Текст книги "Безбилетный пассажир"

Наши за границей

В последний наш день в Риме Баскаков попросил меня помочь ему купить кофточку для Юли. Привел меня в бутик, показал на кофточку, которую присмотрел, и спросил: «Красивая? Брать?» Я кивнул (покупателей в бутике почти нет: одна синьора с мужем рассматривали плащи). Продавец – весь внимание.

Баскаков хорошо знал немецкий (во время войны он был военкором) и стал по-немецки объяснять, что ему надо. Продавцу что немецкий, что грузинский – одно и то же. Не понимает.

– Пошли Нею приведем, – сказал Баскаков. – Она по-французски объяснит.

– Не надо, сами управимся. Какой размер?

– Сорок шесть.

Я показал продавцу пальцем на кофточку на витрине, достал ручку и написал на бумажке: 46. Продавец написал цену, и кофточку мы приобрели.

– Мне еще колготки нужны, – сказал Баскаков.

– А что это такое? (у нас тогда колготки были большой редкостью, и я впервые услышал это слово от Баскакова).

– Это такие чулки, переходящие в трусы.

Я показал продавцу на ноги и сделал вид, будто что-то на них натягиваю, до пояса.

Тот положил передо мной брюки.

– Нет, – я показал ему свои носки и изобразил, что натягиваю их до пупка.

Продавец положил на прилавок кальсоны.

– Но! Для синьоры, – и я показал руками груди.

Продавец достал лифчик.

В общем, после долгой пантомимы нам выдали что-то в пакете, похожее на чулки. Я опять показал, что они должны кончаться не на ногах, а на талии.

– Си, си, – кивнул продавец и написал цену.

– А какой размер нам нужен? – спросил я у Баскакова.

– Она примерно твоего роста.

Я показал на пакет, а потом ткнул себя в грудь.

– Для меня хорошо? Фор ми гуд?

– Но, – возмутился продавец, – фор синьора! Фор синьорита!

– Си, си! – сказал я. – Давай!

Продавец, неприязненно посмотрев на меня и на Баскакова, кинул на прилавок другой пакет и написал цену на бумажке. Баскаков прикинул в уме и сказал:

– Пусть даст пять штук.

– Подождите. Давайте сначала проверим, с трусами они или без.

Я взял пакет и начал его вскрывать. Продавец пакет отнял и велел сначала заплатить. Баскаков заплатил. Когда пакет открыли (там действительно были колготки), я приложил их к себе – они оказались короткими. Я жестом показал продавцу – маленькие. Он (так же жестом) объяснил – они растягиваются. Я придерживал колготки у пупка, Баскаков тянул их до пола… А продавец и синьора с мужем с омерзением наблюдали за этой сценой.

Между прочим. О «наших за границей» много подобных рассказов, но – что поделаешь! Как только я пересекал рубеж Родины, я тоже оказывался «нашим за границей». Жизнь – не сценарий, ее не перепишешь. А жаль! Многое изменить или совсем вычеркнуть, ой, как хочется!

О личной жизни

Я был женат три раза. На Ирине, на Любе, и на Гале. На Гале женился недавно – лет двадцать тому назад.

Я любил, и меня любили.

Я уходил, и от меня уходили.

Это все, что я могу сказать о своей личной жизни.

Как Хемингуэй

В сентябре Пырьев командировал нас с Кирносовым в Гагры работать над сценарием.

С Лешей Кирносовым я познакомился еще в Мурманске, когда снимал «Путь к причалу». Пришел ко мне в номер бородатый моряк со стопкой книжек под мышкой и вручил мне новенькую, еще пахнущую типографской краской книжку – «может, для кино сгодится». И сообщил, что учился в том же училище, что и Конецкий, только позже. А сейчас он рыбак, штурман на рыболовецком сейнере. Попрощался и ушел.

А в час ночи опять появился:

– Можно, я временно книжку заберу? Я все раздал, а она не верит, что я писатель.

Забрал книжку – и с концами.

Второй раз я его видел в ресторане нашей гостиницы. Он сидел в компании американских моряков и свободно говорил с ними по-английски. Позже он еще больше меня удивил: когда оркестр ушел на перерыв, он сел за пианино и стал играть Рахманинова…

Потом я узнал от Конецкого, что во время войны отец Леши был морским атташе при советском посольстве в Вашингтоне, и Леша учился в американском колледже.

Прилетели в Гагры, сняли чистенькую комнату недалеко от моря с полным пансионом. Море, солнце, пляж, знакомые…

Я пытался поговорить о сценарии, но Леша взмолился:

– Давай пару деньков отдохнем, как люди. Я три года треску ловил!

Две недели мы валялись на пляже, играли в преферанс, «впитывали атмосферу» и «знакомились с бытом», а к концу второй недели я сказал:

– Все! Пора начинать.

– А давай работать в кафе, – предложил Леша. – Как Хемингуэй!

Пошли в кафе. Сели за столик на веранде, заказали боржоми, кофе, разложили бумагу… Я предложил писать на одной странице поэпизодник по рассказу, а на другой – мои предложения. Начали. Я фантазировал, Леша записывал.

В кафе пришли подруга моего детства – Манана, ее подруга Нелли со своим мужем Гурамом и журналист из Кутаиси по кличке Полиглот (он знал восемнадцать языков). Они позвали нас к своему столу, но мы отказались:

– Работаем, – объяснил я. И мы пошли дальше.

Заиграл оркестр, запрыгали танцующие.

– Может, перенесем на завтра? – предложил Леша.

– Хемингуэй бы работал, – укорил его я и продолжил вносить предложения.

Леша перестал записывать.

– Почему не пишешь? Не слышно?

– Слышно. Я запомню.

Тут в ресторане в дальнем углу возникла драка: кто-то кому-то дал по морде, кто-то ответил… Но их разняли. Оркестранты заиграли лезгинку.

– Пора выпить, – сказал, вернее прокричал Леша. – Официант!

– Подожди, давай со сценарием разберемся.

– А чего разбираться, и так понятно. Рассказ тебе не нравится, ты предлагаешь написать новый сценарий. Давай лучше выпьем.

Снова в углу раздались крики.

– Да нет, Леша, ты не понял. Рассказ остается, как есть. Это основа. Но там чересчур все логично и гладко. Надо ломать ритм! Нужен ударный эпизод!

И тут – резкая боль в затылке, в голове звон, и я теряю сознание. Как потом выяснилось, драка возобновилась, кто-то в кого-то кинул бутылкой, а попали мне по затылку.

Меня вынесли из кафе и отнесли в больницу. Врач обстриг волосы вокруг раны, сделал перевязку и сказал: «Сотрясение мозга, надо лежать».

Утром Леша сбегал в дежурную аптеку и купил грелку и лед. Напихал лед в грелку и положил мне на лоб. Пришли Манана и Нелли, спросили, уверен ли Леша, что можно прикладывать лед при сотрясении мозга. Леша сказал, что уверен:

– В Мурманске все так лечатся, когда по башке дадут.

– Я бы на вашем месте бороду сбрила, – посоветовала Манана Леше.

И я узнал, что вчера, после того как я отключился, Леша в этой кутерьме все-таки вычислил того, кто кинул бутылку, и выкинул его с веранды (со второго этажа) на улицу. Официант хотел задержать Лешу, Леша выкинул и официанта. И смотался. Манане сказали, что теперь потерпевшие разыскивают русского с бородой.

Девушки принесли творог и фрукты, сварили мне кашу и унесли стирать мою рубашку и брюки.

А Леша взял ножницы и стал состригать бороду, а заодно и волосы.

Пока он стригся, я попытался поговорить с ним про сценарий, но Леша отказался:

– Побереги мозги. При сотрясении ими шевелить нельзя, – и начал бриться.

Я заснул. Проснулся – уже стемнело. За столом сидит и читает книгу человек, мускулистый, лысый и курносый – Леша без усов, бороды и волос на голове стал похож на Юла Бриннера.

– Есть хочешь? – спросил Леша. – Сейчас девчата тебе бульон сварят. Голова болит?

– Да нет.

Леша опять уткнулся в книгу.

– Леш, – позвал я. – А, может, дать перед титрами такую картину: трущобы, грязь, лачуги, а за мольбертом стоит художник и рисует цветок (с такого кадра потом я хотел начать почти каждый свой фильм. Но ни в одном фильме его так и не снял).

– Поправишься – все решим, – сказал Леша.

– Алексей, это вы? – В окне комнаты возник Полиглот, встрепанный, небритый, весь в колючках. – Трудно узнать. Не появлялись?

– Кто?

– Эти типы.

– Какие типы?

– Которых мы побили. Если они будут меня искать, скажите, меня нет. Я уехал. А если придут мириться и накроют стол, дайте мне знать, я у лесника в сторожке живу.

– А вы почему прячетесь? Тоже дрались?

– Честно говоря, нет. Но Гурам троих побил. И вы Анзору травму нанесли, и Федя ногу вывихнул. А они местные, им скажут, что я из вашей компании. Выпить чего-нибудь есть?

– Нет.

– Я принесу.

Полиглот взял у Леши два рубля, надел мою кепку и лешины черные очки (чтобы его не узнали) и скрылся в темноте. Полиглот был алкоголиком.

Он вернулся минут через тридцать и начал выставлять бутылки на подоконник:

– Тут семь. Одну я выпил.

– И это все на два рубля?

Полиглот рассказал, что заказал в ресторане бутылку и послал ее в дар хорошей компании. Они со своего стола прислали две. Он послал две на другой стол. Получил четыре. Послал четыре первому столу. Получил восемь.

Вошли Манана и Нелли, принесли мне бульона.

– Можно, конечно, было пойти ва-банк и послать восемь, но я не решился. Я фаталист, но умеренный, – закончил Полиглот.

– Слушай, фаталист умеренный, ты зачем это все сюда принес? – рассердилась Манана, увидев бутылки. – Не видишь, человек больной! Хочешь выпить – пей, но не здесь. Здесь пить никто не будет!

Полиглот с упреком посмотрел на нее и сказал мне:

– Если придут мириться, ты знаешь, где меня найти.

Взял с подоконника четыре бутылки и скрылся в темноте. Из темноты донеслось: «Птица скорби Симург распластала надо мной свои крылья…» Полиглот исчез навсегда, а с ним вместе исчезли моя кепка и лешины черные очки.

Фердинанд Шалвович

К дому подъехала машина. Хлопнула дверца. Леша взял с подоконника утюг. В дверь постучали, в комнату вошел высокий сутулый мужчина в мятом пиджаке и в черной кепке, огляделся и спросил меня по-грузински:

– Это ты Георгий?

– Я.

– Вот, я бумажки принес, ты вчера в ресторане забыл, – у него в руках были наши бумаги. – Фердинанд Шалвович просил отдать. И ручка шариковая. Твоя ручка?

– Его, – Манана забрала у него бумагу и ручку. – Спасибо.

– И еще Фердинанд Шалвович сказал, чтобы не беспокоился: у Анзора и Феди к русскому, который с вами вчера сидел, больше никаких претензий нет. Фердинанд Шалвович все уладил.

– Извините, а кто такой Фердинанд Шалвович?

– Я его шофер. Вчера, когда Зураб Иванович маму Фердинанда Шалвовича выругал и кинул в него бутылку, Фердинанд Шалвович тоже маму Зураба Ивановича выругал, и тоже кинул в него бутылку. Тоже промахнулся. Теперь Фердинанд Шалвович очень стесняется, что его бутылка на тебя упала. Хочет извиниться.

– Ну и пусть извинится, – сказала Манана.

– Сейчас, – и шофер исчез.

– Чего он говорил? – спросил Леша, который по-грузински не понимал.

– Сказал, что можешь снова бороду отпускать. И просил позвать на банкет Полиглота.

– Ни в коем случае! – сказала Манана. – Оставьте этого идиота в покое.

Тут в комнате появился маленький толстый рыжий грузин в белом кителе из китайского шелка.

– Батоно Георгий, когда я узнал, кто вы такой, я чуть с ума не сошел! Представляете, какая трагическая случайность! – произнес он с пафосом. – Хвала Господу, что вы остались живы! Грузия до конца дней не простила бы, что по моей вине погиб великий грузинский дирижер!

И Фердинанд Шалвович пригласил меня и моих гостей в ресторан.

– И еще кого хотите пригласите! Хоть сто, хоть двести человек!

Манана, которая знала меня с детства и не сомневалась, что я могу и с сотрясением встать и поехать, категорически заявила, что великий дирижер никуда не поедет. Ему нельзя.

Тогда Фердинанд Шалвович пригласил Лешу. Они вышли. Хлопнула дверца машины…

Леша появился через пять дней.

За это время он половил лососей на озере Рица, побывал на свадьбе в горной абхазской деревне, съездил на милицейском катере в Сухуми и Батуми, а из Батуми слетал в Тбилиси и там поужинал на фуникулере…

Фердинанд Шалвович оказался большим человеком – главным инспектором мер и весов. Любого продавца от Гагр до Сухуми мог посадить за недовес и недолив. Лет на восемь. Если бы захотел. Но он был добрым и справедливым человеком. Сам жил – и другим давал жить!

А я лежал в постели – ходить мне было нельзя, читать мне было нельзя, на солнце мне было нельзя.

Вернулись из Тбилиси Леша и Фердинанд Шалвович. Леша в бурке и папахе, а Фердинанд с презентом для меня: три дирижерские палочки (одну он достал в Тбилисском оперном театре, а две – из сандалового дерева – ему сделали по образцу на мебельной фабрике). Он вручил подарки и спросил у Мананы, теперь-то можно меня пригласить пообедать? Манана опять отказала.

Кина не будет

Когда мы остались одни, я сказал:

– Леша, я тут подумал. А что, если наш герой не со стройки приехал, а из тюрьмы убежал? Это уже драматургия, напряжение хоть какое-то будет.

– Это тебе Витька Конецкий проболтался?

Оказывается, на самом деле все так и было. Рассказ Леша написал о себе. Он попал в тюрьму за хранение огнестрельного оружия (у Леши был пистолет, который остался после отца, и кто-то на него донес) и сбежал только для того, чтобы увидеть любимую девушку. И приехал в Гагры, где она была на спортивных сборах. Девушка не знала, что его посадили и он в бегах, и Леша ей ничего не сказал. Когда сборы кончились, Леша сам, добровольно вернулся в лагерь. Был суд, и ему добавили срок.

– Давай так и напишем.

– Ага. Герой советского фильма – беглый каторжник. Кто это пропустит? – сказал Леша. – Гия, я тоже подумал. Тебе нужен другой сценарист. И делайте с рассказом что хотите. А я – пас! Мне вообще этот рассказ уже осточертел. Я его написал, его напечатали, и баста! Я рыбак. Уйду в море треску ловить.

Все стало ясно – сценарий мы не пишем. Пора возвращаться.

Между прочим. По Лешиному рассказу можно было снять неплохой фильм: там была мысль, хорошие диалоги… Да и снимать не в Баренцевом, а на курорте. И Пырьев поддерживал…

Но я могу снимать только такой фильм, который хочу посмотреть сам.

У меня два кота: кот Афоня и кот Шкет. Сейчас я это пишу, а они дрыхнут – один в кресле, другой на диване. Потому что они так хотят. А когда захотят, уйдут на кухню. Но только когда сами захотят, потому что котов невозможно заставить делать то, чего они не хотят.

Так и я. Если мне неохота смотреть этот фильм, то никто, даже я сам, не может заставить меня его снимать.

В Москве прямо из аэропорта мы с Лешей отправились на «Мосфильм» виниться перед Пырьевым. Пришли, доложили: не получается со сценарием. Пырьев без интереса выслушал и послал нас в бухгалтерию отчитываться.

За время нашего отсутствия Пырьев ушел от своей жены актрисы Марины Ладыниной к актрисе Элеоноре Скирде. Коммунистическая партия ему этого не простила, и его сняли с секретарей. Теперь ему было не до нас.

Так потихоньку все и заглохло.

Манана Мегрелидзе

Сколько я себя помню, столько помню и Манану. У мамы было две подруги детства – Цуца и Раиса, на всех фотографиях гимназической поры они втроем: мама, Цуца и Раиса. В 37-м году мужа Раисы расстреляли, а Раису посадили. И мужа Цуцы (мамы Мананы) расстреляли, а Цуцу посадили. И выпустили их только в 53-м. Манану воспитывала младшая сестра Цуцы, Нунка – красивая, умная – замуж так и не вышла, посвятила жизнь племяннице.

Не было случая, чтобы я приехал в Тбилиси и не побывал у них. Манана, пожалуй, единственный друг-женщина в моей жизни. Я все ей рассказывал, а она умела слушать и понимала меня. Когда я пошел на режиссерские курсы, Манана, единственная, сказала:

– Никого не слушай. Получится из тебя режиссер.

В 53-м году, когда Цуца вышла из тюрьмы, Манана попала в сложное положение: когда она уделяла внимание Цуце, Нунка обижалась (виду не подавала, но Манана чувствовала – обижается). А когда уделяла внимание Нунке, то Цуца огорчалась: «Совсем ты, девочка, меня забыла».

Сейчас я думаю, что моя мама и Нунка, наверное, хотели, чтобы мы с Мананой поженились. Но нам это почему-то в голову не приходило. Мне, во всяком случае.

Замуж Манана вышла так. Студент Тбилисского университета Резо Мхеидзе решил бежать из Советского Союза. Он поехал в Батуми, изучил маршруты кораблей, вошел в море и поплыл. Проплыл около тридцати километров и стал ждать. Появился итальянский танкер. Резо начал кричать и размахивать руками. Его увидели, подняли на борт. Резо попросил у капитана танкера политического убежища. Капитан вызвал пограничников. Резо арестовали.

^{Мама, Раиса, Цуца. 1918 год.}

^{Они же через пятьдесят лет. Мама в центре.}

Через месяц Манану в Тбилиси вызвал следователь КГБ и стал расспрашивать о Резо: что, почему и как. Манана сказала, что подробностей не знает: они не так близко знакомы.

– А вот у меня его дневник, – сказал следователь. – Он пишет, что вы единственная женщина, которую он любит, и ради вас он готов на все. Читайте.

Следователь дал Манане тетрадь. И Манана с удивлением узнала, что мечта всех девушек Тбилиси, красавец и спортсмен Резо Мхеидзе в нее еще со школы влюблен. Но она дочь репрессированных родителей, и он сын репрессированных родителей. Если Резо женится на Манане, он осложнит ей жизнь еще больше, а ей и так досталось. (Почти вся грузинская интеллигенция в 37-м году оказалась за решеткой. Многих расстреляли, а жен сослали. Моим родителям повезло – они в то время работали в Москве.)

Резо посадили на восемь лет. Манана написала Резо письмо, он ей ответил. Через шесть лет, когда Резо вышел из тюрьмы, они поженились.

Эффектная, женственная, умная, чемпионка Грузии по конному спорту – Манана в то лето, о котором я рассказываю, была в Гаграх одна, потому, что она преданно ждала Резо.

Когда я последний раз был у Мананы, она была больна. Ухаживал за ней Резо. Они теперь жили в многоэтажном доме на девятом этаже. Лифт не работал – света не было. И вода не шла. А Манане врач рекомендовал каждый день принимать горячую ванну. Резо носил воду ведрами со двора и разогревал на буржуйке. Всю зиму. А лет ему, как и мне, было тогда уже немало – за шестьдесят.

Вот такая история…

Цуца

В середине пятидесятых, когда стали реабилитировать политзаключенных, у нас в московской квартире образовался перевалочный пункт: многие мамины подруги были репрессированы как жены «врагов народа» и теперь возвращались домой через Москву.

Освободили мамину подругу Раису, и она вместе с пятью подругами по заключению временно поселилась у нас. (Кстати, когда Раису освобождали, прямо перед ней справку получала жена Колчака, а сразу за ней – жена Буденного.) И вот сидят на нашей кухне Раиса, пять ее подруг, и еще один только что освободившийся писатель. Разговор идет о том, как тяжело было в лагерях. Звонок в дверь. Это Цуца – мама Мананы – тоже приехала к нам после освобождения. Она пришла очень возбужденная:

– Он мне деньги хотел дать! А я не взяла! – первое, что она сказала после приветствий.

– Кто? Какие деньги?!

И Цуца рассказала такую историю.

В лагере Цуца работала медсестрой. К ним в больницу попал лагерный пахан, Никола Питерский (заключенные, чтобы избежать этапа, втирали ртуть из термометра в кровь – появлялись все симптомы тифа). Цуца поняла, что Никола симулирует, но промолчала. И он, когда выходил, сказал ей: «Мерси, мадам».

На следующую ночь после выписки пахана на больницу совершили налет и украли вещи. В основном пострадала нянечка: нянечкой в больнице была жена латвийского посла во Франции (когда посол вернулся из Парижа в Ригу, там уже установилась Советская власть, и его с женой прямо на вокзале арестовали. И некоторые французские вещи у нее еще сохранились).

Вместе с вещами нянечки воры прихватили и единственную Цуцину юбку: кроме юбки, у нее был только халат. Цуца пошла к ворам и попросила позвать Николу Питерского. Тот вышел, Цуца объяснила, что у нее украли последнюю юбку: «Если можете, помогите». Никола угостил Цуцу папиросой и сказал, что первый раз слышит о краже. А вечером вернули все вещи, завернутые в испачканную землей простыню. К вещам прилагалась записка: «Мадам, свои вещи надо держать при себе. С комприветом. Никола Питерский».

Сегодня, выйдя из здания вокзала, Цуца стала спрашивать, как добраться до Чистых Прудов. Тут возле нее остановилась шикарная «Победа», за рулем которой сидел шикарно одетый мужчина:

– Садитесь, мадам!

И Цуца узнала в нем Николу Питерского.

Он довез ее до нашего дома, достал из бардачка толстую пачку денег:

– Вам. На булавки.

Цуца отказалась.

– Мадам. Деньги чистые.

Но Цуца все равно не взяла.

– Правильно я сделала? – спросила она у сидящих на кухне.

Все промолчали, а Раиса сказала:

– Дура!

И тут раздался звонок в дверь.

Я пошел открывать – пришел друг отца дядя Сандро.

Дядя Сандро

Дядя Сандро учился с отцом в институте, а после они вместе работали на Сахалине, проводили железную дорогу. Среди рабочих было много уголовников, и поэтому инженеры были вооружены, у каждого был пистолет. Как-то раз дядя Сандро чистил оружие, пистолет случайно выстрелил и приятеля дяди Сандро ранило в ногу. Дядю Сандро судили и отправили на Беломорканал. Там он заработал себе досрочное освобождение, и его даже наградили орденом, но из системы ГУЛАГа его уже не выпустили. Он стал работать в лагерях (в таких, где заключенные строили железные дороги) – сначала заместителем начальника лагеря, а потом и начальником. Дядю Сандро я очень любил. Он всегда привозил мне подарки, а когда мне исполнилось шестнадцать, повел в комиссионный магазин и купил мне заграничный пиджак – длинный, со шлицами. И я перестал стричь волосы, чтобы походить на стилягу.

Когда дядя Сандро приезжал в Москву, то останавливался у нас. Но сейчас у нас на кухне сидят бывшие политзаключенные… И мне уже не хочется, чтобы дядя Сандро остался: только что я слушал, как надзиратели издевались в лагерях над невинными людьми. Неужели и он такой?

Я предупредил дядю Сандро, какие у нас гости.

– Ладно, – сказал дядя Сандро. – Я в гостинице остановлюсь. Вечером позвоню.

«Ну и хорошо, что он ушел», – подумал я и вернулся на кухню.

– Кто приходил? – спросила мама.

– Дядя Сандро.

– И где он?

– Ушел.

Разговор на кухне – все еще про лагеря. И тут писатель сказал, что очень многое в лагере зависело от начальника. Не все из них были сволочами: был у него начальник лагеря – порядочный мужик, кстати, грузин. Делал все, что было в его силах, чтобы создать приемлемые условия.

– А фамилию не помните? – спросил я.

– Кажется, Галакишвили.

Это была фамилия дяди Сандро!

Сначала я обрадовался, а потом мне стало стыдно: я-то его, по существу, даже в дом не впустил. Вечером я рассказал об этом отцу.

– Шкет, ты еще гурьевской каши не ел, – сказал отец.

И мы с ним поехали в гостиницу «Урал», где остановился дядя Сандро, и выпили по рюмочке в буфете.