Текст книги "Беседы о литературе: Запад"

Как Вы относитесь к книге Михаила Бахтина «Творчество Франсуа Рабле»?

Наверное, эту книгу Михаила Михайловича Бахтина не надо вырывать из всего его творчества. Потому что Бахтин – человек очень цельный, и в двух словах о нем говорить мне очень трудно, но когда-нибудь о Бахтине мы с вами поговорим обязательно. Занимаясь всю жизнь очень хорошо исследованным автором (потому что о Франсуа Рабле написаны сотни монографий и во Франции, и в других странах), Бахтин сумел в нем увидеть абсолютно новые вещи и вообще в человеческой цивилизации сумел увидеть очень многое, чего не видели до него. Поэтому надо, наверное, говорить не об отдельной книге Бахтина, а именно о вúдении Бахтиным литературы и жизни человеческой в целом.

Мне кажется, что такие мыслители и ученые, каким был Бахтин, каким был Лосев, какими были петербургские филологи Бегунов, Доватур и многие другие представители старшего для меня поколения, те, кого я застал стариками, – это люди, которые заслуживают того, чтобы их творчество, их личность изучалась. Это люди, которые заслуживают того, чтобы о них говорить по-настоящему серьезно. Их наследие в очень большой степени до сих пор не освоено. Сегодня мы начали осваивать наследие следующих поколений. Это очень хорошо. Я с восхищением смотрю на те книги, которые издаются издательством «Языки русской культуры». Это прекрасные книги, книги наших с вами современников, изданные второй, а иногда и третий раз. А что касается «стариков», то к их творчеству еще необходимо обратиться.

Мне снились три монаха в бурлящем море. Двое как-то перелетели, а третьему тяжело. Не можете как-то объяснить это?

Я, честно говоря, не умею толковать сны. И поэтому Ваш сон я тоже истолковать не сумею. Но что касается монашества, мне подумалось, что надо воздать должное монахам древности и Средних веков, благодаря которым сохранились до наших дней тексты древних писателей, греческих и римских. Мы как-то уже говорили с вами об этом. И после передачи отец Александр Борисов мне сразу же позвонил и отметил именно этот момент. Он сказал: «Как хорошо Вы сказали про то, что это монахи переписывали гомеровские тексты, тексты древних трагиков, историков». Это действительно очень интересный аспект монашеской жизни в прошлые века. В своих монастырях они занимались огромным интеллектуальным трудом, который был, повторяю, прежде всего связан с перепиской древних текстов. В условиях, когда не было книгопечатания, в условиях, когда очень многие книги существовали в единственном экземпляре, монашеское сердце, монашеское целомудрие не могло позволить того, чтобы книга пропала, исчезла, ушла в небытие. Я уверен, что, переписывая комедии Аристофана, они далеко не со всем, что там было написано, соглашались. Но считали нужным сохранить для следующих поколений весь текст, без каких бы то ни было купюр, исключений и исправлений. Вот это целомудренное отношение к древнему тексту: удивительное, чистое, необычное, непонятное для нас сегодня желание древний текст сохранить, – это одна из совершенно удивительных черт византийского монашества.

В какой мере в литературе XIX века дана полнота мира, и как полнота мира связана с религиозностью автора? Ведь внутренняя глубокая религиозность дает связь с миром и дает нам возможность осознавать ответственность за него и тем самым в литературе выражать отношение к нему.

Ваша мысль о том, что религиозность дает возможность почувствовать мир во всей его полноте, мне очень близка. Что касается литературы XIX века, то, конечно, в ней мир дан гораздо полнее, чем он представлен в современной литературе. Но я думаю, что для литературы XIX века уже характерно опущение целых пластов жизни. И это естественно, потому что не только в XIX, но и в XVIII, XVII, XVI даже веках уже существовали кроме поэзии, кроме эпоса – и наука, и юриспруденция, и медицина, и многие другие отрасли человеческой умственной деятельности, которых еще не было в гомеровские времена. Поэтому, конечно, древние люди находились в совершенно особом положении. У них, кроме эпоса, ничего не было. И поэтому жизнь во всей ее полноте и многоцветности попадала в эпос. То же самое было в Палестине в библейские времена. У них было только то библейское слово, которое сохраняли жители Палестины, народ Божий, из поколения в поколение, сохраняли и преумножали. И всё словесное творчество народа Палестины, всё словесное творчество евреев далекого прошлого влилось в Библию.

Мне думается, что освоение человеком реальности в очень большой степени связано со словом, как об этом прямо говорится в книге Бытия. И когда эта связанность со словом разрывается, тогда нам с вами в этом мире становится жить неуютно. Он для нас становится чужим, он для нас становится страшным. И мы реагируем на это нашей нервозностью, нашей агрессивностью.

Я сегодня уже сказал об этом, но поскольку придаю этой мысли очень большое значение, то повторю. Указывать писателю и говорить: «Ты должен нам написать обязательно на эту тему», – невозможно, это нелепо, это бессмысленно. Хотя в Союзе писателей еще 15–20 лет назад делалось именно это. Но, тем не менее, мы никаких серьезных произведений на тему, скажем, о человеческом труде не получили. Книг на эту тему были написаны тонны, но до сегодняшнего дня из этих тонн не дожило ничего. Эти книги не только не переиздаются теперь, они никем не читаются. А вот Гомер нам описывает труд человеческий в самых разных сферах, описывает на языке высокой поэзии, блестяще, удивительно, очень емко. И это нам приносит большую пользу, из этого мы извлекаем для себя самих, для сегодняшнего дня что-то очень важное.

Не кажется ли Вам, что то, что сейчас литература отошла от эпических форм, от больших романов, связано с тем, что нынешняя культура носит мозаичный характер? И человек в этой мозаичной культуре уже не способен воспринимать такие эпосы, как «Одиссея» или романы Льва Толстого.

Я думаю, что мозаичность и внутренняя целостность – это вещи, не противоречащие одна другой. Да, действительно, сегодняшняя культура предпочитает формы небольшие. Но вместе с тем из этих небольших форм может сложиться что-то внутренне единое. Как известно, «Человеческая комедия» Бальзака состоит из романов, повестей и рассказов, на первый взгляд, не связанных ничем. Там нет ни общего героя, ни фабулы, ни темы. Это, казалось бы, ничем не связанные друг с другом романы, повести и рассказы. Но когда закончено чтение этого огромного произведения, мы вдруг неожиданно понимаем, что оно абсолютно едино внутренне. И думается мне, что всякое творчество должно быть вот таким внутренне единым, несмотря на внешнюю его мозаичность, несмотря на то, что это единство составляется из независимых, на первый взгляд, одна от другой вещей.

В мире всё взаимосвязано, всё составляет внутреннее единство. Возьмите современных поэтов. Казалось бы, они тоже пишут отдельные стихи, по 20, 30, максимум 40 строчек, не больше. Но ведь эти стихи составляют какое-то внутреннее единство. Я надеюсь, что мы с вами сумеем поговорить как раз о творчестве современных поэтов с этой точки зрения. Потому что и среди отечественных поэтов, и среди поэтов Западной Европы, современных, и XIX века, и того времени, которое мне особенно близко, рубежа веков, – есть поэты, которые действительно сумели увидеть мир во всей его полноте. Поэты, которые учат нас с вами, их читателей, не только видеть, но и любить мир. А ведь из этой любви к Вселенной и всему тому, что наполняет ее, начинается любовь к Богу. «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней»[170]170
  Пс 23: 1.


[Закрыть]. Вот когда мы с вами почувствуем красоту мира, над которым «Господь воцарися» и «в лепоту облечеся»[171]171
  Пс 92: 1.


[Закрыть], тогда мы сами станем другими. А мы с вами этой красоты, которая в дикой, первобытной, неприменимой к сегодняшней жизни форме, но так ярко и так полно выражена в гомеровских поэмах, сегодня очень часто не видим в жизни. Потому что никто не помог нам ее увидеть так, как помогает нам ее увидеть, с одной стороны, Библия, а с другой стороны – гомеровский эпос. Вместе с тем, повторяю, есть удивительный автор, который по-другому, другими методами, но видит эту красоту. Но об этом – в будущих передачах.

Был такой писатель-фантаст Север Гансовский. Что Вы можете сказать о его творчестве?

Честно говоря, ничего не слышал. Как и, увы, о большинстве писателей-фантастов, по-моему, за исключением Станислава Лема, которого знают все. Но не думаю, что этим пробелом в своем образовании следует гордиться. Потому что ведь был период, как раз период моей юности и даже детства, когда все зачитывались фантастическими романами. И очень многие люди на этом сформировались. И многим людям это дало какое-то особое видение мира. Если бы я был в этой области начитан, я бы, наверное, мог что-то сказать о пользе или о вреде фантастической литературы, о том, какие перспективы и горизонты она открывает. К сожалению, если я заговорю об этом, то придется фантазировать, а фантазировать мне бы не хотелось. Всё-таки мне кажется, что Господь нас призывает видеть в вещах их истинную природу, стремиться к истине, искать и осмыслять ее, но не пытаться выдумывать какие-то несуществующие миры.

Мне случайно попалась книга Роджера Желязны, который пишет в стиле фэнтези. Книга называется «Создания света, Создания тьмы». У него там есть совершенно пронзительное представление о Боге.

Спасибо Вам. Это любопытное замечание. Потому что действительно иногда самый неожиданный автор может с нами поделиться своим уникальным опытом. Для этого не надо, наверное, быть мировой величиной, чтобы в одном из своих произведений сказать что-то такое, что потом будет уникально не только для одной страны и одной эпохи, но для всего человечества. Был такой поэт Александр Сергеевич Кочетков, которого и по имени даже мало кто знает. Но именно он написал замечательные стихи. Их знают все благодаря рязановскому фильму, и до рязановского фильма их тоже знали. Я имею в виду стихи «Трясясь в прокуренном вагоне, он полуплакал, полуспал» со знаменитым рефреном «С любимыми не расставайтесь»[172]172
  «Баллада о прокуренном вагоне» (1932).


[Закрыть]. Удивительное стихотворение!

Но ведь ничто другое из творчества Александра Сергеевича Кочеткова не вошло в сокровищницу, если хотите, мировой литературы. Мы не знаем его других стихов или почти не знаем. По-моему, книжка стихов Кочеткова вышла только один раз и микроскопическим тиражом. Повторяю, даже по имени его очень многие не знают. А вместе с тем эти удивительные стихи принадлежат ему, а не кому-то другому. И поэтому всякий автор, даже самый неизвестный, может поделиться с нами сокровищем, поделиться с нами чем-то абсолютно удивительным.

Древнегреческая трагедия
26 декабря 1997 года

Я сегодня буду говорить о греческой трагедии. Об Эсхиле, Софокле и Еврипиде. И думается мне, что есть в чем разобраться нам с вами, есть о чем поразмышлять, когда говоришь о театре, потому что христианской точки зрения на театр по-настоящему до сих пор еще не сформулировано.

Эсхил – первый из трех трагических поэтов, тексты которых до нас дошли, был участником битвы при Саламине. Той битвы, которая по сути дела положила конец греко-персидским войнам; той битвы, которая принесла грекам победу. Софокл участвовал в празднике, который был устроен после Саламинской победы. Он, еще мальчик, был одним из певчих. Одним из тех, кто исполнял пеан, победный гимн в честь бога Аполлона. Именно в этот день. А младший из трех трагиков, Еврипид, в тот же самый день родился. Таким образом, три трагических поэта принадлежат, по сути дела, одной эпохе. И при этом они удивительно не похожи друг на друга.

В центре миросозерцания Эсхила – полис, родной город поэта Афины. Полис и полисный патриотизм. Поэт гордится Афинами. И не меньше, чем поэт, гордятся Афинами его зрители. В одной из трагедий Эсхила герой восклицает на сцене: «Так можно ли Афины разорить врагам?» И слышит в ответ: «Нет. Их оплот и стены – граждан мужество». Можно представить себе, как реагирует на такие реплики зритель. Победа при Саламине еще в памяти у всех. Все понимают, что, если бы не этот оплот и эти стены – мужество граждан, не было бы ни Афин, ни Греции, ни этого театра, а они, сидящие здесь, были бы рабами. Самую бурную реакцию вызывали подобные реплики в трагедиях Эсхила, в трагедиях поэта, для которого нет ничего важнее полиса и веры в полис, веры в то братство его граждан, которое всегда побеждает.

Совсем на другие темы размышляет Софокл. Он говорит прежде всего о смысле жизни и о личности красивого человека. Герой трагедии Софокла чем-то похож на тех мифологических персонажей, которых ваял его современник Фидий, украшавший своими скульптурами Парфенон – храм Афины на Афинском акрополе. Личность красивого человека, красота человеческого «Я» – вот о чем говорит Софокл. Герой Софокла – тоже победитель, но в отличие от героев Эсхила человек у Софокла побеждает не своих врагов, а природу. Поэт восклицает:

 
В мире много сил великих,
Но сильнее человека
Нет в природе ничего.
Мчится он, непобедимый,
По волнам седого моря,
Сквозь ревущий ураган.
Плугом взрывает он борозды,
Вместе с работницей-лошадью,
Вечно терзая Праматери,
Неутомимо рождающей,
Лоно богини Земли.
Зверя хищного в дубраве,
Быстрых птиц и рыб, свободных
Обитательниц морей,
Силой мысли побеждая,
Уловляет он, раскинув
Им невидимую сеть.[173]173
  Софокл. Антигона. Первый стасим, 335–350. Перевод Д.С.Мережковского.


[Закрыть]
 

Повторяю: герой трагедии Софокла – не только поэта, но философа, особенно в последний период его жизни – тоже победитель, но не персов, не врагов, а природы.

А что можно сказать о младшем из трех поэтов, о Еврипиде, которого Аристотель назовет потом τραγικότατος τῶν ποιητών, «трагичнейшим из поэтов»? Герой Еврипида – это страдающий индивид с его аффектами, с его бурными чувствами, с его ревностью, отчаяньем, страстью. Герой Еврипида – это человек, которому больно. Медея страдает от ревности. Ревность доводит ее до того, что она убивает собственных детей, чтобы отомстить неверному мужу. Федра страдает от любви к своему пасынку, страдает с огромной болью, мучается и терзается. Огромную боль переживают и герои «Троянок», вернее, героини. Потому что в этой трагедии Еврипид рассказывает о том, как была взята, разрушена и разграблена, а затем и подожжена Троя. Взята и разрушена греками. Троянские женщины оплакивают свой город. Огромная боль присутствует буквально в каждом слове, в каждом стихе этой трагедии. Ужас войны – вот главная тема в этой драме Еврипида.

У Эсхила тоже была пьеса, «Персы», в которой женщины в Сузах, персидской столице, рассказывают о победе греков над ними, над персами. Жены побежденных возвещают о победе над их мужьями и над их страной. Но, повторяю, они, персидские женщины, говорят о победе. Троянские женщины у Еврипида о победе уже ничего не говорят. Они говорят только о боли. О боли и физической, и психологической одновременно. О боли и ужасе войны. Пройдет несколько столетий после написания Еврипидом «Троянок», и один неизвестный по имени поэт, описывая в своей эпиграмме тот момент, когда сын Ахилла Неоптолем убивает юную дочь царя Приама и Гекубы Поликсену, воскликнет вслед за Еврипидом: «В ее глазах, в глазах этой девушки отразился весь ужас войны!» В первый раз в истории человеческой культуры именно здесь прозвучало это выражение: «ужас войны». Итак, герои Еврипида плачут от ужаса и боли в «Троянках». Его же герои – в основном, героини, правда – в других трагедиях страдают, как я уже сказал, от ревности и любви, страдают мучительно и очень страшно.

Внимательным читателем, а возможно, и зрителем Еврипида был Платон – ученик Сократа, великий философ и младший современник Еврипида. Я это подчеркиваю, потому что мне представляется это очень важным. Еврипид дружил с Сократом. Платон был учеником Сократа. Платон был непосредственным, младшим по возрасту, но свидетелем того, как работал Еврипид. И вот, став взрослым, уже будучи известным всей Элладе, в своем основном диалоге, в своем самом главном, концептуальном произведении – в «Государстве» Платон заявляет, что трагическую поэзию надо запретить. Он изгоняет поэтов из своего Государства. Почему? Потому что, с его точки зрения, поэты разжигают в своих зрителях дурные страсти, учат зрителей злобе, ревности, ненависти, пробуждают в человеке всё дурное, что в нем спит. Так рассуждал Платон.

Его ученик, человек, проведший в Академии у Платона без малого двадцать лет (я имею в виду другого великого философа древности – Аристотеля), рассуждает о трагедии и о поэтах уже совсем по-другому.

С точки зрения Аристотеля, зритель во время спектакля переживает кáтарсис, то есть очищение. Сам термин Аристотель берет из медицины. Катарсис – это процесс во время выздоровления больного, когда организм очищается от всего дурного. Когда, скажем, у человека, страдающего бронхитом, из горла и носа выходит слизь и вместе с нею болезнь, человек выздоравливает. Так и зритель во время спектакля. Он видит, как мучается на орхéстре перед ним герой. Он видит, как герой ненавидит или страдает от ревности или злобы. И исцеляется от той потенциальной, возможно, не реализованной еще, не проснувшейся в нем или наполовину проснувшейся злобы, ревности, ненависти или другой страсти. Происходит, как говорит Аристотель, очищение подобных чувств. Две полярных точки зрения выдвигают, размышляя о поэзии, о трагедии и трагических поэтах, Платон и Аристотель.

Платон – сам блестящий поэт, мастер слова. В юности он писал много стихов. Правда, потом их уничтожил. У него осталось всего лишь несколько небольших эпиграмм, небольших, но удивительных – и по содержанию, и по форме. Но достаточно взять в руки любой том из сочинений Платона, которые теперь все без исключения переведены на русский язык, и полистать его. Мы увидим, что и в философских своих текстах Платон остается большим поэтом. И по-гречески, и в русском переводе это видно. Платон описывает ситуацию, в которой ведется диалог его героя. Описывает как поэт. Удивительные пейзажные зарисовки разбросаны по его произведениям. Но этого мало. Герои Платона говорят языком настоящего поэта. Каждая фраза практически из любого его диалога уже является блестящим художественным произведением. Даже если ты ничего не смыслишь в философии, Платона можно читать как поэта, читать и наслаждаться его слогом. Однако он, этот философ-поэт, считает, что искусство, и прежде всего поэзия, возбуждает человека, как возбуждает человека крепкое вино.

Аристотель совсем другой, он очень не похож на Платона по характеру – и как писатель, и как философ. Знаменитый немецкий филолог первой половины XX века, патриарх классической филологии Ульрих Виламовиц-Мёллендорф сказал однажды про Аристотеля: «Его не поцеловала муза». Как мастер слога Аристотель был удивительно бездарен. Он пишет тяжелым языком ученого. Он нагромождает фразу на фразу, он совершенно не задумывается над стилистикой своих произведений. Читать Аристотеля безумно трудно, а переводить еще труднее. Но Аристотель – человек, которого «не поцеловала муза» – чувствует силу искусства. Ту силу, которая способна разбудить человеческое сердце. Ту силу, которая способна выпрямить, возродить человека. Герой мучается и страдает. Зритель смотрит на эти страдания, на эту боль героя – и исцеляется, выздоравливает. Так рассуждает Аристотель, который сам поэтом не был, Аристотель, который смотрел на искусство со стороны и увидел в нем что-то такое, чего Платон изнутри увидеть не мог.

Пройдут века, и Иоанн Златоуст, когда будет говорить о театре, повторит основные тезисы Платона. А его старший современник святитель Василий Великий прислушается к мнению Аристотеля. Итак, в течение следующих веков разные христианские писатели, те, кого мы почитаем теперь великими святителями и учителями Церкви, знаменитыми преподобными и аскетами, будут становиться то на точку зрения Платона, считая необходимым упразднить поэзию и изгнать театр из идеального государства (уже теперь не платоновского, а христианского), то на точку зрения Аристотеля, приходя к выводу, что читатель трагического поэта, переживая и мучаясь вместе с героем, выздоравливает от той самой болезни, которой страдает герой.

Кто-то из блестящих знатоков Еврипида возьмет все без исключения его тексты и выберет из них подходящие места, составив из семнадцати дошедших до нас пьес этого поэта восемнадцатую: «Христос-страстотерпец». Ни одного слова кроме тех, чтó есть у Еврипида, не будет вставлено в эту новую трагедию. Она вся состоит исключительно из цитат. Она смонтирована из больших, маленьких и микроскопических фрагментов текста, из семнадцати трагедий – восемнадцатая. В центре ее – Спаситель, страдающий за нас и умирающий на Кресте. Удивительный опыт христианской драмы, удивительный текст, составитель которого Еврипида не просто безупречно знал, но и бесконечно любил. Вот еще одно свидетельство того, что христианам в средневековой Византии античный театр иногда был очень дорог и очень близок.

Сегодняшнему православному греку античный театр тоже дорог и тоже близок. В античном театре сегодняшний грек видит что-то, напоминающее церковь. Когда мы входим в театр, то оказываемся перед орхестрой, перед площадкой, которая напоминает солею в православном храме. За орхестрой находится закрытая палатка, скенé. К скене ведут центральные, так называемые царские, ворота и боковые двери, справа и слева. На орхестре, близ боковых дверей, стоят два хора: левый и правый. В течение спектакля хор ведет диалог с героем. Стихи или поются, или читаются нараспев. Ясно, что византийское богослужение унаследовало от греческого театра, в смысле формы и распорядка, в смысле языка даже, очень и очень многое. И в смысле стихотворных размеров. Иоанн Дамаскин зачастую писал каноны, те каноны, которые и сегодня звучат в православном храме во время Всенощного бдения, ямбическим трúметром, размером греческой трагедии. А язык церковной поэзии, тот греческий язык, которым пользовались и Дамаскин, и Косма Маюмский, и другие церковные поэты, тоже весьма близок языку греческой трагедии. Подчеркиваю, в отличие от простого языка Евангелия, языка, связанного с теми галилейскими рыбаками, которые подарили Евангелие человечеству, язык литургический, язык канонов и стихир, ектений и молитв, читающихся во время богослужения, – это язык высокой поэзии, корнями уходящий именно в тексты греческих трагиков: Эсхила, Софокла и Еврипида.

Всё переплетается в нашей жизни. Можно по-разному относиться к этим древним поэтам. Можно их читать или не читать, но тот факт, что они, без сомнения, как-то присутствуют в нашей сегодняшней церковной жизни, неоспорим. Культура навсегда сохраняет в себе всё, хотя мы сами об этом далеко не всегда догадываемся.

Удивительно: те поэты, о которых я сегодня говорил, были современниками. Они лично знали друг друга и спорили друг с другом. Мы отстоим от них на два с лишним тысячелетия, живем совсем в другую эпоху и совсем в других условиях. Читатель сегодня выбирает то одного, то другого, то третьего. Для каких-то периодов современной истории самым близким и нужным оказывается Еврипид, для других – Софокл, для третьих – Эсхил. Итак, история не заканчивается.

Можно ли по поводу трагедии, случившейся в Новокузнецке, объявить минуту молчания в день похорон на Вашем канале? И можно ли безымянных поминать, этих убиенных 63-х человек?

Я думаю, что, наверное, можно. Так что спасибо Вам за Ваше пожелание. Что же касается молитвы о тех, кого мы не знаем по имени… Родные мои, но мы же должны, если мы христиане, помолиться о всех. В чине литургии Василия Великого так прямо и говорится: «Помяни тех, кого мы не помянули по неведению, по забывчивости или по множеству имен», – то есть из-за того, что не знаем этих людей по именам. Если мы, кстати говоря, возьмем чин литургии Василия Великого на греческом языке и вчитаемся в него, то увидим, что очень многие места в литургии теснейшим образом связаны с тем опытом, который вынес святитель Василий из чтения трагических поэтов, из чтения Эсхила, Софокла и Еврипида.

Вот, я сказал сейчас, что в какие-то периоды истории читателю оказывается особенно нужным Софокл с его возвышенным образом красивого человека, с его размышлениями о смысле жизни, с его размышлениями о смерти и о старости (я имею в виду драму, которую Софокл написал уже глубоким стариком – «Эдип в Колоне»). А в другие эпохи людям оказывается особенно нужным Еврипид…

Так, скажем, в период Второй мировой войны удивительно близким и во многом современным для читателя поэтом оказался Еврипид с его «Троянками», где изображается ужас войны, где показывается впервые в античной литературе не радость победы, а трагическая сторона войны как страшной драмы. Действие от начала до конца происходит на фоне пылающей Трои. Одна за другой даются картины страданий и тех унижений, которым подвергаются пленные троянки. И ни одна следующая картина не похожа на предыдущую. Страдают все, но каждая пленница страдает по-своему. Читаешь эту трагедию, которая шла в полных залах во Франции в 1945-м, 1946-м, 1947-м годах, в новом французском переводе и вспоминаешь, как писал (в те самые времена, когда создавал эту трагедию Еврипид) историк Фукидид в своей книге о Пелопоннесской войне. Он пишет: «За время этой войны Эллада испытала столько бед, сколько она никогда не испытывала. Никогда не было взято и разорено столько городов, не было столько изгнаний и смертоубийств». Тот ужас войны, о котором рассказывает историк, изображен поэтом в его трагедии. Художник Полигнот, который написал огромную картину, изобразив на ней утро после взятия Трои, вложил весь этот ужас в глаза Поликсены, той юной дочери царя Приама, о которой я уже упомянул. Горе безутешных женщин в «Троянках» Еврипида передается удивительно остро, без какого бы то ни было теоретизирования, а как-то очень по-человечески. Поэтому в середине XX века из трех греческих трагиков читали в основном Еврипида.

На русском языке в настоящее время имеются все три великих греческих трагика. Их переводили и в XIX веке, но довольно мало и чаще не с греческого, а с французского языка. На рубеже XIX и XX столетий три трагика были переведены полностью. Эсхила, старшего из трех трагических поэтов, Эсхила, который пользуется языком архаическим, где очень много старых слов и элементов высокой поэзии прошлого, взял себе блестящий поэт, мыслитель и филолог, русский ученик Теодора Моммзена Вячеслав Иванов. Эсхил – это поэт действительно для него. Софокла перевел Фаддей Францевич Зелинский, а Еврипида – Иннокентий Анненский.

Есть ли в их трагедиях какой-то светлый луч, выход из этой трагедийной ситуации?

Спасибо. Замечательный вопрос. Во-первых, мне думается, что этот светлый луч в греческой трагедии увидел Аристотель, когда заговорил о катарсисе, о том очищении, которое переживает зритель, сидя в театре. Человек приходит в театр и там, смотря на сцену и вслушиваясь в слова поэта, становится лучше. Он, говорит Аристотель, выздоравливает, когда видит, как страдает герой. Выздоравливает от тех болезней, которыми этот герой болен. Лекарством для этого выздоровления оказывается поэзия. Вот, в сущности, почему я и заговорил о греческих трагиках сейчас, в ходе этой передачи.

Но есть среди дошедших до нас трагедий одна, очень непохожая на все остальные, которая плохо начинается и хорошо кончается, если уж Вы спрашиваете про светлый луч. Царю Адмету пришел час умереть – об этом рассказывает Еврипид. Но благодаря тому что царя этого с Аполлоном связывали особые отношения, у него появляется возможность остаться в живых, если кто-то из его близких согласится умереть за него. Он просит об этом отца, уже совсем старого и больного, но отец не согласен. Он просит об этом мать, но и та не хочет умереть вместо своего сына. Решается на этот подвиг его жена Алкеста. Только она просит мужа о том, чтобы он не приводил в дом к ее малым детям мачехи. Просит – и умирает. Дворец царя погружается в траур, и в это самое время в город, где правит царь Адмет, забредает Геракл после одного из своих подвигов. Греки – народ восточный, гостеприимный. Адмет приказывает угостить Геракла как следует, хотя дом погружен в глубокий траур. Раб приносит еду и вино, Геракл, уставший и подвыпивший, начинает рассуждать, обращаясь к этому рабу:

 
«Всем смертным людям суждена могила,
И никому не ведомо из нас,
Жив будет ли наутро. Нам судьба
Путей не открывает…
Сообрази ж – и веселись. За кубком
Пусть день один, да твой…»
 

Раб поражен. В доме горе, только что умерла царица, а Геракл смеется, балагурит и призывает нас есть, пить и веселиться. Геракл излагает здесь, в трагедии Еврипида, как раз ту самую теорию, которую потом сформулирует в своем блестящем афоризме апостол Павел: «Будем есть и пить, ибо завтра умрем»[174]174
  1 Кор 15: 32.


[Закрыть], – теорию гедонизма. Раб сообщает Гераклу, в чем дело, и этот великий герой мифологической древности сразу преображается. Он решает, что должен помочь Адмету. Геракл отправляется в Царство мертвых, вступает в бой с богом смерти и вырывает из его лап Алкесту. Но, вероятно, под влиянием выпитого вина Геракл решает не просто возвратить жену ее несчастному мужу, нет. Он хочет подшутить над Адметом. Алкеста в белом покрывале появляется на орхестре. Геракл сообщает Адмету, что привел ему новую жену, с которой тот утешится после смерти старой. Адмет не соглашается на это, но с Гераклом спорить очень трудно. Помните, что сильнее Геракла на белом свете никого не было. Адмет вынужден подойти к этой женщине – и тут он обнаруживает, что перед ним его жена, Алкеста, живая и невредимая.

Еврипид, великий поэт, трагичнейший из всех живших на земле драматургов, человек тонкий и по-своему богобоязненный, тот самый, из стихов которого византийский средневековый поэт составит потом трагедию о смерти Христовой и о страданиях Иисуса, – Еврипид рассказывает в этой трагедии о воскресении мертвых как о мечте человечества. И, как всякий настоящий поэт, оказывается здесь немного пророком. За пять веков до смерти Иисуса на Голгофе, за пять веков до утра святой Пасхи Еврипид возвещает человечеству в виде притчи весть о Воскресении.

Если мы с вами зайдем через Боровицкие ворота в Кремль и войдем под своды Благовещенского собора, то на стенах его мы увидим фигуры не только пророков Ветхого Завета: Исайи, Иеремии и Иезекииля, – но и античных поэтов и философов. Правда, среди них нет Еврипида. Но там вы найдете и Вергилия, и Платона, и Плутарха. И это, наверное, не случайно. Наши предки всё-таки догадывались, что древние греческие мудрецы благодаря тому искусству, которому были причастны, чувствовали что-то такое, что было открыто их современникам – пророкам Ветхого Завета.