – стихотворений в прозе, той книги, которую так любил Тургенев, той книги, которой он подражал в своих стихотворениях в прозе. «Господи, сжалься над безумцами! О, Создатель, могут ли существовать чудовища в глазах Того, Кто единый ведает, зачем они существуют, как они сделались ими или как они могли бы ими не сделаться?» Вот центральный вопрос, самый главный и самый страшный, наверное, вопрос бодлеровской поэзии.

Тогда, вместе с поэтом прослеживая по текстам его боль и отчаянье, мы можем попытаться понять: а где он видит выход? Как эти чудовища «могли бы ими не сделаться»? Ключевое слово того диагноза, который он, поэт и мыслитель, ставит себе самому и своим современникам – это одиночество. Человек, который живет в одиночестве, человек, который не чувствует друга и брата, того, кто рядом, – такой человек обречен. Искать выход надо не из злобы, не из ненависти, не из распутства, не из отчаяния, не из лжи, не из грязи. Надо искать выход из одиночества, потому что всё то страшное, что делает человек, и вся та грязь, внутри которой он живет, объясняются только одним этим. Только тем, что человек в какой-то момент сам добровольно обрек себя на одиночество, отказался от брата и друга, почувствовал, что ему проще жить одному, и пошел по этой страшной дороге. Только когда мы держимся друг за друга, только когда мы не противопоставляем себя другим – только тогда мы можем выбраться из того страшного болота, которое часто составляет основное содержание жизни нашей и о котором с такой болью говорит Бодлер в своих стихах.

Но что, наверное, трагичнее всего – так это то, что одиночество иногда бывает заманчиво. Одиночество очень часто бывает выходом из проблем, которые, кажется, нас вот-вот раздавят. И поэтому наше бегство в одиночество нередко начинается добровольно, но затем эта трясина засасывает и разрушает. Всё. Человека уже нет, осталась только его оболочка.

Напоминаю, что мы с вами говорим о Бодлере и пытаемся понять: а в чем заключался смысл творчества этого человека, без сомнения, одного из самых ярких поэтов XIX века, одного из самых страшных, а временами и отвратительных поэтов той эпохи? Ведь иногда читаешь Бодлера – и хочется эту книгу выкинуть. Хочется, чтобы ее не было дома, – настолько она страшна и временами отвратительна. Вместе с тем, перелистываешь страницу – и вдруг видишь потрясающую его глубину и чувствуешь ту, как он сам говорил, «перелицованную веру», о которой рассказывает нам поэт. Ту перелицованную веру, которая, в общем, и в нас нередко присутствует, и нас мучит ее перелицованность, и нас мучит – может быть, не в такой яркой форме – всё то, о чем рассказывает он. А диагноз поставлен: «старый акробат». Этого человека делает смешным, несчастным и никому не нужным его одиночество.

В тех стихах, что Вы прочли, нет ни одного цветового оттенка и ни одного запаха. Гравюра, чистая геометрия, которая позволяет всё-таки слушать, потому что запаха тления нет и цвета нет. Почему это так? Может, это болезнь души, нечувствие к цвету и запаху?

Я думаю, что здесь поэтом сознательно ставилась задача: писать стихи как гравюры. Это очень хорошее сравнение. Ведь, в конце концов, Алоизиюс Бертран, которому Бодлер во многом подражал, прямо говорил, что его стихотворения в прозе навеяны гравюрой. И Вы правы и в том, что стихи эти можно прочитать именно потому, что они написаны как гравюра. Именно потому, что в них нет запаха тления, в них нет этой отвратительной душераздирающей вони, в них есть только черно-белый рисунок. Темное и белое, свет и тень, и больше ничего. Бодлер всё-таки верующий человек: хотя он и не верит в Воскресение, но он верит в смерть Христову. И поэтому он щадит своего читателя. Он, бесконечно одинокий и несчастный, всё-таки любит того, кому адресует свою книгу, и щадит его.

Эта передача накладывается на мою трагедию. Мой возлюбленный как раз хочет уйти в одиночество, а я ничего не могу сделать. Может, молиться только?

Людей надо удерживать. Нельзя же давать людям уходить в эту пропасть. Постарайтесь понять, что сначала она кажется заманчивой. Сначала уход туда кажется выходом из каких-то тупиков, решением проблем. Поэтому люди охотно уходят в одиночество сами. Но потом оказывается, что это бездна, которая засасывает, разрушает и в конце концов непременно тебя раздавит. Поэтому спасти человека от этого пути может только вера в Воскресшего. Но далеко не всегда его вера. Может быть, и Ваша вера. Вспомните расслабленного, которого принесли на носилках четверо людей. Он получил исцеление, о котором просил не он сам, но его друзья, поднявшие его на носилки и принесшие к Иисусу.

Наверное, ад – это и есть большое одиночество.

По-моему, так или почти так говорит старец Зосима в «Братьях Карамазовых». Когда я говорю «одиночество», то я, разумеется, имею в виду не семейное положение. Потому что можно иметь мужа или жену, детей и внуков – и быть бесконечно одиноким или одинокой, а можно быть монахом или просто не иметь по каким-то причинам семьи – и не быть одиноким. Всё возможно. Значит, речь идет не о каком-то формальном одиночестве, а о чем-то значительно более глубоком и более серьезном. Но всё-таки это одна из тех язв, которая более всего разрушает человечество. Вот почему об этом надо говорить, об этом необходимо спорить, размышлять, думать, молиться. Ведь и Бодлер заканчивает тем, что начинает молиться о людях, которые его окружают, и о самом себе.

Даже в стихах слышна двусмысленность. Именно потому Бодлер и художник, что он осознает эту двусмысленность. Вы так здорово говорили о Бодлере, и вдруг – бац – борьба с наркоманией. Когда Вы проводите аналогию с сегодняшним днем и с борьбой с наркоманией…

Это не моя аналогия, это аналогия Шарля Бодлера, потому что он очень много говорит о наркотике, о наркомании, об увлеченности наркотиком как выходом из ситуации одиночества, из состояния сплина, отчаянья. Ведь эта проблема, о которой мы заговорили сегодня, – проблема наркотика как выхода встала не вчера и не позавчера. Она была еще в XIX веке. И сотни страниц своих текстов Бодлер посвятил именно наркотику. Так что эта параллель не моя, эта параллель бодлеровская. И мы с вами должны смотреть на эту проблему серьезно. Понимаете, это не то, что разрушает какой-то низовой мир, а мы с вами живем где-то в более высоких мирах, где всё прекрасно и удивительно… Нет, к сожалению, это касается наших с вами друзей, наших с вами детей и внуков. Это касается людей, которые живут очень близко, порой даже в одной с нами квартире. Поэтому отгораживаться от этой проблемы невозможно, но и решать ее на уровне беседы с участковым или классным руководителем тоже невозможно. Решить эту, одну из самых страшных проблем современности можно только на высоком уровне, только прибегнув к помощи настоящего диагноста. И вот, мне кажется, Шарль Бодлер является как раз таким диагностом.

Как помочь человеку выйти из этого одиночества, если он сопротивляется, не хочет, капризничает, не хочет выходить из этого?

Если бы я знал! Если б мы знали! Если бы кто-нибудь знал, то давно бы не было этой проблемы – проблемы одиночества, которая так страшно разрушает людей вокруг нас, а иногда и нас самих. Помочь выйти из этого состояния может только живая, активная и действенная любовь. Только когда та любовь, которой нас любит Христос, становится нашей любовью, только когда мы научаемся дарить ее людям вокруг нас, когда мы становимся способными любить – тогда мы оказываемся способными помочь. Значит, выход только один. Живое, действенное христианство, которое связано не с тем, что мы ищем повсюду врагов: то униатов, то криптоуниатов, то еще кого-то; не с тем, что мы пытаемся отслеживать по разного рода документам борьбу одной юрисдикции с другой или одной конфессии с другой.

Нет, когда наше христианство начинает выражаться в любви, когда мы начинаем гореть этой любовью, которую нам дает Христос, когда слова «Да любите друг друга, якоже Аз возлюбих вы» становятся живыми в нашем сердце, – только тогда мы оказываемся способными помочь людям вокруг нас. Можем помочь не опираясь на какую-то методику, не опираясь на какие-то готовые тезисы или домашние заготовки. Нет. Мы только тогда можем помочь любовью, когда в нас действует любовь Христова. Другого выхода нет.

В юности я знал одного наркомана. Он кроме запаха анаши никаких других запахов не чувствовал. Уход в одиночество через наркотик – «вход – рубль, выход – десять»: войти легко, выйти нельзя.

Да, Вы совершенно правы. Это одна из самых больших проблем сегодняшнего дня. Это беда, которая уносит наших родных и друзей, наших детей и внуков. И поэтому тут нельзя не волноваться, тут нельзя не искать выхода. А когда мы начинаем искать проблемы, где их нет, то это, мне кажется, и недостойно, и нелепо, и, главное, отталкивает от верующих тех людей, которые нуждаются в нас. Да, мы плохие христиане. Да, мы мало что можем, но мы всё-таки призваны в этой жизни нести свет Христов людям вокруг нас. И давайте нести людям свет Христов, а не какие-то исторические распри, которые в большинстве своем сегодня могут быть решены миром и которые возникли опять-таки по той же самой причине – потому что мало в нас любви. Много в нас резкости, много в нас стремления к правде, много в нас стремления доказать что-то очень важное друг другу, а вот любви – любви не хватает.

Напоминаю вам, что наша сегодняшняя беседа посвящена творчеству Шарля Бодлера. Человека, который сам себя назвал poète maudit, «прóклятый поэт». Человека, который тонко, как мало кто другой, чувствовал красоту, человека, который умел во всей неприглядности и отвратительности показать, что это такое: «цветы зла». Человека, который много страдал, у которого всегда болело сердце, который оставил нам, конечно, очень сложное, очень трудное, порой отталкивающее, но необходимое наследие. Потому что это был удивительный диагност. Человек, который поставил диагноз очень точно практически всем болезням души современного нам человека. Поэтому, когда мы с вами говорим о Бодлере, мне представляется, что важно не то, что он не был хорошим христианином. Важно не то, что он был автором, стихи которого по суду были запрещены во Франции XIX века. Нет, важно всё-таки другое: то, что человек этот страдал и в рассказе о своей боли был до предела правдив, был до предела откровенен со своим читателем в тех случаях, когда ему этого хотелось и в тех случаях, когда, быть может, ему этого не хотелось и он даже этого боялся.

Мне кажется, трагедия Бодлера в том, что у него нарушалось душевное равновесие. И это потому, что вокруг мало действенной любви.

Да, всё-таки мы с вами нашли то ключевое слово, которое отвечает на все вопросы, поставленные Бодлером. Это слово «одиночество». А одиночество – это как раз такое состояние, когда человек оказывается вне той действенной любви, которая переделывает мир вокруг нас, которая переделывает нас самих, которая, казалось бы, так проста. Потому что нет ничего более простого, чем любить. Но вместе с тем нам всё время хочется подменить любовь чем-то другим: стремлением к правде, стремлением к истине, борьбой с врагами, их разоблачением и т. д. А дело ведь заключается совсем не в том, чтобы разоблачить врага. Потому что – какие могут быть у христиан враги? Дело заключается в том, чтобы научиться любить. Христос учит нас этому – и Своим Евангелием, и Своей проповедью, и Своей смертью на Кресте и тридневным Своим Воскресеньем. А мы, празднуя Пасху Христову и обращаясь друг к другу со словами «Христос воскресе», далеко не всегда хотим учиться тому, чему нас учит Христос. Мы иной раз хотим, чтобы наша вера была чем-то внешне-ритуальным, но не доходила до глубин бытия, не переделывала нас в самых глубинах нашего «Я». Потому что проще жить непеределанным. Нам страшно войти в Купину, потому что сам запылаешь от того огня, которым пылает этот горящий и несгорающий куст.

Напоминаю вам, что сегодняшняя наша беседа была посвящена творчеству Шарля Бодлера. И, завершая наш разговор, я вновь хочу, перефразируя Аристотеля, который применил эти слова к Еврипиду, сказать о Бодлере, что он действительно τραγικότατος τῶν ποιητών – трагичнейший из поэтов Нового времени.