Текст книги "Безбилетный пассажир"

…нас возвышающий обман

Фильм вышел на экраны. Кому-то он нравился, кому-то нет. Говорили: «Вчера Хрущев велел показать советскую жизнь позитивно, а сегодня вы подшустрили и преподнесли на блюдечке то, что заказано». А писатель Владимир Максимов даже сказал, что теперь нам руки не подаст. Гена очень расстроился:

– Чего это они? Может же фильм быть – как стихотворение. Написал же поэт «Мороз и солнце, день чудесный…»

– Еще он написал «Хулу и похвалу приемли равнодушно», – сказал я.

Для меня было важно, что фильм понравился людям, чье мнение было мне дорого: Ромму, Бондарчуку, Конецкому… И моему отцу, человеку на похвалу скупому. Про картину «Сережа» отец сказал: «Так себе» (мама потом объяснила: «Фильм папе понравился»). Про «Путь к причалу» – тоже «Так себе» (тоже понравился). А про «Я шагаю по Москве» отец сказал: «Ничего», и мама объяснила: «Очень понравился»). Кроме всего прочего, наверное, отцу было приятно, что Колька, как и он, метростроевец.

После выхода фильма было много писем. К моему удивлению, больше всего писали из лагерей и тюрем: «Спасибо вам за глоток свежего воздуха». Хвалили.

И знаменитый французский критик Жорж Садуль разделял мнение уголовников. После показа фильма в Канне в газете «Фигаро» вышла его статья, где он написал, что «Я шагаю по Москве» – глоток свежего воздуха и новая волна советского кино…

Но я очень огорчился, когда получил письмо от девушки из одного далекого городка. Посмотрев нашу картину, она накопила деньги и поехала в Москву – в красивый и добрый город. В гостиницу не попала, ночевала на вокзале, деньги украли, забрали в милицию, как проститутку…

Я редко отвечаю на письма, но ей я ответил. Извинился. Написал, что жизнь разная, и в жизни бывает разное. Этот фильм – о хорошем. И поэтому Москву мы показали такой приветливой. Но, к сожалению, она бывает и другой – вам не повезло…

А девушка ответила: то, что с ней случилось в Москве, она уже начала забывать, а фильм помнит и с удовольствием посмотрит еще раз.

«Спасибо вам, – писала девушка, – что вы эту сказку придумали».

Мне приятно, когда этот фильм хвалят. Он мне и сегодня нравится. Но понимаю… Если бы не поэтический взгляд Геннадия Шпаликова – фильма бы не было. Если бы не камера Вадима Юсова – фильма бы не было. Если бы не музыка Андрея Петрова, если бы не обаяние молодых актеров – фильма бы не было.

А если бы меня не было?..

Невольно вспоминается вопрос въедливого матроса с «Леваневского»: «А зачем нужен режиссер?»

Гена Шпаликов

Гена Шпаликов закончил суворовское училище, но более недисциплинированного человека я не встречал. Очевидно, училище навсегда отбило у него охоту к любому порядку. Когда мы с ним работали над сценарием в доме творчества в Болшеве, он мог выйти из номера в тапочках на минутку – и пропасть на два дня. Потом появлялся и объяснял:

– Ребята ехали в Москву, ну, и я с ними. Думал, позвоню. И забыл.

Над сценарием мы работали так: две машинки, придумываем и обговариваем эпизод, он садится писать, я иду за ним. Моя задача была – сократить, выудить действие, поправить диалоги и расставить запятые: Гена печатал без заглавных букв и знаков препинания.

Гена был поэтом. И мне нравилось, как он пишет. Вот, как он описал дождь: «По тому, как внезапно среди летнего дня потемнело в городе, по ветру, подувшему неизвестно откуда, по гонимой речной воде, по вскинутым мгновенно юбкам девочек, по шляпам – придержи, а то улетит, по скрипу и скрежету раскрытых окон, и по тому, как все бегут, спасаясь по подъездам, – быть дождю. И он хлынул». Я бы написал просто «Идет дождь». Но сокращать рука не поднималась.

Поначалу судьба Гены складывалась удачно. В двадцать четыре года он уже написал «Заставу Ильича», потом «Я шагаю по Москве», потом «Я родом из детства» и другие… Его печатали, снимали. Он женился на красивой и талантливой актрисе Инне Гулая, у них родилась дочка, им дали квартиру… Он был самый молодой знаменитый сценарист, о нем выходили статьи в газетах, в журналах, кто-то собирался писать о нем книжку. Но в один момент все оборвалось.

Во времена очередной идеологической борьбы партии с интеллигенцией в опале оказался Виктор Некрасов, автор романа «В окопах Сталинграда». Его перестали печатать, и он бедствовал. Некрасов был Генин друг. Гена поехал в Киев, написал заявку на сценарий, заключил договор на киевской студии, получил аванс и все деньги отдал Виктору Платоновичу. А поскольку за Некрасовым была установлена слежка, об этом тут же узнали. И киностудия расторгла с Геной договор и потребовала вернуть деньги.

Генина жизнь переменилась. Теперь все, что он писал, отвергали, его фамилия нигде не упоминалась – нет такого сценариста Шпаликова, и все. Гена запил, был в долгах, Инна с дочкой ушла…

В октябре 1974 года поздно вечером позвонил мне Гена.

– Гия, ты мне очень нужен. Приезжай.

– А где ты живешь? – Я знал, что Гена переехал, но еще у него не был.

– Я живу в доме, где живет Гердт.

Я не знал, где живет Гердт, и мы договорились встретиться у ресторана «Ингури». Я поехал. Знал, что сейчас дела у Гены очень плохи.

Гена ждал меня возле ресторана «Ингури». Он уже выпил и ему хотелось добавить. Я дал деньги швейцару, и он нам вынес двести грамм водки в бутылке. Пошли к Гене.

Дверь подъезда была открыта, и на лестнице, на ступеньках, были разбросаны листы бумаги. Гена не закрыл дверь своей квартиры, окна были открыты, и его стихотворения сквозняком вынесло на лестницу. Листы шевелились, как живые, ползли по ступенькам вниз… Я шел и собирал их…

Мы сидели на кухне в пустой квартире. Поговорили, выпили…

– А давай придумаем еще один фильм, – предложил Гена. – Опять что-нибудь веселое. Вот идут два парня, увидели чешую от воблы. Пошли по следу, зашли в двор – а там пиво и воблу с лотка продают… Как?

Это была наша последняя встреча. Первого ноября Гена покончил с собой.

Слезы капали

У Гены есть стихотворение:

 
Друзей теряют только раз,
И, след теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
 
 
А если он уходит днем,
Он все равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернем,
Пока он площадь переходит.
 
 
Немедленно его вернем,
Поговорим и стол накроем.
Весь дом вверх дном перевернем
И праздник для него устроим.
 

Когда мы снимали «Слезы капали», я попросил композитора Гию Канчели написать на эти стихи музыку: впервые (и единственный раз) в моем фильме музыка писалась на стихи, а не наоборот. Мне очень хотелось, чтобы эта песня прозвучала в память о Гене.

Записали аккомпанемент, пригласили певца. Мне все время казалось, что он поет не так, я стал поправлять, подсказывать.

– Сам спой под фонограмму, – посоветовал Канчели. – Понятнее будет, как ты хочешь.

Я спел.

– Все, так и оставим, – сказал Канчели.

Я сильно сомневался. Но он дал послушать запись Юрию Башмету, Башмет позвонил мне:

– Канчели говорит, что вы хотите записать другого исполнителя. Не надо. Мне очень понравилось – это с настроением и очень эмоционально.

Очевидно, так получилось потому, что я, когда пел, представлял Гену, нашу последнюю встречу, листы со стихами на ступеньках и как он уходит в ночь… И ушел.

Когда записывали тот пробный вариант, приехали с телевидения брать интервью у Канчели. Заодно сняли и меня: как я пою в наушниках. А потом этот кадр показали в кинопанораме. И тут же раздался телефонный звонок из Ленинграда:

– Ты уже и запел? – спросил Конецкий. – Теперь тебе осталось только в балете поплясать.

А теперь и Виктора тоже нет.

«Люди покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и поэтому люди больше не имеют друзей. Зорко одно лишь только сердце. Самого главного глазами не увидишь». (Сент-Экзюпери. «Маленький принц».)

Мама

В восьмидесятом году у меня была клиническая смерть. Я вроде бы умер, но мозг еще работал. И была такая тьма, что-то очень черное, как «Черный квадрат» Малевича. И из этой черноты появилась моя мама, сделала отрицательный жест рукой и исчезла. Она появилась такой, какой была перед смертью. Но я не хочу ее видеть такой. Я хочу увидеть маму, какой она жила в моей памяти… Но мама опять появилась такая же. И опять показывает жестом: «нет»… А потом услышал крик: «Он ожил! Он живой!» И я открыл глаза. Надо мной стоял мой друг и соратник Юра Кушнерев (он каким-то образом проник в операционную) и кричал:

– Я вам говорил – он не умрет! Говорил?!

Так что мне не удалось туда перешагнуть, наверное, еще не время было – мама меня не пустила.

Мама родилась в Кутаиси в дворянской семье. Ее отец, мой дед Ивлиан Анджапаридзе, был нотариусом. В семье было два брата и две сестры. Мама была самая младшая.

Познакомились мои родители в Кутаиси. Отец учился в гимназии вместе со средним братом мамы Леваном. Они организовали в гимназии шахматный клуб, штаб которого был в комнате Левана (у Ивлиана Анджапаридзе был двухэтажный дом.) И моя мама, которой тогда было восемь лет, вслепую, из другой комнаты, обыграла в шахматы всех членов клуба, в том числе и моего отца. Леван не вынес такого позора и хотел ее отлупить, но мой отец заступился.

Может быть, если бы мама хуже играла в шахматы, и меня бы не было.

^{Мери Анджапаридзе, моя мама, в детстве…}

 ^{В юности.}

 ^{И вот появился я.}

Мама окончила в Кутаиси гимназию святой Нины, потом Тбилисский университет, потом вышла замуж за отца. Я родился в Тбилиси в 1930-м году. Когда мне было четыре месяца, мама повезла меня к отцу на Сахалин – он прокладывал там железную дорогу. А в 1932 году мы переехали в Москву. Отец работал на метрострое, а мама служила в Наркомате легкой промышленности экономистом, потом перешла в кино: помощником режиссера, ассистентом, вторым режиссером, режиссером-постановщиком. Когда меня взяли в штат «Мосфильма» режиссером, мама ушла на пенсию. Из-за меня. У нее были плохие отношения с директором студии, и она боялась, что это повлияет на мою карьеру. Ей было пятьдесят семь лет, и тогда я думал – она уже пожилая, устала работать. А сейчас, когда я намного старше, чем она была тогда, и все еще рвусь работать, я понимаю, какая это была с ее стороны жертва.

Мама очень вкусно готовила, знала литературу, математику, французский, чинила в доме все электроприборы, не пропускала ни одной литературной новинки, ни одной выставки… Работала много – считалась лучшим вторым режиссером «Мосфильма», – а у нас почти каждый вечер были гости и в доме всегда было чисто и уютно. И мы с отцом были ухожены.

Мама все успевала – спокойно, без суеты, в хорошем настроении.

И мама, и отец зарабатывали прилично, но вещами не увлекались, деньги тратили. И помогали многим. Когда мамы не стало, оказалось, что у нее драгоценностей – одно серебряное кольцо (сейчас это кольцо носит моя жена Галя как обручальное).

^{Мы с мамой.}

^{“Клятва”. Сталин (актер Геловани) и мама.}

И еще: у мамы была поразительная способность к общению. У нее было много друзей, она была другом и моим друзьям, и моим детям. С моей дочерью Ланочкой они разговаривали часами – причем им обеим было очень интересно.

Когда меня начали посылать на фестивали за границу, я считал маму уже пожилой. И привозил ей подарки «по возрасту»: темный платок, теплые тапочки… А как-то раз в Стокгольме я попросил жену представителя Совэкспортфильма купить для моей мамы подарок (я был там один день, и у меня просто не было времени ходить по магазинам). Она купила матерчатые летние туфли, ярко-красные. Я огорчился – зачем маме ярко-красные? Но делать нечего, другого подарка не было… Как же она обрадовалась! Надела туфли и долго разглядывала себя в них перед зеркалом. И я понял – женщины всегда женщины, они не делятся на старых и молодых.

Последние годы мама по вечерам сидела на кухне, курила и раскладывала карточный пасьянс. Кухонное окно выходило во двор, и я, гуляя перед сном с собакой, поглядывал на светящийся прямоугольник на пятом этаже.

Наверное, самое дорогое мое воспоминание – то светящееся кухонное окно, за которым – мама.

^Мама.

Верико

Верико и мама в моем сознании неразлучны. Верико, по существу, моя вторая мать.

В семнадцать лет, окончив гимназию св. Нины в Кутаиси, Верико, не спросив ни у кого разрешения, уехала в Москву, прошла актерский конкурс и ее взяли в Театр Революции к Охлопкову. Через два года вернулась в Тбилиси и стала ведущей актрисой в театре знаменитого грузинского режиссера Константина Марджанишвили.

Из рассказов Чиаурели. Верико не была красавицей, но в ней было столько шарма, что мужчины сходили с ума. Поклонников у нее было очень много, но полюбила она молодого скульптора, обаятельного красавца Михаила Чиаурели. И он в нее влюбился, и оставил ради нее жену и ребенка. Отец Михаила Эдишер, зеленщик, долго не мог простить за это сына. А о Верико он даже слышать не хотел: «Чтобы я никогда в глаза не видел эту шлюху»!

Чиаурели послали на стажировку в Германию. Верико поехала с ним. Из Германии Верико вернулась раньше мужа. Чиаурели купил в Германии подарки родителям и попросил Верико отнести эти подарки его отцу: «Когда он тебя увидит, он меня простит. Вкус у него есть».

Верико надела самое скромное платье, туфли без каблуков, гладко причесалась, на голову накинула платок и пошла к свекру.

Старый Эдишер – в шлепанцах, в сатиновых брюках, заправленных в шерстяные носки и в рубашке навыпуск – сидел во дворике на ступеньках веранды первого этажа и перебирал четки. Верико подошла и поставила перед ним кожаный саквояж с подарками.

^{Верико Анджапаридзе. 40-е годы.}

^{Верико Анджапаридзе и Михаил Чиаурели.}

– Здравствуйте, батоно (уважаемый) Эдишер. Это вам ваш сын Миша прислал из Германии.

– Спасибо. А ты кто?

– Я та самая Верико, батоно Эдишер.

Эдишер внимательно оглядел Верико.

– Да… – он тяжело вздохнул. – Теперь я понимаю Мишу. Ты такая красивая, такая хорошая… Разве можно в тебя не влюбиться?

Верико засмущалась и, чтобы поменять тему, сказала:

– Батоно Эдишер, здесь вот Миша вам кое-что купил и для мамы – очень красивую шаль.

– Да? Спасибо, милая. Сейчас мы ее позовем… Соня! Соня!

– Что хочешь? – с веранды третьего этажа выглянула мать Чиаурели.

– Иди сюда! Мишина блядь приехала!

…Верико гордилась вся Грузия. Она была величественной и мудрой, как царица. Когда Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев посетил Грузию, встречать его попросили Верико.

Но она была и другой. Простой и заботливой. Если я приходил, а Верико была дома одна, она накрывала на стол, ставила тарелки, несла суп… Мне даже хлеб нарезать не давала:

– Сиди. Я женщина.

Заботилась она обо мне как мать. После желчного перитонита мне была прописана строгая диета. Но когда я приезжал в Тбилиси, естественно, меня все время приглашали в гости. Только просили: «Пусть Верико ничего не знает»! Верико боялись: она очень за мной следила и выдавала виновникам нарушения моей диеты по полной программе: «Гиечка легкомысленный, но вы-то должны понимать, что ему все это вредно»!

(Гиечкой меня звали мама и Верико. А потом – Софико. А сейчас и внук Петька. Он называет котов Афоню и Шкета – Гиечкины коты, а кафе-мороженое на Чистых прудах – Гиечкин ресторан.)

…Верико было под девяносто, но она все еще играла на сцене. Правда, редко. Как-то я прилетел в Тбилиси как раз в день, когда шел спектакль с Верико. Вечером пошел в театр. Прошел через служебный вход. В проходе перед актерскими комнатами меня остановили и показали на невысокого с седыми усиками старичка в широкополой шляпе: «Это твой дядя из Америки». Какой дядя из Америки? У меня родственников за границей нет!

Оказалось, были. Муж одной из бабушкиных сестер, генерал Сокольский, после революции оказался в Америке вместе с сыном Алексом. Алекс там обосновался, стал американцем и сейчас, через семьдесят с лишним лет, приехал в СССР в качестве туриста. С супругой. В самолете, когда летел из Москвы в Тбилиси, рассказал соседу по креслу, грузину, что родился в Грузии и раньше жил в Кутаиси, там даже родственники какие-то остались, Анджапаридзе. Грузин спросил, не родственница ли ему актриса Верико Анджапаридзе. Она тоже из Кутаиси.

– А сколько ей лет?

– Да столько примерно, сколько и вам.

– Быть может, это Верочка, моя кузина. А ее можно найти?

– Можно. Выйдете из самолета и спросите кого угодно, вам любой скажет.

Устроившись в гостинице, Алекс позвонил Верико. Верико сказала, что, конечно, помнит его, но прямо сейчас принять не может: готовится к спектаклю. Пригласила его на спектакль, билет пообещала прислать в гостиницу: «А после спектакля мы поедем ко мне, поужинаем, поговорим…»

И вот Алекс – типичный американец – стоит у прохода из артистической на сцену и ждет, когда появится Верико. С ним жена – высокая, спортивная американка лет под восемьдесят. (Американки всегда выглядят моложе своих лет.) Сначала в проходе появилась молодая актриса.

– Это Верочка? – спросил Алекс.

– Нет.

Вышла костюмерша среднего возраста.

– Это?

– Нет.

Потом вышла Верико. Идет, ни на кого не смотрит – в образе.

– Вот Верико.

– Верочка! – закричал Алекс. – Верочка, это я!

– Здравствуй, Саша. Я вижу… – не останавливаясь, проговорила Верико. – Потом, потом…

– Верочка, мне прислали билеты, спасибо! Сколько я должен?

– Не говори глупости, Саша…

– Нет, ты скажи сколько? У меня есть русские деньги!

– Засунь их себе в жопу, – не выходя из образа, сказала Верико и прошла на сцену.

Алекс захохотал. Перевел жене – та тоже заржала.

– Она и в детстве такая же остроумная была, – радостно объяснил Алекс окружающим.

… А после спектакля Верико устроила банкет, и они с кузеном до утра вспоминали детство…

Раз уж вспомнил про Алекса, не могу не рассказать и про Гамлета Мамия. Года за два до войны в Марджановском театре в финальном акте спектакля «Дама с камелиями», когда Маргарита Готье произносила свой предсмертный монолог, вдруг раздалось громкое: «Ы-ы. Ы-ы…»

Верико – она играла Маргариту – глянула в зал и еле удержалась, чтобы не рассмеяться.

В пятом ряду партера басом рыдал пятидесятилетний толстый милиционер. Это был старший сержант милиции Гамлет Мамия. Билет в театр ему дал кто-то, кто сам пойти не мог.

С тех пор Гамлет не пропускал ни одного спектакля «Дама с камелиями» и каждый раз в финальной сцене громко рыдал. А Верико еле удерживалась от смеха. Когда Гамлет заревел в пятый раз, Верико попросила администратора театра объяснить этому обормоту, что так громко переживать во время спектакля нельзя.

– Не могу не плакать, – сказал Гамлет администратору, когда тот нашел его после спектакля. – Женщину жалко.

– Тогда вообще не приходи. Ты своим воем мешаешь актрисе играть. Понял?

– Понял.

Перед началом следующего спектакля администратор доложил Верико, что все в порядке – обормота в театре нет. Но в последнем акте откуда-то сверху опять донеслось знакомое: Ы-ы. Ы-ы…

Это старший сержант милиции Гамлет Мамия, чтобы не мешать Верико, купил билет на галерку в самый последний ряд.

– Бог с ним, – решила Верико и велела выдавать ему контрамарки. Она была актрисой, и рыдания Гамлета были ей все-таки приятны. С тех пор Гамлет не пропускал ни одного спектакля с участием Верико. И каждый раз рыдал.

Мама и Верико были очень дружны и скучали друг без друга. Часто разговаривали по телефону, писали письма, и мама каждый год обязательно ездила в Тбилиси повидаться с сестрой.

Первого мая восьмидесятого года мне позвонила Верико: «Гия, прилетай. Меричка заболела». Я успел на последний самолет, прилетел в Тбилиси, мама в больнице – инсульт. И пока она болела, я каждые выходные летал в Тбилиси (совсем там остаться не мог, монтировал картину в Москве). Когда болеют близкие, всегда кажется – есть лекарство, которое может помочь, и я доставал и привозил импортные лекарства.

В тот раз я привез американское. Поднялся к маме в палату, а там, как всегда, сидят Верико (она приходила каждый день) и медсестра Тамара (я ее привез из Москвы, и она неотлучно дежурила при маме. Даже в город ни разу не вышла).

– Вот, мама, новое лекарство. Теперь ты поправишься.

– Зачем? – после инсульта мама говорила плохо, с трудом можно было разобрать слова. – Я уже старая, дайте мне умереть.

Маме тогда было семьдесят шесть.

– Какая ты старая? Вот посмотри на свою сестру. Она старше тебя на четыре года, а каждый день к тебе приходит, приносит еду, фрукты, сама тащит, пешком, в гору. А вечером еще в театре играет. И еще на всех орет.

– На семь, – говорит мама.

– Что на семь?

– Старше.

– На четыре, – говорит Верико.

– На семь.

– На четыре!

– На семь…

– Дура! – закричала Верико. – С детства была дурой, так и осталась!

И выбежала из палаты.

А через пять минут вернулась и стала кормить маму с ложечки.

Потом я выяснил, что Верико действительно убавила себе в паспорте три года. Женщина…

Между прочим. Когда моей дочке Ланочке было пять лет, я повел ее в зоопарк. Посмотрели мы птиц, слонов, обезьян. А к хищникам я решил ее не водить: маленькая девочка, еще испугается.

– А почему вон туда не идем? – спросила Ланочка. – Мы там не были.

– Там львы, тигры, волки, – сказал я. – Да ну их, они злые.

– Нет, пойдем. Пусть они тоже на меня посмотрят.

Она пришла не на зверей смотреть, а себя им показать. Женщина – в любом возрасте женщина.

После смерти мамы Верико часто говорила:

– Господи, как мне надоело жить! Как надоело стареть! Когда Бог меня заберет? Умирать надо вовремя.

Я лежал в Москве в больнице с язвой желудка, когда Галя принесла мне письмо от Верико, которое кончалось так: «Если бы ты знал, Гиечка, как мне хочется жить»!

И буквально через час нам позвонили: Верико умерла!

^{Последняя фотография.}

…Верико Анджапаридзе хоронили даже с большими почестями, чем итальянцы Анну Маньяни. Гроб несли на руках из театра через весь Тбилиси. На улицах стояли сотни и сотни тысяч людей и все аплодировали. И дорога до кладбища – двенадцать километров – была усыпана цветами. А из репродукторов – их установили через каждые сто метров – звучал родной голос Верико. Она читала монологи, стихи…

Став режиссером, я уже не останавливался у Верико – жил в гостинице. Но из аэропорта я обязательно сначала заезжал поздороваться с Верико.

Когда я после ее смерти первый раз прилетел в Тбилиси, то по привычке сказал: «К Верико». Друзья повезли меня на кладбище…